Романовский Владимир. Русский боевик

   — Так или иначе, — не очень понимая, что в этом такого веселого, сказал Вадим, — вы — не Шлиманн, вы профессионал, и теория ваша — не ревизионизм, не популизм, это действительно историческая теория. И вы верите в нее.
   — Верю? Странное какое слово в данном случае.
   — Ну, считаете правильной. Да?
   — Странный вопрос.
   — Почему?
   Кудрявцев поерзал в кресле, поправил халат. Болели запястья и пальцы, кожу на спине, вдоль позвоночника, саднило. Он потрогал лоб — вроде бы, температуры нет.
   — Есть люди, которым доставляет удовольствие копаться в многочисленных, пылью веков покрытых, бессюжетных исторических данностях, — объяснил он. — Их интересует сам процесс, а не результаты. Это одна крайность. Вторая крайность — люди, которым история представляется, как серия романов в стиле Вальтера Скотта. Они жаждут драматизма, поскольку окружающая их повседневность кажется им скучной. И те, и другие следуют духу эпохи, каждый по-своему. Мне показалась интересной сама возможность существования цивилизации астренов. Она стоила того, чтобы ею заняться. Материалы первых трех уровней настолько обширны и противоречивы, что в четвертом уровне доказать можно все, что угодно — было бы умение. Мне лично, как историку, нравятся и копание, и драматизм. Я вывел предположение, замаскировав его, как легитимную теорию. Я сделал это таким образом, что моим оппонентам очень трудно доказать несостоятельность теории. Мне надоело влачить жалкое существование — захотелось иметь достаточно средств, чтобы заниматься тем, что мне нравится. Известность — метод проверенный. Но что-то не заладилось, и дальше Новгородской Области известность не распространилась. И кроме неприятностей, ничего мне толком не принесла. — Он со значением посмотрел на Вадима. — Но вера в предположение — абсурд. Ученый не имеет на это права. Ученый обязан допускать любые варианты.
   Помолчали.
   — Да, — сказал Вадим тихо и мрачно. — Но я вам поверил.
   — Вы поверили предположению.
   — Нет, я поверил вам. Возможно, этого не следовало делать. Я солдат, Вячеслав Павлович. Я много воевал. Я прошел через такое, о чем историки в своих кабинетах даже не подозревают. Я видел моря крови, океаны грязи. И с возрастом меня начал мучить вопрос — зачем? Зачем всё это? Для чего, или для кого я всё это делал и делаю? Я возвращался с войны и видел лица. Нет. Я видел рыла. Это клише, я знаю, но я их видел — рыла. Они на меня смотрели, а я думал — неужели все это я делаю для них? Пять боевых ранений, покореженные трупы однополчан, кровь, сохнущая на солнце, лимфа, смешанная с пылью — для них, для свиней, ради них? Мне говорили, что я защитник родины. Я защищал — что именно? От кого? Тысячелетняя империя не защищается, это, как вы говорите — абсурд. Она сохраняет территории насильственным путем. Для кого? Во имя чего? Вот он, идет по улице, ему едва на жизнь хватает, а дай ему миллион, и он забудет, кем он был, и кто его друзья, и будет — то же самое свиное рыло. Я ненавижу Москву — кричащий, брызгающий слюной, свиной город. Мне всегда больше нравился север. Здесь тоже есть рыла, но как-то… не знаю… больше достойных лиц на улицах. И ваша теория мне всё объяснила — так я подумал, когда прочел… инетную распечатку…
   — Ну, знаете ли… — Кудрявцев некоторое время смотрел на экран телевизора, не вникая в смысл трансляции. — Вы не курите, Вадим?
   — Курю.
   — У вас есть сигареты?
   Вадим протянул ему пачку, щелкнул армейским зиппо, дал прикурить.
   — Меня не будут больше заставлять произносить речи? — напрямик спросил Кудрявцев, затягиваясь осторожно.
   Помолчав, Вадим сказал:
   — А сколько еще таких кретинов, помимо меня… по всей области… Два года бредят вашими россказнями, Вячеслав Павлович. Мол, мы не рабы, а русские — рабы, мы лучше, мы избранные, мы астрене. Это ведь на всю жизнь, такое из головы не выбьешь. Вы не чувствуете себя за все это ответственным?
   — Ответственным? Не очень. Вообще не вижу, что в этом такого вредного. Ну, думают они, что они не рабы. И думают, что москвичи рабы. Вообще на Руси это больной вопрос, по поводу рабства, и совершенно безосновательно. В мире все всех когда-то завоевывали, и никто, кроме нас, не делает из этого национальную трагедию. Сегодняшние французы считают себя потомками галлов. Галлов завоевывал Рим, и делал их рабами. Потом тем же самым занимались франки. Потом, временами, норманны. И ничего, сидят себе в кафе, созерцают. А нам обязательно нужно происходить от неграмотных завоевателей и извергов, а не от рабов, иначе нам жизнь не мила. Как мусульмане какие-то.

* * *

   Стоя в вестибюле у выхода, Олег прикидывал варианты дальнейшего развития событий. Демичев, подойдя сзади, тронул его за плечо. Олег резко обернулся.
   — А, это вы.
   — Размышляешь, Олег?
   — Да.
   — Не волнуйся. Варианты отступления хорошо продуманы.
   — Да.
   — Счета в сохранности.
   — Да, это верно.
   — На Люську не очень сердись, она, в общем, не виновата.
   Олег промолчал.
   — Много народу в баре? — спросил Демичев.
   — Не знаю, не проверял. Затаились, шепчутся. А может по номерам отсиживаются.
   — Нет, в такой ситуации все собираются вместе.
   — Вы правы.
   — А я и не знал, что в Белых Холмах такие наводнения бывают. Руководил областью — и не знал. А может, это первое такое наводнение в истории? Все-таки — глобальное потепление, метеорологи предсказывали, что количество стихийных бедствий должно увеличиться во много раз.
   Олег снова промолчал.
   — Вертолет поднять в такую погоду — и думать нечего, — продолжал Демичев. — Нужно переждать все это. Скоро кончится, наверное. А, блядь, чтоб тебя!
   По вестибюлю вприпрыжку пробежали две крысы, одна за другой.
   — Гадость какая, а?
   Вертящаяся дверь дернулась, скрипнула, и начала поворачиваться. В вестибюль вдвинулся, хлюпая ботинками, трудноузнаваемый Пушкин. С него потекло на ковер. Он посмотрел, улыбаясь презрительно, на Демичева и Олега. Синяк, закрывший половину лица, ярко контрастировал с остальной, очень бледной от влаги и холода, кожей.
   — Вышел из пучины, — сообщил он. — Нечто среднее между Посейдоном и Моисеем. Впрочем, нет — больше подходит сравнение с Афродитой, родившейся из пены морской. Очень впечатляющая погода нынче на дворе.
   — Лев, вы… — начал было Демичев.
   — Ах, нет, оставьте меня! — визгливо сказал Пушкин. — Я наказан. Я пойду к себе в номер и встану там в угол. Меня будут приводить в пример подрастающему поколению. Как это у Островского? «Когда мы стояли в Бессарабии, у нас в полку был случай с одним евреем…»
   — Мы думали, вы останетесь в студии на ночь, — сказал извиняющимся тоном Демичев. — Некрасов, например, остался.
   — Это он вам так сказал? — спросил Пушкин, указывая пальцем на Олега. — Ха!
   Он пошел к лифтам, хлюпая ботинками и постанывая.
   — Это детство, Олег, — сказал Демичев. — Взрослые люди кругом. Ведешь себя, как чикагский мафиозо времен Сухого Закона в Америке. Ал Капоне.
   Олег снова промолчал.
   * * * Стихия продолжала бушевать.
   Аделина смотрела с усмешкой, как со знанием дела Эдуард и Милн проверяют пистолеты, суют в карманы курток запасные обоймы. Мужчины и оружие. Мальчики собрались на войну. Как женщины накладывают косметику перед зеркалом.
   — Всё, готовы? — спросила она насмешливо. — Спускаемся в бар?
   Оба еще раз на всякий случай оглядели номер Аделины.
   — Уж полночь близится, — заметила она им.
   Оба кивнули.
   Рыцари, подумала она. Сейчас расправят плечи.
   Они расправили плечи — почти одновременно.
   Сейчас Эдька скажет делово, значительно, — готово, пойдем.
   — Готово, пойдем, — сказал Милн.
   Эдуард неодобрительно на него посмотрел.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ЛЕСТНИЦЫ И КОРИДОРЫ

   Буйствует ветер в бетонной коробке, подвывает, постанывает, пугает — холодный, осенний. По коридору прокатывается, двери крашенные металлические на прочность проверяет. Стучит в стекла ливень. Противно.
   Тяжесть автомата приятна. Как ребенок, сомневающийся — можно? нельзя? — Аделина прихватила этот автомат с собой — никто не возразил. Странная радость некоторое время переполняла ее — эти двое считают ее не то, чтобы равной себе в этом деле, но близко. Впрочем, она тут же вспомнила, что значительная часть происходящего происходит по ее, Аделины, инициативе.
   Повелительность, как свойство образа, можно развить, но изначально она, конечно же, должна наличествовать в генах. Есть люди, которых никто никогда не слушает — вне зависимости от того, умные вещи они говорят или глупые, и сколько у них денег и совести. Есть люди, заслужившие уважение других с помощью трудных и часто неприглядных дел, сопряженных иногда с продажей души (убийство себе подобных, самый простой пример — внушает невольное уважение тем, кого оставили в живых). Таким людям как правило особенно обидно, когда какой-нибудь сопляк пользуется большим уважением окружения, чем старожил — и все потому, что повелительность у сопляка врожденная.
   Сколько Аделина помнила себя — ее никогда всерьез не интересовала власть. Будучи человеком бескорыстным, она охотно делилась временем, дружбой, вещами, деньгами — с кем попало. Желания подчинить она не испытывала раньше никогда. Всегда, сколько она себя помнила, была она слишком барыня для таких экстремальных потуг. Стать настоящей толстой, благожелательной, ленивой, добродушной барыней ей помешал, скорее всего, исполнительский талант.
   Сидение в полной темноте более десяти минут располагает к общению с теми, кто сидит рядом.
   — Хоть бы деревом покрыли ступени эти дурацкие, — сказала Аделина вполголоса. — Всю жопу себе отморожу.
   — А ты не сиди, чего расселась, — также вполголоса заметил ей Эдуард.
   — Колени затекают, если стоять все время.
   — Тебе не угодишь.
   — Тише, — предупредил Милн. — Разговорились.
   — А если он до завтрашнего утра будет там с Демичевым торчать? — осведомилась Аделина. — Может, лучше сунуться?
   — Из тебя бы вышел замечательный боевик, — сказал Эдуард. — Таким дурным всегда везет, ни пули их не берут, ни бомбы им на башку не падают. Идет, сволочь, напролом — и, самое удивительное, доходит иногда до цели. Русский боевик Аделина. Квинтессенция инициативности.
   — Дурак ты, Эдька. Ты вот, инициативный, и Седрик, тоже инициативный — так бы и сидели в баре, пока бы вас не пришили. Ну, тебе-то, может, и простительно — сидеть да ждать чего-то, это русская традиция, историческая. Но Седрик…
   — Тише, — снова сказал Милн. — Не напускайтесь на меня почем зря, барышня, а то обижусь ведь.
   — Да уж обижайтесь, пожалуй. Хоть какие-то эмоции проявите. Пора бы уж.
   — У меня эмоции проявляются медленно, — сообщил Милн. — Это тоже русская традиция.
   — Я вот думаю… — начал Эдуард.
   — Видите, — перебил его Милн. — Эдуард думает. Я тоже думаю иногда.
   — Где это вы так по-русски научились говорить? — спросил Эдуард.
   — А у меня отец русский.
   — Как это? — удивилась Аделина.
   — Что — как?
   — Как у вас может быть русский отец?
   — Так же, как и у вас.
   — У меня отец еврей, — не растерялась Аделина.
   Эдуард и Милн одновременно закусили губы, чтобы не заржать. Аделина хихикнула.
   — Вы это серьезно? — спросила она. — У вас действительно русский отец?
   — Да, — заверил ее Милн.
   — Пиздит он, — сказал Эдуард.
   — Эдька, не глупи.
   — Хороший мужик, кстати говоря, — добавил Милн. — Художник. Носило его по всему свету. Он сперва не знал, что я у него есть. Объявился, когда мне было восемь лет. И пристроился где-то рядом. Я его любил очень. Года три к нему бегал каждый день, он мне всякие сказки расказывал-показывал. Читать научил.
   — По-русски?
   — В общем-то и по-английски тоже, и по-французски. Вообще он образован неплохо для русского художника. А потом уехал. Художники такой народ. Непостоянны оне.
   — Пиздит, пиздит, не слушай его, Линка, — сказал Эдуард. — Милн, не вешайте девушке лапшу на уши. Блядь, действительно продувает здесь. Вот же догадались — из бетона гостиницы лепить, в этих-то широтах.
   — Что ж им, из пластилина их лепить, что ли? — спросил Милн.
   — Зачем же. Есть кирпич, есть известняк, да и деревом края не обижены, утеплить где…
   — Строитель, — заметил Милн.
   — А что?
   — А вы разве не слышали блистательную речь Некрасова?
   — Это которую?
   — Ту, где он говорил, что строительство зданий без учета географии и демографии и еще чего-то уходит в прошлое вместе с нефтью.
   — Слышал, ну и что?
   — Мы ведь с вами, Эдуард, профессиональные слушатели. Нас учили слушать и запоминать.
   — Это вы к чему?
   — Странно как-то. Захолустный городок. Ближайший центр — Новгород, в десяти километрах, город очень провинциальный, очень неделовой. Зачем-то в захолустном городке строится многоэтажная гостиница, на обогрев которой зимой нужно тратить колоссальное количество энергии — поскольку, как вы сами заметили, бетонные блоки в этих широтах — глупость, тепло не держат. На что рассчитывали строители гостиницы? Каких гостей ждали? Туристов? Но туристы никогда не слыхали о Белых Холмах. Бизнесменов? Но разъезжие бизнесмены, у которых могут быть дела в Новгороде — а таких мало — остановятся в Новгороде, а не в Белых Холмах. Но даже сам Некрасов, светоч наш, не нашел ничего удивительного в том, что посреди чиста поля, окруженного болотами, стоит этот бетонный сарай.
   — Вам этого не понять, Милн, — сказал Эдуард, подыгрывая. — Это русский размах. Гостиница — только начало. Увидите, через год-другой, когда область утвердится в своей полнейшей независимости, тут за речкой построят международный аэропорт.
   — С бассейном, — добавил Милн.
   — То есть… — начала было Аделина и замолчала.
   — Ну, ну? — поддержал ее Милн.
   — Вы оба… пересмешники… умники хуевы… хотите сказать, что этот… сарай… принадлежит Тепедии?
   Помолчали.
   — Умом вы не бедны, барышня, — сказал Милн.
   — А Хьюз-то прав, — откликнулся Эдуард. — План был запасной, но все равно его привели в действие, может и стихийно — не знаю. По англо-американскому образцу. Тепедия строила себе Камелот. Самый известный город в стране не должен быть этой страны столицей. Так?
   — Все так, — подтвердил Милн. — Вот только есть один момент, который Хьюз упустил — а все потому, что мы ему не все рассказали, и мы еще об этом пожалеем.
   Возникла пауза.
   — Да, есть такой момент, — согласился Эдуард мрачно.
   И снова пауза.
   — Что вы мне голову морочите? — возмутилась Аделина. — Какой момент?
   — Подожди, Линка. Милн, договаривайте, раз уж начали.
   — Да чего там… Вы лично, Эдуард, решили кое-что от меня… и от Хьюза… утаить, не так ли.
   — Продолжайте.
   — У вас были на то основания, согласен. Но…
   — Но?…
   — В машине, доставившей сюда Ольшевского, сидели четверо, и теперь я вовсе не уверен, что двое из четверых попали в эту машину случайно и были в этой машине лишние.
   — Честное слово.
   — Я вам не верю.
   — Почему?
   — Не верю и все тут. Нет, я не намекаю на то, что у вас лично здесь были какие-то интересы… А вот Ольшевский — другое дело.
   — Он не знал.
   — Вы уверены?
   — Уверен.
   — Хмм.
   — Что вы болтаете! — недовольно вмешалась Аделина. — Что за суфлерское бормотание? Вы о чем!
   — Похоже, Аделине следует кое-что знать. Не так ли, Эдуард.
   Молчание.
   — Не так ли? — настоятельно повторил Милн.
   — Вот вы и скажите, — мрачно буркнул Эдуард.
   — Вы все еще сомневаетесь, что я знаю?
   — Я на всякий случай.
   — Хорошо. Скажу, но с оговоркой, — сказал Милн. — Оговорка такая. Россия и право на собственность — понятия, в близком родстве не состоящие.
   Пауза.
   — Блеск, — прокомментировала Аделина. — Глубочайшее философское измышление. И что же?
   — А дело в том, — продолжил Милн, — что ни у покойного Каменского, ни у зыбко здравствующего поныне Кречета нет законных наследников.
   Помолчали.
   — Договаривайте, — попросила Аделина.
   — Такие корпорации, как Тепедия, слишком разветвлены, чтобы их можно было ликвидировать одним махом и конфисковать всё, им принадлежащее. Что-то где-то останется. Кречета уберут, потом в питерской тюрьме произойдет… хмм…. что-нибудь, и все права на остатки тепедийной роскоши перейдут к единственному наследнику, точнее — наследнице, а дальнейшее будет зависеть от того, насколько легко эта наследница поддается манипулированию, и кто именно будет ею манипулировать.
   Помолчали.
   — Вот же ты сука болтливая, — сказал Эдуард.
   — Подонок, — презрительно бросила в темноту Аделина.
   — Я?
   — Я?!
   Это двойное «я?» — Милна и Эдуарда одновременно — произнесено было в полный голос.
   — Тише, — сказала Аделина.
   И опять все смолкло.
   — А, так вы еще и переспали, — догадался Эдуард. — Ебаный в рот! Ну и блядь же ты, Линка!
   — Не оскорбляйте даму, — предупредил Милн.
   — Пошел ты…
   — Тише, сюда идут.
   Шли не снизу, как ожидалось — а сверху. Лязгнула железная дверь, грохнула алюминиевая затворка. Ветер загудел сильнее, и дверь снова захлопнулась, но тут же отворилась. Еще немного поскрипела, ворочаясь на петлях, и опять захлопнулась. Раздалось неуверенное шаркание и сопение, а потом кто-то оступился на темной лестнице, стал падать, и упал на Милна.
   Милн включил фонарик.
   — Сгинь, — сказали ему пискляво.
   Милн поводил фонариком вверх-вниз, и в стороны. Обнаружились три грязных детских лица, с глазами, широко распахнутыми от ужаса.
   — Сейчас они заорут, — предупредил Эдуард.
   И дети действительно — собрались заорать. Один из детей оказался девочкой. Она открыла рот очень широко и выдала шесть тактов на одной ноте. Ля-бемоль, машинально отметила про себя Аделина.
   — Тихо, — сказал Милн.
   К девочке, как по сигналу, присоединились оба мальчика.
   — Заткнитесь вы! — тихо и страстно сказал Эдуард.
   — Эдька, с ними надо ласково! — проинструктировала его Аделина.
   — Заткнитесь на хуй, — стараясь говорить ласково, сказал Эдуард. — Ну, пожалуйста. Здесь совсем не страшно, а дядя просто негр.
   — Я просто негр, — кивнул Милн. — И еще я плясать умею. Лезгинку и другие национальные танцы. Шшш. Все хорошо. Вы откуда здесь образовались?
   — Мы больше не будем, — пообещал один из мальчиков.
   — И не надо, — согласился Милн. — Где ваши мамы?
   Молчание.
   — Вы, наверное, спать хотите. Что вы там делали, наверху?
   — Мы думали, мы будем Ольку насиловать.
   — Какую Ольку?
   — Вот ее, — мальчик показал пальцем на девочку. — Мы еще вчера с ней договорились.
   — Ну и как?
   — Там дядя спит.
   — Где?
   — В комнате. Дверь открыта, а он спит. И вино разлил. — Не спит он, дурак ты, Сережка. Дядю помочили.
   — Нет, он спит.
   — Дурак.
   — Тихо! — подала голос Аделина. — Тише, дети. Эдька. Посмотри, что там.
   — Почему я?
   — Потому что Седрику я доверяю меньше. Устраивает?
   — Почему?
   — Седрик представитель иностранной разведки. Эдька — иди, и быстро возвращайся. Живее!
   Эдуард вздохнул, велел детям посторониться, и прошел наверх.
   — Милн! — сказал он сверху.
   — Ну?
   — Фонарик выключите.
   — Да… Дети, я сейчас выключу фонарик, но это не страшно. А тетенька вам споет чего-нибудь, очень тихим голосом, проникновенно. Правда, тетенька?
   — Правда.
   Милн выключил фонарик. Эдуард не без труда отворил дверь и вышел в ветренный коридор. Как дети смогли открыть дверь, прижатую ветром — неизвестно. Дети могут многое, и это их умение как правило недоступно пониманию взрослых. Шесть контрольных огоньков горели вдоль коридора, почти ничего не освещая. Подождав несколько секунд, давая глазам привыкнуть к темноте, Эдуард ощупью стал продвигаться вперед. Как в таких потемках ориентировались эти сопляки? Сука Линка… Из-под двери слева, едва видимый, сочился свет. Компьютерный замок отсутствовал вместе с ручкой. Проведя ладонью по двери, Эдуард поранил себе кожу — ручку, очевидно, сбили или вырвали с корнем. Эдуард надавил на дверь. Она легко поддалась и открылась бесшумно. Нет, ручку вырвали явно не дети. Или дети?
   Номер освещался настольной лампой рядом с телевизором. Возле кровати лежал труп, а в руке у трупа наличествовал пистолет. Эдуард подумал, что Кудрявцев выбрал очень неудачный момент, чтобы застрелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Во-первых, человек на ковре был в хаки, а во-вторых, был он выше и шире щуплого Кудрявцева. Присев на корточки, Эдуард пощупал человеку горло, а затем руку. Час назад, как минимум.
   И вернулся на лестницу.
   — Что там? — спросила Аделина, опередив Милна, когда дверь закрылась, и Милн включил фонарик.
   — Там Вадим, — сказал Эдуард.
   — Что — Вадим?
   — Скорее всего… он застрелился.
   — Ага, — сказал Милн.
   — Не пугай детей, — бесстрастно велела Эдуарду Аделина. — Ты уверен, что он застрелился?
   — Деловая какая. Нет. Возможно, его застрелили. Чего на свете не бывает.
   — Кто?
   — Кудрявцев.
   — Эдька, не до шуток!
   — А что? — Эдуард посмотрел на нее мрачно. — Историки — такой, знаешь ли, народ. Там замок вырван с корнем. Вадим стучался к Кудрявцеву, Кудрявцев не открывал. Вадим в сердцах выбил замок, ворвался, как потный боров, а Кудрявцев, интеллигентный человек, возмущенный неуважением к своей исторической персоне, дал Вадиму в морду, отобрал пистолет, застрелил Вадима, вложил пистолет Вадиму в руку, и, забыв выключить свет, вышел в никуда.
   Помолчали.
   — Это хуйня, — сказал один из мальчиков. — Это ты голливудских фильмов насмотрелся. Это…
   — Дам по шее, — предупредила Аделина.
   Мальчик замолчал.
   — Хороший был план, — посетовал Милн.
   — Действуем по второму плану, — решила вслух Аделина.
   — Нельзя, — возразил Эдуард.
   — Другого у нас нет.
   — Все равно нельзя.
   — Эдуард, вы хоть оттащили его… в шкаф, или еще куда? — спросил Милн.
   — Нет.
   — Почему? Лень было?
   — Его обнаружат так или иначе.
   — Тише, — скомандовала Аделина. — Действуем по второму плану. Возвращаемся в бар. И этих… с собой возьмем. Где же их мамаши, почему не следят за детьми. Как рожать — так горазды, а воспитывать — так нет.

* * *

   Сержант Гоголь ничего не имел против рядового Лескова — совершенно. Ему до рядового Лескова не было никакого дела. Но рядовой Лесков застил проход — стоял возле бассейна и смотрел на воду, в которой ничего интересного, по мнению сержанта Гоголя, не плавало.
   — Посторонись, Лесков, — попросил Гоголь.
   — Э?
   — Посторонись, дай пройти.
   — Да ты ж только что сменился.
   — Я говорю, посторонись, рядовой.
   Но рядовой Лесков, подчиняющийся только Вадиму, лишь фыркнул в ответ. Сержант Гоголь сделал угрожающий жест. Рядовой Лесков, и без того нервный тип, тут же взял автомат наперевес.
   — Не серди меня, хохол.
   Сержант Гоголь даже опешил слегка. Во-первых, никакой он был не хохол. Во-вторых, он был сержант. В третьих, у него было срочное дело в предбаннике.
   — Ты что, Лесков, с коньков спрыгнул? — осведомился он.
   За спиной Гоголя появились еще двое — рядовые Глинка и Державин. Лесков снял автомат с предохранителя.
   — Всем стоять, — велел он, пятясь к двери предбанника.
   У рядового Лескова было замечательное чутье. Но не было выдержки. Державин потянулся поправить ремень автомата, и это движение вывело Лескова из себя. Лицо его исказилось. Державин, Глинка и Гоголь поняли, что сейчас произойдет — у них тоже было чутье, плюс большой опыт. Гоголь плашмя кинулся на стену, Глинка перекатился через себя боком, а Державин нырнул в бассейн. Лесков выдал длинную очередь, ни в кого не попав, и, открыв дверь спиной, отступил в предбанник, оставив после себя на полу бассейного зала отстрелянные гильзы.
   Гоголь и Глинка сняли автоматы с предохранителей и кинулись к двери. Глинка выбил ее ногой, а Гоголь, пригнувшись, сунулся было вовнутрь, но тут же отпрянул — Лесков был начеку и дал еще одну очередь.
   — Эй, что за стрельба! — крикнул наконец Демичев.
   — Нарушили присягу, — коротко объявил Лесков, бледный и тяжело дышащий.
   Демичев и Щедрин поспешно одевались.
   Вынырнувший из бассейна Державин снял с пояса пукалку со слезоточивым газом и бросил ее Глинке. Глинка включил пукалку. Гоголь ударил в дверь ногой, а Глинка кинул пукалку внутрь. Подождали секунд десять, набрали в легкие воздуху, и ворвались в предбанник. Там никого не было. Где-то впереди, в другом конце предбанника, хлопнула дверь и раздались шесть одиночных выстрелов. Бывшие спецназовцы побежали вдоль стены в направлении пальбы, не дыша и открывая глаза только изредка.

* * *

   — Ага, и негритос тут же! — закричал яростно рядовой Алешунин.
   Милн схватил Аделину за куртку и рывком выхватил ее из линии огня, спрятавшись вместе с ней за угол, пока, неслышно ступая, Эдуард пробирался вдоль стены — по задымленному коридору в вестибюль. Губы Аделины плотно сжались, она шагнула обратно и дала две коротких, злобных очереди. В другом конце кто-то застонал и кто-то закричал. Милн, опомнившись, снова втянул Аделину в альков.