Страница:
— Я здесь, — с расстановкой сказала Аделина, — а в Питере Мишура поет.
— У вас, душа моя, навязчивые идеи, — заметил ей Милн. — Может и не поет Мишура в Питере вовсе. Может, она в Вене поет.
— Беги, беги, — велел он Щедрину. — Вперед. Я за тобой.
Щедрин побежал быстрее — туда, где метрах в двадцати сочился из-под двери свет. Демичев приостановился, чтобы перевести дыхание. А затем снова бросился вперед, но неожиданно дверь справа открылась, его схватили за волосы и приставили к шее пистолет, и вовлекли в помещение. Хлопнула дверь, Демичева пихнули на стул, и вспыхнул рядом с ним, на покрытом гладкой пластмассой столе, походный фонарь фладлайтового типа. Подсобное помещение — инструмент, канистры, всякая дребедень и, несмотря на юный возраст «Русского Простора» — обшарпанные стены. Может, подсобные помещения специально строят с обшарпанными стенами, сразу, изначально? На столе стояли рядом два стильных чемодана.
— Сидите, — велела женщина сухим голосом. — Ведите себя достойно.
Одета она была по-спортивному, в обтягивающие капри, футболку, и сникеря. Где-то я эту сволочь видел, подумал Демичев, косясь на дуло пистолета итальянского производства — Беретта 93R.
— По уговору, — сказала она.
— По какому уговору?
— По уговору, заключенному между вами и моими работодателями.
— Как? Уже?
— Что — уже? Моя задача — вас отсюда вытащить живым и желательно целым. Что я и намереваюсь произвести, заручившись вашим согласием.
— А кто вы такая?
— Вам будет спокойнее на душе, если вы будете это знать? Отвечайте быстро.
— Да.
— Шелест.
— Шелест? Шелест… Э… Какой Шелест? Тот самый, легендарный?
— Благодарю, — сухо сказала женщина, глядя оценивающе на Демичева.
— Шелест — мужчина, — возразил Демичев.
— Сплетни, — парировала женщина. — Впрочем, если вам непременно нужен мужчина, я могу уйти без вас. Ждите мужчину.
Помолчали.
— Решайте, — сказала женщина.
— Что решать?
— Идете со мной или остаетесь?
— Я…
— Вы совершили несколько глупостей за последние пять часов, совершенно непростительных.
Демичев похолодел.
— Например, — продолжала женщина, — вы связались с президентом Белоруссии и попросили у него негласного убежища.
Демичев промолчал. Человек смелый от рождения, он в первый раз в жизни почувствовал безнадежный, леденящий ужас.
— Тем не менее, уговор остается в силе. Только запомните, Демичев. Куда бы вы сейчас не подались, без моей помощи вас нигде не ждут радушные хозяева. Об этом вас предупреждали заранее, и вы кивали головой с важным видом, не так ли. В Москве, в Киеве, в Вашингтоне, в Лондоне, в Париже, в Берлине — вас уберут в течении двух дней, и об этом никто не узнает. Вам повезло — с этой вашей глупостью. Президент Украины, или Франции, обязательно пригласил бы вас к себе, и пообещал бы вас уберечь. Чтобы тут же вас убрать. Президент Белоруссии оказался единственным непосвященным. И он на вас, судя по интонациям, за что-то сердит. Ну, не важно. Отвечайте — идете со мной?
Демичев кивнул.
— Правильное решение. Теперь мне нужно знать, куда вас пристроить.
Она перевернула один из чемоданов, открыла его, и оглядела содержимое.
— По-французски говорите?
— Нет.
— Плохо. По-английски?
— Нет.
— По-немецки?
— Нет. По-испански немного.
— Вот и хорошо. Стало быть, Южная Америка.
— Почему же не Испания?
— Потому что у меня не туристическое агентство. Теперь отвечайте — но говорите только правду, и делайте это быстро, от этого зависит, куда именно я вас определю. Арабескам бонбоньерки и конфетницы не поставляли, находясь на посту?
— А?
— Арабескам. Бонбоньерки.
— Нет.
— А персирианцам?
— Нет.
— А вообще с магометанием дело имели?
— Э…
— Да или нет.
— Нет.
— Ну, смотрите. Теперь так. Вы одеваете вот это… черт… плавать умеете?
— Умею.
— Оденете вот это барахло. И я надену такое же. Мы выйдем в коридор и пройдем восемнадцать шагов. Затем повернем направо. Там дверь на лестницу, а на лестнице окно. Под окном козырек, но не над входом, а просто так. Спрыгнем на козырек, не подвернув ногу. С козырька на землю. Спокойным шагом выйдем в переулок. Переулок ведет к реке. Там сейчас воды по колено. Вставим в хлебальники трубы и похуячим вверх по течению. Затем переправимся. Сядем в катер.
— Какой катер?
— Непотопляемый. Двухместный.
— Э…
— Да?
— Вообще-то наверху стоит вертолет, — сказал Демичев.
— Погода нелетная на дворе. Буря. Осадки. Кроме того, вертолет этот, кажется, упал давеча.
— Куда упал?
— На тротуар. И раскололся. И, кажется, взорвался. Надо было брезентом закрывать.
— А нельзя…
— Нет.
— Что — нет?
— Вы хотели взять с собой кого-то. Нет, детка, увы, нельзя. Я бы тоже кое-кого взяла с собой. И уж точно не вас. Есть у меня тут один на примете…
— Эдик! Где Эдик?! Эдик, спаси меня!
Отец Михаил встал и протянул к ней руку.
— Где Эдик? — повторила она. — Он меня убьет! Где Эдик?
— Эдик сейчас придет, — пообещал отец Михаил, снимая пиджак. — Вот, накиньте, а то холодно.
— Нет! Он меня убьет! И вас всех тоже!
Отец Михаил терпеливо ждал, держа пиджак в руках. Марианна, чуть придя в себя, нарушила Третью Заповедь, и это как-то подействовало на Людмилу, вывело ее из узконаправленности мысли.
— А? — сказала она.
Отец Михаил шагнул к ней. Она позволила ему накинуть ей пиджак на плечи. Он ласково но настойчиво повлек ее к столу.
— Сгинь, — сказал он Стеньке, и Стенька поспешно пересел к суетящемуся, то привстающему, то снова садящемуся, Пушкину.
Отец Михаил усадил Людмилу между собой и Марианной таким образом, чтобы быть между женщинами и входом. Затем он посмотрел на стол, и Пушкин тут же макнул в стакан салфетку и протянул священнику.
— Нас всех убьют, — сказала Марианна убежденно.
— Возможно, — согласился отец Михаил. — Тем не менее, на все воля Всевышнего.
— Это вот… — начал было Стенька.
— Заткнись, — сказал отец Михаил.
В вестибюле раздалось несколько выстрелов. Стенька вскочил на ноги. Нинка, до того смотревшая на всех круглыми глазами, завизжала, а привратник и Пушкин, ненужно пригнувшись, стали пробираться к проему. Оба знали про себя, что они трусы, а у трусов есть лишь два способа существования — подчиняться трусости или преодолевать ее действием. Вот и пошли оба — смотреть, что происходит. Привратник, легче и моложе Пушкина, дошел до проема первый, и входящий в сопровождении двух людей в хаки бармен Олег сходу сбил его с ног яростным ударом в глаз. Пушкин, оказавшись чуть сбоку, у стойки, преодолел трусость еще раз, захватил со стойки пустую бутылку с намерением использовать ее как холодное оружие для ближнего боя в закрытом помещении с ограниченным пространством для маневрирования, но в этот момент один из людей в хаки выстрелил, не целясь, из пистолета — и Пушкин, ударившись головой о стойку, упал на пол.
— Иди сюда, стерва, не прячься за попом! — потребовал Олег.
Отец Михаил встал, закрывая собой Людмилу. Завизжали одновременно Марианна и Нинка.
За спиной Олега и двоих в хаки раздался вдруг голос — Эдуард спокойно и зычно, как маститый поэт перед микрофоном, отчеканил:
— Олег Кречет, вы арестованы. Бросайте оружие. Все трое.
Свет погас. Сразу за этим на тысячную долю секунды запоздав, разразился взрыв — возможно, в подвале, возможно рядом с гостиницей — в любом случае, пол и стены дрогнули, посыпалась со столиков, стойки, и полки за стойкой стеклотара. Эдуард, боясь в темноте попасть в кого-нибудь помимо Кречета и потом об этом пожалеть, рванулся вперед. Справа закричали, он схватил кого-то, кто-то сзади больно ударил его в позвоночник. Снова завизжали женщины. Раздался выстрел, вспышка осветила помещение, но в чудовищном хаосе мечущихся тел нечего нельзя было понять. Затем от проема дали автоматную очередь — очевидно, поверх голов, и сразу включился снова свет. То ли генератор в подвале оправился от шока, то ли взорвалось не в подвале — бар осветился.
Неудавшаяся барыня Аделина стояла в проеме с автоматом наизготовку.
Стенька, сообразив, что держит мертвой хваткой вовсе не Кречета, и даже не одного из людей в хаки, а пытающегося придти в сознание Пушкина, сполз с него и встал на ноги, озираясь. Эдуард взглядом оценил обстановку, кинулся к двери в банкетный зал, распахнул ее. Пусто. Нет, они ушли — мимо Линки — в вестибюль. Линка стоит в проеме с гаубицей в руках, ничего не заметила — и то благо. Не хватало только, чтобы Кречет ее пришил. Партизанка хуева.
— Шшш!
Рядовой Щедрин опустил автомат.
— Ты с кем? — глупо и тихо спросил Милн, тут же обругав себя за идиотский вопрос.
На поверку вопрос оказался вовсе не идиотским.
— Предатели, сволочи, — тихо ответил Щедрин.
— Понятно. Парень, не дергайся. Где Демичев?
— Так я тебе и сказал.
— Кретин! Нужно его спасти.
— Поверю я тебе, как же.
— Поверишь. Нам здесь без Демичева не жить — никому, понял? А его сейчас пристрелят.
— Предатели.
— Дурак.
В пятнадцати метрах от них распахнулась дверь. Выбежавшие в коридор возможно не ожидали, что будет светло. На обоих были облегающие водолазные костюмы синего цвета, выделялись только глаза и носы. Один из выбежавших среагировал — поднял пистолет. Милн поднял свой пистолет одновременно с выбежавшим. Но ни Милн, заподозривший, в чем дело, ни выбежавший, увидевший негра — не выстрелили. Немая сцена продлилась бы еще несколько секунд, но Щедрин, не оценивший драматизма, нажал на спуск. Затрещала очередь, и выбежавший с пистолетом, все внимание которого направлено было на Милна, упал на спину. Милн выбил из рук Щедрина автомат, впечатал Щедрина в стену, и кинулся к водолазам.
Демичев, стянув с головы облегающую синтетику, присел на корточки рядом с поверженным спутником. Милн присел рядом, взялся, потянул молнию облегающего пластика вниз, потрогал поверженному горло, судорожно вздохнул, и закрыл рукой страшно широко распахнутые серые глаза. И сел рядом. Из-под облегающего голову материала выбилась блондинистая прядь.
— Я даже не знаю, кто она такая… была, на самом деле… представляешь, Милн, — потухшим, без интонации, голосом сказал Демичев. — Какое-то тайное общество…
— Не надо, Трувор, — Милн сел на пол рядом с трупом. — Не время сейчас ебать мозги.
— Нет, правда…
— Да, масоны, иллюминаты… заговор учителей начальной школы… молчите, Трувор. По-хорошему.
— Что со Щедриным?…
— Не знаю.
— Лежит.
— Пойдите, окажите помощь.
Демичев поднялся и неуверенно, оглядываясь, пошел к лежащему возле стены Щедрину. Милн сунул руки под труп и рывком поднялся на ноги. Шагнул в подсобное помещение.
Два открытых чемодана на столе. Никто даже не обеспокоился их спрятать или уничтожить. Какие-то документы, какие-то приспособления. Какой-то совершенно неагентурный стиль — оставлять после себя… впрочем, понятно — здесь никто никого искать не будет, все, находящиеся в гостинице, заведомо приговорены. Милн пристроил Валентину на стол, скинул чемоданы на пол, и некоторое время стоял рядом, ни о чем не думая.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. НОВЫЙ ЧЛЕН СТАРОГО ОБЩЕСТВА
— У вас, душа моя, навязчивые идеи, — заметил ей Милн. — Может и не поет Мишура в Питере вовсе. Может, она в Вене поет.
* * *
Демичев и Щедрин побежали по коридору, освещенному только контрольными огоньками вдоль плинтусов — было похоже на ночное скоростное шоссе где-нибудь в Германии. Щедрин нервничал больше Демичева — ему явно хотелось пострелять, чтобы снять напряжение, дать волю чувствам, полюбоваться собственным умением и сноровкой. Демичев, грузный, не в форме, стал отставать.— Беги, беги, — велел он Щедрину. — Вперед. Я за тобой.
Щедрин побежал быстрее — туда, где метрах в двадцати сочился из-под двери свет. Демичев приостановился, чтобы перевести дыхание. А затем снова бросился вперед, но неожиданно дверь справа открылась, его схватили за волосы и приставили к шее пистолет, и вовлекли в помещение. Хлопнула дверь, Демичева пихнули на стул, и вспыхнул рядом с ним, на покрытом гладкой пластмассой столе, походный фонарь фладлайтового типа. Подсобное помещение — инструмент, канистры, всякая дребедень и, несмотря на юный возраст «Русского Простора» — обшарпанные стены. Может, подсобные помещения специально строят с обшарпанными стенами, сразу, изначально? На столе стояли рядом два стильных чемодана.
— Сидите, — велела женщина сухим голосом. — Ведите себя достойно.
Одета она была по-спортивному, в обтягивающие капри, футболку, и сникеря. Где-то я эту сволочь видел, подумал Демичев, косясь на дуло пистолета итальянского производства — Беретта 93R.
— По уговору, — сказала она.
— По какому уговору?
— По уговору, заключенному между вами и моими работодателями.
— Как? Уже?
— Что — уже? Моя задача — вас отсюда вытащить живым и желательно целым. Что я и намереваюсь произвести, заручившись вашим согласием.
— А кто вы такая?
— Вам будет спокойнее на душе, если вы будете это знать? Отвечайте быстро.
— Да.
— Шелест.
— Шелест? Шелест… Э… Какой Шелест? Тот самый, легендарный?
— Благодарю, — сухо сказала женщина, глядя оценивающе на Демичева.
— Шелест — мужчина, — возразил Демичев.
— Сплетни, — парировала женщина. — Впрочем, если вам непременно нужен мужчина, я могу уйти без вас. Ждите мужчину.
Помолчали.
— Решайте, — сказала женщина.
— Что решать?
— Идете со мной или остаетесь?
— Я…
— Вы совершили несколько глупостей за последние пять часов, совершенно непростительных.
Демичев похолодел.
— Например, — продолжала женщина, — вы связались с президентом Белоруссии и попросили у него негласного убежища.
Демичев промолчал. Человек смелый от рождения, он в первый раз в жизни почувствовал безнадежный, леденящий ужас.
— Тем не менее, уговор остается в силе. Только запомните, Демичев. Куда бы вы сейчас не подались, без моей помощи вас нигде не ждут радушные хозяева. Об этом вас предупреждали заранее, и вы кивали головой с важным видом, не так ли. В Москве, в Киеве, в Вашингтоне, в Лондоне, в Париже, в Берлине — вас уберут в течении двух дней, и об этом никто не узнает. Вам повезло — с этой вашей глупостью. Президент Украины, или Франции, обязательно пригласил бы вас к себе, и пообещал бы вас уберечь. Чтобы тут же вас убрать. Президент Белоруссии оказался единственным непосвященным. И он на вас, судя по интонациям, за что-то сердит. Ну, не важно. Отвечайте — идете со мной?
Демичев кивнул.
— Правильное решение. Теперь мне нужно знать, куда вас пристроить.
Она перевернула один из чемоданов, открыла его, и оглядела содержимое.
— По-французски говорите?
— Нет.
— Плохо. По-английски?
— Нет.
— По-немецки?
— Нет. По-испански немного.
— Вот и хорошо. Стало быть, Южная Америка.
— Почему же не Испания?
— Потому что у меня не туристическое агентство. Теперь отвечайте — но говорите только правду, и делайте это быстро, от этого зависит, куда именно я вас определю. Арабескам бонбоньерки и конфетницы не поставляли, находясь на посту?
— А?
— Арабескам. Бонбоньерки.
— Нет.
— А персирианцам?
— Нет.
— А вообще с магометанием дело имели?
— Э…
— Да или нет.
— Нет.
— Ну, смотрите. Теперь так. Вы одеваете вот это… черт… плавать умеете?
— Умею.
— Оденете вот это барахло. И я надену такое же. Мы выйдем в коридор и пройдем восемнадцать шагов. Затем повернем направо. Там дверь на лестницу, а на лестнице окно. Под окном козырек, но не над входом, а просто так. Спрыгнем на козырек, не подвернув ногу. С козырька на землю. Спокойным шагом выйдем в переулок. Переулок ведет к реке. Там сейчас воды по колено. Вставим в хлебальники трубы и похуячим вверх по течению. Затем переправимся. Сядем в катер.
— Какой катер?
— Непотопляемый. Двухместный.
— Э…
— Да?
— Вообще-то наверху стоит вертолет, — сказал Демичев.
— Погода нелетная на дворе. Буря. Осадки. Кроме того, вертолет этот, кажется, упал давеча.
— Куда упал?
— На тротуар. И раскололся. И, кажется, взорвался. Надо было брезентом закрывать.
— А нельзя…
— Нет.
— Что — нет?
— Вы хотели взять с собой кого-то. Нет, детка, увы, нельзя. Я бы тоже кое-кого взяла с собой. И уж точно не вас. Есть у меня тут один на примете…
* * *
Все — Марианна, Стенька, Пушкин, отец Михаил, присоединившиеся к ним Нинка с привратником — обернулись, когда в бар, не помня себя, вбежала неровной рысью телеведущая Людмила. Полуголая, босая, с разбитым ликом, с запекшейся в волосах кровью, запричитала в голос студийным контральто:— Эдик! Где Эдик?! Эдик, спаси меня!
Отец Михаил встал и протянул к ней руку.
— Где Эдик? — повторила она. — Он меня убьет! Где Эдик?
— Эдик сейчас придет, — пообещал отец Михаил, снимая пиджак. — Вот, накиньте, а то холодно.
— Нет! Он меня убьет! И вас всех тоже!
Отец Михаил терпеливо ждал, держа пиджак в руках. Марианна, чуть придя в себя, нарушила Третью Заповедь, и это как-то подействовало на Людмилу, вывело ее из узконаправленности мысли.
— А? — сказала она.
Отец Михаил шагнул к ней. Она позволила ему накинуть ей пиджак на плечи. Он ласково но настойчиво повлек ее к столу.
— Сгинь, — сказал он Стеньке, и Стенька поспешно пересел к суетящемуся, то привстающему, то снова садящемуся, Пушкину.
Отец Михаил усадил Людмилу между собой и Марианной таким образом, чтобы быть между женщинами и входом. Затем он посмотрел на стол, и Пушкин тут же макнул в стакан салфетку и протянул священнику.
— Нас всех убьют, — сказала Марианна убежденно.
— Возможно, — согласился отец Михаил. — Тем не менее, на все воля Всевышнего.
— Это вот… — начал было Стенька.
— Заткнись, — сказал отец Михаил.
В вестибюле раздалось несколько выстрелов. Стенька вскочил на ноги. Нинка, до того смотревшая на всех круглыми глазами, завизжала, а привратник и Пушкин, ненужно пригнувшись, стали пробираться к проему. Оба знали про себя, что они трусы, а у трусов есть лишь два способа существования — подчиняться трусости или преодолевать ее действием. Вот и пошли оба — смотреть, что происходит. Привратник, легче и моложе Пушкина, дошел до проема первый, и входящий в сопровождении двух людей в хаки бармен Олег сходу сбил его с ног яростным ударом в глаз. Пушкин, оказавшись чуть сбоку, у стойки, преодолел трусость еще раз, захватил со стойки пустую бутылку с намерением использовать ее как холодное оружие для ближнего боя в закрытом помещении с ограниченным пространством для маневрирования, но в этот момент один из людей в хаки выстрелил, не целясь, из пистолета — и Пушкин, ударившись головой о стойку, упал на пол.
— Иди сюда, стерва, не прячься за попом! — потребовал Олег.
Отец Михаил встал, закрывая собой Людмилу. Завизжали одновременно Марианна и Нинка.
За спиной Олега и двоих в хаки раздался вдруг голос — Эдуард спокойно и зычно, как маститый поэт перед микрофоном, отчеканил:
— Олег Кречет, вы арестованы. Бросайте оружие. Все трое.
Свет погас. Сразу за этим на тысячную долю секунды запоздав, разразился взрыв — возможно, в подвале, возможно рядом с гостиницей — в любом случае, пол и стены дрогнули, посыпалась со столиков, стойки, и полки за стойкой стеклотара. Эдуард, боясь в темноте попасть в кого-нибудь помимо Кречета и потом об этом пожалеть, рванулся вперед. Справа закричали, он схватил кого-то, кто-то сзади больно ударил его в позвоночник. Снова завизжали женщины. Раздался выстрел, вспышка осветила помещение, но в чудовищном хаосе мечущихся тел нечего нельзя было понять. Затем от проема дали автоматную очередь — очевидно, поверх голов, и сразу включился снова свет. То ли генератор в подвале оправился от шока, то ли взорвалось не в подвале — бар осветился.
Неудавшаяся барыня Аделина стояла в проеме с автоматом наизготовку.
Стенька, сообразив, что держит мертвой хваткой вовсе не Кречета, и даже не одного из людей в хаки, а пытающегося придти в сознание Пушкина, сполз с него и встал на ноги, озираясь. Эдуард взглядом оценил обстановку, кинулся к двери в банкетный зал, распахнул ее. Пусто. Нет, они ушли — мимо Линки — в вестибюль. Линка стоит в проеме с гаубицей в руках, ничего не заметила — и то благо. Не хватало только, чтобы Кречет ее пришил. Партизанка хуева.
* * *
В коридоре, ведущем в подсобное помещение, неожиданно включились сразу две лампы дневного света, и Милну пришлось, чуть отклонясь, взять крадущегося и ничего не подозревавшего рядового Щедрина за шиворот и, ворочая у него перед носом пистолетом, сказать:— Шшш!
Рядовой Щедрин опустил автомат.
— Ты с кем? — глупо и тихо спросил Милн, тут же обругав себя за идиотский вопрос.
На поверку вопрос оказался вовсе не идиотским.
— Предатели, сволочи, — тихо ответил Щедрин.
— Понятно. Парень, не дергайся. Где Демичев?
— Так я тебе и сказал.
— Кретин! Нужно его спасти.
— Поверю я тебе, как же.
— Поверишь. Нам здесь без Демичева не жить — никому, понял? А его сейчас пристрелят.
— Предатели.
— Дурак.
В пятнадцати метрах от них распахнулась дверь. Выбежавшие в коридор возможно не ожидали, что будет светло. На обоих были облегающие водолазные костюмы синего цвета, выделялись только глаза и носы. Один из выбежавших среагировал — поднял пистолет. Милн поднял свой пистолет одновременно с выбежавшим. Но ни Милн, заподозривший, в чем дело, ни выбежавший, увидевший негра — не выстрелили. Немая сцена продлилась бы еще несколько секунд, но Щедрин, не оценивший драматизма, нажал на спуск. Затрещала очередь, и выбежавший с пистолетом, все внимание которого направлено было на Милна, упал на спину. Милн выбил из рук Щедрина автомат, впечатал Щедрина в стену, и кинулся к водолазам.
Демичев, стянув с головы облегающую синтетику, присел на корточки рядом с поверженным спутником. Милн присел рядом, взялся, потянул молнию облегающего пластика вниз, потрогал поверженному горло, судорожно вздохнул, и закрыл рукой страшно широко распахнутые серые глаза. И сел рядом. Из-под облегающего голову материала выбилась блондинистая прядь.
— Я даже не знаю, кто она такая… была, на самом деле… представляешь, Милн, — потухшим, без интонации, голосом сказал Демичев. — Какое-то тайное общество…
— Не надо, Трувор, — Милн сел на пол рядом с трупом. — Не время сейчас ебать мозги.
— Нет, правда…
— Да, масоны, иллюминаты… заговор учителей начальной школы… молчите, Трувор. По-хорошему.
— Что со Щедриным?…
— Не знаю.
— Лежит.
— Пойдите, окажите помощь.
Демичев поднялся и неуверенно, оглядываясь, пошел к лежащему возле стены Щедрину. Милн сунул руки под труп и рывком поднялся на ноги. Шагнул в подсобное помещение.
Два открытых чемодана на столе. Никто даже не обеспокоился их спрятать или уничтожить. Какие-то документы, какие-то приспособления. Какой-то совершенно неагентурный стиль — оставлять после себя… впрочем, понятно — здесь никто никого искать не будет, все, находящиеся в гостинице, заведомо приговорены. Милн пристроил Валентину на стол, скинул чемоданы на пол, и некоторое время стоял рядом, ни о чем не думая.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. НОВЫЙ ЧЛЕН СТАРОГО ОБЩЕСТВА
За три недели до новгородского переворота произошло эпохальное событие, о котором никто не знал. Президент Российской Федерации изменил своей жене. Сама по себе измена не была эпохальной — он и раньше изменял, да и вообще изменять жене — законное право любого президента любой страны. Американцы попробовали разок своего президента лишить этого права, и обожглись. Экспериментаторы. Нет, дело было не в самой измене.
А случилось так, что сделался международный прием в Москве, и присутствовали дипломаты с женами, и жена одного из дипломатов оказалась итальянкой двадцати восьми лет, смешливой и ужасно симпатичной. Вечернее платье на ней, белокожей брюнетке, смотрелось очень хорошо, но не строго, а призывно. Президент обменялся с итальянкой несколькими фразами по-английски, сказал, что не любит оперу. В ответ итальянка призналась, стреляя глазами, что сама она оперу терпеть не может с детства. Это их сблизило. Затем они встретились еще раз в эркере и даже выпили шампанского вместе, и при этом итальянка качала тяжелыми волосами и улыбалась искренне. Президент, подтянутый и спортивный несмотря на свои шестьдесят, почувствовал прилив молодых сил, и ему понравилось. И, пока дипломаты развлекались светскими разговорами, неожиданно для себя уединился с итальянкой в одной из гостиных, повернув ключ в массивной двери на два оборота. Сперва они целовались в полутьме, а потом итальянка взяла инициативу и стала стаскивать одежду с себя и с него. После нескольких минут неуверенности Президент перестал бояться провала и перехватил инициативу. Наверное, они очень друг другу подходили. Провели они вместе около часа, а на следующий день Президент тайно приехал к ней в номер гостиницы. Муж отсутствовал — на каком-то важном мероприятии. Последовали пять часов страсти подряд. На следующий день итальянка уехала.
Он не влюбился в нее — вовсе нет. Но он стал по-другому смотреть и на себя, и на окружение. И на жену. Он стал другой. Непонятная, щемящая тоска по иной жизни, по Италии, где он и был-то раза два всего, дипломатически — то есть, из гостиницы на бал и обратно — тоска по людям с другими какими-то, жизнерадостными понятиями, переполнила его и породила в нем неимоверный прилив энергии. Президент сходу сбросил лет двадцать. Итальянцы, и особенно итальянки, думалось ему — расслабленные, не насупленные. Это потому, что они не считают все подряд подвигом и долгом. А мы все считаем долгом. Родился — уже перед Родиной в вечном долгу. Сплошные должники. Казалось бы — когда успели задолжать? И на подвиги очень горазды. Столько подвигов каждый совершает ежедень, что зубы почистить некогда. Итальянцы не совершают подвигов. Итальянцы поют себе баркаролы.
Да, он стал другой.
Вот и сейчас, в два часа ночи, он смотрел на жену, спящую рядом в бесформенной ядовито-зеленого цвета шелковой пижаме — по-другому. Питерскую гостиницу хорошо отапливают, в спальне тепло — спрашивается, зачем пижама? Ах, ей под шестьдесят, и она стесняется. Чего стесняется? Мужа? Корова крашеная. Располнела, а когда ей об этом говоришь, она отмахивается и смеется фригидно. Итальянка, конечно же, блядища, но, ежели подумать хорошенько — неизвестно еще, что больше блядство — распущенность итальянки или такое вот матронино лежание, к мужу повернулась обтянутой пижамой толстой жопой, храпит, губы распустила. Одно дело — раздевать женщину, с которой только что познакомился. Другое дело — возиться с пижамой жены — тесемки, шнурки — которая тут же проснется и удивленно скажет — ты чего? Еб твою мать — я твой муж, мы в одной постели, ночь на дворе, я стаскиваю с тебя пижаму — чего я? Корова тупая. Не больно то и хотелось.
Впрочем — действительно, чего я, если подумать. У нас с ней отношения, то бишь секс, бывают только по большим случаям. Двадцать лет уже при мне и ногти на ногах стрижет, и волосы бреет под мышками. Чего я? Итальянка растревожила, разбудила мужчину. Вернула, можно сказать, к жене в постель! Другая бы радовалась, а эта даже не понимает ничего. Впрочем, ладно. На лице женщины покорная ироничная тупость — ах, уж я стара, мой друг, и ты уж стар, чего уж нам-то теперь-то — как уж было сказано, не больно хотелось. Старым людям нравится, когда их ровесники тоже старые. Старики проявляют беспокойство, грозящее перейти в неприязнь и даже в ненависть, когда кто-то из их окружения выглядит, или ведет себя, моложе. Как говорят американцы, misery loves company.
Президент расправил плечи, вылез из постели, прошел голый к креслу, сел, взял со столика распечатку статьи Некрасова, включил лампу. Псевдо-диссидент Некрасов пишет статьи. Защитник мафиози, лощеный самовлюбленный тип. Демичев его привлек к делу. Да, Демичев какой был, такой и сейчас есть — умеет собирать вокруг себя интересных людей. Только интересных. Других не признает. Поэтому и добрался только до областного правления. Чтобы добраться до президентского кресла, следует выбирать людей скучных, замедленных. Интересные люди не способствуют карьерному продвижению. А ведь вместе начинали. Ну, не совсем вместе. Но пик Демичева — именно областное правление. Даже если бы он не связался с этим… заговором… все равно дальше бы не пошел. Интересные люди — всегда меньшинство, а на власть человека выбирает большинство.
«Индекс достаточности». Чего-чего? Подьячий Некрасов балуется составлением концепций.
Жена всхрапнула со скрежетом, как медные духовые в драматической сцене, перевернулась на другой бок, закрыла подбородок одеялом, что-то проворчала про себя. Вот ведь какие люди бывают, подумал Президент, и начал читать про индекс достаточности.
Будучи в благодушном настроении, предвкушая интересное в ближайшие несколько часов, Президент решил мысленно подискутировать с автором статьи. Он стал вспоминать примеры русской щедрости, ориентируясь по честному только на собственную биографию. Примеров оказалось много. Но почему-то все они несли в себе какой-то… хмм… показушный оттенок. Большие суммы бросались без всякой пользы в дорогих ресторанах, к примеру. Суммы эти составляли сравнительно небольшую часть дохода бросавших. А еще? На благотворительность жертвовали, но тоже — незначительные, по сравнению с тем, что оставалось, суммы. А еще? Нищим подают редко и неохотно, да и лекции читают, подавая — как нужно честно трудиться на благопроцветание неизвестно чего, ну, типа, как сами подающие, все как один великие труженики. Президент начал припоминать беспечную юность, друзей-студентов в Новгороде — помнилось сначала плохо. Он вспомнил рассказы сотрудников и соратников — об их студенческих годах, когда каждый делился с каждым самым что ни на есть последним, и удивительно было, как при таком раскладе все они умудрялись ходить одетые по улице и не умерли от голода, и откуда каждый раз находилось это самое «последнее». Напрягши память, Президент тем не менее не смог припомнить ни одного такого случая — когда делились последним — из собственной юности. Вспомнилось другое — как ему пришлось два раза унизительно клянчить гривенник у издевающегося соседа, как его лучший друг переживал, когда по ошибке заплатил бабке-торговке на рынке лишние двадцать копеек за яблоки («Старая ведьма, все равно скоро подохнет, зачем ей»), как воровали в общежитии все, что не привинчено шурупами. Вспомнил, как однокурсник отказывался от складчины, уверяя всех, что «Светов выпьет, блядь, больше всех, а мне поровну за него, блядь, платить», как первая его любовница, фрезеровщица, ждала, пока он уйдет — чтобы не делиться чаем и вчерашним бубликом. Черт его знает, может и прав Некрасов. В конце концов он законник, и законник известный и умелый, а главное умение законников — расставлять в нужном порядке реально существующие и проверяемые, а не придуманные, факты.
Он прошел голышом в ванную, включил душ, и некоторое время стоял под струями, ни о чем не думая. Затем тщательно вытерся жестким полотенцем и осмотрел свое отражение в зеркальной двери. Небольшого роста, подтянутый, стройный — он понравился себе. Залысины — вполне приличные, благородные. Складки и морщины на лице — не усталые, а говорящие о большом жизненном опыте и успешном его применении. Грудь в меру волосатая. Живот отвисает лишь слегка — нужно больше заниматься споротом. Ноги скульптурные, эффектные. Член, несмотря на шестьдесят лет, молодой, светлого цвета. Мускулы красивые, без излишеств. Он тщательно почистил зубы, прополоскал рот антисептиком, еще раз удовлетворенно оглядел себя, и, выйдя в спальню, стал одеваться. Трусы, рубашка, носки, джинсы. Некоторое время он перебирал свитера, и в конце концов решил, что серый — самый нейтральный. Куртка на пуху никак не хотела сидеть правильно — Президент застегивал и снова распускал скрытый гашник — висит, сволочь, мешком, и все тут. Такой фасон. А боты — дурные какие-то, совершенно не сочетаются с остальным. Да, грустные моды у простых людей.
Президент осторожно пристроил вязаную шапочку с приделанными с внутренней стороны русыми прядями себе на макушку и медленно оттянул вниз, закрыв часть ушей и половину лба, и стал похож на бывшего английского премьер-министра Маргарет Татчер. Это ему не понравилось, но другой маскировки в данный момент не было. Повязав шею шарфом, Президент вышел из номера и подмигнул охраннику. Охранник вытянулся. Рука охранника сама собой легла на рацию, но Президент отрицательно покачал головой, и охранник опустил руку.
Швейцар встрепенулся было, но, увидев выходящего на улицу простолюдина, решил, что это какой-то член персонала — время неурочное, ну и леший с ним, выходит ведь, а не входит.
Не то накрывший Новгород шторм не распространился на Питер, не то размах шторма был так велик, что Питер пришелся точно в центр — на улице было холодно но абсолютно безветренно. И даже в небе поблескивали мутноватые из-за света уличных фонарей северной столицы звезды. Четыре часа утра.
Защекотало в животе и в коленях. В одиночку, без охраны, на ночной улице Президенту приходилось бывать — много лет назад. Не лишенный авантюризма, Президент улыбнулся.
Он прошел свободным шагом два квартала и вышел на Невский — какие-то люди, много загулявших, как же им всем завтра вставать на работу? А неона-то сколько кругом. А еще говорят — нищая Россия, все вырождаются и вымирают, всех обворовали. Не знаю, откуда такая информация. Помню, в молодости здесь ходил — серо кругом было, что днем, что ночью, люди были одеты в комичную одежду, а нынче все одеваются относительно прилично. Чудит Россия, чудит, с жиру бесится. Щенки-недоучки уже кричат, что при Советской Власти было лучше. Такое вот фрондерство нынче. Помню, когда я был в их возрасте, говорили, что лучше было при Сталине, но большинство студентов все-таки склонялось к мнению, что лучше — это как в Америке и во Франции.
А случилось так, что сделался международный прием в Москве, и присутствовали дипломаты с женами, и жена одного из дипломатов оказалась итальянкой двадцати восьми лет, смешливой и ужасно симпатичной. Вечернее платье на ней, белокожей брюнетке, смотрелось очень хорошо, но не строго, а призывно. Президент обменялся с итальянкой несколькими фразами по-английски, сказал, что не любит оперу. В ответ итальянка призналась, стреляя глазами, что сама она оперу терпеть не может с детства. Это их сблизило. Затем они встретились еще раз в эркере и даже выпили шампанского вместе, и при этом итальянка качала тяжелыми волосами и улыбалась искренне. Президент, подтянутый и спортивный несмотря на свои шестьдесят, почувствовал прилив молодых сил, и ему понравилось. И, пока дипломаты развлекались светскими разговорами, неожиданно для себя уединился с итальянкой в одной из гостиных, повернув ключ в массивной двери на два оборота. Сперва они целовались в полутьме, а потом итальянка взяла инициативу и стала стаскивать одежду с себя и с него. После нескольких минут неуверенности Президент перестал бояться провала и перехватил инициативу. Наверное, они очень друг другу подходили. Провели они вместе около часа, а на следующий день Президент тайно приехал к ней в номер гостиницы. Муж отсутствовал — на каком-то важном мероприятии. Последовали пять часов страсти подряд. На следующий день итальянка уехала.
Он не влюбился в нее — вовсе нет. Но он стал по-другому смотреть и на себя, и на окружение. И на жену. Он стал другой. Непонятная, щемящая тоска по иной жизни, по Италии, где он и был-то раза два всего, дипломатически — то есть, из гостиницы на бал и обратно — тоска по людям с другими какими-то, жизнерадостными понятиями, переполнила его и породила в нем неимоверный прилив энергии. Президент сходу сбросил лет двадцать. Итальянцы, и особенно итальянки, думалось ему — расслабленные, не насупленные. Это потому, что они не считают все подряд подвигом и долгом. А мы все считаем долгом. Родился — уже перед Родиной в вечном долгу. Сплошные должники. Казалось бы — когда успели задолжать? И на подвиги очень горазды. Столько подвигов каждый совершает ежедень, что зубы почистить некогда. Итальянцы не совершают подвигов. Итальянцы поют себе баркаролы.
Да, он стал другой.
Вот и сейчас, в два часа ночи, он смотрел на жену, спящую рядом в бесформенной ядовито-зеленого цвета шелковой пижаме — по-другому. Питерскую гостиницу хорошо отапливают, в спальне тепло — спрашивается, зачем пижама? Ах, ей под шестьдесят, и она стесняется. Чего стесняется? Мужа? Корова крашеная. Располнела, а когда ей об этом говоришь, она отмахивается и смеется фригидно. Итальянка, конечно же, блядища, но, ежели подумать хорошенько — неизвестно еще, что больше блядство — распущенность итальянки или такое вот матронино лежание, к мужу повернулась обтянутой пижамой толстой жопой, храпит, губы распустила. Одно дело — раздевать женщину, с которой только что познакомился. Другое дело — возиться с пижамой жены — тесемки, шнурки — которая тут же проснется и удивленно скажет — ты чего? Еб твою мать — я твой муж, мы в одной постели, ночь на дворе, я стаскиваю с тебя пижаму — чего я? Корова тупая. Не больно то и хотелось.
Впрочем — действительно, чего я, если подумать. У нас с ней отношения, то бишь секс, бывают только по большим случаям. Двадцать лет уже при мне и ногти на ногах стрижет, и волосы бреет под мышками. Чего я? Итальянка растревожила, разбудила мужчину. Вернула, можно сказать, к жене в постель! Другая бы радовалась, а эта даже не понимает ничего. Впрочем, ладно. На лице женщины покорная ироничная тупость — ах, уж я стара, мой друг, и ты уж стар, чего уж нам-то теперь-то — как уж было сказано, не больно хотелось. Старым людям нравится, когда их ровесники тоже старые. Старики проявляют беспокойство, грозящее перейти в неприязнь и даже в ненависть, когда кто-то из их окружения выглядит, или ведет себя, моложе. Как говорят американцы, misery loves company.
Президент расправил плечи, вылез из постели, прошел голый к креслу, сел, взял со столика распечатку статьи Некрасова, включил лампу. Псевдо-диссидент Некрасов пишет статьи. Защитник мафиози, лощеный самовлюбленный тип. Демичев его привлек к делу. Да, Демичев какой был, такой и сейчас есть — умеет собирать вокруг себя интересных людей. Только интересных. Других не признает. Поэтому и добрался только до областного правления. Чтобы добраться до президентского кресла, следует выбирать людей скучных, замедленных. Интересные люди не способствуют карьерному продвижению. А ведь вместе начинали. Ну, не совсем вместе. Но пик Демичева — именно областное правление. Даже если бы он не связался с этим… заговором… все равно дальше бы не пошел. Интересные люди — всегда меньшинство, а на власть человека выбирает большинство.
«Индекс достаточности». Чего-чего? Подьячий Некрасов балуется составлением концепций.
Жена всхрапнула со скрежетом, как медные духовые в драматической сцене, перевернулась на другой бок, закрыла подбородок одеялом, что-то проворчала про себя. Вот ведь какие люди бывают, подумал Президент, и начал читать про индекс достаточности.
«Индекс достаточности»,писал Некрасов со свойственным ему подкупающим легкомыслием,
«это вот что. Берем какую-нибудь территорию или страну. Подсчитываем количество ресурсов и мощностей, представляем себе потенциал произведения из ресурсов предметов первой необходимости — как-то пищи, одежды, жилой площади. Рационально делим получившееся на количество населения. Рационально — значит учитывая возрастные группы, особые слои населения, условия существования в том или ином регионе, и так далее. Если в результате оказывается, что на данной территории, или в данной стране, в данный момент наличествует достаточно ресурсов и мощностей, чтобы при рациональном распределении на каждого гражданина хватило бы — качественной сытной еды, цивилизованной одежды, воды, жилья, и так далее — но не больше, значит, индекс достаточности здесь в данный момент равен единице.Президент моргнул и перечел фразу. Что он плетет, этот Некрасов? Какую такую традиционную жадность?
Если учесть, что на свете всегда бывают люди, которым „нужно больше, чем другим“, индекс достаточности, равный единице — всегда катастрофа: нищета, лишения, голодные бунты. Чтобы все граждане страны жили в относительном достатке, нужно сперва удовлетворить амбиции тех, кому „нужно больше“ — индекс при таком, нормальном для человечества, раскладе, приблизительно равен семи. К счастью, индекс этот всю историю человечества как раз и колеблется в этой районе, за исключением экстремальных случаев — неурожай несколько лет подряд, эпидемии, засухи. Нефтяная цивилизация дала возможность поднять индекс достаточности в два раза — примерно до четырнадцати единиц. Где-то он выше, где-то ниже.
Подсчитать индекс достаточности невозможно — слишком большое количество факторов. Определение индекса на глаз всегда точнее подсчетов.
В больших городах России в течении двадцатого века индекс колебался в районе пяти-шести, а вне больших городов в районе двух. Учитывая традиционную жадность русского народа…»
Будучи в благодушном настроении, предвкушая интересное в ближайшие несколько часов, Президент решил мысленно подискутировать с автором статьи. Он стал вспоминать примеры русской щедрости, ориентируясь по честному только на собственную биографию. Примеров оказалось много. Но почему-то все они несли в себе какой-то… хмм… показушный оттенок. Большие суммы бросались без всякой пользы в дорогих ресторанах, к примеру. Суммы эти составляли сравнительно небольшую часть дохода бросавших. А еще? На благотворительность жертвовали, но тоже — незначительные, по сравнению с тем, что оставалось, суммы. А еще? Нищим подают редко и неохотно, да и лекции читают, подавая — как нужно честно трудиться на благопроцветание неизвестно чего, ну, типа, как сами подающие, все как один великие труженики. Президент начал припоминать беспечную юность, друзей-студентов в Новгороде — помнилось сначала плохо. Он вспомнил рассказы сотрудников и соратников — об их студенческих годах, когда каждый делился с каждым самым что ни на есть последним, и удивительно было, как при таком раскладе все они умудрялись ходить одетые по улице и не умерли от голода, и откуда каждый раз находилось это самое «последнее». Напрягши память, Президент тем не менее не смог припомнить ни одного такого случая — когда делились последним — из собственной юности. Вспомнилось другое — как ему пришлось два раза унизительно клянчить гривенник у издевающегося соседа, как его лучший друг переживал, когда по ошибке заплатил бабке-торговке на рынке лишние двадцать копеек за яблоки («Старая ведьма, все равно скоро подохнет, зачем ей»), как воровали в общежитии все, что не привинчено шурупами. Вспомнил, как однокурсник отказывался от складчины, уверяя всех, что «Светов выпьет, блядь, больше всех, а мне поровну за него, блядь, платить», как первая его любовница, фрезеровщица, ждала, пока он уйдет — чтобы не делиться чаем и вчерашним бубликом. Черт его знает, может и прав Некрасов. В конце концов он законник, и законник известный и умелый, а главное умение законников — расставлять в нужном порядке реально существующие и проверяемые, а не придуманные, факты.
«…при снижении нефтедобычи падение индекса достаточности представляется неминуемым. В России в данный момент проживает сто сорок миллионов человек. На территориях к западу от Урала индекс достаточности колеблется как правило в районе от трех до восьми. Это означает, что при абсолютно рациональном распределении ресурсов на каждого живущего в России придется то в три, то в восемь раз больше, чем нужно для достойного существования. Это меньше, чем в Соединенных Штатах, меньше, чем в Швеции, меньше, чем во Франции, но больше, чем, например, в Германии (где индекс стабильно равен семи). Из-за больших территорий, плохой дорожной связи, и замедленности темпов, любые колебания индекса достаточности в России приводят к критической ситуации».Да, здесь он прав, подумал Президент, но бабу мне все равно хочется. Не ту, которая лежит вон, храпит, а получше. Можно толстую. Ладно.
Он прошел голышом в ванную, включил душ, и некоторое время стоял под струями, ни о чем не думая. Затем тщательно вытерся жестким полотенцем и осмотрел свое отражение в зеркальной двери. Небольшого роста, подтянутый, стройный — он понравился себе. Залысины — вполне приличные, благородные. Складки и морщины на лице — не усталые, а говорящие о большом жизненном опыте и успешном его применении. Грудь в меру волосатая. Живот отвисает лишь слегка — нужно больше заниматься споротом. Ноги скульптурные, эффектные. Член, несмотря на шестьдесят лет, молодой, светлого цвета. Мускулы красивые, без излишеств. Он тщательно почистил зубы, прополоскал рот антисептиком, еще раз удовлетворенно оглядел себя, и, выйдя в спальню, стал одеваться. Трусы, рубашка, носки, джинсы. Некоторое время он перебирал свитера, и в конце концов решил, что серый — самый нейтральный. Куртка на пуху никак не хотела сидеть правильно — Президент застегивал и снова распускал скрытый гашник — висит, сволочь, мешком, и все тут. Такой фасон. А боты — дурные какие-то, совершенно не сочетаются с остальным. Да, грустные моды у простых людей.
Президент осторожно пристроил вязаную шапочку с приделанными с внутренней стороны русыми прядями себе на макушку и медленно оттянул вниз, закрыв часть ушей и половину лба, и стал похож на бывшего английского премьер-министра Маргарет Татчер. Это ему не понравилось, но другой маскировки в данный момент не было. Повязав шею шарфом, Президент вышел из номера и подмигнул охраннику. Охранник вытянулся. Рука охранника сама собой легла на рацию, но Президент отрицательно покачал головой, и охранник опустил руку.
Швейцар встрепенулся было, но, увидев выходящего на улицу простолюдина, решил, что это какой-то член персонала — время неурочное, ну и леший с ним, выходит ведь, а не входит.
Не то накрывший Новгород шторм не распространился на Питер, не то размах шторма был так велик, что Питер пришелся точно в центр — на улице было холодно но абсолютно безветренно. И даже в небе поблескивали мутноватые из-за света уличных фонарей северной столицы звезды. Четыре часа утра.
Защекотало в животе и в коленях. В одиночку, без охраны, на ночной улице Президенту приходилось бывать — много лет назад. Не лишенный авантюризма, Президент улыбнулся.
Он прошел свободным шагом два квартала и вышел на Невский — какие-то люди, много загулявших, как же им всем завтра вставать на работу? А неона-то сколько кругом. А еще говорят — нищая Россия, все вырождаются и вымирают, всех обворовали. Не знаю, откуда такая информация. Помню, в молодости здесь ходил — серо кругом было, что днем, что ночью, люди были одеты в комичную одежду, а нынче все одеваются относительно прилично. Чудит Россия, чудит, с жиру бесится. Щенки-недоучки уже кричат, что при Советской Власти было лучше. Такое вот фрондерство нынче. Помню, когда я был в их возрасте, говорили, что лучше было при Сталине, но большинство студентов все-таки склонялось к мнению, что лучше — это как в Америке и во Франции.