Страница:
Она вошла в номер. Ее тут же толкнули в плечо, отодвигая от двери, и дверь захлопнулась. Три автомата наставились на нее из разных концов. Мягкий свет залил номер.
Один из пятерых в хаки показал рукой — автомат вниз. Аделина опустила автомат. Он протянул руку.
Олег Кречет поднялся с кресла.
— Отдайте им автомат, — сказал он. — Ребята горячие, еще пальнут по вам. И идите обратно. Тоже мне, девушка-боевик.
— Не спешите, — спокойно отозвалась Аделина. — У меня к вам есть дело.
— Какое еще дело! Идите, пока я добрый. Вот только автомат отдайте.
— Это не займет много времени. Мне нужно поговорить с вами наедине. Автомат я не отдам. Если хотят стрелять — пусть стреляют. В вас я стрелять не собираюсь.
— Автомат отдайте.
— Дался вам автомат. Мне с автоматом спокойнее. Будете вы со мной говорить или нет?
— О чем?
— Глупый вопрос в данной ситуации. Я же сказала — наедине. Стало быть, тема секретная.
— Боевая вы, — Кречет улыбнулся не очень весело. — Ну и где же мы с вами наедине поговорим? Номер однокомнатный. Разве что в ванной.
— Можно и в ванной.
Кречет некоторое время думал.
— Ребята, будем джентльменами, а? — Кречет сделал знак ребятам, и ребята отошли к телевизору.
А Кречет пошел в ванную. И Аделина пошла за ним.
— Ну, я вас слушаю, только быстрее, пожалуйста. Дурой вы мне не кажетесь, посему предполагаю, что действительно какое-то дело, касающееся больше вас, чем меня.
— Именно так и есть. Мне нужно, чтобы вы меня отсюда вывезли как-нибудь. У вас наверняка в запасе есть какие-то способы.
— Все может быть. Но вы много на себя берете.
— Столько, сколько мне положено.
— По чину?
— По рождению, — Аделина криво улыбнулась. — Уходить вы не хотите, насколько я понимаю, потому, что думаете…
— Что же я думаю?…
— Что вас пристрелят. Не сейчас, может не сегодня и не завтра. Но где бы вы не появились — в каком бы городе не оказались — вас будут ждать. Это приятно, когда тебя ждут — но не всем.
— Предположим, что это именно так и есть. Предположим. И что же?
— То, что я могу сделать так, чтобы вас ждать перестали.
— Застрелив меня здесь? Удобный способ.
— Нет. Я могу гарантировать вам неприкосновенность. Во всяком случае, оградить вас от того, кого вы больше всех боитесь.
— Таинственности начались.
— Нет. Каменского нет в живых. Государству до вас дела мало. Кто же остается?
— Каменский… Откуда вы знаете о Каменском?
— Послушайте, Кречет, из вашего войска осталось пять человек, дети вас не защитят там, за пределами гостиницы, да и в гостинице в наше время дети — ненадежный щит, а засветились вы страшно. Но это можно исправить. Я поговорю с человеком, которого вы боитесь, и он не будет вас преследовать.
— Я никого не боюсь.
— Опасаетесь.
— С кем именно вы собираетесь говорить?
— Вы до сих пор не поняли?
— Нет.
— У Тепедии было три действительных хозяина, Каменский, вы, и…
— Ага. И вы с ним будете говорить. Вы его любовница, что ли?
— Я его дочь.
Кречет привстал с края ванны, оперся рукой о раковину, распрямился.
— Дочь?
— Да.
— А ведь действительно. Есть сходство. Да ведь я помню вас! Фу ты, дурак…
— Я могу его уговорить. Я знаю, как это делается, у меня опыт.
— Опыт?
— Да.
Он схватил автомат за дуло. Аделина попыталась отстраниться и отобрать автомат, но он резко, не замахиваясь, ударил ее по щеке и рванул автомат на себя. Автомат оказался у него в руках. Кречет улыбался — зловещей улыбкой.
— Дети — это утешение и радость жизни пошлой. Что ж, дочь, пойдем со мной.
Он схватил ее за волосы одной рукой — стало очень больно. Аделина схватила его за запястья, вогнала ногти ему в кожу. Он бросил автомат на пол и еще раз хлестнул ее по щеке. После чего он распахнул дверь и выволок Аделину в номер.
— Ребята, — сказал он. — Прекрасный случай поразвлечься. Сержант, включите комп и камеру. Камеру направьте… вот на это кресло.
Аделина вырывалась отчаянно, и попыталась крикнуть, но ей очень быстро заклеили рот изоляционной лентой. С нее сорвали куртку, расстегнули на брюках ремень.
— Это будет мой подарок вашему папе, — сказал Кречет. — Пусть видит, как ребята с вами развлекаются. Ребята, морды камере не показывать. Но свою я покажу. Перешлем папе прямо в тюрягу, с оказией, пусть полюбуется — очень просветительно. Снимите с нее все и привяжите к креслу, и чтобы…
Наступила пауза между порывами ветра, и в этой паузе распахнулась входная дверь номера. Не суетясь, не осматривая помещение, Милн выстрелил дважды — и двое в хаки упали. Державшие Аделину выпустили ее. Пятый в хаки дал очередь, но в том месте, по которому он стрелял, Милна уже не было. Милн выстрелил — от телевизора, и стрелявший завалился на спину. Милн выстрелил в державших, но пистолет дал осечку. Один из державших кинулся на Милна, второй наклонился подобрать автомат. Хук справа чуть не снес кинувшемуся голову. В подбирающего Милн кинул стулом. Стулом можно кинуть по-разному. Милн кинул так, что наклонившийся упал на автомат и затих.
Кречет, успевший вытащить пистолет, выстрелил — и промахнулся. Под рукой у Милна оказался перочинный нож, лежащий на столике у компьютера, и он тут же метнул его, не раскрывая, в Кречета. Кречет отклонился — это дало время Милну поднять кресло и, прикрываясь им, как щитом, рвануться в прямую атаку. Выглядело это смехотворно — но следующий выстрел Кречета действительно отрикошетил от ножки кресла, а выстрелить еще раз Милн ему не дал — кинул кресло вперед, горизонтально. Кречет отскочил. Милн прыгнул за ним и поймал руку, держащую пистолет.
Кречет оказался очень сильным человеком и, выдержав удар, ударил в ответ — и попал Милну в челюсть и в шею. Милн разозлился и некоторое время бил Кречета, зверея, во все известные ему болевые точки, во все нервные окончания, пока Кречет не осел кровавым куском мяса на бледно-зеленый ковер номера.
Один из подстреленных поднялся и навел оружие на уже успевшую сорвать с лица изоленту и подобрать автомат Аделину, и наверняка прострелил бы ей голову, но именно в этот момент все здание гостиницы качнулось, задрожало, загрохотало, телевизор слетел с подставки, одно из оконных стекол вылетело, в номер ворвались ливень и ветер. Оглушительный взрыв — но свет почему-то продолжал гореть. Подстреленный выронил автомат и упал. Аделина тоже упала. Милн, чудом удержавшись на ногах, человек целеустремленный, поднял пистолет Кречета, перепрыгнул через асимметрично стоящий диван, встал над подстреленным и произвел контрольный выстрел. Затем он вернулся к Кречету, взял его за шиворот, доволок до середины номера и, подобрав с пола рулон изоляционной ленты, очень оперативно стянул ею Кречету ноги и руки.
— Почему ты? — спросила Аделина.
— Сперва мы с Эдуардом хотели бросить монетку, — объяснил Милн, распрямляясь и глядя на Кречета. — Но потом решили, что меня труднее разглядеть в темноте.
Ему объяснили, где цель, сказали, что людей там нет, хлопнули по плечу. Он поднял самолет в воздух, пролетел по плану тридцать километров, высмотрел и наметил цель, и выпустил по ней чудо современной боевой техники — самонаводящуюся ракету.
Ракета преодолела нужное расстояние и заинтересовалась конным памятником Князю Олегу, поставленному неподалеку от «Русского Простора» на пике постсоветского интереса русского народа к своей истории. Сквер, в котором стоял памятник, опустел год назад — конторы так и не сдали в аренду, жилой дом, единственный, выселился недавно в связи с пожаром. В трех метрах от поднятого в направлении Туманности Андромеды олегова меча висели провода — они то и дали в момент приближения ракеты короткое замыкание, сыпанув искрами. Ракета самонавелась на памятник и, вздыбившись, жахнула в известняковый круп лошади. Столб огня вырос до облаков, осветив затопленный наводнением район. Здание, пострадавшее от пожара, упало. От памятника осталась только известняковая пыль.
Отто Васильков сверил электронные данные и, сообразив, что вышла промашка, выпустил еще одну ракету. На этот раз ракета пошла точнее, но, вместо того, чтобы вонзиться под углом в «Русский Простор» у основания, наскочила по пути на деревянный телефонный столб и ударила в угол «Русского Простора». Взрыв поколебал несущие конструкции здания, зажег несколько номеров, пробил несколько потолков, повалил несколько лестниц, разметал перегородки — но только в данном углу.
Оценив положение, Отто Васильков сделал красивый разворот на инструментах, вышел снова на цель, и выпустил еще одну ракету. Но приборы показали, что эта, третья, ракета застряла на выходе. Васильков, памятуя о том, что он защитник Отечества, развернул самолет на юго-восток, где, по его представлениям, селений было меньше, и катапультировался вместе с креслом. Ракета и самолет взорвались секунд через двадцать. Горящие обломки смешались с дождем и упали в Текучку. Парашют мотало во все стороны, и даже иногда несло вверх. Васильков очень боялся, что стропы порвутся, или парашют сложится, и все же благополучно приземлился через некоторое время в каком-то замшелом селении. Отделившись от парашюта, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, он постучался в первый попавшийся ему дом. Потом снова постучался. Дверь ему открыла средних лет полная женщина и, улыбнувшись сонно, пригласила его войти. Увидев, какой он весь промокший, женщина стала суетиться и предлагать Василькову снимать с себя все подряд. Поспел горячий чай.
— Вы, наверное, американский шпион, десантник? — спросила она радушно. — Как там у вас, в Америке, ничего, хорошо живут?
— Антибиотики нужны, — сказал отец Михаил.
— И еще много разного нужно, — заметил Некрасов. — Он бредит. Заражение крови.
— Припарки надо ему какие-нибудь, — предположила Марианна. — Компрессы.
Стенька зло на нее посмотрел, и снова обернулся к раненому, пытаясь разобрать, что именно говорит Пушкин в бреду.
— И возлюбит русский человек ближнего своего, — бредил биохимик, — и не будет ни завидовать ему, ни принижать его, ни желать ему невзгод да тягостей, и ближний его все тоже самое. И согласие настанет в земле русской, и директивы благодетельные из метрополии в провинцию да будут доходить в тот же день в виде неизменном и выполняться безукоснительно с радостию искренней.
Когда раздался взрыв, все в баре, кроме Пушкина, вскочили на ноги, и некоторые упали. Люстра, висящая над стойкой, сорвалась с крепления и рухнула со звоном на полированную поверхность. Посыпалась остаточная стеклотара. Чудо мастерства шведских стеклодувов, импрессионистски-голубая с пятнами индиго, борзая, готовая к прыжку, с нарочито, как у киевских балерин, короткими ногами, таившаяся до этого в углу стойки, накренилась, упала на пол, и раскололась на несколько частей, которые тут же размолотил упавший сверху телевизор. Демичев упал на Кашина.
Свет продолжал почему-то гореть.
Марианна упала плашмя, а сверху на нее навалился столик — и наверняка повредил бы ей череп, если бы между краем столика и затылком Марианны не оказался портативный компьютер Кашина. Кашин на четвереньках выбрался из-под Демичева и передвинулся к Марианне, сокрушаясь. Отец Михаил отбросил столик. Кашин попытался выхватить ноутбук, но Эдуард, тоже поспешивший на помощь Марианне, отбросил Кашина, а ноутбук, скинув его с плеча и затылка Марианны, придавил коленом. Ноутбук хрустнул. Некрасов и Амалия оказывали помощь привратнику, который при падении ударился головой о край стула.
Почувствовав неладное, Эдуард обернулся, не вставая с колен. За спиной у него стояла Людмила. Глаза ее по-прежнему были стеклянные, а в руке ее оказался пистолет Эдуарда, и именно на Эдуарда она его направила.
— Предатель, — сказала она голосом, не менее стеклянным, чем ее глаза.
— Людмила, — позвал Демичев.
Эдуард осторожно встал в полный рост. Людмила не двинулась. Он протянул руку. Она не пошевелилась. Одновременно повернувшись боком и захватывая ее запястье, он вытащил пистолет у нее из руки. Сунул за ремень. Поднял один из стульев и усадил на него Людмилу. Она не сопротивлялась.
— Что это? — спросила Марианна, поднимаясь на ноги и держась за затылок, и обращаясь почему-то к отцу Михаилу. — Что это, а? Это конец света?
— Нет, — авторитетно заверил ее отец Михаил, усаживая ее на стул и садясь рядом. — Когда настанет конец света, это будет понятно всем.
— А это что же?
— Это?
— Сейсмические аберрации, — подсказал Некрасов, поднимая привратника на ноги.
Отец Михаил, оценив подсказку, подтвердил Марианне:
— Сейсмические аберрации.
— Да? — переспросила Марианна, заметно успокаиваясь. — Почему ж? Как же это? В этих широтах?…
Удивительно, но, очевидно, ни матрон, ни детей взрыв не разбудил. Никто не вышел в бар из банкетного зала.
Стенька сидел на полу в неловкой позе и выглядел затравленно. Амалии даже пришлось показать ему фокус — на ладони у нее материализовался резиновый пузатый пупс и произнес писклявым голосом,
— Есть хочу.
Стенька взял пупса, осмотрел его со всех сторон, глянул на Амалию, и криво улыбнулся.
— Поиграй пока, поиграй, — сказала Амалия.
— Я родину очень люблю, — ответил ей Стенька. — А то что у нас, в России, до сих пор чтут не Романов Абрамовичей, а слесарей Ивановых — можно я не буду объяснять то, что нам очевидно, а вам, нерусской, не очень понятно. Я лично знаком с педагогом Тамарой Ивановной Гладыш, она десятилетиями учит детей. Вот это пример служения России. А еще я знаю и преподавателя русского языка и литературы Бодажкову, Галину Васильевну — у нее выпускников, учеников — столько, что и не перечесть. Еще я знаю хирурга Рычагова. В детской больнице работает… Скольким он детишкам помог — не описать… А еще знаком с токарем Захаровым… такие детали точит — ни один станок не справится. Я знаю многих достойных людей, которыми гордится Россия… Они реально для нее работают, а не бегут на забугорные сцены, когда их здесь третьим местом награждают. Я этим тоже горжусь… Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор в России чтят тех, кто работает хорошо. И я помогаю в этом людям. Да. И еще я эту суку люблю… без памяти… но она страшная, холодная. У нее сердца нет, и любит она только себя.
И Стенька заплакал, сжимая в руке резинового пупса. Присев возле него на корточки, Амалия погладила его по голове. Рот у Стеньки открылся до половины, слезы катились крупно, потоком, и был он похож на ребенка, у которого отобрали конфету без всяких на то причин, и дали подзатыльник.
— Не плачь, не плачь, мальчик, — сказала Амалия. — Ты вырастешь большой и сильный, и будет у тебя в жизни много разного, интересного.
Демичев, кряхтя, поднял один из стульев и, поглядев на остальных, сел на него верхом — грузно.
В бар вошел Милн, и сразу за ним — Аделина, с автоматом в одной руке и сапожками в другой. Эдуард подскочил к ним.
— Ничего страшного, — сказал ему Милн, и поглядел на подслеповатое электронное табло, а затем на свои наручные часы, которые тоже не работали. — До рассвета времени… собственно, рассвет должен уже начаться. Где рассвет? — строго спросил он у Эдуарда.
— Я что, по-вашему, Гелиос? — недовольно возразил Эдуард. — Вынь да положь рассвет? Где вы были? Линка, куда тебя черти носили, что за сторонние действия? Милн, что это было?
— Долбанули ракетой, — ответил Милн, разыгрывая беспечность. — До этого взорвалось в подвале, но там много воды, поэтому взорвалось как-то… так… А теперь ракетой. Очевидно — промахнулись. Стало быть, долбанут еще раз — если, конечно, не… нужно рискнуть, наверное, а, Эдуард?
— Темень на улице. Они нас видят, мы их нет.
— Лучше, чтобы нас ракетой, да?
Эдуард задумался.
— А пойдите-ка сюда! — позвал отец Михаил. — Нечего там шушукаться!
Они обернулись, переглянулись, и подошли. Паства все покорнее, все послушнее.
— Что это было? — спросил отец Михаил.
— Это сейсмические аберрации, — вмешалась Марианна.
— Случайно, на учениях, кто-то выпустил ракету, — объяснил Эдуард. — Это бывает. Над Мер Нуар несколько лет назад таким образом украинцы сбили израильский пассажирский лайнер. В нем сидели арабские террористы. То бишь чурки.
Отец Михаил окинул паству взглядом. Какие-то все отрешенные, так и с ума можно сойти запросто.
— Хорошая компания, — сказал вдруг Демичев. — Жалко выпить нечего.
Никто не среагировал.
— Как рассвет, так и пойдем отсюда, — сказал отец Михаил.
— Э… — сказал Эдуард.
— Тише. Терять больше нечего. — Он окинул взглядом паству. Безумие распространяется быстро. Все, даже Кашин, присоединившийся к пастве недавно — все эти нехристи уже поняли, в какую переделку попали, поняли, что рассчитывать не на кого, поняли все. Им уже не застила глаза тонкая пелена цивилизации, не отвлекала от правды болотно-медленная бюрократия, не бормотал телевизор, не шуршали газеты. Они были почти готовы — и эта их готовность выглядела в некоторой степени стыдно. Готовность, когда хочется сказать — а где ж вы раньше были? Но христианин не имеет права так говорить. Отец Михаил посмотрел на боевую бригаду — на Милна, Эдуарда и Аделину. — До рассвета нужно продержаться, — сказал он, и они не возразили. — Желательно в полном сознании. Вы поете в театре? — обратился он к Аделине.
Аделина мрачно смотрела на него.
— Вот и хорошо, — сказал отец Михаил. — Ваше дело, лицедейское, публику развлекать. Отвлекать ее от нехороших дум. Искусство — оно сродни… не знаю, чему оно сродни, но, вроде бы, дело хорошее. Споете нам что-нибудь?
— Не в голосе я, — дежурно ответила Аделина. Она всегда так отвечала неучам.
— Не кокетничайте, — велел отец Михаил. — Посмотрите вокруг. На эти лица, на эти глаза. Искусство — оно ведь облагораживает?
— Я не привезла с собой аккомпаниатора, — заявила Аделина.
— А сами играть не умеете? Я починил давеча жим-за-жим.
— Нет, на жим-за-жиме я не играю.
— А на рояле?
Аделина промолчала. На рояле она играла очень плохо, и не умела одновременно играть и петь. Эдуард и Милн тоже молчали. Отец Михаил обернулся к остальным.
— Кто здесь умеет играть на рояле?
Привратник решил, что отец Михаил так мрачно шутит, и криво улыбнулся. Марианна не поняла вопроса. Кашин презрительно и растерянно улыбнулся — у него было свое дело, и дело важное — он распространял среди людей правду о вышестоящих и своих коллегах — глупо было требовать от него чего-то еще, какой рояль, абсурд… Стенька смотрел на Аделину и ничего не слышал. Людмила ничего не слышала. Амалия заинтересовалась. Некрасов сказал:
— Я умею.
— Рахманинов очень хорошо играл на рояле, — сообщил с пола биохимик Пушкин.
— Правда, я не профессионал, — уточнил Некрасов. — Какие-то тональности знаю лучше, какие-то хуже. Играю в основном на слух. И, как мне говорят всегда, педаль жму слишком часто.
— Прекрасно, — сказал отец Михаил. — Вон рояль. Барышня, не угодно ли.
Аделина посмотрела сперва на Милна, затем на Эдуарда. Милн улыбнулся, Эдуард пожал плечами — не одобряя, но и не возражая.
Если действительно учения, тогда ничего, подумала Аделина. А если не учения, что скорее всего, то, возможно, петь мне больше не придется. Она сняла автомат с плеча и сунула его Милну. Милн протянул автомат Эдуарду, но тот брезгливо отступил — почему-то — и мотнул головой.
— Послушаем певицу, — зычно объявил отец Михаил пастве.
Паства зашевелилась слегка. Кашин поднял и осмотрел сломанный ноутбук и покачал головой. Может, у Малкина есть запасной.
Демичев с удивлением следил за происходящим. Все, как в добрые старые времена — столько приятных людей, и сейчас будут играть на рояле и даже петь, несмотря ни на что. А все-таки я умею собирать интересный народ, почти удовлетворенно подумал он.
Некрасов открыл крышку рояля, нисколько не пострадавшего от сейсмических аберраций.
— Что играть? — спросил он.
Ну, как что. Известно — что. В соответствии со степенью просвещенности аудитории. Степень почти нулевая. Стало быть, самое известное, самое банальное. Но и красивое тоже.
— «Хабанеру» знаете?
— Из «Кармен»?
— Да.
— Слышал.
— Сыграйте начало.
Некрасов взял аккорд.
— Нет, — сказала Аделина. — Не в фа-диез-минор. В ре-минор.
— Да? Хмм. Так?
Он сыграл вступление.
— Да. Чуть медленнее.
— По-французски будете петь?
Аделина оглядела аудиторию.
— Нет, — сказала она. — По-русски.
Некрасов снова заиграл вступление. Он предпочел бы французский оригинал — решив, что сейчас будет нелюбимое им орнитологическое «У любви, как у пташки, крылья». Но нет.
Дело было в том, что во время гастрольной поездки по городам и весям России, второй состав театра провел эксперимент — задействовав новый русский вариант либретто, предоставленный театру анонимно каким-то яростным любителем французской музыки. Аделине, лидеру второго состава, вариант понравился больше общепринятого.
Опершись локтем на рояль, Аделина запела:
— Вы, это, не шумите тут, — произнесла она с придыханием, базарно. — Дети спят. Совесть нужно иметь. И нам тоже спать надо. Загуляли, понимаешь. Пьяницы.
Некрасов прервал игру. Аделина с ненавистью посмотрела на матрону.
В этот момент из вестибюля в бар медленным шагом вошел историк Кудрявцев под руку с Нинкой.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. СТРАННИКИ
Один из пятерых в хаки показал рукой — автомат вниз. Аделина опустила автомат. Он протянул руку.
Олег Кречет поднялся с кресла.
— Отдайте им автомат, — сказал он. — Ребята горячие, еще пальнут по вам. И идите обратно. Тоже мне, девушка-боевик.
— Не спешите, — спокойно отозвалась Аделина. — У меня к вам есть дело.
— Какое еще дело! Идите, пока я добрый. Вот только автомат отдайте.
— Это не займет много времени. Мне нужно поговорить с вами наедине. Автомат я не отдам. Если хотят стрелять — пусть стреляют. В вас я стрелять не собираюсь.
— Автомат отдайте.
— Дался вам автомат. Мне с автоматом спокойнее. Будете вы со мной говорить или нет?
— О чем?
— Глупый вопрос в данной ситуации. Я же сказала — наедине. Стало быть, тема секретная.
— Боевая вы, — Кречет улыбнулся не очень весело. — Ну и где же мы с вами наедине поговорим? Номер однокомнатный. Разве что в ванной.
— Можно и в ванной.
Кречет некоторое время думал.
— Ребята, будем джентльменами, а? — Кречет сделал знак ребятам, и ребята отошли к телевизору.
А Кречет пошел в ванную. И Аделина пошла за ним.
— Ну, я вас слушаю, только быстрее, пожалуйста. Дурой вы мне не кажетесь, посему предполагаю, что действительно какое-то дело, касающееся больше вас, чем меня.
— Именно так и есть. Мне нужно, чтобы вы меня отсюда вывезли как-нибудь. У вас наверняка в запасе есть какие-то способы.
— Все может быть. Но вы много на себя берете.
— Столько, сколько мне положено.
— По чину?
— По рождению, — Аделина криво улыбнулась. — Уходить вы не хотите, насколько я понимаю, потому, что думаете…
— Что же я думаю?…
— Что вас пристрелят. Не сейчас, может не сегодня и не завтра. Но где бы вы не появились — в каком бы городе не оказались — вас будут ждать. Это приятно, когда тебя ждут — но не всем.
— Предположим, что это именно так и есть. Предположим. И что же?
— То, что я могу сделать так, чтобы вас ждать перестали.
— Застрелив меня здесь? Удобный способ.
— Нет. Я могу гарантировать вам неприкосновенность. Во всяком случае, оградить вас от того, кого вы больше всех боитесь.
— Таинственности начались.
— Нет. Каменского нет в живых. Государству до вас дела мало. Кто же остается?
— Каменский… Откуда вы знаете о Каменском?
— Послушайте, Кречет, из вашего войска осталось пять человек, дети вас не защитят там, за пределами гостиницы, да и в гостинице в наше время дети — ненадежный щит, а засветились вы страшно. Но это можно исправить. Я поговорю с человеком, которого вы боитесь, и он не будет вас преследовать.
— Я никого не боюсь.
— Опасаетесь.
— С кем именно вы собираетесь говорить?
— Вы до сих пор не поняли?
— Нет.
— У Тепедии было три действительных хозяина, Каменский, вы, и…
— Ага. И вы с ним будете говорить. Вы его любовница, что ли?
— Я его дочь.
Кречет привстал с края ванны, оперся рукой о раковину, распрямился.
— Дочь?
— Да.
— А ведь действительно. Есть сходство. Да ведь я помню вас! Фу ты, дурак…
— Я могу его уговорить. Я знаю, как это делается, у меня опыт.
— Опыт?
— Да.
Он схватил автомат за дуло. Аделина попыталась отстраниться и отобрать автомат, но он резко, не замахиваясь, ударил ее по щеке и рванул автомат на себя. Автомат оказался у него в руках. Кречет улыбался — зловещей улыбкой.
— Дети — это утешение и радость жизни пошлой. Что ж, дочь, пойдем со мной.
Он схватил ее за волосы одной рукой — стало очень больно. Аделина схватила его за запястья, вогнала ногти ему в кожу. Он бросил автомат на пол и еще раз хлестнул ее по щеке. После чего он распахнул дверь и выволок Аделину в номер.
— Ребята, — сказал он. — Прекрасный случай поразвлечься. Сержант, включите комп и камеру. Камеру направьте… вот на это кресло.
Аделина вырывалась отчаянно, и попыталась крикнуть, но ей очень быстро заклеили рот изоляционной лентой. С нее сорвали куртку, расстегнули на брюках ремень.
— Это будет мой подарок вашему папе, — сказал Кречет. — Пусть видит, как ребята с вами развлекаются. Ребята, морды камере не показывать. Но свою я покажу. Перешлем папе прямо в тюрягу, с оказией, пусть полюбуется — очень просветительно. Снимите с нее все и привяжите к креслу, и чтобы…
Наступила пауза между порывами ветра, и в этой паузе распахнулась входная дверь номера. Не суетясь, не осматривая помещение, Милн выстрелил дважды — и двое в хаки упали. Державшие Аделину выпустили ее. Пятый в хаки дал очередь, но в том месте, по которому он стрелял, Милна уже не было. Милн выстрелил — от телевизора, и стрелявший завалился на спину. Милн выстрелил в державших, но пистолет дал осечку. Один из державших кинулся на Милна, второй наклонился подобрать автомат. Хук справа чуть не снес кинувшемуся голову. В подбирающего Милн кинул стулом. Стулом можно кинуть по-разному. Милн кинул так, что наклонившийся упал на автомат и затих.
Кречет, успевший вытащить пистолет, выстрелил — и промахнулся. Под рукой у Милна оказался перочинный нож, лежащий на столике у компьютера, и он тут же метнул его, не раскрывая, в Кречета. Кречет отклонился — это дало время Милну поднять кресло и, прикрываясь им, как щитом, рвануться в прямую атаку. Выглядело это смехотворно — но следующий выстрел Кречета действительно отрикошетил от ножки кресла, а выстрелить еще раз Милн ему не дал — кинул кресло вперед, горизонтально. Кречет отскочил. Милн прыгнул за ним и поймал руку, держащую пистолет.
Кречет оказался очень сильным человеком и, выдержав удар, ударил в ответ — и попал Милну в челюсть и в шею. Милн разозлился и некоторое время бил Кречета, зверея, во все известные ему болевые точки, во все нервные окончания, пока Кречет не осел кровавым куском мяса на бледно-зеленый ковер номера.
Один из подстреленных поднялся и навел оружие на уже успевшую сорвать с лица изоленту и подобрать автомат Аделину, и наверняка прострелил бы ей голову, но именно в этот момент все здание гостиницы качнулось, задрожало, загрохотало, телевизор слетел с подставки, одно из оконных стекол вылетело, в номер ворвались ливень и ветер. Оглушительный взрыв — но свет почему-то продолжал гореть. Подстреленный выронил автомат и упал. Аделина тоже упала. Милн, чудом удержавшись на ногах, человек целеустремленный, поднял пистолет Кречета, перепрыгнул через асимметрично стоящий диван, встал над подстреленным и произвел контрольный выстрел. Затем он вернулся к Кречету, взял его за шиворот, доволок до середины номера и, подобрав с пола рулон изоляционной ленты, очень оперативно стянул ею Кречету ноги и руки.
— Почему ты? — спросила Аделина.
— Сперва мы с Эдуардом хотели бросить монетку, — объяснил Милн, распрямляясь и глядя на Кречета. — Но потом решили, что меня труднее разглядеть в темноте.
* * *
Летчик Отто Георгиевич Васильков был человек исполнительный. Получая приказы, он не переспрашивал, не уточнял, не предавался философии — он их просто выполнял.Ему объяснили, где цель, сказали, что людей там нет, хлопнули по плечу. Он поднял самолет в воздух, пролетел по плану тридцать километров, высмотрел и наметил цель, и выпустил по ней чудо современной боевой техники — самонаводящуюся ракету.
Ракета преодолела нужное расстояние и заинтересовалась конным памятником Князю Олегу, поставленному неподалеку от «Русского Простора» на пике постсоветского интереса русского народа к своей истории. Сквер, в котором стоял памятник, опустел год назад — конторы так и не сдали в аренду, жилой дом, единственный, выселился недавно в связи с пожаром. В трех метрах от поднятого в направлении Туманности Андромеды олегова меча висели провода — они то и дали в момент приближения ракеты короткое замыкание, сыпанув искрами. Ракета самонавелась на памятник и, вздыбившись, жахнула в известняковый круп лошади. Столб огня вырос до облаков, осветив затопленный наводнением район. Здание, пострадавшее от пожара, упало. От памятника осталась только известняковая пыль.
Отто Васильков сверил электронные данные и, сообразив, что вышла промашка, выпустил еще одну ракету. На этот раз ракета пошла точнее, но, вместо того, чтобы вонзиться под углом в «Русский Простор» у основания, наскочила по пути на деревянный телефонный столб и ударила в угол «Русского Простора». Взрыв поколебал несущие конструкции здания, зажег несколько номеров, пробил несколько потолков, повалил несколько лестниц, разметал перегородки — но только в данном углу.
Оценив положение, Отто Васильков сделал красивый разворот на инструментах, вышел снова на цель, и выпустил еще одну ракету. Но приборы показали, что эта, третья, ракета застряла на выходе. Васильков, памятуя о том, что он защитник Отечества, развернул самолет на юго-восток, где, по его представлениям, селений было меньше, и катапультировался вместе с креслом. Ракета и самолет взорвались секунд через двадцать. Горящие обломки смешались с дождем и упали в Текучку. Парашют мотало во все стороны, и даже иногда несло вверх. Васильков очень боялся, что стропы порвутся, или парашют сложится, и все же благополучно приземлился через некоторое время в каком-то замшелом селении. Отделившись от парашюта, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, он постучался в первый попавшийся ему дом. Потом снова постучался. Дверь ему открыла средних лет полная женщина и, улыбнувшись сонно, пригласила его войти. Увидев, какой он весь промокший, женщина стала суетиться и предлагать Василькову снимать с себя все подряд. Поспел горячий чай.
— Вы, наверное, американский шпион, десантник? — спросила она радушно. — Как там у вас, в Америке, ничего, хорошо живут?
* * *
Сепсис или нет — с Пушкиным происходило что-то не очень хорошее. Лоснящийся от болезненного пота, с полуприкрытыми глазами, биохимик сидел у стены в неестественной позе и что-то бормотал, иногда громче, иногда тише.— Антибиотики нужны, — сказал отец Михаил.
— И еще много разного нужно, — заметил Некрасов. — Он бредит. Заражение крови.
— Припарки надо ему какие-нибудь, — предположила Марианна. — Компрессы.
Стенька зло на нее посмотрел, и снова обернулся к раненому, пытаясь разобрать, что именно говорит Пушкин в бреду.
— И возлюбит русский человек ближнего своего, — бредил биохимик, — и не будет ни завидовать ему, ни принижать его, ни желать ему невзгод да тягостей, и ближний его все тоже самое. И согласие настанет в земле русской, и директивы благодетельные из метрополии в провинцию да будут доходить в тот же день в виде неизменном и выполняться безукоснительно с радостию искренней.
Когда раздался взрыв, все в баре, кроме Пушкина, вскочили на ноги, и некоторые упали. Люстра, висящая над стойкой, сорвалась с крепления и рухнула со звоном на полированную поверхность. Посыпалась остаточная стеклотара. Чудо мастерства шведских стеклодувов, импрессионистски-голубая с пятнами индиго, борзая, готовая к прыжку, с нарочито, как у киевских балерин, короткими ногами, таившаяся до этого в углу стойки, накренилась, упала на пол, и раскололась на несколько частей, которые тут же размолотил упавший сверху телевизор. Демичев упал на Кашина.
Свет продолжал почему-то гореть.
Марианна упала плашмя, а сверху на нее навалился столик — и наверняка повредил бы ей череп, если бы между краем столика и затылком Марианны не оказался портативный компьютер Кашина. Кашин на четвереньках выбрался из-под Демичева и передвинулся к Марианне, сокрушаясь. Отец Михаил отбросил столик. Кашин попытался выхватить ноутбук, но Эдуард, тоже поспешивший на помощь Марианне, отбросил Кашина, а ноутбук, скинув его с плеча и затылка Марианны, придавил коленом. Ноутбук хрустнул. Некрасов и Амалия оказывали помощь привратнику, который при падении ударился головой о край стула.
Почувствовав неладное, Эдуард обернулся, не вставая с колен. За спиной у него стояла Людмила. Глаза ее по-прежнему были стеклянные, а в руке ее оказался пистолет Эдуарда, и именно на Эдуарда она его направила.
— Предатель, — сказала она голосом, не менее стеклянным, чем ее глаза.
— Людмила, — позвал Демичев.
Эдуард осторожно встал в полный рост. Людмила не двинулась. Он протянул руку. Она не пошевелилась. Одновременно повернувшись боком и захватывая ее запястье, он вытащил пистолет у нее из руки. Сунул за ремень. Поднял один из стульев и усадил на него Людмилу. Она не сопротивлялась.
— Что это? — спросила Марианна, поднимаясь на ноги и держась за затылок, и обращаясь почему-то к отцу Михаилу. — Что это, а? Это конец света?
— Нет, — авторитетно заверил ее отец Михаил, усаживая ее на стул и садясь рядом. — Когда настанет конец света, это будет понятно всем.
— А это что же?
— Это?
— Сейсмические аберрации, — подсказал Некрасов, поднимая привратника на ноги.
Отец Михаил, оценив подсказку, подтвердил Марианне:
— Сейсмические аберрации.
— Да? — переспросила Марианна, заметно успокаиваясь. — Почему ж? Как же это? В этих широтах?…
Удивительно, но, очевидно, ни матрон, ни детей взрыв не разбудил. Никто не вышел в бар из банкетного зала.
Стенька сидел на полу в неловкой позе и выглядел затравленно. Амалии даже пришлось показать ему фокус — на ладони у нее материализовался резиновый пузатый пупс и произнес писклявым голосом,
— Есть хочу.
Стенька взял пупса, осмотрел его со всех сторон, глянул на Амалию, и криво улыбнулся.
— Поиграй пока, поиграй, — сказала Амалия.
— Я родину очень люблю, — ответил ей Стенька. — А то что у нас, в России, до сих пор чтут не Романов Абрамовичей, а слесарей Ивановых — можно я не буду объяснять то, что нам очевидно, а вам, нерусской, не очень понятно. Я лично знаком с педагогом Тамарой Ивановной Гладыш, она десятилетиями учит детей. Вот это пример служения России. А еще я знаю и преподавателя русского языка и литературы Бодажкову, Галину Васильевну — у нее выпускников, учеников — столько, что и не перечесть. Еще я знаю хирурга Рычагова. В детской больнице работает… Скольким он детишкам помог — не описать… А еще знаком с токарем Захаровым… такие детали точит — ни один станок не справится. Я знаю многих достойных людей, которыми гордится Россия… Они реально для нее работают, а не бегут на забугорные сцены, когда их здесь третьим местом награждают. Я этим тоже горжусь… Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор в России чтят тех, кто работает хорошо. И я помогаю в этом людям. Да. И еще я эту суку люблю… без памяти… но она страшная, холодная. У нее сердца нет, и любит она только себя.
И Стенька заплакал, сжимая в руке резинового пупса. Присев возле него на корточки, Амалия погладила его по голове. Рот у Стеньки открылся до половины, слезы катились крупно, потоком, и был он похож на ребенка, у которого отобрали конфету без всяких на то причин, и дали подзатыльник.
— Не плачь, не плачь, мальчик, — сказала Амалия. — Ты вырастешь большой и сильный, и будет у тебя в жизни много разного, интересного.
Демичев, кряхтя, поднял один из стульев и, поглядев на остальных, сел на него верхом — грузно.
В бар вошел Милн, и сразу за ним — Аделина, с автоматом в одной руке и сапожками в другой. Эдуард подскочил к ним.
— Ничего страшного, — сказал ему Милн, и поглядел на подслеповатое электронное табло, а затем на свои наручные часы, которые тоже не работали. — До рассвета времени… собственно, рассвет должен уже начаться. Где рассвет? — строго спросил он у Эдуарда.
— Я что, по-вашему, Гелиос? — недовольно возразил Эдуард. — Вынь да положь рассвет? Где вы были? Линка, куда тебя черти носили, что за сторонние действия? Милн, что это было?
— Долбанули ракетой, — ответил Милн, разыгрывая беспечность. — До этого взорвалось в подвале, но там много воды, поэтому взорвалось как-то… так… А теперь ракетой. Очевидно — промахнулись. Стало быть, долбанут еще раз — если, конечно, не… нужно рискнуть, наверное, а, Эдуард?
— Темень на улице. Они нас видят, мы их нет.
— Лучше, чтобы нас ракетой, да?
Эдуард задумался.
— А пойдите-ка сюда! — позвал отец Михаил. — Нечего там шушукаться!
Они обернулись, переглянулись, и подошли. Паства все покорнее, все послушнее.
— Что это было? — спросил отец Михаил.
— Это сейсмические аберрации, — вмешалась Марианна.
— Случайно, на учениях, кто-то выпустил ракету, — объяснил Эдуард. — Это бывает. Над Мер Нуар несколько лет назад таким образом украинцы сбили израильский пассажирский лайнер. В нем сидели арабские террористы. То бишь чурки.
Отец Михаил окинул паству взглядом. Какие-то все отрешенные, так и с ума можно сойти запросто.
— Хорошая компания, — сказал вдруг Демичев. — Жалко выпить нечего.
Никто не среагировал.
— Как рассвет, так и пойдем отсюда, — сказал отец Михаил.
— Э… — сказал Эдуард.
— Тише. Терять больше нечего. — Он окинул взглядом паству. Безумие распространяется быстро. Все, даже Кашин, присоединившийся к пастве недавно — все эти нехристи уже поняли, в какую переделку попали, поняли, что рассчитывать не на кого, поняли все. Им уже не застила глаза тонкая пелена цивилизации, не отвлекала от правды болотно-медленная бюрократия, не бормотал телевизор, не шуршали газеты. Они были почти готовы — и эта их готовность выглядела в некоторой степени стыдно. Готовность, когда хочется сказать — а где ж вы раньше были? Но христианин не имеет права так говорить. Отец Михаил посмотрел на боевую бригаду — на Милна, Эдуарда и Аделину. — До рассвета нужно продержаться, — сказал он, и они не возразили. — Желательно в полном сознании. Вы поете в театре? — обратился он к Аделине.
Аделина мрачно смотрела на него.
— Вот и хорошо, — сказал отец Михаил. — Ваше дело, лицедейское, публику развлекать. Отвлекать ее от нехороших дум. Искусство — оно сродни… не знаю, чему оно сродни, но, вроде бы, дело хорошее. Споете нам что-нибудь?
— Не в голосе я, — дежурно ответила Аделина. Она всегда так отвечала неучам.
— Не кокетничайте, — велел отец Михаил. — Посмотрите вокруг. На эти лица, на эти глаза. Искусство — оно ведь облагораживает?
— Я не привезла с собой аккомпаниатора, — заявила Аделина.
— А сами играть не умеете? Я починил давеча жим-за-жим.
— Нет, на жим-за-жиме я не играю.
— А на рояле?
Аделина промолчала. На рояле она играла очень плохо, и не умела одновременно играть и петь. Эдуард и Милн тоже молчали. Отец Михаил обернулся к остальным.
— Кто здесь умеет играть на рояле?
Привратник решил, что отец Михаил так мрачно шутит, и криво улыбнулся. Марианна не поняла вопроса. Кашин презрительно и растерянно улыбнулся — у него было свое дело, и дело важное — он распространял среди людей правду о вышестоящих и своих коллегах — глупо было требовать от него чего-то еще, какой рояль, абсурд… Стенька смотрел на Аделину и ничего не слышал. Людмила ничего не слышала. Амалия заинтересовалась. Некрасов сказал:
— Я умею.
— Рахманинов очень хорошо играл на рояле, — сообщил с пола биохимик Пушкин.
— Правда, я не профессионал, — уточнил Некрасов. — Какие-то тональности знаю лучше, какие-то хуже. Играю в основном на слух. И, как мне говорят всегда, педаль жму слишком часто.
— Прекрасно, — сказал отец Михаил. — Вон рояль. Барышня, не угодно ли.
Аделина посмотрела сперва на Милна, затем на Эдуарда. Милн улыбнулся, Эдуард пожал плечами — не одобряя, но и не возражая.
Если действительно учения, тогда ничего, подумала Аделина. А если не учения, что скорее всего, то, возможно, петь мне больше не придется. Она сняла автомат с плеча и сунула его Милну. Милн протянул автомат Эдуарду, но тот брезгливо отступил — почему-то — и мотнул головой.
— Послушаем певицу, — зычно объявил отец Михаил пастве.
Паства зашевелилась слегка. Кашин поднял и осмотрел сломанный ноутбук и покачал головой. Может, у Малкина есть запасной.
Демичев с удивлением следил за происходящим. Все, как в добрые старые времена — столько приятных людей, и сейчас будут играть на рояле и даже петь, несмотря ни на что. А все-таки я умею собирать интересный народ, почти удовлетворенно подумал он.
Некрасов открыл крышку рояля, нисколько не пострадавшего от сейсмических аберраций.
— Что играть? — спросил он.
Ну, как что. Известно — что. В соответствии со степенью просвещенности аудитории. Степень почти нулевая. Стало быть, самое известное, самое банальное. Но и красивое тоже.
— «Хабанеру» знаете?
— Из «Кармен»?
— Да.
— Слышал.
— Сыграйте начало.
Некрасов взял аккорд.
— Нет, — сказала Аделина. — Не в фа-диез-минор. В ре-минор.
— Да? Хмм. Так?
Он сыграл вступление.
— Да. Чуть медленнее.
— По-французски будете петь?
Аделина оглядела аудиторию.
— Нет, — сказала она. — По-русски.
Некрасов снова заиграл вступление. Он предпочел бы французский оригинал — решив, что сейчас будет нелюбимое им орнитологическое «У любви, как у пташки, крылья». Но нет.
Дело было в том, что во время гастрольной поездки по городам и весям России, второй состав театра провел эксперимент — задействовав новый русский вариант либретто, предоставленный театру анонимно каким-то яростным любителем французской музыки. Аделине, лидеру второго состава, вариант понравился больше общепринятого.
Опершись локтем на рояль, Аделина запела:
Некрасов изобразил, как мог, приглушенный хор — взяв несколько разлапистых аккордов. Это Аделине не понравилось, как не нравятся всем профессионалам любительские отходы от общепринятого, но, концентрируясь на роли, она проигнорировала отступление.
Вольной птицей любовь летает,
Не подозвать ее, не укротить,
Ни один человек не знает
Когда назначено ему любить.
Не приманишь любовь стихами,
Ты словом хитрым счастье не лови,
Ни известностью, ни деньгами
Не купишь радости себе в любви.
Некрасов прошелся по квинтам снизу вверх, прижал педаль, и снова сыграл вступление.
В любви…
В любви…
В любви…
В любви!
Презрев законы, дочь богемы,
Любовь с тобой стремится вдаль и ввысь.
Коль сердце хладно, чувства немы,
А я люблю тебя — то берегись!
Один вздохнул, другой смеется,
Третий будет мой!
Коль мне любить тебя придется,
Не шути со мной!
Дверь в банкетный зал шумно распахнулась — заглушив и рояль, и даже вой ветра. Сонная матрона встала на пороге, неодобрительно глядя на паству.
Нежеланна — она под боком,
Желанна станет — ускользнет шутя,
Сети ставь — и не будет проку.
Не ставь — окажешься в ее сетях.
— Вы, это, не шумите тут, — произнесла она с придыханием, базарно. — Дети спят. Совесть нужно иметь. И нам тоже спать надо. Загуляли, понимаешь. Пьяницы.
Некрасов прервал игру. Аделина с ненавистью посмотрела на матрону.
В этот момент из вестибюля в бар медленным шагом вошел историк Кудрявцев под руку с Нинкой.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. СТРАННИКИ
У отца Михаила были к Кудрявцеву претензии. В своих двух скандальных популистских книгах Кудрявцев посвятил немало страниц роли Православной Церкви в истории, но чуть ли не половина этих пассажей проникнута была — не то, чтобы пренебрежением, но насмешливостью с оттенком снисходительности.
— Снисходительность — это Знак Зверя, — прокомментировал, размазывая липкую влагу по лицу липким же кулаком Стенька.
У Марианны, само собой, были к Кудрявцеву претензии, но было их так много, что в несколько фраз они уместиться не могли, поэтому Марианна лишь покачала головой и сказала,
— Ну, знаешь ли, Славка…
У Некрасова были к Кудрявцеву претензии, но законник слишком хорошо чувствовал мизансцену, чтобы предъявлять их в данный момент.
У Пушкина, возможно, были к Кудрявцеву претензии, но Пушкин выразился так (наложившись репликой на претензии, высказываемые отцом Михаилом):
— А вообще-то Россия вечно страдает из-за отсутствия жизнерадостности. Все у нас всегда мрачно, апокалиптично, зловеще как-то…
У Амалии были бы претензии к Кудрявцеву, если бы она прочла его популистские книги — но она их не читала.
У Кашина, возможно, были бы претензии к Кудрявцеву, если бы он знал, кто это такой. Кашин также не знал, кто такие Уильям Фолкнер и Франц Легар, но это к делу не относилось.
У Людмилы были претензии к Кудрявцеву, но она их высказала давно, и теперь просто сидела, глядя в одну точку.
У Аделины, Милна и Эдуарда были претензии к Кудрявцеву, но они последовали примеру Некрасова и не стали их высказывать.
У Стеньки были претензии к Кудрявцеву, но у него вообще ко всем были претензии.
У Демичева претензий к Кудрявцеву не было. У него ни к кому не было претензий. И раньше тоже не было.
У привратника были претензии к Кудрявцеву — но очень смутные, едва определимые.
— Знаете, — сказал Кудрявцев, обращаясь к отцу Михаилу, — я как-то не задумывался, когда писал, как именно я отражаю те или иные… хмм… аспекты… сосуществования Православной Церкви с остальными. В России принято рассматривать Православную Церковь как русское владение, а все остальные православные — они, типа, тоже православные. Во вторую очередь. Меж тем, если рассматривать Православную Церковь как одну из основных ветвей христианства, то вклад ее в мировую христианскую культуру по сравнению с католиками — никакой. Русские в этом подражают евреям — это, мол, наша собственная религия, и она главная, а все остальные погулять вышли. И работают в этом направлении только на себя.
— Снисходительность — это Знак Зверя, — прокомментировал, размазывая липкую влагу по лицу липким же кулаком Стенька.
У Марианны, само собой, были к Кудрявцеву претензии, но было их так много, что в несколько фраз они уместиться не могли, поэтому Марианна лишь покачала головой и сказала,
— Ну, знаешь ли, Славка…
У Некрасова были к Кудрявцеву претензии, но законник слишком хорошо чувствовал мизансцену, чтобы предъявлять их в данный момент.
У Пушкина, возможно, были к Кудрявцеву претензии, но Пушкин выразился так (наложившись репликой на претензии, высказываемые отцом Михаилом):
— А вообще-то Россия вечно страдает из-за отсутствия жизнерадостности. Все у нас всегда мрачно, апокалиптично, зловеще как-то…
У Амалии были бы претензии к Кудрявцеву, если бы она прочла его популистские книги — но она их не читала.
У Кашина, возможно, были бы претензии к Кудрявцеву, если бы он знал, кто это такой. Кашин также не знал, кто такие Уильям Фолкнер и Франц Легар, но это к делу не относилось.
У Людмилы были претензии к Кудрявцеву, но она их высказала давно, и теперь просто сидела, глядя в одну точку.
У Аделины, Милна и Эдуарда были претензии к Кудрявцеву, но они последовали примеру Некрасова и не стали их высказывать.
У Стеньки были претензии к Кудрявцеву, но у него вообще ко всем были претензии.
У Демичева претензий к Кудрявцеву не было. У него ни к кому не было претензий. И раньше тоже не было.
У привратника были претензии к Кудрявцеву — но очень смутные, едва определимые.
— Знаете, — сказал Кудрявцев, обращаясь к отцу Михаилу, — я как-то не задумывался, когда писал, как именно я отражаю те или иные… хмм… аспекты… сосуществования Православной Церкви с остальными. В России принято рассматривать Православную Церковь как русское владение, а все остальные православные — они, типа, тоже православные. Во вторую очередь. Меж тем, если рассматривать Православную Церковь как одну из основных ветвей христианства, то вклад ее в мировую христианскую культуру по сравнению с католиками — никакой. Русские в этом подражают евреям — это, мол, наша собственная религия, и она главная, а все остальные погулять вышли. И работают в этом направлении только на себя.