Страница:
Лифтовую площадку от проходов пентхауза отделяла дверь с электронным замком. Эдуард сунул в замок всё ту же карточку — и замок щелкнул, отворясь.
— Я, пожалуй, пойду к себе в номер, — неуверенно сказал Стенька.
— Нет уж, — возразил Эдуард. — Я буду плавать, а ты меня будешь просвещать по поводу Откровения, православия, и всего такого. Да ты не бойся так. Вон, видишь, шезлонги? Садись.
Он скинул халат, разбежался, и нырнул в бассейн, освещенный только ночным контрольным фонарем.
Некоторое время Стенька стоял, озираясь, а затем все-таки подошел и присел на шезлонг.
— Нам тут, наверное, быть не полагается, — сказал он, когда Эдуард вынырнул.
— А?
— Не полагается нам здесь быть. Это для очень богатых. Это для тех, у кого здесь номера, бассейн.
— Скорее всего так.
— Вдруг кто-нибудь придет?
— Ну, в крайнем случае нас выгонят. Не хочешь окунуться?
— Нет.
— А ты окунись. Тебе понравится. Православному в бассейне купаться не возбраняется.
— Холодно.
— Неженка. Ладно. Посиди, я сейчас.
Он проплыл кролем до противоположного бортика, перевернулся на спину, приплыл обратно, рывком выскочил из бассейна, подобрал халат, и прилег на шезлонг рядом со Стенькой.
— Надо же, какое здание построили, — сказал Стенька. — И сколько придумок. А здесь вот, в пентхаузе — каждый номер, как отдельный, типа, домик. Интересно. Жалко, что пасмурно. Звезды здесь, наверное, очень яркие. Я никогда раньше в таких гостиницах не бывал.
— Ничего особенного, — заверил его Эдуард. — В Питере есть лучше гостиницы. Ты всё-таки скажи, Стенька… Зачем тебе Аделина? А? Чем она тебя привлекает? Образ мыслей у нее будущему священнику никак не подходит. Попадья из нее сам понимаешь какая. Изменять она тебе будет, если ты на ней женишься. Хлопот с ней не оберешься. Нет, дело не в деньгах — уж это я давно понял. Про тебя. Никогда бы не подумал, но — ты меня убедил. Но — в чем же?
Стенька улыбнулся — искренне.
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ты, Эдуард, в любовь не веришь совсем?
— Верю. Но все равно не понимаю.
— Аделина — она хорошая. Ее испортили — и окружение, и…
— И я.
— И ты. Но она все равно хорошая очень.
— Скрытный ты какой, Стенька. Посмотришь — простой парень, без затей. А на поверку выходит, что ничего из тебя не вытянешь, если речь не о православии. Про православие ты можешь часами языком трепать. А все остальное — под замком. Это я в тебе уважаю. Честно.
— Сколько мы здесь пробудем?
— Ты уже спрашивал.
— А ты не ответил.
— Не знаю я. Что ты переживаешь. Здесь тебя накормят, согреют. Вода всегда есть. И никто нас здесь не ищет. Завтра, то есть сегодня, через час примерно, посмотрим по телевизору новости, многое узнаем.
— Да, наверное. Что-то ты мне такое в баре давеча говорил…
— Тише.
— А?
— Тише! — шепотом, но значительно, сказал Эдуард, прикладывая палец к губам. — Замри.
Дверь номера Семнадцать Ка, в десяти метрах от них, медленно отворилась. Из двери вышла Нинка — растрепанная, с глупой улыбкой на лице. Тихо прикрыла дверь. Не заметив Эдуарда и Стеньку, сидевших в глубокой тени, она направилась неровным шагом к лифтам.
Переждав некоторое время, Эдуард встал и сунул руки в карманы халата.
— Это…
— Это регистраторша, — пояснил Эдуард.
— Она вернется сейчас? Она спустилась что-нибудь взять там, в вестибюле?
— Нет. Тише. Я не знал, что здесь кто-то есть.
— Не знал?
— Представь себе — не знал. Сиди, молчи, не двигайся.
Стенька с удивлением и испугом смотрел, как Эдуард ловко, со знанием дела, лезет вверх по стене отдельного домика-номера. Добравшись до крыши, Эдуард перекатился на нее и бесшумно по краю добрался до угла. Вскоре он вернулся, лег на живот, снова перекатился, повис на руках, и спрыгнул вниз, мягко приземлившись.
— Какая-то дура чернявая там, из хачей, — сообщил он. — И здесь без них не обошлось.
— Смотри!
— Тише!
— Смотри!
Эдуард круто обернулся. В темном небе засветилось какое-то непонятное зарево. Эдуард кинулся к лестнице, ведущей на смотровую площадку. Подскочил к перилам. В этот момент раздался звук, похожий на гром. И стих. Стенька присоединился к нему.
— Это в Новгороде? — спросил он.
— Нет. Новгород — вон там, — Эдуард показал рукой. — Вон, где огни, видишь? А вон там, — он показал рукой, — это… не знаю, что такое. Похоже на взрыв.
Они подождали еще некоторое время. Было тихо.
— Льитература хорошо. Лублу льитература.
Изображение на экране потеряло вдруг фокус, мелькнуло, и исчезло. Черно-белый песок со статикой. Милн недовольно поморщился, пошарил рукой, нащупал на прикроватном столике пульт управления, и переключил канал. Из Москвы показывали какой-то хоккейный матч, возможно в записи. Милн еще раз переключил канал. Моложавый, старомодно одетый в кожу с цепями, со старомодно длинными непричесанными волосами, рокер исполнял песню.
— Хотчеш занать — у менья проси.
— Не так, — сонно откликнулась Валентина. — Хо-чешь з-нать. Спать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВАДИМ
— Я, пожалуй, пойду к себе в номер, — неуверенно сказал Стенька.
— Нет уж, — возразил Эдуард. — Я буду плавать, а ты меня будешь просвещать по поводу Откровения, православия, и всего такого. Да ты не бойся так. Вон, видишь, шезлонги? Садись.
Он скинул халат, разбежался, и нырнул в бассейн, освещенный только ночным контрольным фонарем.
Некоторое время Стенька стоял, озираясь, а затем все-таки подошел и присел на шезлонг.
— Нам тут, наверное, быть не полагается, — сказал он, когда Эдуард вынырнул.
— А?
— Не полагается нам здесь быть. Это для очень богатых. Это для тех, у кого здесь номера, бассейн.
— Скорее всего так.
— Вдруг кто-нибудь придет?
— Ну, в крайнем случае нас выгонят. Не хочешь окунуться?
— Нет.
— А ты окунись. Тебе понравится. Православному в бассейне купаться не возбраняется.
— Холодно.
— Неженка. Ладно. Посиди, я сейчас.
Он проплыл кролем до противоположного бортика, перевернулся на спину, приплыл обратно, рывком выскочил из бассейна, подобрал халат, и прилег на шезлонг рядом со Стенькой.
— Надо же, какое здание построили, — сказал Стенька. — И сколько придумок. А здесь вот, в пентхаузе — каждый номер, как отдельный, типа, домик. Интересно. Жалко, что пасмурно. Звезды здесь, наверное, очень яркие. Я никогда раньше в таких гостиницах не бывал.
— Ничего особенного, — заверил его Эдуард. — В Питере есть лучше гостиницы. Ты всё-таки скажи, Стенька… Зачем тебе Аделина? А? Чем она тебя привлекает? Образ мыслей у нее будущему священнику никак не подходит. Попадья из нее сам понимаешь какая. Изменять она тебе будет, если ты на ней женишься. Хлопот с ней не оберешься. Нет, дело не в деньгах — уж это я давно понял. Про тебя. Никогда бы не подумал, но — ты меня убедил. Но — в чем же?
Стенька улыбнулся — искренне.
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ты, Эдуард, в любовь не веришь совсем?
— Верю. Но все равно не понимаю.
— Аделина — она хорошая. Ее испортили — и окружение, и…
— И я.
— И ты. Но она все равно хорошая очень.
— Скрытный ты какой, Стенька. Посмотришь — простой парень, без затей. А на поверку выходит, что ничего из тебя не вытянешь, если речь не о православии. Про православие ты можешь часами языком трепать. А все остальное — под замком. Это я в тебе уважаю. Честно.
— Сколько мы здесь пробудем?
— Ты уже спрашивал.
— А ты не ответил.
— Не знаю я. Что ты переживаешь. Здесь тебя накормят, согреют. Вода всегда есть. И никто нас здесь не ищет. Завтра, то есть сегодня, через час примерно, посмотрим по телевизору новости, многое узнаем.
— Да, наверное. Что-то ты мне такое в баре давеча говорил…
— Тише.
— А?
— Тише! — шепотом, но значительно, сказал Эдуард, прикладывая палец к губам. — Замри.
Дверь номера Семнадцать Ка, в десяти метрах от них, медленно отворилась. Из двери вышла Нинка — растрепанная, с глупой улыбкой на лице. Тихо прикрыла дверь. Не заметив Эдуарда и Стеньку, сидевших в глубокой тени, она направилась неровным шагом к лифтам.
Переждав некоторое время, Эдуард встал и сунул руки в карманы халата.
— Это…
— Это регистраторша, — пояснил Эдуард.
— Она вернется сейчас? Она спустилась что-нибудь взять там, в вестибюле?
— Нет. Тише. Я не знал, что здесь кто-то есть.
— Не знал?
— Представь себе — не знал. Сиди, молчи, не двигайся.
Стенька с удивлением и испугом смотрел, как Эдуард ловко, со знанием дела, лезет вверх по стене отдельного домика-номера. Добравшись до крыши, Эдуард перекатился на нее и бесшумно по краю добрался до угла. Вскоре он вернулся, лег на живот, снова перекатился, повис на руках, и спрыгнул вниз, мягко приземлившись.
— Какая-то дура чернявая там, из хачей, — сообщил он. — И здесь без них не обошлось.
— Смотри!
— Тише!
— Смотри!
Эдуард круто обернулся. В темном небе засветилось какое-то непонятное зарево. Эдуард кинулся к лестнице, ведущей на смотровую площадку. Подскочил к перилам. В этот момент раздался звук, похожий на гром. И стих. Стенька присоединился к нему.
— Это в Новгороде? — спросил он.
— Нет. Новгород — вон там, — Эдуард показал рукой. — Вон, где огни, видишь? А вон там, — он показал рукой, — это… не знаю, что такое. Похоже на взрыв.
Они подождали еще некоторое время. Было тихо.
* * *
Номер освещался только телевизионным экраном. Нежась в постели, Милн гладил Валентину по блеклым волосам, приговаривая:— Льитература хорошо. Лублу льитература.
Изображение на экране потеряло вдруг фокус, мелькнуло, и исчезло. Черно-белый песок со статикой. Милн недовольно поморщился, пошарил рукой, нащупал на прикроватном столике пульт управления, и переключил канал. Из Москвы показывали какой-то хоккейный матч, возможно в записи. Милн еще раз переключил канал. Моложавый, старомодно одетый в кожу с цепями, со старомодно длинными непричесанными волосами, рокер исполнял песню.
Милн переключил телевизор на прием хоккея.
А любовь твоя мне кайф и счастье,
Я по травам приду к тебе завтра.
Поле, красивое поле!
Трактор, его не жаль!
Травы, синие травы!
Почва — она правомочна!
Буду я бегать по травам
А также по ярким дубравам,
Едкий, как керосин.
Хочешь знать — у меня спроси.
— Хотчеш занать — у менья проси.
— Не так, — сонно откликнулась Валентина. — Хо-чешь з-нать. Спать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВАДИМ
Амалия проснулась от восторженных детских криков, смеха, и безутешного плача. Не самый худший вариант пробуждения, подумала она, но все же — что за глупости? Сев на постели и подтянув колени к подбородку, она прислушалась — нет, ничего связного, просто дети визжат. Странно.
Откинувшись на спину, она сладко потянулась, потом еще раз, потом откинула одеяло, подняла вверх, не сгибая ее в колене, правую ногу, и полюбовалась пальцами. Затем подняла левую, и снова полюбовалась. Пальцы ног у Амалии были очень красивой формы. После этого она резким движением вскочила на ноги и несколько раз подпрыгнула на постели, придерживая грудь. И спрыгнула на пол.
Синтетический ковер не понравился ее подошвам. Уж если простыни льняные, могли бы и ковер натуральный постелить, а то и просто паркет. Дураки. Что-то я сегодня благодушная очень, подумала она, улыбаясь.
Пройдя в ванную, она увидела на полу дурацкие полиэстровые трусики утренне-голубого цвета, забытые растеряхой Нинкой давеча. Дуру Нинку по обнаружении на ней гадости пришлось гнать в ванную мыться. Ну и отношение у сегодняшней молодежи к собственному телу! Будто не тело, а бытовая техника какая-то — испортится, сломается — купим новую. Волосы жгут щипцами и бетонируют химикатами, так, что к двадцати пяти годам они на ощупь — как кожура сырой картошки. Ногти красят чем попало. Посеребренные серьги с налетом ржавчины носят в ушах и в ноздрях. Синтетика на половых органах. Косметика накладывается грязными пальцами из чужой косметички на немытую морду. Дуры. О половых сношениях рассуждают цинично-светски, а как до дела доходит — всего стесняются, ничего не умеют, и закомплексованы страшно. Но, надо признать — это все равно лучше, чем бодибилдер. Терпеть не могу, когда у мужчины сиськи второго размера. Гермафродиты какие-то.
Встав под холодный душ, Амалия некоторое время просто наслаждалась, а затем, когда пальцы ног начали слегка неметь, занялась делом — намылилась, потерлась мочалкой (настоящей, привезенной, а не гостиничной), почистила зубы. Вытеревшись, посвятила пять минут накладыванию косметики на тонкие восточные черты. Быстро натянула трусики, чулки, майку, блузку, юбку, туфли. Причесалась. И вышла из номера.
В бассейне плескались человек пять детей, и еще пять бегали, визжа и толкаясь, вокруг. Три матроны в массивных босоножках поверх чулок возлежали на шезлонгах возле электронной подогревалки, обеспечивающей автономное тепло в радиусе пяти метров. Все три одновременно повернули головы с неряшливо крашеными волосами к Амалии.
— Доброе утро, — сказала Амалия приветливо.
Ей ничего не ответили. Просто продолжали смотреть. Не обидевшись, Амалия прошла к лифтам и спустилась на второй этаж.
Здесь помещались — спортивный зал, публичный бассейн, и сауны. Пусто. Эхо от шагов гулкое. От бассейна густо несло хлоркой. Включенный телевизор в закутке с шезлонгами ничего не показывал — пустой синий экран. Амалия поперебирала лежащие возле телевизора диски — упражнения, американские боевики, музыкальные программы. Вынув один из дисков из коробки, она повертела его в руках, вышла к краю бассейна, и коротким движением отправила диск к противоположному бортику. Перелетев через бассейн, диск стукнулся в стену и упал на кафель. Интересно, гостиница эта бывает полной? Какому нормальному человеку придет в голову проводить ночь в этой дыре? Амалия спустилась в вестибюль.
Дневная регистраторша была другая — размалеванная, туповатого вида, модных слегка лошадиных форм, лет двадцати пяти. В Нинке было что-то трогательное — а в этой ничего. Дневной привратник — еще хуже ночного. Бритый наголо, с квадратной мордой. Амалия направилась в бар.
Футуристические часы показывали половину одиннадцатого. Большой концертный рояль помещался недалеко от окна, расположенного так, что дневной свет проникал в бар едва-едва, и только в первые часы после полудня. В расположенных по периметру под потолком динамиках тихо играл ненавязчивый джаз для заполнения неловких пауз в разговорах малознакомых людей. В баре было несколько посетителей — пили кофе, в основном. Амалия проследовала к стойке.
— Скажите, завтрак здесь готовят? — спросила она.
— Да, конечно. Вы закажите, и через пять минут все будет.
Бармен деловито достал блокнот.
— А меню?
— У нас нет меню. Что закажете, то и принесут. Кроме дыни. Дынь, к сожалению, нет.
— А что есть из фруктов?
— Всё.
— Киви, например?
— Да, конечно.
— Хорошо. Я буду есть киви, апельсины, и виноград. Один круассон. Сливочное масло. Кофе и сливки.
Бармен записал.
— Всё?
— Пожалуй стакан лимонада налейте мне прямо сейчас, чтобы мне было чем заняться.
Бармен кивнул, быстро опорожнил в чистый стакан бутылку, и поставил перед Амалией на стойку.
— Номер какой у вас?
Аделина поняла, что ее не узнали.
— Семнадцать Ка.
Бармен еще раз кивнул и куда-то ушел. Сев на вертящийся высокий стул, Амалия пригубила лимонад и оглядела помещение.
В дальнем углу — священник в рясе, перелистывает книгу. Ближе к центру — долговязый негр в джинсах и футболке, внимательно изучающий, держа его в руках, антикварный жим-за-жим. Неподалеку от негра на диване — нагловатый спортивный шатен и тощий рыжеватый блондин, оба в мягких брюках, рубашках поло, и кроссовках. Рядом с ними, на соседнем, под прямым углом, диванчике, пятидесятилетняя мещанка, считающая себя дамой — нога на ногу, целомудренно прикрыты неприятного вида юбкой колени. Молодой человек, думой обремененный, в дешевых джинсах и свитере, стоит столбом рядом с диванчиком. В углу за роялем — трое мужиков потребляют пиво, над столом — столб густого дыма, уходящий вертикально в вытяжку. Очевидно, их специально туда бармен определил.
Один из них вдруг поднялся и, обойдя компанию и чуть шарахнувшись от негра, подошел к священнику.
— Выпьем с нами, поп, чего тебе здесь сидеть. У нас весело, и пиво тут хорошее. Приглашаем.
— Не пью я в это время, сын мой, — отозвался священник, переворачивая страницу. — В раздумьях пребываю. Пейте без меня, с благословением.
— Да чего ты отказываешься-то? — приставал мужик. — Я его приглашаю, а он отказывается. Совсем жирные попы совесть потеряли. Нахватал, бля, денег у братков, на черных мерседесах ездиет, пузатый.
Священник поднял на мужика глаза.
— Ты вот что учти, сын мой. Ведь за тебя здесь заступиться будет некому, если я тебе сейчас в морду въеду. А у меня знаешь какой кулак?
Действительно, руки у священника были большие.
— Ну ты, бля, не очень тут… — неуверенно сказал мужик. — Ишь, бля, враждебный какой.
— Я не враждебный, — возразил священник. — Я к людям нетерпимый. Меня за это в свое время из семинарии два раза выгоняли. Я чуть что — так сразу в морду. И в сане меня за это повышали много раз. Потому как только задумают не повысить — я сразу к главному, и в морду ему. Могу тебе в морду. А ну-ка…
— Но, но, — забормотал мужик, пятясь. — Ты это… не это!.. да…
И вернулся к своим.
— Да ведь это же Амалия Акопян.
— Ай, где? — засуетилась мещанка, вертясь на диванчике. — Ах, вот та? Да, точно. Ой, как неожиданно, — понизив голос почти до шепота, сказала она. — Ой. Сама. Надо же.
Амалия повернула голову к компании. Возникло неловкое положение. Все смотрели на нее, а она на всех. Тогда Эдуард — самый воспитанный — встал и быстрым но непринужденным шагом подошел к Амалии.
— Доброе утро, — сказал он ей, чуть наклонив голову и улыбнувшись. — Вас узнали ваши поклонники. Не желаете ли присоединиться к нам?
— Да, пожалуй, — без затей ответила Амалия.
— Прошу вас.
Какой вежливый юноша, подумала она весело. Наверное подлец какой-нибудь. Нынче ведь только подлецы вежливые бывают.
Сопровождаемая Эдуардом, она подошла к компании и сказала:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — откликнулась компания нестройным хором.
— Ну, меня все знают, — сказала Амалия. — Я та самая армянка, что фокусы показывает…
— А покажите фокус, — попросил неожиданно Стенька, не дав Амалии продолжить мысль.
Все на него посмотрели.
— А что? — засмущался он. — Я ничего такого… армяне — они тоже православные.
— Молодой человек, — наставительно указала ему Амалия, — прерывать старших невежливо.
— А я вас не прерывал, — сказал Стенька.
— Меня — нет. Но по правилам хорошего тона следующей должна была представиться дама. И вот ее-то вы и перебили.
Она повернулась к мещанке и улыбнулась лучезарной улыбкой.
— Как вас зовут?
Мещанка покраснела от смущения и удовольствия.
— Иванова, Марианна Евдокимовна. Можно просто Марианна.
— Очень приятно, Марианна. А кто вы по специальности?
— Я историк, — компетентным голосом сообщила Марианна. — Доктор исторических наук. Преподаю историю на кафедре в Москве.
— Это восхитительно, — сказала Амалия. — А вы? — повернулась она к молодому человеку.
— Хмм… Кудрявцев, Вячеслав Павлович. Тоже историк, сотрудник Марианны Евдокимовны.
— Вы здесь вместе? — спросила Амалия. — Вы — муж и жена?
— Нет, — ответила за обоих Марианна. — Мы просто ездили вместе на конференцию в Милан. А потом сюда.
Марианна повернулась к сидящему поодаль долговязому негру, но он был погружен в изучение жим-за-жима и не обращал на остальных внимания. Затем она повернулась к священнику, но тот все еще был занят книгой.
— Степан Третьяков, окончил семинарию, — влез вдруг невпопад Стенька. — Служу стране, народу, и православной церкви. Прошу меня извинить за невежливость.
— Да, пожалуй, — задумчиво сказала Амалия. — Ну а вы? — повернулась она к Эдуарду.
Историкам хотелось, чтобы Эдуард побыстрее назвался — поклонники желали общаться со знаменитостью. И даже трое мужиков у дальнего стола под вытяжкой отвлеклись от пива и рассматривали Амалию, которую видели когда-то, возможно, по телевизору, но не помнили точно, кто она такая. По телевизору часто хачей показывают. Богатый какой-нибудь пристроил свою бабу на работу непыльную — по телевизору улыбаться.
— Чехов, Эдуард Васильевич, — отрекомендовался Эдуард. — Федеральная Служба Безопасности.
Историки смутились и слегка побледнели, а Стенька вспыхнул и поднялся на ноги.
— То есть как! — сказал он.
— Что — как? — спросил Эдуард.
— То есть как это — безопасности? Ты — эф-эс-бэшник? Я этого не знал!
Эдуард слегка развел руками.
— Извини, все как-то не было момента тебе об этом сообщить. Да вы не волнуйтесь так, — обратился он к историкам, — я тут…
— Ну ты свинья! — протянул Стенька.
— А?
— Свинья! А я с тобой… руку тебе жал… вот я дурак!
— Я тут как частное лицо, — объяснил Эдуард историкам. — В отпуске я.
— Как же теперь жить? — тоскливо вопросил Стенька. — И Линка за тобой замужем была… Кошмар.
Все смотрели на Стеньку.
— Я думал — ты охранник какой-нибудь у богатых, — продолжал он, занятый своим возмущением. — Ну, нет, ну, не знаю теперь, что делать… что думать. Вот я дурак. А я-то все это время тебя терпел… как бывшего мужа…
Историкам было неловко.
— Стенька, сейчас же прекрати! — раздался низкий зычный голос от стойки.
Аделина стремительно пересекла помещение.
— Немедленно! Что за глупости!
— Но, Лин, он же…
— Он — мой бывший муж. Который, между прочим…
Она замолчала, но до Стеньки дошло. «Который спас мне и тебе жизнь не далее как вчера».
— Да, — сказал Стенька голосом мученика, ведомого на казнь. — Да, ты права. Простите меня пожалуйста, Эдуард Васильевич.
— Вот козел, — пробормотал Эдуард.
— Нет уж, вы простите меня.
— Стенька, уймись, — велела Аделина. — Эдька, у меня ужасно болит голова.
— Аспирин?
— Именно. Будь добр.
Эдуард кивнул и ушел за аспирином.
— Здравствуйте, — Аделина обвела всех взглядом. — Здесь подают завтрак?
— Да, — сказала Амалия. — Все, что пожелаешь. Мне так сказали, и куда-то ушли. И с тех пор не возвращались. Если действительно принесут, могу поделиться с вами круассоном.
Аделина натянуто улыбнулась и села в кресло рядом с диванчиком Марианны. Наклонясь к ней, Марианна шепнула, воспользовавшись тем, что Амалия смотрит в другую сторону,
— Это Амалия Акопян.
Но все равно было видно, что она не отошла еще от шока присутствия в гостинице представителя ФСБ.
Эдуард отсутствовал продолжительное время. Стали обмениваться репликами, и в конце концов историк Кудрявцев поведал Амалии и Аделине кое-какие малоизвестные детали средневековых шведских будней. Время от времени Марианна встревала в рассказ историка, уточняя и поправляя. Стенька сидел тихо и старался ни на кого не смотреть. Вернувшийся с аспирином Эдуард некоторое время созерцал Стеньку, и в конце концов ему надоело. Встав, он кивнул Стеньке. Стенька с неохотой поднялся, отметив про себя с мученической отрешенностью, что Аделина даже бровью не повела. Они вышли в вестибюль.
— Позволь указать тебе, Стенька, что ведешь ты себя, как мальчишка. Сидишь, молчишь, всех игнорируешь. Выглядит это глупо. Ну что ты на меня взъелся? Кому-то ведь надо работать в ФСБ.
— Да, это очень интересная теория, — откликнулся Стенька. — Кому-то надо работать. И в ФСБ, и в ЦРУ, и в инквизиции, да и вообще — ежели один перестанет головы рубить на плахе, на его место два других найдутся. Расскажите мне про то, как вы доблестно защищаете нашу молодую демократию, Эдуард Васильевич. И как америкосы защищают свою по всему миру. Обо всем этом написано в Откровении, и о защите демократии тоже.
— Написано?
— «И видел я, что одна из голов зверя была как бы смертельно ранена, но смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»
— Занятно. Ну и при чем здесь я?
— Как свалили гебистов, да разворошили их поганое гнездо — вот и рана. Но гебисты снова поднялись, только название переменили. Исцелела рана.
Эдуард пожал плечами.
— Вон сидят там люди, в баре, — продолжал Стенька. — И всем не по себе. Сидят со Зверем, боятся его. У историка этого, Кудрявцева, живот заболел — четыре раза уже бегал в туалет. Кому-то нужно работать. Вот вы и работаете, Эдуард Васильевич.
— Исцелела, говоришь, рана?
— Эдуард, я сказал тебе давеча, для чего мне Аделина. Для чего она тебе? Неужели тебе баб не хватает в жизни? Бабы любят силу. За тобой — сила. Страшная, грозная, они это чувствуют. Многие. Выбирай любую. Отдай Аделину мне.
Эдуард вздохнул.
— Наивный ты человек, Стенька. Умный, наблюдательный, но — наивный.
Ольшевский в безупречном костюме проследовал мимо них в бар, делая вид, что не знает их и даже не замечает.
— Да, действительно? — поинтересовался Ольшевский.
— Да. Не как в Москве, нет той душевности.
— Идет, — тихим голосом сообщил Кудрявцев.
— А? — переспросил Ольшевский.
— Ах, да, мы забыли вам сказать, — заговорщическим шепотом заговорила Марианна. — молодой человек, тот, что давеча с нами сидел — он из органов.
— А, да? — удивился Ольшевский. — Вот ведь везде они, а? Не то, чтобы кому-то было что скрывать, а как-то неприятно. Ну, не будем обращать на него внимание. Так вы говорите, в Милане не очень уютно?
— Нет, не очень. Да…
— А оперу вы любите?
— Конечно, — утвердительно кивнула Марианна, поправляя очки. — Я, когда в Москву наведываюсь, всегда в оперу хожу. Очень люблю Чайковского.
— А в Милане?
— А что в Милане? Там русские оперы не ставят.
Кудрявцев поджал губы.
— А нерусские? — спросил Ольшевский.
— Нерусские я не люблю. Это все не то, — с достоинством объяснила Марианна. — Нет той душевности.
— Не беспокойся, — сказал знающий священник. — Это Амалия Акопян, фокусница.
— Фоукес? — переспросил негр.
— Ши из фокусник. Фокусник. Ши даз фокусес, — объяснил священник. — Иллюзионистка она. Ши мейкс иллюзион он телевизион.
— Аделина, перестань капризничать! — возмущенно сказал Эдуард. — Посидишь несколько часов в номере, посмотришь телик! Эка невидаль!
— Лин, раз говорят, надо идти, — с оттенком презрения к себе вторил Эдуарду Стенька. — Пойдем, а? Я тебе чего-нибудь расскажу. Историю какую-нибудь.
— Мне здесь хорошо, — упрямилась Аделина. — Здесь люди. Не хочу быть одна. Я им спою чего-нибудь. Вон рояль стоит.
— Ты не на гастролях, — возразил Эдуард. — Пошли же!
Некоторое время Аделина смотрела прямо перед собой, а затем из глаз у нее потекли слезы. Эдуард смутился, а Стенька нахмурился.
— Ты понимаешь, что произошло? Ты не понимаешь! Ты ничего не хочешь понимать! — обвинила Эдуарда Аделина. — Сейчас как раз репетиция в театре. А меня там нет. И я даже не могу им позвонить и сказать, что у меня ангина или бронхит. У них теперь есть полное право меня уволить. Они только этого и ждали, особенно Бертольд Абрамович, сука такая, лизоблюд, образованщина совковая. Вернется Валериан — они про меня такого ему наговорят…
— Знаете, нет, — сокрушенно ответил он. — Какие-то помехи. Пытался позвонить из номера — тоже самое. Что-то у них тут со связью. И телевизор не работает. На экране — только песок, как в Сахаре.
В бар вошел новый посетитель. На вид ему было лет сорок, одет он был в камуфляжную форму хаки, и пострижен по-армейски. Выражение лица у него было серьезное, а под мышкой находилась аккуратная кожаная папка.
Откинувшись на спину, она сладко потянулась, потом еще раз, потом откинула одеяло, подняла вверх, не сгибая ее в колене, правую ногу, и полюбовалась пальцами. Затем подняла левую, и снова полюбовалась. Пальцы ног у Амалии были очень красивой формы. После этого она резким движением вскочила на ноги и несколько раз подпрыгнула на постели, придерживая грудь. И спрыгнула на пол.
Синтетический ковер не понравился ее подошвам. Уж если простыни льняные, могли бы и ковер натуральный постелить, а то и просто паркет. Дураки. Что-то я сегодня благодушная очень, подумала она, улыбаясь.
Пройдя в ванную, она увидела на полу дурацкие полиэстровые трусики утренне-голубого цвета, забытые растеряхой Нинкой давеча. Дуру Нинку по обнаружении на ней гадости пришлось гнать в ванную мыться. Ну и отношение у сегодняшней молодежи к собственному телу! Будто не тело, а бытовая техника какая-то — испортится, сломается — купим новую. Волосы жгут щипцами и бетонируют химикатами, так, что к двадцати пяти годам они на ощупь — как кожура сырой картошки. Ногти красят чем попало. Посеребренные серьги с налетом ржавчины носят в ушах и в ноздрях. Синтетика на половых органах. Косметика накладывается грязными пальцами из чужой косметички на немытую морду. Дуры. О половых сношениях рассуждают цинично-светски, а как до дела доходит — всего стесняются, ничего не умеют, и закомплексованы страшно. Но, надо признать — это все равно лучше, чем бодибилдер. Терпеть не могу, когда у мужчины сиськи второго размера. Гермафродиты какие-то.
Встав под холодный душ, Амалия некоторое время просто наслаждалась, а затем, когда пальцы ног начали слегка неметь, занялась делом — намылилась, потерлась мочалкой (настоящей, привезенной, а не гостиничной), почистила зубы. Вытеревшись, посвятила пять минут накладыванию косметики на тонкие восточные черты. Быстро натянула трусики, чулки, майку, блузку, юбку, туфли. Причесалась. И вышла из номера.
В бассейне плескались человек пять детей, и еще пять бегали, визжа и толкаясь, вокруг. Три матроны в массивных босоножках поверх чулок возлежали на шезлонгах возле электронной подогревалки, обеспечивающей автономное тепло в радиусе пяти метров. Все три одновременно повернули головы с неряшливо крашеными волосами к Амалии.
— Доброе утро, — сказала Амалия приветливо.
Ей ничего не ответили. Просто продолжали смотреть. Не обидевшись, Амалия прошла к лифтам и спустилась на второй этаж.
Здесь помещались — спортивный зал, публичный бассейн, и сауны. Пусто. Эхо от шагов гулкое. От бассейна густо несло хлоркой. Включенный телевизор в закутке с шезлонгами ничего не показывал — пустой синий экран. Амалия поперебирала лежащие возле телевизора диски — упражнения, американские боевики, музыкальные программы. Вынув один из дисков из коробки, она повертела его в руках, вышла к краю бассейна, и коротким движением отправила диск к противоположному бортику. Перелетев через бассейн, диск стукнулся в стену и упал на кафель. Интересно, гостиница эта бывает полной? Какому нормальному человеку придет в голову проводить ночь в этой дыре? Амалия спустилась в вестибюль.
Дневная регистраторша была другая — размалеванная, туповатого вида, модных слегка лошадиных форм, лет двадцати пяти. В Нинке было что-то трогательное — а в этой ничего. Дневной привратник — еще хуже ночного. Бритый наголо, с квадратной мордой. Амалия направилась в бар.
Футуристические часы показывали половину одиннадцатого. Большой концертный рояль помещался недалеко от окна, расположенного так, что дневной свет проникал в бар едва-едва, и только в первые часы после полудня. В расположенных по периметру под потолком динамиках тихо играл ненавязчивый джаз для заполнения неловких пауз в разговорах малознакомых людей. В баре было несколько посетителей — пили кофе, в основном. Амалия проследовала к стойке.
— Скажите, завтрак здесь готовят? — спросила она.
— Да, конечно. Вы закажите, и через пять минут все будет.
Бармен деловито достал блокнот.
— А меню?
— У нас нет меню. Что закажете, то и принесут. Кроме дыни. Дынь, к сожалению, нет.
— А что есть из фруктов?
— Всё.
— Киви, например?
— Да, конечно.
— Хорошо. Я буду есть киви, апельсины, и виноград. Один круассон. Сливочное масло. Кофе и сливки.
Бармен записал.
— Всё?
— Пожалуй стакан лимонада налейте мне прямо сейчас, чтобы мне было чем заняться.
Бармен кивнул, быстро опорожнил в чистый стакан бутылку, и поставил перед Амалией на стойку.
— Номер какой у вас?
Аделина поняла, что ее не узнали.
— Семнадцать Ка.
Бармен еще раз кивнул и куда-то ушел. Сев на вертящийся высокий стул, Амалия пригубила лимонад и оглядела помещение.
В дальнем углу — священник в рясе, перелистывает книгу. Ближе к центру — долговязый негр в джинсах и футболке, внимательно изучающий, держа его в руках, антикварный жим-за-жим. Неподалеку от негра на диване — нагловатый спортивный шатен и тощий рыжеватый блондин, оба в мягких брюках, рубашках поло, и кроссовках. Рядом с ними, на соседнем, под прямым углом, диванчике, пятидесятилетняя мещанка, считающая себя дамой — нога на ногу, целомудренно прикрыты неприятного вида юбкой колени. Молодой человек, думой обремененный, в дешевых джинсах и свитере, стоит столбом рядом с диванчиком. В углу за роялем — трое мужиков потребляют пиво, над столом — столб густого дыма, уходящий вертикально в вытяжку. Очевидно, их специально туда бармен определил.
Один из них вдруг поднялся и, обойдя компанию и чуть шарахнувшись от негра, подошел к священнику.
— Выпьем с нами, поп, чего тебе здесь сидеть. У нас весело, и пиво тут хорошее. Приглашаем.
— Не пью я в это время, сын мой, — отозвался священник, переворачивая страницу. — В раздумьях пребываю. Пейте без меня, с благословением.
— Да чего ты отказываешься-то? — приставал мужик. — Я его приглашаю, а он отказывается. Совсем жирные попы совесть потеряли. Нахватал, бля, денег у братков, на черных мерседесах ездиет, пузатый.
Священник поднял на мужика глаза.
— Ты вот что учти, сын мой. Ведь за тебя здесь заступиться будет некому, если я тебе сейчас в морду въеду. А у меня знаешь какой кулак?
Действительно, руки у священника были большие.
— Ну ты, бля, не очень тут… — неуверенно сказал мужик. — Ишь, бля, враждебный какой.
— Я не враждебный, — возразил священник. — Я к людям нетерпимый. Меня за это в свое время из семинарии два раза выгоняли. Я чуть что — так сразу в морду. И в сане меня за это повышали много раз. Потому как только задумают не повысить — я сразу к главному, и в морду ему. Могу тебе в морду. А ну-ка…
— Но, но, — забормотал мужик, пятясь. — Ты это… не это!.. да…
И вернулся к своим.
* * *
Задумчивый молодой человек, краем глаза рассмотрев посетительницу у стойки, сказал пониженным тоном,— Да ведь это же Амалия Акопян.
— Ай, где? — засуетилась мещанка, вертясь на диванчике. — Ах, вот та? Да, точно. Ой, как неожиданно, — понизив голос почти до шепота, сказала она. — Ой. Сама. Надо же.
Амалия повернула голову к компании. Возникло неловкое положение. Все смотрели на нее, а она на всех. Тогда Эдуард — самый воспитанный — встал и быстрым но непринужденным шагом подошел к Амалии.
— Доброе утро, — сказал он ей, чуть наклонив голову и улыбнувшись. — Вас узнали ваши поклонники. Не желаете ли присоединиться к нам?
— Да, пожалуй, — без затей ответила Амалия.
— Прошу вас.
Какой вежливый юноша, подумала она весело. Наверное подлец какой-нибудь. Нынче ведь только подлецы вежливые бывают.
Сопровождаемая Эдуардом, она подошла к компании и сказала:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — откликнулась компания нестройным хором.
— Ну, меня все знают, — сказала Амалия. — Я та самая армянка, что фокусы показывает…
— А покажите фокус, — попросил неожиданно Стенька, не дав Амалии продолжить мысль.
Все на него посмотрели.
— А что? — засмущался он. — Я ничего такого… армяне — они тоже православные.
— Молодой человек, — наставительно указала ему Амалия, — прерывать старших невежливо.
— А я вас не прерывал, — сказал Стенька.
— Меня — нет. Но по правилам хорошего тона следующей должна была представиться дама. И вот ее-то вы и перебили.
Она повернулась к мещанке и улыбнулась лучезарной улыбкой.
— Как вас зовут?
Мещанка покраснела от смущения и удовольствия.
— Иванова, Марианна Евдокимовна. Можно просто Марианна.
— Очень приятно, Марианна. А кто вы по специальности?
— Я историк, — компетентным голосом сообщила Марианна. — Доктор исторических наук. Преподаю историю на кафедре в Москве.
— Это восхитительно, — сказала Амалия. — А вы? — повернулась она к молодому человеку.
— Хмм… Кудрявцев, Вячеслав Павлович. Тоже историк, сотрудник Марианны Евдокимовны.
— Вы здесь вместе? — спросила Амалия. — Вы — муж и жена?
— Нет, — ответила за обоих Марианна. — Мы просто ездили вместе на конференцию в Милан. А потом сюда.
Марианна повернулась к сидящему поодаль долговязому негру, но он был погружен в изучение жим-за-жима и не обращал на остальных внимания. Затем она повернулась к священнику, но тот все еще был занят книгой.
— Степан Третьяков, окончил семинарию, — влез вдруг невпопад Стенька. — Служу стране, народу, и православной церкви. Прошу меня извинить за невежливость.
— Да, пожалуй, — задумчиво сказала Амалия. — Ну а вы? — повернулась она к Эдуарду.
Историкам хотелось, чтобы Эдуард побыстрее назвался — поклонники желали общаться со знаменитостью. И даже трое мужиков у дальнего стола под вытяжкой отвлеклись от пива и рассматривали Амалию, которую видели когда-то, возможно, по телевизору, но не помнили точно, кто она такая. По телевизору часто хачей показывают. Богатый какой-нибудь пристроил свою бабу на работу непыльную — по телевизору улыбаться.
— Чехов, Эдуард Васильевич, — отрекомендовался Эдуард. — Федеральная Служба Безопасности.
Историки смутились и слегка побледнели, а Стенька вспыхнул и поднялся на ноги.
— То есть как! — сказал он.
— Что — как? — спросил Эдуард.
— То есть как это — безопасности? Ты — эф-эс-бэшник? Я этого не знал!
Эдуард слегка развел руками.
— Извини, все как-то не было момента тебе об этом сообщить. Да вы не волнуйтесь так, — обратился он к историкам, — я тут…
— Ну ты свинья! — протянул Стенька.
— А?
— Свинья! А я с тобой… руку тебе жал… вот я дурак!
— Я тут как частное лицо, — объяснил Эдуард историкам. — В отпуске я.
— Как же теперь жить? — тоскливо вопросил Стенька. — И Линка за тобой замужем была… Кошмар.
Все смотрели на Стеньку.
— Я думал — ты охранник какой-нибудь у богатых, — продолжал он, занятый своим возмущением. — Ну, нет, ну, не знаю теперь, что делать… что думать. Вот я дурак. А я-то все это время тебя терпел… как бывшего мужа…
Историкам было неловко.
— Стенька, сейчас же прекрати! — раздался низкий зычный голос от стойки.
Аделина стремительно пересекла помещение.
— Немедленно! Что за глупости!
— Но, Лин, он же…
— Он — мой бывший муж. Который, между прочим…
Она замолчала, но до Стеньки дошло. «Который спас мне и тебе жизнь не далее как вчера».
— Да, — сказал Стенька голосом мученика, ведомого на казнь. — Да, ты права. Простите меня пожалуйста, Эдуард Васильевич.
— Вот козел, — пробормотал Эдуард.
— Нет уж, вы простите меня.
— Стенька, уймись, — велела Аделина. — Эдька, у меня ужасно болит голова.
— Аспирин?
— Именно. Будь добр.
Эдуард кивнул и ушел за аспирином.
— Здравствуйте, — Аделина обвела всех взглядом. — Здесь подают завтрак?
— Да, — сказала Амалия. — Все, что пожелаешь. Мне так сказали, и куда-то ушли. И с тех пор не возвращались. Если действительно принесут, могу поделиться с вами круассоном.
Аделина натянуто улыбнулась и села в кресло рядом с диванчиком Марианны. Наклонясь к ней, Марианна шепнула, воспользовавшись тем, что Амалия смотрит в другую сторону,
— Это Амалия Акопян.
Но все равно было видно, что она не отошла еще от шока присутствия в гостинице представителя ФСБ.
* * *
Все-таки накормить человека — первейшее дело. Поев, все вдруг просветлились и заметно подобрели и расслабились. Историков особенно успокоило присутствие Аделины, оказавшейся бывшей супругой представителя органов. С бывшими супругами представители по делу не приезжают. Стало быть действительно он на отдыхе, а не прислан сюда следить, и все, что нужно делать — следить за речью, а это дело привычное. Аделина выпила четыре стакана воды и съела омлет микст по-провансальски. Негр вернул жим-за-жим Стеньке, так в нем и не разобравшись, взял со столика двухмесячной давности журнал «В Мире Науки И Техники», и стал рассматривать, восхищенно по временам хмыкая, рекламных девиц. Пивные мужики вышли на воздух — разгуляться. Тот мужик, что говорил давеча со священником, вышел быстрее всех, старясь ни на кого не смотреть.Эдуард отсутствовал продолжительное время. Стали обмениваться репликами, и в конце концов историк Кудрявцев поведал Амалии и Аделине кое-какие малоизвестные детали средневековых шведских будней. Время от времени Марианна встревала в рассказ историка, уточняя и поправляя. Стенька сидел тихо и старался ни на кого не смотреть. Вернувшийся с аспирином Эдуард некоторое время созерцал Стеньку, и в конце концов ему надоело. Встав, он кивнул Стеньке. Стенька с неохотой поднялся, отметив про себя с мученической отрешенностью, что Аделина даже бровью не повела. Они вышли в вестибюль.
— Позволь указать тебе, Стенька, что ведешь ты себя, как мальчишка. Сидишь, молчишь, всех игнорируешь. Выглядит это глупо. Ну что ты на меня взъелся? Кому-то ведь надо работать в ФСБ.
— Да, это очень интересная теория, — откликнулся Стенька. — Кому-то надо работать. И в ФСБ, и в ЦРУ, и в инквизиции, да и вообще — ежели один перестанет головы рубить на плахе, на его место два других найдутся. Расскажите мне про то, как вы доблестно защищаете нашу молодую демократию, Эдуард Васильевич. И как америкосы защищают свою по всему миру. Обо всем этом написано в Откровении, и о защите демократии тоже.
— Написано?
— «И видел я, что одна из голов зверя была как бы смертельно ранена, но смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»
— Занятно. Ну и при чем здесь я?
— Как свалили гебистов, да разворошили их поганое гнездо — вот и рана. Но гебисты снова поднялись, только название переменили. Исцелела рана.
Эдуард пожал плечами.
— Вон сидят там люди, в баре, — продолжал Стенька. — И всем не по себе. Сидят со Зверем, боятся его. У историка этого, Кудрявцева, живот заболел — четыре раза уже бегал в туалет. Кому-то нужно работать. Вот вы и работаете, Эдуард Васильевич.
— Исцелела, говоришь, рана?
— Эдуард, я сказал тебе давеча, для чего мне Аделина. Для чего она тебе? Неужели тебе баб не хватает в жизни? Бабы любят силу. За тобой — сила. Страшная, грозная, они это чувствуют. Многие. Выбирай любую. Отдай Аделину мне.
Эдуард вздохнул.
— Наивный ты человек, Стенька. Умный, наблюдательный, но — наивный.
Ольшевский в безупречном костюме проследовал мимо них в бар, делая вид, что не знает их и даже не замечает.
* * *
— Сам по себе Милан очень красивый, — объяснила Марианна. — А где у них здесь сахар? — Она насыпала себе в чай сахару и тщательно размешала ложкой. Ложку положила на салфетку. — Очень интересно местами, своеобычно. Люди, правда, неприветливые.— Да, действительно? — поинтересовался Ольшевский.
— Да. Не как в Москве, нет той душевности.
— Идет, — тихим голосом сообщил Кудрявцев.
— А? — переспросил Ольшевский.
— Ах, да, мы забыли вам сказать, — заговорщическим шепотом заговорила Марианна. — молодой человек, тот, что давеча с нами сидел — он из органов.
— А, да? — удивился Ольшевский. — Вот ведь везде они, а? Не то, чтобы кому-то было что скрывать, а как-то неприятно. Ну, не будем обращать на него внимание. Так вы говорите, в Милане не очень уютно?
— Нет, не очень. Да…
— А оперу вы любите?
— Конечно, — утвердительно кивнула Марианна, поправляя очки. — Я, когда в Москву наведываюсь, всегда в оперу хожу. Очень люблю Чайковского.
— А в Милане?
— А что в Милане? Там русские оперы не ставят.
Кудрявцев поджал губы.
— А нерусские? — спросил Ольшевский.
— Нерусские я не люблю. Это все не то, — с достоинством объяснила Марианна. — Нет той душевности.
* * *
Сидя у бара и потягивая лимонад (ее тактично оставили в покое на какое-то время), Амалия наблюдала, как эф-эс-бэшник Эдуард понуждает бывшую жену к перемещению из бара в номер, а та артачится. Неожиданно в бар вошли вместе давеча выходившие раздельно — священник и долговязый негр. При этом священник медленно и терпеливо что-то разъяснял негру на плохом английском, а негр с уважением кивал и соглашался. Они заняли столик неподалеку от бара. Через некоторое время священник оглянулся через плечо, ища глазами бармена. Но бармен отсутствовал. Амалии стало жалко священника. Слезши со стула, она непринужденной походкой прошла мимо столика и сделала жест — повела рукой вверх-вниз. И священник, и негр посмотрели на нее удивленно. А когда снова перевели глаза на столик, там уже стояли непочатая бутылка холодного лимонада и два идеально чистых стакана. Негр невольно слегка отодвинулся вместе со стулом.— Не беспокойся, — сказал знающий священник. — Это Амалия Акопян, фокусница.
— Фоукес? — переспросил негр.
— Ши из фокусник. Фокусник. Ши даз фокусес, — объяснил священник. — Иллюзионистка она. Ши мейкс иллюзион он телевизион.
— Аделина, перестань капризничать! — возмущенно сказал Эдуард. — Посидишь несколько часов в номере, посмотришь телик! Эка невидаль!
— Лин, раз говорят, надо идти, — с оттенком презрения к себе вторил Эдуарду Стенька. — Пойдем, а? Я тебе чего-нибудь расскажу. Историю какую-нибудь.
— Мне здесь хорошо, — упрямилась Аделина. — Здесь люди. Не хочу быть одна. Я им спою чего-нибудь. Вон рояль стоит.
— Ты не на гастролях, — возразил Эдуард. — Пошли же!
Некоторое время Аделина смотрела прямо перед собой, а затем из глаз у нее потекли слезы. Эдуард смутился, а Стенька нахмурился.
— Ты понимаешь, что произошло? Ты не понимаешь! Ты ничего не хочешь понимать! — обвинила Эдуарда Аделина. — Сейчас как раз репетиция в театре. А меня там нет. И я даже не могу им позвонить и сказать, что у меня ангина или бронхит. У них теперь есть полное право меня уволить. Они только этого и ждали, особенно Бертольд Абрамович, сука такая, лизоблюд, образованщина совковая. Вернется Валериан — они про меня такого ему наговорят…
* * *
— Скажите, молодой человек, ваш сотовый телефон работает? — спросила Марианна у снова присоединившегося к компании со стаканом сельтерской Ольшевского.— Знаете, нет, — сокрушенно ответил он. — Какие-то помехи. Пытался позвонить из номера — тоже самое. Что-то у них тут со связью. И телевизор не работает. На экране — только песок, как в Сахаре.
В бар вошел новый посетитель. На вид ему было лет сорок, одет он был в камуфляжную форму хаки, и пострижен по-армейски. Выражение лица у него было серьезное, а под мышкой находилась аккуратная кожаная папка.