Романовский Владимир. Русский боевик

   Нинка, напуганная ранее знаменитостью, так и не пришла окончательно в себя, а неожиданный наплыв посетителей и вовсе выбил ее из колеи. Выражение лица у нее сделалось плаксивое.
   Привратник кинулся к дверям — грузить на тележку три чемодана. Священник, расплатившись, обернулся и крикнул басом:
   — Эй, добрый человек! Ты там не урони! Не урони!
   — Не ураньи! — вторил ему восторженно вертлявый негр, и расхохотался. Белесая спутница его смущенно улыбнулась.
   Рыжеватый неопрятный блондин побежал было помогать привратнику, но хорошо одетый шатен его удержал.
   — Стенька, веди себя прилично, — сказал он.
   — Надо помочь человеку.
   — Если ему нужна будет помощь, ему наймут помощника, за деньги, причем твою кандидатуру на эту должность будут рассматривать в последнюю очередь. Ну и манеры у тебя. Ты, небось, официантам в кафе тоже помогаешь?
   — Я не хожу в кафе. Мне это ни к чему. Я православный, — возразил Стенька.
   — Я тоже православный, — наставительно сказал ему шатен. — Православие хороших манер не исключает.
   — Не прав ты, сын мой, — обернулся к ним священник. — Порыв, оказание помощи — первейшее дело. Молодой человек на верном пути.
   — В рабы, — заметил шатен. — Рабская ментальность. Услужливость. Чего изволите-с.
   — Я не раб, — возмутился Стенька. — Вам этого не понять. Оказывание помощи ближнему — где ж тут рабство?
   — Раб и есть.
   — Не прав ты, не прав, — повторил священник, с сожалением качая головой. И снова стал смотреть, волнуясь, на то, как привратник ворочает чемоданы, грузя их на тележку.
   — Господин Чехов, немедленно прекратите этот цирк, — сказал, повернувшись к компании, хорошо одетый блондин.
   — Слушаюсь, — неохотно откликнулся Чехов.
   — Никакой не раб, — кипятился Стенька.
   — Заткнись.
   — Мальчики, не нужно этого, — попросила проститутка, или кто она такая была.
   Привратник покатил тележку к стойке.
   — Вон тот сверху, это мой, осторожно, — проскандировал ему священник.
   — Я осторожно. А это чьи же?
   — Это вот его, — сообщила белесая-тусклая, указывая пальцем на вертлявого негра. — То есть наши.
   — Нащи, — подтвердил негр. — Нащи как?
   — Че-мо-да-ны, — по складам, громко, как глухому, объяснила белесая.
   — Ше-моу-да-ни, — радостно повторил негр. — Я тэбиа лублу. Русски дьевушка самийе лучши! Я гарний хлопетс из анекдоута! Йобани хохлы! — и засмеялся раскатисто.
   Священник неодобрительно посмотрел больше на белесую, чем на негра.
   В этот момент верхний чемодан, принадлежавший священнику, свалился с тележки на ковер, и в нем что-то хрустнуло.
   — Что ты делаешь! — возмутился священник и поспешил к чемодану. — Вот ведь доверился тебе, негодяй безрукий.

* * *

   Дождь прекратился внезапно. Электронные футурологические часы в вестибюле показывали два часа пополуночи. Ольшевский застегнул пиджак и вышел в город.
   Городом, правда, Белые Холмы можно было назвать лишь в ироническом смысле. «Русский Простор» являлся единственным в городе многоэтажным зданием. Остальные дома и домишки — неопределенного стиля, хотя кое-где новгородский неоклассицизм давал себя знать — состояли в основном из одного или двух этажей. Улиц было несколько, а мост имелся только один — через Текучку. У южной оконечности города Текучка сливалась с Вихрой, образуя стрелку. По северной границе города проходила дорога — от Вихры до Текучки — она-то и оканчивалась мостом. За дорогой, к северу, располагался хилый лес. Воды Вихры устремлялись на юг, по идее впадая либо в Волхов, либо в Ильмень — никто из местных толком не знал, во что именно. Народ вообще мало интересуется географией. Политикой гораздо больше. Политика — это сплетни, а в сплетнях больше приятной таинственности и подозрительности, чем в голых непререкаемых географических фактах. Народ любит таинственность.
   Так рассуждал Ольшевский, направляясь спокойным шагом к стрелке. Три фонаря тускло освещали квартал, двери домов стояли запертые наглухо. Стражи порядка, как всегда, пережидали ночь, закрывшись в участке на севере города. Смотрят, небось, какой-нибудь пиратский диск.
   Неприятная компания справа по ходу — человек пять устрашающего вида парней, ждущих жертву. Обычное дело в провинции. Ольшевский не удостоил их даже внимательным взглядом, даже издалека. И они почувствовали. Шпана всегда знает, куда можно соваться, а куда — себе дороже. Дойдя до стрелки, Ольшевский остановился у поручня смотровой площадки и некоторое время вглядывался в водную гладь, совершенно черную, без отблесков. Взгляд, погруженный во тьму.
   — Противное место, — услышал он голос позади себя. — Глазом не за что зацепиться.
   — Да, — ответил Ольшевский, не оборачиваясь. — Хоть бы прожектор поставили.
   — Или пьесу.
   — Как?
   — Прожектор или пьесу. Пьесы тоже ставят. Как прожекторы.
   Ольшевский вздохнул.
   — Ничего не меняется, а, Милн? Ты так же глупо шутишь, как раньше, меня это так же раздражает. Зачем ты вырядился под клоуна?
   — Под новоорлеанского джазиста.
   — Ты, Милн, и в Новом Орлеане-то никогда не был.
   — А ты, Ольшевский, с возрастом все ворчливее становишься.
   Ольшевский повернулся и, сунув руки в карманы, оперся жопой о поручень. Милн оправил белый костюм и вытащил из кармана пачку сигарет.
   — Куришь?
   — Никогда не курил. И тебе это прекрасно известно.
   Милн пожал плечами, закуривая.
   — Перейдем на английский? — предложил он.
   — Зачем?
   — А чтобы ты мне не тыкал. Противно.
   — Какой вы щепетильный стали, господин Милн, — заметил Ольшевский. Английский его был не менее безупречен, чем русский Милна. — Недотрога. Что за блядь вы с собой приволокли в гостиницу? Конспирация конспирацией, но всему есть пределы.
   — Она не блядь, — возразил Милн. — Она учительница русского языка и литературы. Подрабатывает на стороне проституцией во имя благоустройства.
   — Не верю я во все это, — сказал Ольшевский. — Все они учительницы, профессиональные виолончелистки, ученые с мировым именем — какую ни спроси.
   — А вы бы проверили. Кому и проверять, если не вам.
   — Вот и проверю. Как ее зовут?
   — Валентина.
   — А фамилия?
   — Отказалась называть. Впрочем, возможно, я и не спрашивал. Зачем мне ее фамилия?
   — Действительно.
   — Перейдем на русский?
   — Зачем?
   — Из сентиментальности, — объяснил Милн. — Хочется говорить вам «ты».
   — Валяй.
   — Я-то одну только блядь приволок, да и то местную. А вот ты целую свиту притащил из Питера.
   — Бросается в глаза?
   — Еще как! Ассистент твой — это еще куда ни шло, ты ж у нас барин, без денщика за помидорами не выходишь. А вот с дружком его, и одной бабой на двоих — это что же? И баба-то какая-то странная. Как в полуобмороке баба.
   — Отойдет еще, привыкнет. Ну, что ж, перейдем к официальной части?
   — Перейдем.
   — Собственно, единственное, что мне хотелось бы выяснить, — веско сказал Ольшевский, — это — откуда твое заведение обо всем узнало? Просто из любопытства. Все знают. Прямо как Малкин.
   — С чего ты взял? И кто такой Малкин?
   — Но ведь ты здесь.
   — И что же? Ты ведь тоже здесь.
   — Да. Но, может быть, мое-то заведение как раз ничего и не знает.
   — Хорошая мысль, — заметил Милн. — Теперь развивай ее до логического конца.
   — Да, но…
   — Что?
   — Твое-то заведение находится… в симпатизирующей стране.
   — А твое?
   — Что ты плетешь, Милн, — возмутился Ольшевский. — Я нынче в Питере обитаюсь.
   — Знаю.
   Ольшевский понял.
   — Ах, даже так… — сказал он задумчиво. — То есть, ты хочешь сказать, что Демичев… вызвал — меня отдельно, и тебя отдельно.
   — И права у нас тут с тобой одинаковые, — закончил мысль Милн.
   — И ты уверяешь меня, что ничего не сказал начальству?
   — Я в отпуске. Подозреваю, что ты тоже.
   — Вот ведь подонок, — с чувством сказал Ольшевский.
   — Кто?
   — Демичев.
   — Да, — подтвердил Милн.
   — И когда же ты расскажешь обо всем своим?
   — Это по обстоятельствам. Может статься, что и рассказывать-то нечего.
   — А если есть? Про нафту-четыре, например?
   — Расскажу как-нибудь. Представится случай. Нафта-четыре — миф.
   — Ты думаешь…
   — Ольшевский, опомнись, — сказал Милн. — Это русская паранойя. Из ископаемых в этом округе — бурый уголь. Земледелие — все больше из Финляндии. Золота нет, нефти нет, убытки есть. Нафта-четыре, повторяю тебе — миф. А убытков у всех своих хватает.
   — А база?
   — Да, обязательно, — Милн кивнул. — Приедем и будем тут базу строить, под Новгородом. Мы с остальными-то базами не знаем, что делать.
   — А зачем строить — там уже есть. Наша.
   — Видел.
   — И что же?
   — Это не база «ваша», а дешевый субсидированный цирк. Для второсортных акробатов и неудавшихся фокусников. Из всего стада истребителей взлететь могут только два — с пятидесятипроцентной вероятностью.
   — Это просто наш русский бардак. Нужно будет — все взлетят.
   — Это не русский бардак, это русский цирк. Очень похоже на американский, но с другой окраской. У нас тоже такие базы есть. Для вида и для престижа. И туристов водить. В операторской сидят четыре индуса и что-то программируют на компьютерах. Что именно — никто не знает, ни местное начальство, ни Пентагон, ни разведка, ни правительство, ни даже они сами. Но мы отвлеклись от темы.
   — Да. Значит, Демичев вызвал нас обоих в частном порядке, как…
   — Как старых друзей, — пояснил Милн. — Нас здесь как бы нет. Поэтому…
   — Поэтому, — продолжил Ольшевский, — если он действительно задумал что-то грандиозно-глобальное, то нам следует либо сообщить в наши заведения прямо сейчас, либо нам зачтут, и спишут нас с тобой в расход.
   — Не совсем.
   — Почти.
   — Дураками прикинуться мы всегда сможем, — задумчиво сказал Милн.
   — Да. У тебя это особенно залихватски получается.
   Помолчали.
   — Ладно, — сказал Милн. — Шутки шутками, но что же все-таки этот гад задумал? Есть у тебя предположения, помимо того, на что он намекает?
   — Есть, но какие-то… фантастические. Как и то, на что он намекает.
   — Такие у меня тоже есть. А реальные?
   — Хмм.
   — У меня есть одно, — сообщил Милн полушутливым тоном.
   — Выкладывай.
   — Он делает все это с ведома Москвы. И, возможно, Вашингтона.
   — Продолжай.
   — Наверху договорились. В конфликтах нынче запутались решительно все. И пришло время сказать хоть какую-нибудь правду. Никто этого делать не хочет, боятся за карьеру и репутацию. Все хотят, чтобы это кто-нибудь за них сделал. Демичев предложил свои услуги.
   — То есть, — сказал Ольшевский, — вся эта бодяга — только для того, чтобы ему по телевизору выступить? Так есть гораздо проще средства это организовать.
   — Есть. Но, видишь ли…
   — Да, вижу, — кивнул Ольшевский. — Не тот эффект. Телевизионные личности могут трепать языками, сколько им влезет, это никого не волнует. Нужно, чтобы трепал кто-нибудь значительный. Достойная теория, но — несерьезная.
   — Почему? — заинтересовался Милн.
   — Слишком стройно, слишком логично. Да и романтично. Нет, это не для сегодняшней политики. По-моему, тебе зря платят деньги, Милн. Где Демичев с тобой связался, если не секрет?
   — Секрет, но ради тебя я на все готов, в том числе и на бесплатную выдачу секретов.
   — Перестань кривляться. Так где же?
   — В Лондоне.
   — Черт знает, что такое.
   — А что?
   — Вот ведь повадились, — неодобрительно и серьезно сказал Ольшевский. — Областной голова — что он в Лондоне делал? Он что — министр, заместитель президента? Дипломат? Посол? Легендарный Шелест?
   — Дочь в университет пристраивал, — сообщил Милн, хмыкнув, представив себе Демичева в роли легендарного Шелеста. — Неофициальный визит. У него две дочери. Одна во Флориде. Другая в Оксфорде. Увлечения молодости.
   — Ясно, — сказал Ольшевский. — Ничего мы здесь с тобой не надумаем. Когда он обещал с нами связаться?
   — Завтра.
   — Утром?
   — Вроде вечером. Дал нам день ознакомиться с городом. Ты мне вот что скажи, Ольшевский. Ты откуда родом? В смысле — в каком городе родился?
   Ольшевский мрачно посмотрел на Милна и промолчал.
   — Неужто? Фамилия у тебя польская…
   — Польских фамилий в России невпроворот. Каждая десятая. Как в Америке.
   — Это так. Прононс у тебя питерский, манеры тоже. Но все-таки?
   — Милн, друг мой, у тебя ведь есть кое-какие обязательства, не так ли?
   — Я ниже рангом. Люди, достигшие твоего уровня, обычно воспринимают обязательства несколько по-другому. Это как с законом. Закон есть — для среднего класса. Чтобы не зарывались. А для низов и высшего общества закон… тоже есть… но другой. Слегка.
   — Ну тогда просто поверь мне на слово. Чтобы потом самому стыдно не было. И учительницу эту свою… убери куда-нибудь. Черт его знает, кто она такая.
   — Нет, с ней как раз все нормально. Я позвонил в агентство, приехали двое мордатых, и привезли аж четверых девушек, на выбор.
   — Позвонил?…
   — С улицы. Что ж я, по-твоему, совсем идиот?
   — С тебя станется.
   Милн вдруг обиделся.
   — Ты, Ольшевский, огрубел совсем на бюрократической почве, — сказал он. — Между прочим, из парижского предместья тебя вывел именно я. Живым и здоровым.
   — Да, но прокололся в этом самом предместье именно ты, и трюк с проходом по тоннелю тебе в голову не пришел, и мне там пришлось за двоих отдуваться, иначе бы тебя там просто утопили бы. А на араба, замечу тебе, ты похож не больше, чем я. За еврея ты бы еще сошел. Ежели в Эфиопии.
   Милн засмеялся.
   — Ничего смешного, — отрезал Ольшевский. — Пошли в гостиницу, а то холодно что-то стало.
   Милн бросил окурок в реку.
   — Хоть бы тряпки переменил, — заметил ему Ольшевский. — Ходишь весь в белом, отсвечиваешь.
   — Ты что ли не отсвечиваешь в своем прикиде, с галстуком, за восемь тысяч? Перестань ворчать.

* * *

   Меж тем в четыре утра в «Русском Просторе» появились новые посетители — целых три семьи, с детьми от трех до восьми лет, в общей сложности десять детей, из которых семеро спали — кто на руках у родителей, кто в коляске, кто стоя, а трое бодрствовали и временами дрались — два мальчика и одна девочка. Привратник не знал, что и думать. Вид у семей был очень пролетарский, и родители вели себя так, будто ни разу до этого не бывали в гостиницах — озирались, шептали ругательства, приструнивали дерущихся детей, не решаясь ни на какие действия. В конце концов одного из глав семей послали на разведку. Привратник, прикидывавшийся — не спрятаться ли, поскольку вид скарба, который ему предстояло (или не предстояло?) волочить ему не нравился совершенно — вздохнул и вышел из тени, отбрасываемой экзотическим растением в кадке. Тут его разведчик, в коротковатых синтетических, возможно «выходных» брюках, и заприметил. Подошел смело, посмотрел робко, и спросил:
   — Куда нам теперь?
   Привратник почесал в затылке, пожал плечом, о ответил вопросом на вопрос:
   — А вы надолго к нам? — будто от длительности пребывания зависело, куда им, гостям, теперь.
   — На неделю, — робея еще пуще ответил разведчик, улыбаясь, показывая гниловатые зубы. — Понимаешь, мужик, тут жена моя выиграла лотерею. По телику слово угадала. Она им звонит, значит, а они ей — какое, значит, слово загадано? А она и говорит, значит, какое. И, значит, оказалось, что правильное слово она угадала. Все угадывали неправильное, а она возьми и угадай то, что нужно. У нее образование и все такое. Я-то что, я простой парень, душевный, поговорить там, или чего — всегда. А она с образованием. Я бы никогда не угадал.
   — И что же? — спросил привратник. — При чем тут слово?
   — А, слово-то? Да ведь как же. Угадала она слово-то, типа. И, значит, вот выиграли мы, а там три приза, и один приз нужно выбрать. Вот и выбрали — вот.
   — Неделю отдыха в «Русском Просторе», — догадался привратник.
   — Во-во, точно. Там еще был мотороллер, вроде американский, но мы американское не любим. Да и зачем нам мотороллер? Мотоцикл — это еще куда ни шло. А мотороллер-то зачем? Тем более американский.
   — А как назывался мотороллер? — заинтересовался привратник.
   — А хуй его… то есть, вроде… нет, не помню. Что-то типа Ветро, или Гетро.
   — Веспа?
   — Во, точно, Веспа.
   — Это итальянский.
   — А?
   — Мотороллер Веспа — итальянский. Не американский.
   — Да? А, блядь. Надо было взять тогда. Вот же ебаный в рот, а? А я думал — американский.
   — А ещё что было?
   — Где?
   — Призы какие еще были?
   — А! Да что призы. Мне бы лучше деньги, или сразу пару ящиков водки, — мужик засмеялся пригласительно, но привратник не разделил его веселье по этому поводу. — А тут вот — путевка эта, видишь ли. Жена говорит — мы никогда никуда не ходим, там, не ездим, на хуй. Так хоть, говорит, раз в жизни, на хуй. Чтобы как люди, значит, типа.
   — Ясненько, — сказал привратник, тоскуя. — Ты, мужик, откуда? Из какого города?
   — Я?
   — Да, ты.
   — Так ведь из Браватска мы.
   — Из Браватска? Постой, постой. Это ж отсюда километров десять.
   — Да, точно. Вот оттуда и приехали.
   — На неделю?
   — Да. Долго, да? А у вас здесь, белохолмённых, небось дорого все, а? Дорого?
   — Дорого.
   — Ну, это ничего. Я, если что, смотаюсь домой. Два часа туда, два часа обратно, если быстро хуячить. Принесу.
   — Что ты принесешь?
   — Ну, пожрать там, не знаю… Самогон у Витька поспеет — Витек хороший делает.
   — А те что же? — спросил привратник, кивком указав на всех остальных, сгрудившихся у дверей.
   — Да как же. Небось тоже что-то выиграли, вот и приехали. Да, так, мужик — куда нам теперь? Вот у меня бумажки эти…
   Он вытащил из-за пазухи сертификат, рекламные проспекты, паспорт, газету.
   — Вон стойка, видишь? — спросил привратник. — А за стойкой сидит девица-красавица. Вот она тебе, и остальным, все и оформит, и расскажет.
   Да, подумал он, расскажет. Ну надо же. Звери лесные — костер бы в номере не развели. Пиздец номеру, вернее — всем трем номерам — пожгут, загадят, туалет забьют, а что не испортят — с собой унесут. Краны свинтят. Не повезло «Русскому Простору».

* * *

   В баре гостиницы, который от вестибюля отделяла арка со стеклянной дымчатой дверью, никого, кроме Аделины, Эдуарда, Стеньки, и бармена не было. Бармен очень хотел спать. Аделина поплыла после первой же рюмки, и когда сперва Стенька, а затем и Эдуард, попытались препятствовать потреблению второй, Аделина на них наорала дико, залпом выпила вторую, и стала несвязно ругаться.
   — Лин, ты чего… ты чего… — растерянно говорил Стенька.
   Эдуард, у которого перед Стенькой было преимущество — он знал многие особенности поведения бывшей жены, в том числе ее неумение пить — помалкивал некоторое время.
   — Вы мне карьеру загубили! — кричала пьяная Аделина. — Вы оба! Этот святым прикидывается, тот, сука, палач, ему все равно! Подонки! Ненавижу вас! Предатели! И папочка мой, чтоб ему провалиться, такой же, как вы! Ненавижу!
   Эдуард снял пиджак, повесил его на спинку стула, расправил плечи, и встал.
   — Не прикасайся ко мне! — закричала Аделина.
   — Ты не трогай ее! — не очень уверенно влез было Стенька.
   Но Эдуард отмахнулся от Стеньки.
   — Пошли, тебе спать пора, — сказал он.
   — Ты мне не указывай, сука! — крикнула Аделина.
   — Не помочь ли? — предложил бармен из-за стойки.
   — Подонок! — закричала на него Аделина.
   Ухватив стакан с водой, она широко размахнулась, чтобы кинуть в бармена, но Эдуард схватил ее за запястье и стакан отнял.
   — Уйди!
   Эдуард присел, подхватил ее под ягодицы, перекинул через плечо, и распрямился. Она пьяно замолотила кулаками куда попало.
   — Не уходи, я сейчас вернусь, — сказал Эдуард Стеньке.
   — Ты…
   — Нет, ты здесь посиди. Не волнуйся, это у нее вроде шока, но, в основном, алкоголь. Она очень плохо переносит алкоголь. Я положу ее на кровать, и она сразу уснет.
   Стенька все равно попытался следовать за Эдуардом. Эдуард повернулся к нему, и в этот момент Аделина брыкнула ногой — и попала Стеньке по ребрам каблуком. Он схватился за ребра.
   — Сиди, я сейчас, — повторил Эдуард.
   Стенька присел на стул. Боль была совершенно адская — по какому-то нерву въехала каблуком Аделина.
   Эдуард быстро прошел к лифту, поднялся на третий этаж, вынул контрольную карточку, и отпер дверь номера, отведенного Аделине.
   Аделина слегка сникла. Он опустил ее на кровать, стянул с нее сапожки, и некоторое время постоял рядом в ожидании. Аделина поворочалась, злобно ворча, и вдруг вскочила и стала озираться. Эдуард молча показал направление. Она ринулась в ванную. Там ее некоторое время рвало. Затем в раковину полилась вода. Эдуард подошел к ванной.
   — Разденься и спи, — сказал он, не входя. — И не вздумай никуда выходить. Мой номер справа от твоей двери, если нужно.
   — Вот сдохну я этой ночью, вот всем будет хорошо, подонки, — сказала Аделина из ванной.
   — Выживешь, — с уверенностью сказал Эдуард и вышел из номера.

* * *

   Последними, к пяти утра, в «Русский Простор» в ту ночь прибыли мужчина и женщина — прибыли вместе, но номера у них оказались зарезервированы отдельно. Женщине было лет пятьдесят, и была она худая, в очках, причесана и одета с мещанской консервативностью. Мужчина выглядел молодо — чуть за тридцать, небольшого роста, в летнем костюме — возможно там, откуда он прибыл, было тепло и приятно.
   В углу вестибюля крепко спал, свернувшись калачиком, внук Бабы Светы — Федька. Эдуард и Стенька, слегка подвыпившие (Стенька в большей степени) вышли из бара, остановились, и посмотрели на него.
   — Жалко парня, — сказал Эдуард.
   — Ничего. А что? Тепло, мягко, сухо. Я в его возрасте по сараям ночевал, а то и под открытым небом.
   — Отнесу-ка я его к себе в номер.
   — Это зачем же?
   — Пусть поспит на хорошей постели.
   — Ты… э… — Стенька подозрительно уставился на Эдуарда.
   Эдуард посмотрел на Стеньку и рассмеялся.
   — Вот ведь какие времена настали, — сказал он. — Непосвященные в сан — и те подозревают ближних в растлении малолетних. Могу к тебе отнести, или к Аделине.
   — Времена-то настали, да, самые что ни на есть, — заметил Стенька. — Всё в Откровении описано, подробно.
   — Так-таки и описано?
   — Да.
   — Что бывший муж Аделины — педофил, тоже написано?
   — Возможно. Нужно бы перечесть.
   — У тебя с собой?
   — Что?
   — Откровение.
   — Это часть Библии. Последняя глава.
   — Ага. Ну так Библия — с собой?
   Стенька отвел глаза.
   — Священник, тоже мне, — презрительно заметил Эдуард, наклоняясь и беря Федьку на руки. Федька заворчал, захныкал, задвигался, и прижался к лацкану Эдуарда щекой.

* * *

   Сняв со спящего Федьки кеды и куртку, стащив с него штаны, очень грязные носки, и полный статики синтетический свитер, Эдуард уложил его и прикрыл одеялом. Федька перевернулся сперва на левый бок, потом на правый, потом на живот, и засопел.
   Эдуард почистил зубы, подышал, выпил воды, и решил, что уровень алкоголя в крови слишком высок для немедленного отхода ко сну. Скинув одежду, он облачился в махровый халат, сунул в карман халата карточку для открывания дверей, и вышел в коридор.
   Стенька сидел под дверью Аделины, дремал — почувствовав рядом движение, он встрепенулся и уставился на Эдуарда.
   — Ты все-таки идешь к ней, — сказал он с укоризной. — Я так и знал. Ты подлец. А я вот не пущу тебя к ней. Она сейчас в таком состоянии…
   — Много ты понимаешь в ее состоянии, — бросил Эдуард, направляясь к лифту. — Когда она в этом состоянии…
   — Что? Когда она в этом состоянии, то — что? — Стенька следовал за ним по пятам.
   — Мужчине лучше не соваться, — закончил мысль Эдуард.
   — Так чего ж ты вышел из номера?
   — Я иду купаться.
   — Чего-чего?
   — В бассейн наверху.
   — Не ври.
   — Пойдем со мной, посмотришь.
   Стенька придержал дверь лифта, сонно и подозрительно глядя на Эдуарда.
   — Ну, или-или, — сказал Эдуард. — Входи, или иди спать.
   — Ты мне так и не объяснил ничего.
   Эдуард схватил Стеньку за тощее плечо и втащил его в лифт. Двери закрылись. Стенька протер глаза. Есть в нем что-то библейское, подумал Эдуард, глядя на помытого и причесанного Стеньку. На кого-то он похож.
   — Ты что, правда будешь в бассейне плавать? — спросил Стенька неуверенно.
   — И тебе рекомендую. Освежает. Завтра похмелья не будет.
   — У меня похмелья не бывает. И… э… плавок у меня нет.
   — У меня тоже нет. Но там сейчас безлюдно, так что ничего страшного.