Страница:
— Но подвал залило? Наводнением? — спросил Хьюз.
— Да.
— Ага. В Белых Холмах наводнения часто случаются?
— Вроде нет.
— Это хорошо, хотя… в общем, зная, с какой силой вы имеете дело, я бы не исключил возможность…
— Да?
— Уничтожения гостиницы с воздуха. Маловероятно, но возможно.
— Понял.
— У вас есть шанс, Милн.
— У меня лично?
— У всех. Это я возвращаюсь к вопросу о пассажирах в машине Ольшевского. И, знаете, раньше нужно было говорить!
— Я прошу прощения.
— Да уж… Если девушка, по задумке Ольшевского, была заложницей, то и парень тоже заложник. Вероятность… половина на половину.
— Так не говорят по-русски.
— Если выкарабкаетесь, обязательно возьму у вас урок русского языка.
— Ладно, Хьюз… Так что же…
— Двух заложников брать с собой глупо, если имеешь дело с одной силой. Значит, есть две силы, и вторая сильнее. Девушка — всего лишь… А вот парень… Я бы на вашем месте отвел бы его куда-нибудь в угол, объяснил бы, что его ждет в ближайшие несколько часов, и попросил бы его продиктовать телефон того, с кем нужно связываться — с отцом ли, с дядей ли, с братом. Раз Ольшевский взял парня с собой, значит, рассчитывал, что можно будет… остановить… то, что грядет.
— Не очень похоже, — сказал Милн. — Но я попробую.
— Вы, Милн, бестактная свинья по жизни.
— … И если это правда, то вам, Хьюз, нужно памятник ставить.
— Памятник мне не нужен, но попросить кое о чем я вас, пожалуй, попрошу. Как живым вернетесь, так и попрошу. Godspeed, Milne. Действуйте.
— Thanks, Hughes.
Милн спрятал телефон.
— Ну, что ж, пойдем, старина.
— А? — сказал Демичев.
— Пойдем, пойдем. В бар. Мне нужно там быть, а тебе нужно быть со мной. Так совпало. Шагай чуть впереди. Вон там, впереди, слева, лестница. Сперва поднимемся на несколько этажей, потом перейдем на другую лестницу, потом спустимся.
Демичеву нечего было на это ответить. Он сделал несколько шагов в указанном Милном направлении и остановился.
— Для привала рано, — заметил Милн.
— Как-то унизительно. Вынь по крайней мере пистолет, наставь на меня. А то ведешь как корову какую-то.
— Не переживай, солдат, — Милн подтолкнул Демичева. — Шагай, шагай. Никто нас не видит. Надо будет — вытащу хоть томагавк. А пока что топай. Вперед.
Они вышли на лестницу и стали подниматься — неспешно. Милн светил фонариком. К третьему этажу Демичев устал и показал рукой, что ему нужно отдышаться. Милн дал ему на отдых секунд сорок, а затем снова отправились в путь. На шестом этаже они вышли в коридор, прошли метров двадцать, чего-то подождали, повернули, снова попали на лестницу, и стали подниматься еще выше. Где-то застрекотала автоматная очередь, отдаленно, в паузе между порывами ветра.
— Рыщут, гады, — прокомментировал Милн.
Возможно, он так шутил, но Демичеву было не до шуток. Какими критериями руководствовался Милн, высчитывая маршрут, Демичеву было неизвестно — но правда и то, что за последние десять минут они никого из рыщущих по «Русскому Простору» — преследователей ли, преследуемых — не встретили.
Затем они стали спускаться — по очень узкой лестнице. О существовании таких лестниц в «Русском Просторе» Демичев до того не подозревал. Он потерял счет этажам, несколько раз споткнулся (Милн ловил его за предплечье), дышал тяжело и хрипловато. Ему было жалко — не себя, но своего умения собирать вокруг себя замечательных, умных людей, умения, которым пользоваться ему, очевидно, больше не придется. Он вспомнил студенческие вечеринки, и бурную молодость, и приятную зрелось — всегда рядом были приятные люди. Вспоминались лица, улыбки, фразы, музыка. Жалко.
Они снова оказались в коридоре.
— Стоп, — тихо сказал Милн.
И прислушался к движению лифта, и посмотрел на светящееся табло над лифтом. Какому идиоту пришло в голову куда-то ехать на лифте именно сейчас? Кто этот солдат, или спецназовец, которому стало лень бегать по лестницам, или отсиживаться в каком-нибудь номере, наведя дуло на дверь?
Звякнул контрольный сигнал и прямо перед ними, по правую руку, остановился и открыл двери лифт. А в лифте стояла Амалия.
— Вам тоже не спится? — спросила она сипло. — Ну, поедем вниз, в бар. Да вы не бойтесь, пальба сейчас вся на восьмом этаже почему-то. Уж не знаю, почему.
Милн поверил, подумал, вытащил пистолет, и подтолкнул Демичева в лифт.
— А я вот, Амалия… — сказал Демичев.
— Заткнись, Трувор, — велела ему Амалия. — Тебя я уже наслушалась, и слушать больше не хочу.
Двери закрылись и лифт поехал вниз. Почти доехав до первого этажа, он вдруг притормозил, загудел, и остановился. Свет мигнул и погас, но сразу загорелся снова, а в углу лифта обнаружился Некрасов. Демичев попятился, а Милн поднял пистолет.
— А, это вы, — сказал Милн.
— Нет, это вам кажется… кажется… — сказала Амалия. В голосе у нее слышалось отчаяние. — Дьявол, никаких сил ведь нет!
— Вы умеете управлять вертолетом? — спросил Милн Некрасова на всякий случай.
— Нет, — четко отрапортовал Некрасов, стараясь не вздохнуть.
— Жаль. Как же так — сутяги… lawyers… attorneys… все время летают на вертолетах…
— Я всегда с личным пилотом летаю, — заверил его Некрасов. — Он брат моего дворецкого.
— Милн?
— Еще не вернулся.
— Черт! — Аделина покусала нижнюю губу. — Такими темпами далеко не уедем. Может, он все-таки умеет? И скрывает?
— Что?
— Водить вертолет.
— Линка, не болтай, — строго сказал Эдуард. — В такую погоду никто не умеет. Планы А, Б, и В отменены. Придет Милн, обсудим план Г.
— И это называется — современная техника. Хороша техника, которая зависит от какой-то сраной погоды.
— Чего ты на меня-то взъелась? Я не проектирую вертолеты! Все претензии к Сикорскому.
Определив матрон и детей в банкетный зал, отец Михаил вернулся к столику, за которым теперь сидели Марианна, Людмила, Стенька, Нинка, и привратник, обрабатывающий себе глаз, прижав к нему стакан с водой. Биохимик Пушкин сидел на полу возле столика, привалившись спиной к стене, с перевязанным общими усилиями боком, и глотая обезболивающее, обнаружившееся в той же аптечке, горстями.
— Вы, это… вы меня простите, ладно? — виновато бормотал Стенька. — Я ничего такого не имел в виду… еврей еврею рознь…
— Мне в детстве предлагали цыгане уйти вместе с ними. Я в детстве на цыгана был похож, — сообщил Пушкин, но не Стеньке, а так, в пространство. — Теперь жалею, что отказался. С толпой цыганок… романтика… в институте дрязги, тупые люди, борьба за право ехать на конференцию… в лабораториях мыши… не подопытные, а обычные… шныряют… идешь по коридору, пол грязнющий, навстречу топает фаворитка завкафедрой с подружкой, обсуждают какие-то мутные сплетни, и какое пальто эта блядь себе давеча по случаю управилась приобресть… с цыганами лучше…
— Ну, это вы преувеличиваете, — с добродушным превосходством, скрипуче-ласково, заметила Марианна.
— Вольный воздух, женщины не очень вредные… — пробормотал Пушкин, и скривился. И вытряс на ладонь несколько таблеток.
— А помолчите-ка лучше, — велел ему отец Михаил. — Вы потеряли много крови. Помимо этого, возможен сепсис. Активизируются стафилококки, стрептококки, и все это выразится тяжелым общим состоянием, лихорадкой, помрачением сознания, и образования в органах гнойников. Называется септикопиемия.
Стеньке захотелось сказать Пушкину что-нибудь хорошее. Он собрался было с мыслями, но тут его — не в первый раз — перебила Марианна.
— О цыганах много разных легенд есть, — компетентно объяснила она. — Но все придумано, и не самими цыганами. А цыгане как занимались всегда племенной своей деятельностью, так и сейчас.
— Вы лично хоть одного цыгана в жизни видели? — язвительно осведомился Стенька.
Он мрачно смотрел на Марианну. Некрасов отсутствовал, Пушкин ранен, отца Михаила он побаивался, на Аделину упорно не хотел смотреть, взгляд Людмилы — смотрящей прямо перед собой стеклянными глазами — был совершенно страшен, в глазах у Нинки ничего, кроме тупости, не было, привратник был занят своим глазом, а выход стенькиным эмоциям был необходим.
— Вы, молодой человек, недоучились, и поэтому ваши так называемые реплики и тому подобное просто смешны, — объяснила ему Марианна, и стала рассказывать Нинке, привратнику, и отцу Михаилу про цыган.
У Стеньки заскрипели зубы от ненависти.
— … И, значит, всем табором промышляют таким макаром. И, например, она красивая, одевается по фасону, и муж у нее, и дети, и родственники, и вот находит она себе богатого старикана, и устраивается за ним ухаживать. Старикан вне себя от удовольствия, ей его жалко, она с ним спит, а потом вдруг он решает на ней жениться. Всю свою семью, и мужа настоящего, она пристраивает к старикану в дом, они ему все чистят, все готовят. Родственников и друзей старикана к нему не пускают. И, конечно же, лекарства старикану передозирует она, и он благополучно откидывает лыжи, а жена и ее табор прибирают к рукам оставшиеся после него пити-мити.
Помолчали.
— До чего вы все-таки дура, — сказал Стенька тихо, но с чувством.
— Пацан, брось женщин обижать, а то я тебя так обижу… — предупредил охранник, держа стакан у глаза. Как именно он обидит Стеньку, он объяснять не стал — таинственность всегда страшнее конкретики.
— А тебе-то что? — мрачно, нисколько не испугавшись, спросил Стенька. — Мурло квадратное.
— Ты меня доведешь, пацан.
— Тихо вы, оба, — веско сказал отец Михаил.
Эдуард, совещающийся с Аделиной и поглядывающий на проем, соединяющий бар с вестибюлем — Эдуард, готовый в любом момент открыть по проему беглый огонь, сердито оглянулся и сказал:
— Потише, вы там!..
Где-то вне гостиницы изменилось на какое-то время — секунды две — качество звукового фона. Стреляют, подумал Эдуард. В кого? Вроде бы из гостиницы никто не выходил. Разве что Милн выкинул Демичева из окна. Или выкинули Милна. Или Кречет с прихвостнями сошелся с кем-то, и кто-то выпрыгнул… глупости какие.
— А вот вы читаете какие-нибудь книги современные? — обратилась Марианна, в основном к отцу Михаилу.
— Как же не читать, читаю, — согласился отец Михаил. — Недавно читал Алана Блума. «Закрытие Американского Разума». Очень познавательно, почти все неправда.
— Я не о том…
— Это очень важная тема, — серьезно заверил ее отец Михаил. — Почему закрываются разумы, почему в просвещенной Америке профессура учит студентов мыслить даже не шаблонами, но расплывчато…
— Это Америка-то просвещенная? — презрительно задал риторический вопрос, ответ на который был всем, на его взгляд, известен, Стенька.
— … и это, конечно же, имеет непосредственное отношение ко всем странам.
— Я не это имела в виду, — терпеливо возразила Марианна. — Просвещенную Америку мы с вами обсуждать теперь не будем, у вас, как у служителя культа, недостаточно информации, чтобы дискутировать на эту тему. Я о более простом — вот, например, если вы читали Трушкова или Куприяненко, то какие впечатления?
— Впечатление, что ты дура набитая, — сказал Стенька. — Вот и все наши впечатления.
Почувствовав профессиональным чутьем движение в вестибюле, Эдуард отделился от Аделины, скользнул мимо стойки, и прижался к стене возле проема. Но тут же расслабился, сунул руки в карманы, вернулся к стойке и облокотился на нее. В бар вошел очень мокрый, очень ошарашенный человек небольшого роста, похожий на обиженного облысевшего медвежонка.
— Добрый вечер, — сказал он, озираясь, и поправляя воображаемую репортерскую сумку на плече. — Я ищу Демичева. Где Демичев?
— А вы разве не Демичев? — удивился Эдуард.
— Я Кашин, просто Кашин, — сказал просто Кашин. И добавил, — Олег. Демичев здесь?
Кроме стеклянноглазой Людмилы, все неотрывно смотрели теперь на Кашина.
— Мне Малкин сказал, что он здесь.
— Малкин здесь? — еще больше удивился Эдуард.
— Ха-ха, очень смешно, — недовольно, тусклым голосом, произнес мокрый Кашин. — Он мне сказал, что Демичев здесь.
— А скажите, как вы сюда попали? — спросил Эдуард с интересом.
— Это долго рассказывать. Я потом напишу, как-нибудь… Яхтсмен привез, на катамаране.
— Каком катамаране? — действительно не понял Эдуард.
— Ну, каком… Как все катамараны.
Кашин подумал, поставил ладони параллельно, и развел их на четыре дюйма.
— И где же он теперь? — спросил Эдуард.
— Катамаран?
— Нет, яхтсмен.
— Уплыл. Он к регате готовится. Занятный пацан. Говорит — в такую бурю самое то.
Эдуард подумал — не пойти ли в разведку — но, вспомнив колебания качества звука вне гостиницы, передумал. Скорее всего, подготовку к регате сорвали снайперы.
— Так все же где тут Демичев, а? — настаивал Кашин.
Какой-то он несуразный, подумал Эдуард. Таких обычно считают талантливыми. Это, наверное, влияние голливудских фильмов.
— Проходите, присоединяйтесь к компании, — предложил он. — Демичев скоро будет. Идите, идите.
— Что это вы мне указываете, что мне следует делать? — неприязненно спросил Кашин.
Эдуард слегка отвернул полу пиджака. Посмотрев некоторое время на рукоять пистолета, Кашин коротко кивнул, сказал «Ну, раз так…», и направился к остальным. Аделину с автоматом он увидел только когда чуть не столкнулся с ней — она направлялась к Эдуарду. Кашин был несколько близорук, а очки потерял, когда хватался окоченевшими мокрыми пальцами за мачтовое крепление спорящего со стихией катамарана.
— Э… — сказал приветственно Кашин Аделине.
Но его не удостоили даже взглядом.
— Линка, не путайся под ногами, — сказал Эдуард.
— Не указывай мне. Где же Милн, черти бы его взяли!
— Дался тебе Милн.
— Мне бы, Эдька, друг ситный, убраться бы отсюда побыстрее.
— Уберешься при первой возможности. Скинь ты автомат с плеча. Из тебя такой же боевик, как из Стеньки строитель.
Месяца четыре назад, когда Эдуард решил в очередной раз навести о Стеньке справки, прораб, у которого дня три работал Стенька, сообщил, что за парнем нужно все время следить. Мало того, что у него все из рук сыпется и после этого перестает функционировать, но, например, на крыше его одного оставлять нельзя — свалится, и нельзя одного оставлять с автогеном — либо Стенька сломает автоген, либо автоген Стеньку.
Эдуард снова напрягся, и на этот раз, подойдя к стене возле проема, все-таки вытащил пистолет. Все посмотрели на него, кроме Людмилы. Но и на этот раз ничего страшного не произошло — в бар вверглись, разрозненно, не группой, но малой толпой, Некрасов, Амалия, Демичев, и Милн.
Эдуард быстро спросил у Милна:
— Что там?
— На восьмом и на третьем перестрелки. Следите за проемом, мне нужно кое с кем переговорить.
— Милн! — позвала Аделина.
— Да?
— Перспективы есть?
— Возможно скоро будут.
— А вертолет?
— Про вертолет рекомендую забыть.
Аделина побелела от прилива холодной злости. Эдуард смотрел почему-то на Милна — тот направлялся к столу — и не заметил, или сделал вид, что не заметил, выхода Нинки — тихого, неслышного. Через четыре такта за Нинкой последовала Аделина.
Эдуард, разрываясь, смотрел, как все здороваются, и смотрят недоверчиво на потухшего Демичева, а Кашин рассказывает о том, что ему сказал Малкин…
— А кто такой Малкин? — спросила Марианна.
— Малкин?
— Малкин…
— Хоккеист такой есть, — подсказал Стенька. — За бугром играет.
— Нет, Малкин — это издатель. Представительный такой мужчина, солидный.
— Да нет же, Малкин — он…
— Милн! — позвал Эдуард.
Но Милн, не оглядываясь, поднял предупредительно указательный палец. И остановился возле Стеньки.
— Как дела? — спросил у него Милн.
— Ничего дела, — с легким вызовом ответил Стенька.
Милн смотрел теперь на сидящего у стены Пушкина. Бросил взгляд на Людмилу. Снова посмотрел на Пушкина. Некрасов и Амалия уселись с остальными.
— Я попросил прощения, вот у него, — сообщил Стенька Милну, а затем и Некрасову. — У вас не буду просить, а у него попросил. Раненый он. Да и вообще, как у любимой интеллигентиками авторши написано… как это… «Кто к жидам не знал дороги…» Как там дальше?
— Должен в срок платить налоги, — подсказал Некрасов.
— Нет, не так… а…
— А Малкин? — спросил Милн.
— Малкин — хоккеист, я ж говорю, — возмутился Стенька. — Никто не слушает.
Мокрый Кашин благоразумно решил не вмешиваться.
Милн взял Стеньку за шиворот, поднял на ноги, и хотел было вести его в банкетный зал.
— Милн, там занято! — крикнул ему Эдуард, порываясь бежать за Аделиной.
— В банкетном зале?
— Да! Там дети!
— Что они там делают? — спросил Милн, не выпуская пытающегося вывернуться Стеньку.
— Не знаю. Пируют, наверное, — предположил Эдуард, радуясь в глубине души, что Милн обращается со Стенькой так, как Эдуарду самому давно хотелось обращаться со Стенькой, но он не имел права.
— А в кухне? — спросил Милн.
— Оставьте парня, — попросил отец Михаил.
— Не волнуйтесь, ничего с ним не станется, — отозвался Милн, волоча Стеньку в кухню.
В кухне он припер его к блестящей, не очень чистой, двери холодильника и слегка долбанул затылком.
— Э! — возразил Стенька.
Милн вытащил мобильник.
— Не желаете ли позвонить дяде? — спросил он. — Или папе?
— Что это вы…
Милн еще раз долбанул его затылком в дверцу.
— Не желаете?
— Зачем?
— Чтобы рассказать ему, где находитесь, и кто еще находится здесь же, с вами.
— Да при чем…
— Звони, парень. Вот тебе телефон.
— При чем тут мой дядя?
— Как это — при чем? Кто у тебя дядя?
— Да так… директор предприятия…
— А папа?
— Папа?
— Да. Родитель. Кто твой отец, дубина?
— Мэр.
— Мэр? Какого города?
— Ну…
Милн хлопнул его по щеке.
— Санкт-Петербурга.
Молодчина Хьюз, подумал Милн, да и я неплох.
— Лично Птолемей Мстиславович Третьяков, стало быть, — сказал он. — Вовсе не Малкин. Малкин вообще не при чем в данном случае. Ну, звони.
— Да он спит сейчас.
— Мы тоже будем спать, все, через полчаса, вечным сном, если ты не позвонишь. Звони, сука! Звони!
Стенька набрал номер. Милн отпустил его, но встал рядом так, чтобы Стенька не чувствовал себя комфортно — вплотную.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. СЕЙСМИЙЧЕСКИЕ АБЕРРАЦИИ
— Да.
— Ага. В Белых Холмах наводнения часто случаются?
— Вроде нет.
— Это хорошо, хотя… в общем, зная, с какой силой вы имеете дело, я бы не исключил возможность…
— Да?
— Уничтожения гостиницы с воздуха. Маловероятно, но возможно.
— Понял.
— У вас есть шанс, Милн.
— У меня лично?
— У всех. Это я возвращаюсь к вопросу о пассажирах в машине Ольшевского. И, знаете, раньше нужно было говорить!
— Я прошу прощения.
— Да уж… Если девушка, по задумке Ольшевского, была заложницей, то и парень тоже заложник. Вероятность… половина на половину.
— Так не говорят по-русски.
— Если выкарабкаетесь, обязательно возьму у вас урок русского языка.
— Ладно, Хьюз… Так что же…
— Двух заложников брать с собой глупо, если имеешь дело с одной силой. Значит, есть две силы, и вторая сильнее. Девушка — всего лишь… А вот парень… Я бы на вашем месте отвел бы его куда-нибудь в угол, объяснил бы, что его ждет в ближайшие несколько часов, и попросил бы его продиктовать телефон того, с кем нужно связываться — с отцом ли, с дядей ли, с братом. Раз Ольшевский взял парня с собой, значит, рассчитывал, что можно будет… остановить… то, что грядет.
— Не очень похоже, — сказал Милн. — Но я попробую.
— Вы, Милн, бестактная свинья по жизни.
— … И если это правда, то вам, Хьюз, нужно памятник ставить.
— Памятник мне не нужен, но попросить кое о чем я вас, пожалуй, попрошу. Как живым вернетесь, так и попрошу. Godspeed, Milne. Действуйте.
— Thanks, Hughes.
Милн спрятал телефон.
— Ну, что ж, пойдем, старина.
— А? — сказал Демичев.
— Пойдем, пойдем. В бар. Мне нужно там быть, а тебе нужно быть со мной. Так совпало. Шагай чуть впереди. Вон там, впереди, слева, лестница. Сперва поднимемся на несколько этажей, потом перейдем на другую лестницу, потом спустимся.
Демичеву нечего было на это ответить. Он сделал несколько шагов в указанном Милном направлении и остановился.
— Для привала рано, — заметил Милн.
— Как-то унизительно. Вынь по крайней мере пистолет, наставь на меня. А то ведешь как корову какую-то.
— Не переживай, солдат, — Милн подтолкнул Демичева. — Шагай, шагай. Никто нас не видит. Надо будет — вытащу хоть томагавк. А пока что топай. Вперед.
Они вышли на лестницу и стали подниматься — неспешно. Милн светил фонариком. К третьему этажу Демичев устал и показал рукой, что ему нужно отдышаться. Милн дал ему на отдых секунд сорок, а затем снова отправились в путь. На шестом этаже они вышли в коридор, прошли метров двадцать, чего-то подождали, повернули, снова попали на лестницу, и стали подниматься еще выше. Где-то застрекотала автоматная очередь, отдаленно, в паузе между порывами ветра.
— Рыщут, гады, — прокомментировал Милн.
Возможно, он так шутил, но Демичеву было не до шуток. Какими критериями руководствовался Милн, высчитывая маршрут, Демичеву было неизвестно — но правда и то, что за последние десять минут они никого из рыщущих по «Русскому Простору» — преследователей ли, преследуемых — не встретили.
Затем они стали спускаться — по очень узкой лестнице. О существовании таких лестниц в «Русском Просторе» Демичев до того не подозревал. Он потерял счет этажам, несколько раз споткнулся (Милн ловил его за предплечье), дышал тяжело и хрипловато. Ему было жалко — не себя, но своего умения собирать вокруг себя замечательных, умных людей, умения, которым пользоваться ему, очевидно, больше не придется. Он вспомнил студенческие вечеринки, и бурную молодость, и приятную зрелось — всегда рядом были приятные люди. Вспоминались лица, улыбки, фразы, музыка. Жалко.
Они снова оказались в коридоре.
— Стоп, — тихо сказал Милн.
И прислушался к движению лифта, и посмотрел на светящееся табло над лифтом. Какому идиоту пришло в голову куда-то ехать на лифте именно сейчас? Кто этот солдат, или спецназовец, которому стало лень бегать по лестницам, или отсиживаться в каком-нибудь номере, наведя дуло на дверь?
Звякнул контрольный сигнал и прямо перед ними, по правую руку, остановился и открыл двери лифт. А в лифте стояла Амалия.
— Вам тоже не спится? — спросила она сипло. — Ну, поедем вниз, в бар. Да вы не бойтесь, пальба сейчас вся на восьмом этаже почему-то. Уж не знаю, почему.
Милн поверил, подумал, вытащил пистолет, и подтолкнул Демичева в лифт.
— А я вот, Амалия… — сказал Демичев.
— Заткнись, Трувор, — велела ему Амалия. — Тебя я уже наслушалась, и слушать больше не хочу.
Двери закрылись и лифт поехал вниз. Почти доехав до первого этажа, он вдруг притормозил, загудел, и остановился. Свет мигнул и погас, но сразу загорелся снова, а в углу лифта обнаружился Некрасов. Демичев попятился, а Милн поднял пистолет.
— А, это вы, — сказал Милн.
— Нет, это вам кажется… кажется… — сказала Амалия. В голосе у нее слышалось отчаяние. — Дьявол, никаких сил ведь нет!
— Вы умеете управлять вертолетом? — спросил Милн Некрасова на всякий случай.
— Нет, — четко отрапортовал Некрасов, стараясь не вздохнуть.
— Жаль. Как же так — сутяги… lawyers… attorneys… все время летают на вертолетах…
— Я всегда с личным пилотом летаю, — заверил его Некрасов. — Он брат моего дворецкого.
* * *
Глаза Людмилы, сидящей между отцом Михаилом и Марианной, становились все стекляннее. Эдуард, давеча определивший пытающуюся спрятать лицо в отворот его пиджака Людмилу на стул, и объявивший всем, что по гостинице шастают враждебно настроенные люди с автоматами, и выходить никуда нельзя, взял на себя роль оборонительного взвода. Ему поверили. Он отошел к стойке вместе с Аделиной, и они стали совещаться.— Милн?
— Еще не вернулся.
— Черт! — Аделина покусала нижнюю губу. — Такими темпами далеко не уедем. Может, он все-таки умеет? И скрывает?
— Что?
— Водить вертолет.
— Линка, не болтай, — строго сказал Эдуард. — В такую погоду никто не умеет. Планы А, Б, и В отменены. Придет Милн, обсудим план Г.
— И это называется — современная техника. Хороша техника, которая зависит от какой-то сраной погоды.
— Чего ты на меня-то взъелась? Я не проектирую вертолеты! Все претензии к Сикорскому.
Определив матрон и детей в банкетный зал, отец Михаил вернулся к столику, за которым теперь сидели Марианна, Людмила, Стенька, Нинка, и привратник, обрабатывающий себе глаз, прижав к нему стакан с водой. Биохимик Пушкин сидел на полу возле столика, привалившись спиной к стене, с перевязанным общими усилиями боком, и глотая обезболивающее, обнаружившееся в той же аптечке, горстями.
— Вы, это… вы меня простите, ладно? — виновато бормотал Стенька. — Я ничего такого не имел в виду… еврей еврею рознь…
— Мне в детстве предлагали цыгане уйти вместе с ними. Я в детстве на цыгана был похож, — сообщил Пушкин, но не Стеньке, а так, в пространство. — Теперь жалею, что отказался. С толпой цыганок… романтика… в институте дрязги, тупые люди, борьба за право ехать на конференцию… в лабораториях мыши… не подопытные, а обычные… шныряют… идешь по коридору, пол грязнющий, навстречу топает фаворитка завкафедрой с подружкой, обсуждают какие-то мутные сплетни, и какое пальто эта блядь себе давеча по случаю управилась приобресть… с цыганами лучше…
— Ну, это вы преувеличиваете, — с добродушным превосходством, скрипуче-ласково, заметила Марианна.
— Вольный воздух, женщины не очень вредные… — пробормотал Пушкин, и скривился. И вытряс на ладонь несколько таблеток.
— А помолчите-ка лучше, — велел ему отец Михаил. — Вы потеряли много крови. Помимо этого, возможен сепсис. Активизируются стафилококки, стрептококки, и все это выразится тяжелым общим состоянием, лихорадкой, помрачением сознания, и образования в органах гнойников. Называется септикопиемия.
Стеньке захотелось сказать Пушкину что-нибудь хорошее. Он собрался было с мыслями, но тут его — не в первый раз — перебила Марианна.
— О цыганах много разных легенд есть, — компетентно объяснила она. — Но все придумано, и не самими цыганами. А цыгане как занимались всегда племенной своей деятельностью, так и сейчас.
— Вы лично хоть одного цыгана в жизни видели? — язвительно осведомился Стенька.
Он мрачно смотрел на Марианну. Некрасов отсутствовал, Пушкин ранен, отца Михаила он побаивался, на Аделину упорно не хотел смотреть, взгляд Людмилы — смотрящей прямо перед собой стеклянными глазами — был совершенно страшен, в глазах у Нинки ничего, кроме тупости, не было, привратник был занят своим глазом, а выход стенькиным эмоциям был необходим.
— Вы, молодой человек, недоучились, и поэтому ваши так называемые реплики и тому подобное просто смешны, — объяснила ему Марианна, и стала рассказывать Нинке, привратнику, и отцу Михаилу про цыган.
У Стеньки заскрипели зубы от ненависти.
— … И, значит, всем табором промышляют таким макаром. И, например, она красивая, одевается по фасону, и муж у нее, и дети, и родственники, и вот находит она себе богатого старикана, и устраивается за ним ухаживать. Старикан вне себя от удовольствия, ей его жалко, она с ним спит, а потом вдруг он решает на ней жениться. Всю свою семью, и мужа настоящего, она пристраивает к старикану в дом, они ему все чистят, все готовят. Родственников и друзей старикана к нему не пускают. И, конечно же, лекарства старикану передозирует она, и он благополучно откидывает лыжи, а жена и ее табор прибирают к рукам оставшиеся после него пити-мити.
Помолчали.
— До чего вы все-таки дура, — сказал Стенька тихо, но с чувством.
— Пацан, брось женщин обижать, а то я тебя так обижу… — предупредил охранник, держа стакан у глаза. Как именно он обидит Стеньку, он объяснять не стал — таинственность всегда страшнее конкретики.
— А тебе-то что? — мрачно, нисколько не испугавшись, спросил Стенька. — Мурло квадратное.
— Ты меня доведешь, пацан.
— Тихо вы, оба, — веско сказал отец Михаил.
Эдуард, совещающийся с Аделиной и поглядывающий на проем, соединяющий бар с вестибюлем — Эдуард, готовый в любом момент открыть по проему беглый огонь, сердито оглянулся и сказал:
— Потише, вы там!..
Где-то вне гостиницы изменилось на какое-то время — секунды две — качество звукового фона. Стреляют, подумал Эдуард. В кого? Вроде бы из гостиницы никто не выходил. Разве что Милн выкинул Демичева из окна. Или выкинули Милна. Или Кречет с прихвостнями сошелся с кем-то, и кто-то выпрыгнул… глупости какие.
— А вот вы читаете какие-нибудь книги современные? — обратилась Марианна, в основном к отцу Михаилу.
— Как же не читать, читаю, — согласился отец Михаил. — Недавно читал Алана Блума. «Закрытие Американского Разума». Очень познавательно, почти все неправда.
— Я не о том…
— Это очень важная тема, — серьезно заверил ее отец Михаил. — Почему закрываются разумы, почему в просвещенной Америке профессура учит студентов мыслить даже не шаблонами, но расплывчато…
— Это Америка-то просвещенная? — презрительно задал риторический вопрос, ответ на который был всем, на его взгляд, известен, Стенька.
— … и это, конечно же, имеет непосредственное отношение ко всем странам.
— Я не это имела в виду, — терпеливо возразила Марианна. — Просвещенную Америку мы с вами обсуждать теперь не будем, у вас, как у служителя культа, недостаточно информации, чтобы дискутировать на эту тему. Я о более простом — вот, например, если вы читали Трушкова или Куприяненко, то какие впечатления?
— Впечатление, что ты дура набитая, — сказал Стенька. — Вот и все наши впечатления.
Почувствовав профессиональным чутьем движение в вестибюле, Эдуард отделился от Аделины, скользнул мимо стойки, и прижался к стене возле проема. Но тут же расслабился, сунул руки в карманы, вернулся к стойке и облокотился на нее. В бар вошел очень мокрый, очень ошарашенный человек небольшого роста, похожий на обиженного облысевшего медвежонка.
— Добрый вечер, — сказал он, озираясь, и поправляя воображаемую репортерскую сумку на плече. — Я ищу Демичева. Где Демичев?
— А вы разве не Демичев? — удивился Эдуард.
— Я Кашин, просто Кашин, — сказал просто Кашин. И добавил, — Олег. Демичев здесь?
Кроме стеклянноглазой Людмилы, все неотрывно смотрели теперь на Кашина.
— Мне Малкин сказал, что он здесь.
— Малкин здесь? — еще больше удивился Эдуард.
— Ха-ха, очень смешно, — недовольно, тусклым голосом, произнес мокрый Кашин. — Он мне сказал, что Демичев здесь.
— А скажите, как вы сюда попали? — спросил Эдуард с интересом.
— Это долго рассказывать. Я потом напишу, как-нибудь… Яхтсмен привез, на катамаране.
— Каком катамаране? — действительно не понял Эдуард.
— Ну, каком… Как все катамараны.
Кашин подумал, поставил ладони параллельно, и развел их на четыре дюйма.
— И где же он теперь? — спросил Эдуард.
— Катамаран?
— Нет, яхтсмен.
— Уплыл. Он к регате готовится. Занятный пацан. Говорит — в такую бурю самое то.
Эдуард подумал — не пойти ли в разведку — но, вспомнив колебания качества звука вне гостиницы, передумал. Скорее всего, подготовку к регате сорвали снайперы.
— Так все же где тут Демичев, а? — настаивал Кашин.
Какой-то он несуразный, подумал Эдуард. Таких обычно считают талантливыми. Это, наверное, влияние голливудских фильмов.
— Проходите, присоединяйтесь к компании, — предложил он. — Демичев скоро будет. Идите, идите.
— Что это вы мне указываете, что мне следует делать? — неприязненно спросил Кашин.
Эдуард слегка отвернул полу пиджака. Посмотрев некоторое время на рукоять пистолета, Кашин коротко кивнул, сказал «Ну, раз так…», и направился к остальным. Аделину с автоматом он увидел только когда чуть не столкнулся с ней — она направлялась к Эдуарду. Кашин был несколько близорук, а очки потерял, когда хватался окоченевшими мокрыми пальцами за мачтовое крепление спорящего со стихией катамарана.
— Э… — сказал приветственно Кашин Аделине.
Но его не удостоили даже взглядом.
— Линка, не путайся под ногами, — сказал Эдуард.
— Не указывай мне. Где же Милн, черти бы его взяли!
— Дался тебе Милн.
— Мне бы, Эдька, друг ситный, убраться бы отсюда побыстрее.
— Уберешься при первой возможности. Скинь ты автомат с плеча. Из тебя такой же боевик, как из Стеньки строитель.
Месяца четыре назад, когда Эдуард решил в очередной раз навести о Стеньке справки, прораб, у которого дня три работал Стенька, сообщил, что за парнем нужно все время следить. Мало того, что у него все из рук сыпется и после этого перестает функционировать, но, например, на крыше его одного оставлять нельзя — свалится, и нельзя одного оставлять с автогеном — либо Стенька сломает автоген, либо автоген Стеньку.
Эдуард снова напрягся, и на этот раз, подойдя к стене возле проема, все-таки вытащил пистолет. Все посмотрели на него, кроме Людмилы. Но и на этот раз ничего страшного не произошло — в бар вверглись, разрозненно, не группой, но малой толпой, Некрасов, Амалия, Демичев, и Милн.
Эдуард быстро спросил у Милна:
— Что там?
— На восьмом и на третьем перестрелки. Следите за проемом, мне нужно кое с кем переговорить.
— Милн! — позвала Аделина.
— Да?
— Перспективы есть?
— Возможно скоро будут.
— А вертолет?
— Про вертолет рекомендую забыть.
Аделина побелела от прилива холодной злости. Эдуард смотрел почему-то на Милна — тот направлялся к столу — и не заметил, или сделал вид, что не заметил, выхода Нинки — тихого, неслышного. Через четыре такта за Нинкой последовала Аделина.
Эдуард, разрываясь, смотрел, как все здороваются, и смотрят недоверчиво на потухшего Демичева, а Кашин рассказывает о том, что ему сказал Малкин…
— А кто такой Малкин? — спросила Марианна.
— Малкин?
— Малкин…
— Хоккеист такой есть, — подсказал Стенька. — За бугром играет.
— Нет, Малкин — это издатель. Представительный такой мужчина, солидный.
— Да нет же, Малкин — он…
— Милн! — позвал Эдуард.
Но Милн, не оглядываясь, поднял предупредительно указательный палец. И остановился возле Стеньки.
— Как дела? — спросил у него Милн.
— Ничего дела, — с легким вызовом ответил Стенька.
Милн смотрел теперь на сидящего у стены Пушкина. Бросил взгляд на Людмилу. Снова посмотрел на Пушкина. Некрасов и Амалия уселись с остальными.
— Я попросил прощения, вот у него, — сообщил Стенька Милну, а затем и Некрасову. — У вас не буду просить, а у него попросил. Раненый он. Да и вообще, как у любимой интеллигентиками авторши написано… как это… «Кто к жидам не знал дороги…» Как там дальше?
— Должен в срок платить налоги, — подсказал Некрасов.
— Нет, не так… а…
— А Малкин? — спросил Милн.
— Малкин — хоккеист, я ж говорю, — возмутился Стенька. — Никто не слушает.
Мокрый Кашин благоразумно решил не вмешиваться.
Милн взял Стеньку за шиворот, поднял на ноги, и хотел было вести его в банкетный зал.
— Милн, там занято! — крикнул ему Эдуард, порываясь бежать за Аделиной.
— В банкетном зале?
— Да! Там дети!
— Что они там делают? — спросил Милн, не выпуская пытающегося вывернуться Стеньку.
— Не знаю. Пируют, наверное, — предположил Эдуард, радуясь в глубине души, что Милн обращается со Стенькой так, как Эдуарду самому давно хотелось обращаться со Стенькой, но он не имел права.
— А в кухне? — спросил Милн.
— Оставьте парня, — попросил отец Михаил.
— Не волнуйтесь, ничего с ним не станется, — отозвался Милн, волоча Стеньку в кухню.
В кухне он припер его к блестящей, не очень чистой, двери холодильника и слегка долбанул затылком.
— Э! — возразил Стенька.
Милн вытащил мобильник.
— Не желаете ли позвонить дяде? — спросил он. — Или папе?
— Что это вы…
Милн еще раз долбанул его затылком в дверцу.
— Не желаете?
— Зачем?
— Чтобы рассказать ему, где находитесь, и кто еще находится здесь же, с вами.
— Да при чем…
— Звони, парень. Вот тебе телефон.
— При чем тут мой дядя?
— Как это — при чем? Кто у тебя дядя?
— Да так… директор предприятия…
— А папа?
— Папа?
— Да. Родитель. Кто твой отец, дубина?
— Мэр.
— Мэр? Какого города?
— Ну…
Милн хлопнул его по щеке.
— Санкт-Петербурга.
Молодчина Хьюз, подумал Милн, да и я неплох.
— Лично Птолемей Мстиславович Третьяков, стало быть, — сказал он. — Вовсе не Малкин. Малкин вообще не при чем в данном случае. Ну, звони.
— Да он спит сейчас.
— Мы тоже будем спать, все, через полчаса, вечным сном, если ты не позвонишь. Звони, сука! Звони!
Стенька набрал номер. Милн отпустил его, но встал рядом так, чтобы Стенька не чувствовал себя комфортно — вплотную.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. СЕЙСМИЙЧЕСКИЕ АБЕРРАЦИИ
Перепалка между Демичевым и Некрасовым, которой ждал Милн, не состоялась. Демичев отрешенно смотрел на всех, вид имел жалкий, а Некрасов, видя, что творится с Демичевым, почувствовал к нему нечто вроде симпатии. У Демичева не было даже сил осведомиться, почему Пушкин сидит на полу и что у него с башкой.
В руках Амалии появился классический атрибут всех иллюзионистских представлений — колода карт. Затем карты исчезли. Затем опять появились. Привратник отвел стакан от пострадавшего глаза и с невольным восхищением следил за движениями фокусницы. Отец Михаил смотрел на Амалию неодобрительно. Марианна заинтересовалась не меньше привратника — она любила фокусы. А мокрый Кашин вдруг разморился и стал клевать носом.
Выведя Стеньку из кухни, Милн усадил его на стул, и сказал, обращаясь к отцу Михаилу:
— Вот.
Отец Михаил кивнул.
— Милн… — позвал было Эдуард, но вдруг осекся.
Снова проявилось движение в вестибюле, и на этот раз опасения Эдуарда оправдались — в бар вошли бравым шагом четверо в хаки, с автоматами на изготовку.
— Ну, один, по крайней мере, нашелся, — удовлетворенно-мрачно произнес сержант Гоголь. — Вставай, Демичев. Где Кречет?
Милн, держа руки на виду, повернулся корпусом к вошедшим.
— Кречета здесь нет, ребята.
— Помолчи, мужик, а то устроим здесь представление типа «смерть негру», — предупредил его Гоголь.
— Кречета здесь нет, а Демичев вам не нужен. Он тоже не знает, где Кречет, — настаивал Милн.
— Отвали, черножопый, я таких как ты десятками на завтрак ел, и чечен, и амеров, — проинформировал Милна Гоголь, направляясь к компании.
По ходу дела он хотел отодвинуть Милна одной рукой, нажав ему ладонью на всю поверхность лица. Делать этого не следовало.
Нестерпимая боль пронзила руку, и, мгновение спустя, весь торс сержанта. Плотно за него взявшись, Милн развернул Гоголя лицом к однополчанам. Один однополчанин среагировал быстрее остальных, направив автомат поверх головы Гоголя — Милн был выше — и поплатился за быстроту. Эдуард завалил его ударом в затылок и, не теряя времени, выключил второго однополчанина, стоящего рядом. Третьему пришлось хуже — он успел снять автомат с предохранителя, и ему сломали руку — времени на деликатность не осталось, через четверть секунды грянул бы выстрел.
— Есть вещи, которые люди принимают, как должное, — сказал Милн. — Хождение по улицам на собственных ногах, поворачивающаяся шея, целый позвоночник. Я сказал, что Кречета здесь нет. Я готов подтвердить под присягой — его здесь нет. Бросай автомат. Бросай, бросай, не серди меня.
Гоголь бросил автомат.
— Передашь своим, что сидящие в баре в вашей Войне Черного Ястреба не участвуют. И уничтожению не подлежат. Найдете Кречета — его и уничтожайте. И можете мне потом сообщить, как прошло дело, я лицо заинтересованное, хоть и негритянское. Но здесь его нет. Более того. В соседней комнате дети. Дети — наше будущее. Понятно?
Гоголь промычал утвердительно.
— Эдуард, я надеюсь, вы их не на весь день выключили? — спросил Милн, имея в виду двух лежащих.
Мотающийся из стороны в сторону по воображаемой клетке и держащийся за сломанную руку был в сознании.
— Сейчас очухаются, — сказал Эдуард, подбирая автоматы лежачих и мотающегося.
— Это хорошо. И чтобы духу вашего здесь не было. И передайте там начальнику, чтобы в бар больше не совались. Не стыдно тебе, сержант? Ветеран войны, а заделался киллером. Эх, ты.
Лестница — не коридор, шаги будут слышны. Аделина быстро стянула, придерживая автомат, один сапожок, затем второй, и, оставив их у двери, стала подниматься — в полной темноте, дулом вперед. В пролете между этажами дуло наткнулось на что-то мягкое.
Нинка заскулила жалобно.
— Заткнись, — сказала Аделина строго. — Ты куда это собралась, красавица? Не помолившись на ночь?
— Я-то? Иии…
— Ты-то. Говори потише. Камо грядеше, агнец?
— Я-то вообще-то…
— Да-да?
— На шестой этаж.
— Высоко. Высоты не боишься?
— Иии…
— И что же ты будешь делать на шестом этаже?
— Меня ждут.
— Это приятно, когда тебя есть кому ждать. Мне это объясняли в консерватории. А кто ждет?
— Олег.
— Олег? Зачем?
— Он хочет, чтобы я ему…
— Нет, так не пойдет. Хуи сосать мы потом будем. И ты и я. Ежели повезет. Что от тебя нужно Олегу?
— Он хочет, чтобы я ему сказала…
— Ну?
— … если увижу телеведущую…
— Ага. Зачем?
— Не знаю. Иии…
— Не скули. А знаешь, что с тобой будет после того, как ты ему это скажешь?
— Иии…
— Он тебя застрелит.
— А?
— Ага. Пиф-паф. Чтобы ты не вернулась и не сказала телеведущей.
— Не-е-ет… — возразила Нинка, но не Аделине, а, очевидно, судьбе.
— А мы вот что с тобой сделаем. Мы сейчас пойдем туда…
— Не-е-ет…
— Тихо! Пойдем. Ты меня только до двери доведи. А потом беги себе обратно.
— Не-е-ет…
— А коли будешь бунтовать, я тебя…
А как ее зовут, попыталась вспомнить Аделина. Валька? Верка? Я имени ее не знаю…
— … я тебя сама застрелю.
И Нинка сказала, что согласная она. И стали они подниматься — Аделина держала Нинку, захватив в левую руку край нинкиной рубашки, явно с примесью синтетики.
На шестом этаже было чуть светлее — работали все контрольные лампочки.
— Молчи, просто веди, — сказала Аделина в самое ухо Нинке.
Нинка послушно подвела ее к двери номера. Ветер загудел отчаянно.
— Ну все, беги, — напутствовала Аделина Нинку. — В беспечности игривая. Под плясовой напев.
Нинка исчезла. Аделина, опасаясь перепугаться, не стала выжидать — стукнула несколько раз в дверь. Никто не отозвался. Может, эта сучка меня обманула, подумала она. Взявшись за ручку, она надавила плечом — дверь открылась. Не то компьютерный замок сломался, не то…
В руках Амалии появился классический атрибут всех иллюзионистских представлений — колода карт. Затем карты исчезли. Затем опять появились. Привратник отвел стакан от пострадавшего глаза и с невольным восхищением следил за движениями фокусницы. Отец Михаил смотрел на Амалию неодобрительно. Марианна заинтересовалась не меньше привратника — она любила фокусы. А мокрый Кашин вдруг разморился и стал клевать носом.
Выведя Стеньку из кухни, Милн усадил его на стул, и сказал, обращаясь к отцу Михаилу:
— Вот.
Отец Михаил кивнул.
— Милн… — позвал было Эдуард, но вдруг осекся.
Снова проявилось движение в вестибюле, и на этот раз опасения Эдуарда оправдались — в бар вошли бравым шагом четверо в хаки, с автоматами на изготовку.
— Ну, один, по крайней мере, нашелся, — удовлетворенно-мрачно произнес сержант Гоголь. — Вставай, Демичев. Где Кречет?
Милн, держа руки на виду, повернулся корпусом к вошедшим.
— Кречета здесь нет, ребята.
— Помолчи, мужик, а то устроим здесь представление типа «смерть негру», — предупредил его Гоголь.
— Кречета здесь нет, а Демичев вам не нужен. Он тоже не знает, где Кречет, — настаивал Милн.
— Отвали, черножопый, я таких как ты десятками на завтрак ел, и чечен, и амеров, — проинформировал Милна Гоголь, направляясь к компании.
По ходу дела он хотел отодвинуть Милна одной рукой, нажав ему ладонью на всю поверхность лица. Делать этого не следовало.
Нестерпимая боль пронзила руку, и, мгновение спустя, весь торс сержанта. Плотно за него взявшись, Милн развернул Гоголя лицом к однополчанам. Один однополчанин среагировал быстрее остальных, направив автомат поверх головы Гоголя — Милн был выше — и поплатился за быстроту. Эдуард завалил его ударом в затылок и, не теряя времени, выключил второго однополчанина, стоящего рядом. Третьему пришлось хуже — он успел снять автомат с предохранителя, и ему сломали руку — времени на деликатность не осталось, через четверть секунды грянул бы выстрел.
— Есть вещи, которые люди принимают, как должное, — сказал Милн. — Хождение по улицам на собственных ногах, поворачивающаяся шея, целый позвоночник. Я сказал, что Кречета здесь нет. Я готов подтвердить под присягой — его здесь нет. Бросай автомат. Бросай, бросай, не серди меня.
Гоголь бросил автомат.
— Передашь своим, что сидящие в баре в вашей Войне Черного Ястреба не участвуют. И уничтожению не подлежат. Найдете Кречета — его и уничтожайте. И можете мне потом сообщить, как прошло дело, я лицо заинтересованное, хоть и негритянское. Но здесь его нет. Более того. В соседней комнате дети. Дети — наше будущее. Понятно?
Гоголь промычал утвердительно.
— Эдуард, я надеюсь, вы их не на весь день выключили? — спросил Милн, имея в виду двух лежащих.
Мотающийся из стороны в сторону по воображаемой клетке и держащийся за сломанную руку был в сознании.
— Сейчас очухаются, — сказал Эдуард, подбирая автоматы лежачих и мотающегося.
— Это хорошо. И чтобы духу вашего здесь не было. И передайте там начальнику, чтобы в бар больше не совались. Не стыдно тебе, сержант? Ветеран войны, а заделался киллером. Эх, ты.
* * *
Половина контрольных лампочек в коридоре перегорела, и продвигаться пришлось ощупью. Помимо этого нужно было все время следить за передвижениями Нинки впереди, чтобы ненароком на нее в темноте не наскочить. Нинка несколько раз подскулила, очевидно от страха. Кроме того, Аделине мешал неожиданно начавший болтаться из стороны в сторону, с неровными интервалами, как спятивший маятник, автомат. Она не помнила, снят ли предохранитель, а пощупать боялась, чтобы, во-первых, не привлечь внимание Нинки, и, во-вторых, не дать случайную очередь. Заскрежетала дверь, загудел ветер — Нинка втиснулась на лестницу. Аделина метнулась за ней и очень ловко, очень удачно подставила ногу в сапожке — не дав двери закрыться до конца. Выждав секунд двадцать, она навалилась на дверь плечом. Дверь снова заскрежетала. Оказавшись на лестнице, Аделина придержала дверь, насколько смогла, и все-таки щелчок замка получился звучный — так ей показалось.Лестница — не коридор, шаги будут слышны. Аделина быстро стянула, придерживая автомат, один сапожок, затем второй, и, оставив их у двери, стала подниматься — в полной темноте, дулом вперед. В пролете между этажами дуло наткнулось на что-то мягкое.
Нинка заскулила жалобно.
— Заткнись, — сказала Аделина строго. — Ты куда это собралась, красавица? Не помолившись на ночь?
— Я-то? Иии…
— Ты-то. Говори потише. Камо грядеше, агнец?
— Я-то вообще-то…
— Да-да?
— На шестой этаж.
— Высоко. Высоты не боишься?
— Иии…
— И что же ты будешь делать на шестом этаже?
— Меня ждут.
— Это приятно, когда тебя есть кому ждать. Мне это объясняли в консерватории. А кто ждет?
— Олег.
— Олег? Зачем?
— Он хочет, чтобы я ему…
— Нет, так не пойдет. Хуи сосать мы потом будем. И ты и я. Ежели повезет. Что от тебя нужно Олегу?
— Он хочет, чтобы я ему сказала…
— Ну?
— … если увижу телеведущую…
— Ага. Зачем?
— Не знаю. Иии…
— Не скули. А знаешь, что с тобой будет после того, как ты ему это скажешь?
— Иии…
— Он тебя застрелит.
— А?
— Ага. Пиф-паф. Чтобы ты не вернулась и не сказала телеведущей.
— Не-е-ет… — возразила Нинка, но не Аделине, а, очевидно, судьбе.
— А мы вот что с тобой сделаем. Мы сейчас пойдем туда…
— Не-е-ет…
— Тихо! Пойдем. Ты меня только до двери доведи. А потом беги себе обратно.
— Не-е-ет…
— А коли будешь бунтовать, я тебя…
А как ее зовут, попыталась вспомнить Аделина. Валька? Верка? Я имени ее не знаю…
— … я тебя сама застрелю.
И Нинка сказала, что согласная она. И стали они подниматься — Аделина держала Нинку, захватив в левую руку край нинкиной рубашки, явно с примесью синтетики.
На шестом этаже было чуть светлее — работали все контрольные лампочки.
— Молчи, просто веди, — сказала Аделина в самое ухо Нинке.
Нинка послушно подвела ее к двери номера. Ветер загудел отчаянно.
— Ну все, беги, — напутствовала Аделина Нинку. — В беспечности игривая. Под плясовой напев.
Нинка исчезла. Аделина, опасаясь перепугаться, не стала выжидать — стукнула несколько раз в дверь. Никто не отозвался. Может, эта сучка меня обманула, подумала она. Взявшись за ручку, она надавила плечом — дверь открылась. Не то компьютерный замок сломался, не то…