Страница:
В баре помытый и притихший Стенька сидел отдельно от остальных, у стойки, как Иуда на картине Андреа Кастаньо, и листал женский детектив, одолженный у Нинки-регистраторши — у нее был большой запас. Эдуард, сидя со всеми, читал Библию, данную ему, в ответ на вежливую просьбу, отцом Михаилом, а остальные слушали обаятельного Пушкина. Некрасов даже не пытался с Пушкиным конкурировать — явно думая о чем-то своем и вид имея озабоченный.
Появилась Амалия с заспанным, опухшим лицом, в джинсах и свитере. Компания поприветствовала ее, а Пушкин на некоторое время замолчал. Взревновав, Марианна попросила его нарочито добродушным голосом продолжать какой-то рассказ. Амалия села вместе со всеми.
— Электричества все нет, — равнодушно констатировала она.
— Да, видите ли, — слегка растерянно сказал Пушкин. — Позвольте представиться. Лев Пушкин… хмм… кондуктор. Электричества… нет.
Амалия полуобернулась, протянула руку к декоративной тумбочке, на которой помещалась абажурная лампа, не включавшаяся с момента ее прибытия в гостиницу по настоянию дизайнера интерьера, и пошарила, ища выключатель. Неожиданно лампа засветилась. Все встрепенулись — даже Стенька у стойки. Лампа, погорев несколько секунд, погасла.
— Да, действительно нет, — сказала Амалия. — Не обращайте внимания, это я так… от тоски…
И миролюбиво положила руки на колени.
— Как вы это сделали? — пораженно спросила Марианна.
Амалия мотнула головой и даже слегка отмахнулась.
— Вы знаете, я большой ваш поклонник, — признался ей Пушкин.
— Кофе остался еще? — спросила Амалия.
— Я сейчас сделаю, — Милн поднялся на ноги.
— Нет, лучше я, — предложил Пушкин.
— Не надо, вы не умеете… А, черт, машина-то электрическая… Ладно, запалим газ…
Милн прошел к стойке, постоял некоторое время, чувствуя себя глупо, и вернулся.
— Молотилка тоже электрическая, — объяснил он. — Не молотком же зерна крошить.
— Ну, тогда я просто воды выпью, — сказала Амалия. — Пожалуйста, не надо прерывать разговор, я не хочу мешать, я хочу тихо сидеть и слушать.
Эдуард, некоторое время тихо послушав, как сперва неуверенно, а затем все более плавно, начал снова трепаться Пушкин, вернулся к чтению Библии. Читал он выборочно. Многие главы были ему известны. Слегка задержавшись на Екклесиасте, он пролистнул несколько страниц, а затем по оглавлению нашел Евангелие от Луки. Прочтя первую страницу, он вернулся к началу, вспомнил что-то, поискал то, что вспомнил, сперва у Матфея, затем у Марка, а потом и у Иоанна — и не нашел. Потом найду, решил он. Пролистав деяния апостолов и послания Павла, он дошел до части, которую давеча усиленно рекламировал Стенька. Он помнил, что искать следует главу тринадцатую. Нашел. Прочел. Подумал, перечел некоторые пассажи, и с удивлением поднял голову, глядя на сидящего у стойки Стеньку. Отец Михаил посмотрел на него — из-за заплывшего глаза нельзя было точно определить, одобряет ли он, порицает ли, или просто смотрит — что будет дальше. Эдуард встал и с Библией в руке направился к стойке.
— Ты, Стенька, оказывается ничего не понял, — удивленно сказал он.
— Ты о чем это?
— Об «Откровении». Ты учился в семинарии, думал, рассуждал и обсуждал, воюешь со Зверем — а ничего не понял.
— Что там понимать? Все яснее ясного.
— Ну и кто такой, по-твоему, первый зверь?
— Первый зверь — военщина.
— А смертельно раненная голова?
— Имеется в виду Германия, конечно. Ее во Второй Мировой победили, но она снова поднялась. Либо КГБ. Их, то есть, вас…
Эдуард улыбнулся, не веря себе.
— Ну, хорошо, — сказал он. — А второй зверь?
— А второй зверь — это эстаблишмент, охраняемый военщиной. Шоу бизнес, большевики, жиды, Америка, корпорации, Тепедия, и прочее.
— Тепедия больше не существует.
— Это не важно. Зверь сам на себе блох ищет, подумаешь.
— Да, я думал, ты умнее.
— Что-то не так?
— Ну, как тебе сказать. Вот ведь написано… «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».
— Да, правильно. И что же?
— На тебе кеды — Найки?
— Китайская подделка.
— Но эмблема все-таки стоит?
— Ну так я об этом и говорю.
— А книжка у тебя в руках?
— Что — книжка?
— Сзади Ай-эС-Би-эН, спереди какие-то свиные морды нарисованы. И дома у тебя я видел такие книжки.
— Какие?
— С красочными обложками.
— Я книжки с рук покупаю. Бывшие в употреблении.
— Ну так ведь не сказано «книжки, бывшие в употреблении». Сказано — «ни продавать, ни покупать».
— К чему это ты?
— Ты ведь думаешь, что Зверь — это организация такая. Свали ее — и не будет Зверя.
— Это так и есть.
— Недалекий ты человек, Стенька, как оказалось. По-твоему, я — Зверь, почти все, сидящие за столом — Звери, а ты — нет.
— А я — нет.
Эдуард усмехнулся.
— Ты ведь решил, что здешний заговор — он против Зверя? И потому решил им помочь?
— Ничего я не решил, — разозлился Стенька. — Отстань. Иди к этой кодле, оставь меня в покое.
Эдуард еще раз усмехнулся и отошел от Стеньки.
— Он поймет, — сказал ему отец Михаил, когда Эдуард сел на свое место у столика. — Не сразу, но поймет.
— Он дурак, — ответил Эдуард. — Я раньше этого не знал. Аделина, Стенька твой, оказывается, дурак.
— Ну и что?
— Так нельзя говорить, — заметил ему отец Михаил. — Никогда не знаешь толком, дурак человек или нет.
— Нет, вы не правы, — говорила тем временем Марианна Пушкину. — Я знаю Герштейна много лет. Он не без странностей, конечно, но его действительно притесняли в советское время.
— Каким же это образом? — удивился Пушкин.
— Его не пускали на симпозиум в Вене, например. Именно потому, что он еврей.
— И он устроил скандал на весь НИИ по этому поводу. Было дело, мне рассказывали.
— Ну и что же, справедливо это по вашему? Он не последний человек в науке.
— Зачем математику ехать на симпозиум в Вене?
— Чтобы общаться с коллегами.
— Глупости, — возразил Пушкин, и Марианна не обиделась. Женщины на Пушкина не обижались. — Какими коллегами? Общение с коллегами математикам только вредит. Другое дело, что он корпел столько лет сперва в школе, а потом в институте, а потом над дипломом, все время рассчитывая, что одной из наград, которую он получит за свое математическое долготерпение, будут поездки за границу. Типа, заслужил. Но это несерьезно.
— Но других-то пускали.
— «Пускали». Кого, например? Водопроводчиков? Водителей автобусов?
— Нет, но…
— Им это не положено? А Герштейну положено?
— Других математиков пускали.
— Если основной целью Герштейна были поездки за границу за счет НИИ, он должен был трезво оценить свои возможности и выбрать другой путь.
— У него возможности были, как у всех….
— Нет, вы не правы. Были четкие… э…
— Правила, — подсказал Некрасов.
— Люблю законников, — с удовольствием заметил Пушкин. — Всегда найдут нужное слово. Действительно — правила. НИИ в советское время отправляли за границу людей, отвечающих определенным критериям. Учитывалось сословие, наличие связей, друзей, родственников в определенных кругах, и, конечно же, этническое происхождение. К примеру, еврей-ученый мог рассчитывать на поездки за границу за счет НИИ в том случае, если у него были определенные друзья на нужных позициях, либо деньги, с помощью которых таких друзей можно было купить, либо родственники на тех же позициях. Грузинский ученый мог рассчитывать на такие поездки, если отвечал этим же критериям. Русский ученый, заметим, должен был отвечать этим же критериям плюс еще нескольким. Герштейн не отвечал никаким из критериев — родители у него были школьные учителя из провинции, он был ярко выраженный семит, да к тому же еще и скандалист — скандалистов совершенно точно никакие НИИ в России за границу не отправляли, поскольку не понимали, что симпозиумы — это цирк. Да и вообще это как-то неприлично — ездить за границу, пусть и на симпозиумы, за счет НИИ.
— Неправда. Других способов не было.
— Сути дела это не меняет. Герштейн требовал для себя не права, а привилегии, и когда ему отказали в привилегиях, обвинил отказавших в антисемитизме. Мол, это все по национальному признаку. Это глупо выглядит, Марианна Евдокимовна. Мой отец, не менее чистокровный еврей, чем Герштейн, ездил за границу постоянно — проводил там больше времени, чем дома. У меня так детство прошло — где папа? За границей.
— Он у вас по части торговли?
— Ну вот, как еврей, так сразу торговля. Океанолог он. И родственников много богатых. Заметьте, что сейчас, когда поездки за границу не рассматриваются, как нечто престижное, Герштейн ни разу не попытался съездить в ту же самую Вену.
— Вы хотите сказать, что антисемитизма в СССР не было вообще?
— Почему же, был. И сейчас есть в России. И во Франции, и в Америке. Антисемитизм — это когда на улице ни с того, ни с сего к тебе подходят и дают в рожу по подозрению, что ты еврей. А дележ привилегий — это не антисемитизм, это такая игра, типа шахмат. Некрасов, вы играете в шахматы?
— Терпеть не могу, — откликнулся Некрасов машинально, продолжая думать о своем.
— Задумчивый вы какой… Да, ну так вот. Если бы меня не взяли, скажем, петь в опере партию Зигфрида, то я бы знал, почему. Я не похож на Зигфрида. Еврей, поющий Зигфрида, это, знаете ли…
— Был такой, очень знаменитый, — подала голос Аделина. — Зигфрид Йерусалем.
Пушкин засмеялся, остальные, кроме Марианны, улыбнулись — а Марианна не поняла комичности высказывания — слишком увлечена была разговором с Пушкиным.
— Его действительно звали Зигфрид, такое имя, — пояснила Аделина.
— И он пел Зигфрида? — спросил Пушкин.
— С большим успехом.
— Хмм… Он ярко выраженный семит?
— Не очень ярко.
— Ага. Блондин?
— Да.
— Стройный?
— Да.
Пушкин развел руками и склонил голову влево, как бы говоря, «что и требовалось доказать».
— Вообще-то это свинство, — добавил он. — Какая-то извращенная провинциальность. Сколько у меня знакомых — треплемся все время на разные темы, и хоть бы что. Но как только я встречаюсь с людьми, имеющими степень, разговор сразу переключается на евреев. При этом все считают — взрослые люди — что я выступаю в роли представителя данной этнической группы. Недавно я был в Англии — за свой счет ездил, учтите!.. — он с комическим выражением лица поднял вверх указательный палец. Все улыбнулись, даже Марианна. Ей вообще ужасно нравился этот человек. — Встречался там с разными… э… коллегами… Кстати, английские биохимики почему-то не желают гладить рубашки, вечно в мятых рубашках… такой вот интересный аспект… Да, так вот, меня там все спрашивали о России с таким видом, будто я главный ее представитель и все о ней, России, знаю. Примитив, дамы и господа. Кстати, Кудрявцев это отметил в одном из своих эссе. И слегка ошибся, надобно сказать! К примеру, он пишет, что всех русских за границей считают поклонниками Толстого и Достоевского, и это, по Кудрявцеву, есть крест, который русские осуждены нести через века. Но это не так. Просто у людей есть привычка ради собственного спокойствия запихивать всех знакомых в категории. И нет на свете любителя, скажем, музыки Шопена, которого хотя бы один раз не спросили, не полька ли его мама. И при появлении в обществе француза все нефранцузские мужья сразу начинают одергивать своих жен. А про американцев думают, что они тупые и не разбираются в вине.
— Я тупой, но в вине я разбираюсь, — сообщил Милн.
— Я об этом и говорю! — закивал Пушкин. — Ну да ладно. Иду я давеча с одной дамой…
На Аделину обаяние Пушкина не действовало никак. Она с нетерпением ждала, когда же наконец лишние уедут в студию. Некрасов посмотрел на часы.
— Лев, у нас есть часа два, — сказал он. — Надо бы кое-что обсудить. По поводу сегодняшнего вечера.
— Не вдруг, — откликнулся Пушкин. — Сперва мне нужно подремать. Пойду к себе в номер, пострадаю там на сон грядущий от антисемитизма, да и вздремну. А вы меня разбудите через час. Я на втором этаже, в Два Вэ. У меня за стеной все время ебутся, звучно так. Приятно — всюду жизнь. По-моему персонал.
— А я вот не люблю всего этого либерализма, — продолжил Рылеев начатую ранее мысль. — Парады гомиков, и все такое. Сперва гомики, потом муслики тоже парад устроят. Вижу твои пять, набавляю еще три.
Щедрин слегка покраснел, но в свете полевого фонаря, освещавшего в основном стол, перемены в его лице остались незамеченными партнером.
— Вижу твои три… — сообщил он. — И вот еще десять. Нет, двадцать.
— Ну, знаешь ли…
— Нет, видишь…
Оба замолчали одновременно. Из коридора отчетливо донеслось:
— Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — баритонально, а затем очень чистое, очень сильное меццо вывело на одной ноте:
— Я пришла к тебе против воли. Но мне велено исполнить твою просьбу. Спаси Лизу, женись на ней.
Все стихло.
— Какую Лизу? — шепотом спросил Рылеев. — Твою гёрлфренд зовут Лиза?
— У меня нет гёрлфренд, — растерянным шепотом отозвался Щедрин.
В коридоре снова запели:
— Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам!
И однонотным контрапунктом пошло опять меццо:
— И три карты… три карты… три карты…
И снова стихло, уже окончательно. Некоторое время Щедрин и Рылеев смотрели друг на друга.
— Ебаный в рот, — сказал Щедрин, поднимая автомат с пола и бесшумно поднимаясь на ноги.
Рылеев сделал тоже самое.
— Надо посмотреть, — сказал он вполголоса, а потом вдруг крикнул, оглушив и напугав Щедрина, — Кто там?!! Эй!!
— Идиот, — тихо сказал Щедрин, силой воли подавляя страх и переполняясь воинской доблестью. Придерживая автомат правой рукой, он быстро и ловко, почти без шума, подошел к двери, ловким движением взялся за ручку, и рванул дверь на себя. Рылеев припал на одно колено, целясь из автомата в образовавшийся проем.
— Что там? — спросил он хрипло.
— Не видно ни хуя, — отозвался Щедрин. — Ладно. Подожди. Э… Прикрой меня. Черт, фонарик нужен.
Рылеев оглянулся. Полевой фонарь не подходил — слишком тяжелый. Обычный монтерский фонарик лежал на трюмо. Немного поколебавшись, Рылеев опустил ствол и прошел к трюмо, а когда обернулся, в комнате уже находились, помимо Щедрина, еще двое. Долговязый и очень черный в сумеречном свете негр аккуратно и бесшумно укладывал насильственным путем выключенного Щедрина на ковер, а слегка крестьянского вида, как показалось горожанину Рылееву, шатен в элегантном костюме направил автомат Щедрина Рылееву в голову.
— Бросай дуру, — сказал шатен.
— Э…
— Я говорю, дуру бросай.
Рылеев осторожно, левой рукой, перекинул ремень автомата через шею, медленно присел на корточки, и положил автомат на ковер. И в этот момент в номер вперлась темноволосая стерва, виденная им давеча в баре. Уверенным шагом она подошла к Рылееву (он отпрянул), наклонилась, и подобрала автомат. Негр, уложив Щедрина, закрыл и запер дверь.
— Где говорильник? — спросил у Рылеева шатен.
— А?
— Рация, передатчик.
— Эдуард… — позвал негр.
— А?
Негр кивнул в нужном направлении.
— Ага, — сказал Эдуард. — Линка, не застрелись там. Так. Ничего себе.
Аделина и Эдуард одновременно подошли к агрегату. Он был громоздкий, имел множество дисплеев, кнопок, клемм, и рычагов. Эдуард оглянулся.
— Я предупреждал, — сказал негр.
— Ладно, — сказал Эдуард. — Эй, связной, тебя как зовут?
— Валера, — сказал ошарашенный Рылеев.
Негр хихикнул.
— Нам нужно срочно позвонить. Иди сюда, — велел шатен Эдуард.
Связной Валера подошел к агрегату.
— Линка, не верти дурой, — предупредил Эдуард. — Так. Нам нужно позвонить… Милн?… вот по этому номеру, — он взял лист бумаги, поданный ему Милном.
Связист посмотрел на номер.
— Не понимаю, — сказал он.
— Чего тут понимать?
— Это не российский номер.
— Ну и что?
— Код страны…
— Что «код страны»?
— Странный какой-то.
Эдуард глянул на Милна. Милн развел руками.
— Вроде бы… — начал было Эдуард, но сразу замолчал.
— Этот код от страны не зависит, — объяснил Милн.
— Ага, — сказал связист. — Тогда понятно… А это…
— Валера, нам некогда, — сказала Аделина, рассматривая автомат. — Что тут? В фильмах показывают… Ага. Нам некогда, — повторила она, вертя автоматом и глядя на Валеру.
— Э! Э! Осторожно! — Рылеев отодвинулся, закрываясь рукой.
— Связь, — напомнил ему Эдуард.
Рылеев, обойдя полукругом Аделину, присел за агрегатом. Засветились дисплеи, погас контрольный огонек.
— Сейчас он вызовет подмогу, — предупредила Аделина.
— Не вызовет, — возразил Милн.
— Мы же не совсем идиоты, кое-что понимаем и видим, — объяснил Эдуард, следя за действиями Рылеева. — Не так уж это сложно.
Из агрегата раздался гудок, похожий на обычный телефонный. Рылеев снял с крепления наушник и протянул его — от себя. Милн взял наушник, но динамик агрегата почему-то продолжал работать. Это удивило не только Милна, Эдуарда, и Аделину, но, почему-то, Рылеева тоже. Он стал осматривать агрегат, тыкаясь в разные места.
— Шалом, — сказали в динамике.
— Mike, this is Lafayette, man, — ровным голосом произнес Милн.
— Hey, man, long time no see, tiger. Listen…
Связь оборвалась. Очевидно, Рылеев ткнулся куда-то не туда.
— Hello? Hello? Shit.
Милн опустил наушник и мрачно посмотрел на Рылеева.
— Я сейчас налажу, — извиняющимся тоном пообещал Рылеев, хлопоча.
Эдуард взял его за шиворот и поставил на ноги.
— Слушай, сокол, — сказал он. — Техническое совершенство и удобство потребителя нас не интересуют. Нам просто нужно позвонить, и чтобы нас не прерывали. Еще раз прервется связь — я тебя утоплю в сортире по национальному признаку. Я, знаешь ли, славянин без скандинавских добавок. Я так решил.
Рылеев послушался.
— Что за шалом? — спросил Милна Эдуард. — Ваш знакомый — израильтянин?
— Нет, он всегда так отзывается на телефон. Это сбивает с толку всех, включая евреев. Он любит сбивать людей с толку.
Какой-то непонятный, или непереводимый, американский юмор, решил Эдуард.
— Mike, it's me again, — сказал Милн. — Listen, scooter, I need to talk to a friend of yours. You remember, the slightly fucked-up individual from the Upper West Side.
— Indeed.
— Can you put me through?
— I'm afraid I cannot do that, sport. If you could tell me what the problem is, though…
— It's a long story. I'm stuck here with a bunch of others, I don't want to tell you where…
— I know where.
— You do? — Милн искренне удивился.
— Yeah. Never mind. So you've gotten yourself into a fix, and you want Chuckie, of all people, to give you some ideas about how to extricate yourself. I'll talk to Chuckie and then call you back. How's that?
— I'm pressed for time. You can't call me back. Don't you dare.
— Fine. You call me back, then. I might need some time to get Chuckie on the horn, though. Ten minutes?
— Make it five.
— Fine.
— Выключай, — сказал Милн. — Ждем пять минут.
— А кто вы такие? — спросил Рылеев, выключая агрегат. — Вы — американская разведка?
— Всем нынче мерещится американская разведка, — сказал Милн. — Нет, мы культурные работники, просветители. Мы будем мечеть строить тут неподалеку. А то в Белых Холмах мечети нет, это политически неправильное положение. Впрочем, церкви тоже нет.
— Но это как раз вполне правильно, политически, — добавил Эдуард.
— Прекратите пиздеж, — потребовала Аделина. — Эдька, покажи, как обращаться с этой дрянью.
— Вы тут в покер играете? — спросил Милн, пока Эдька учил Аделину квалифицированному обращению с автоматом.
— Мы, да… играли, — сказал Рылеев.
— А в джин рамми умеете?
— Нет.
— Жаль. Я только в джин рамми играю, — объяснил Милн. — В восточнобережных психиатрических больницах это самая популярная игра.
Пять минут прошли. Рылеев снова наладил связь, и снова динамик агрегата продолжил работать по снятию наушника с креплений.
— Tiger, — сказал Майк на другом конце провода, — it's fucking stupid, I know, but Chuck here wants to talk to you in person. Says he needs to know some details. Can you give him details?
— Линка, переводи, — тихо сказал Эдуард.
— Чак хочет знать детали и говорить лично, — перевела Аделина.
— Fine, — сказал Милн. — Chuck speaks Russian, as I remember.
— Yes, he does.
— Tell him to use Russian.
— Why?
— Never mind why.
— Чак будет использовать… говорить по-русски, — перевела Аделина.
— Ну да? — удивился Эдуард.
— Добрый день, то есть вечер, — раздался в динамике голос Хьюза с легким английским акцентом. — Я понимаю, что время ограничено. Постараюсь думать быстро. Готовы?
— Готовы, — согласился Милн.
— Маленький городок рядом с Новгородом. Правильно?
— Да.
— Свершилось нечто вроде coup d'etat, и новая власть пытается… э… ебать мозги посредством телевизора. Так?
— Более или менее, — сказал Милн.
— Вам нужно знать точно, чего они хотят, и на сколько времени рассчитан их план. Так?
— Почти. По-моему…
— Воздержитесь от высказывания личных мнений. У них есть ракеты с боеголовками, не так ли?
— Откуда…
— Мне известно то, что мне известно. Ракеты — это замечательно, но должно быть что-то еще, поскольку население ракетами прокормить нельзя. Что еще у них есть?
— Не знаю.
— Что-то должно быть. Какой-то… э… trump card… козырь какой-то. Залежи золота? Я не разбираюсь в геологии. В Новгородской Области есть залежи золота?
— Нет.
— Руды? Урана?
— Нет.
— Что-то должно быть, — безапелляционно сказал Хьюз. — Это вы узнаете сами, при случае. Далее, насколько я понимаю, вас держат в каком-то доме, что-то вроде домашнего ареста?
— Да.
— Вы попались?
— Меня пригласили, — сказал Милн.
— Даже так… Кто именно?
— Переворотчики. Путчисты.
— Так, так. Вас одного?
— Нет, целую команду. Включая всех тех, кто занимается еблей мозгов по телевизору.
— Я видел мужчину средних лет, стройного, в свитере, он рассуждал об экономике и нефтяном кризисе.
— Где вы его видели?
— По телевизору. Нелегальный канал.
— Черт знает, что такое, — сказал Эдуард, стоя рядом с Милном. — В Америке видели, у нас не видели, и мы не видели.
— Это кто с вами? — спросил Хьюз.
— Это… коллега.
— Русский?
— Да.
— В смысле, не путчист?
— Правильно.
— Ого. Вот оно, оказывается, что… Сейчас я буду молчать целую минуту. Не говорите ничего, мне нужно подумать.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ТЕЛЕБЕСЕДА С ФОКУСАМИ, ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Появилась Амалия с заспанным, опухшим лицом, в джинсах и свитере. Компания поприветствовала ее, а Пушкин на некоторое время замолчал. Взревновав, Марианна попросила его нарочито добродушным голосом продолжать какой-то рассказ. Амалия села вместе со всеми.
— Электричества все нет, — равнодушно констатировала она.
— Да, видите ли, — слегка растерянно сказал Пушкин. — Позвольте представиться. Лев Пушкин… хмм… кондуктор. Электричества… нет.
Амалия полуобернулась, протянула руку к декоративной тумбочке, на которой помещалась абажурная лампа, не включавшаяся с момента ее прибытия в гостиницу по настоянию дизайнера интерьера, и пошарила, ища выключатель. Неожиданно лампа засветилась. Все встрепенулись — даже Стенька у стойки. Лампа, погорев несколько секунд, погасла.
— Да, действительно нет, — сказала Амалия. — Не обращайте внимания, это я так… от тоски…
И миролюбиво положила руки на колени.
— Как вы это сделали? — пораженно спросила Марианна.
Амалия мотнула головой и даже слегка отмахнулась.
— Вы знаете, я большой ваш поклонник, — признался ей Пушкин.
— Кофе остался еще? — спросила Амалия.
— Я сейчас сделаю, — Милн поднялся на ноги.
— Нет, лучше я, — предложил Пушкин.
— Не надо, вы не умеете… А, черт, машина-то электрическая… Ладно, запалим газ…
Милн прошел к стойке, постоял некоторое время, чувствуя себя глупо, и вернулся.
— Молотилка тоже электрическая, — объяснил он. — Не молотком же зерна крошить.
— Ну, тогда я просто воды выпью, — сказала Амалия. — Пожалуйста, не надо прерывать разговор, я не хочу мешать, я хочу тихо сидеть и слушать.
Эдуард, некоторое время тихо послушав, как сперва неуверенно, а затем все более плавно, начал снова трепаться Пушкин, вернулся к чтению Библии. Читал он выборочно. Многие главы были ему известны. Слегка задержавшись на Екклесиасте, он пролистнул несколько страниц, а затем по оглавлению нашел Евангелие от Луки. Прочтя первую страницу, он вернулся к началу, вспомнил что-то, поискал то, что вспомнил, сперва у Матфея, затем у Марка, а потом и у Иоанна — и не нашел. Потом найду, решил он. Пролистав деяния апостолов и послания Павла, он дошел до части, которую давеча усиленно рекламировал Стенька. Он помнил, что искать следует главу тринадцатую. Нашел. Прочел. Подумал, перечел некоторые пассажи, и с удивлением поднял голову, глядя на сидящего у стойки Стеньку. Отец Михаил посмотрел на него — из-за заплывшего глаза нельзя было точно определить, одобряет ли он, порицает ли, или просто смотрит — что будет дальше. Эдуард встал и с Библией в руке направился к стойке.
— Ты, Стенька, оказывается ничего не понял, — удивленно сказал он.
— Ты о чем это?
— Об «Откровении». Ты учился в семинарии, думал, рассуждал и обсуждал, воюешь со Зверем — а ничего не понял.
— Что там понимать? Все яснее ясного.
— Ну и кто такой, по-твоему, первый зверь?
— Первый зверь — военщина.
— А смертельно раненная голова?
— Имеется в виду Германия, конечно. Ее во Второй Мировой победили, но она снова поднялась. Либо КГБ. Их, то есть, вас…
Эдуард улыбнулся, не веря себе.
— Ну, хорошо, — сказал он. — А второй зверь?
— А второй зверь — это эстаблишмент, охраняемый военщиной. Шоу бизнес, большевики, жиды, Америка, корпорации, Тепедия, и прочее.
— Тепедия больше не существует.
— Это не важно. Зверь сам на себе блох ищет, подумаешь.
— Да, я думал, ты умнее.
— Что-то не так?
— Ну, как тебе сказать. Вот ведь написано… «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».
— Да, правильно. И что же?
— На тебе кеды — Найки?
— Китайская подделка.
— Но эмблема все-таки стоит?
— Ну так я об этом и говорю.
— А книжка у тебя в руках?
— Что — книжка?
— Сзади Ай-эС-Би-эН, спереди какие-то свиные морды нарисованы. И дома у тебя я видел такие книжки.
— Какие?
— С красочными обложками.
— Я книжки с рук покупаю. Бывшие в употреблении.
— Ну так ведь не сказано «книжки, бывшие в употреблении». Сказано — «ни продавать, ни покупать».
— К чему это ты?
— Ты ведь думаешь, что Зверь — это организация такая. Свали ее — и не будет Зверя.
— Это так и есть.
— Недалекий ты человек, Стенька, как оказалось. По-твоему, я — Зверь, почти все, сидящие за столом — Звери, а ты — нет.
— А я — нет.
Эдуард усмехнулся.
— Ты ведь решил, что здешний заговор — он против Зверя? И потому решил им помочь?
— Ничего я не решил, — разозлился Стенька. — Отстань. Иди к этой кодле, оставь меня в покое.
Эдуард еще раз усмехнулся и отошел от Стеньки.
— Он поймет, — сказал ему отец Михаил, когда Эдуард сел на свое место у столика. — Не сразу, но поймет.
— Он дурак, — ответил Эдуард. — Я раньше этого не знал. Аделина, Стенька твой, оказывается, дурак.
— Ну и что?
— Так нельзя говорить, — заметил ему отец Михаил. — Никогда не знаешь толком, дурак человек или нет.
— Нет, вы не правы, — говорила тем временем Марианна Пушкину. — Я знаю Герштейна много лет. Он не без странностей, конечно, но его действительно притесняли в советское время.
— Каким же это образом? — удивился Пушкин.
— Его не пускали на симпозиум в Вене, например. Именно потому, что он еврей.
— И он устроил скандал на весь НИИ по этому поводу. Было дело, мне рассказывали.
— Ну и что же, справедливо это по вашему? Он не последний человек в науке.
— Зачем математику ехать на симпозиум в Вене?
— Чтобы общаться с коллегами.
— Глупости, — возразил Пушкин, и Марианна не обиделась. Женщины на Пушкина не обижались. — Какими коллегами? Общение с коллегами математикам только вредит. Другое дело, что он корпел столько лет сперва в школе, а потом в институте, а потом над дипломом, все время рассчитывая, что одной из наград, которую он получит за свое математическое долготерпение, будут поездки за границу. Типа, заслужил. Но это несерьезно.
— Но других-то пускали.
— «Пускали». Кого, например? Водопроводчиков? Водителей автобусов?
— Нет, но…
— Им это не положено? А Герштейну положено?
— Других математиков пускали.
— Если основной целью Герштейна были поездки за границу за счет НИИ, он должен был трезво оценить свои возможности и выбрать другой путь.
— У него возможности были, как у всех….
— Нет, вы не правы. Были четкие… э…
— Правила, — подсказал Некрасов.
— Люблю законников, — с удовольствием заметил Пушкин. — Всегда найдут нужное слово. Действительно — правила. НИИ в советское время отправляли за границу людей, отвечающих определенным критериям. Учитывалось сословие, наличие связей, друзей, родственников в определенных кругах, и, конечно же, этническое происхождение. К примеру, еврей-ученый мог рассчитывать на поездки за границу за счет НИИ в том случае, если у него были определенные друзья на нужных позициях, либо деньги, с помощью которых таких друзей можно было купить, либо родственники на тех же позициях. Грузинский ученый мог рассчитывать на такие поездки, если отвечал этим же критериям. Русский ученый, заметим, должен был отвечать этим же критериям плюс еще нескольким. Герштейн не отвечал никаким из критериев — родители у него были школьные учителя из провинции, он был ярко выраженный семит, да к тому же еще и скандалист — скандалистов совершенно точно никакие НИИ в России за границу не отправляли, поскольку не понимали, что симпозиумы — это цирк. Да и вообще это как-то неприлично — ездить за границу, пусть и на симпозиумы, за счет НИИ.
— Неправда. Других способов не было.
— Сути дела это не меняет. Герштейн требовал для себя не права, а привилегии, и когда ему отказали в привилегиях, обвинил отказавших в антисемитизме. Мол, это все по национальному признаку. Это глупо выглядит, Марианна Евдокимовна. Мой отец, не менее чистокровный еврей, чем Герштейн, ездил за границу постоянно — проводил там больше времени, чем дома. У меня так детство прошло — где папа? За границей.
— Он у вас по части торговли?
— Ну вот, как еврей, так сразу торговля. Океанолог он. И родственников много богатых. Заметьте, что сейчас, когда поездки за границу не рассматриваются, как нечто престижное, Герштейн ни разу не попытался съездить в ту же самую Вену.
— Вы хотите сказать, что антисемитизма в СССР не было вообще?
— Почему же, был. И сейчас есть в России. И во Франции, и в Америке. Антисемитизм — это когда на улице ни с того, ни с сего к тебе подходят и дают в рожу по подозрению, что ты еврей. А дележ привилегий — это не антисемитизм, это такая игра, типа шахмат. Некрасов, вы играете в шахматы?
— Терпеть не могу, — откликнулся Некрасов машинально, продолжая думать о своем.
— Задумчивый вы какой… Да, ну так вот. Если бы меня не взяли, скажем, петь в опере партию Зигфрида, то я бы знал, почему. Я не похож на Зигфрида. Еврей, поющий Зигфрида, это, знаете ли…
— Был такой, очень знаменитый, — подала голос Аделина. — Зигфрид Йерусалем.
Пушкин засмеялся, остальные, кроме Марианны, улыбнулись — а Марианна не поняла комичности высказывания — слишком увлечена была разговором с Пушкиным.
— Его действительно звали Зигфрид, такое имя, — пояснила Аделина.
— И он пел Зигфрида? — спросил Пушкин.
— С большим успехом.
— Хмм… Он ярко выраженный семит?
— Не очень ярко.
— Ага. Блондин?
— Да.
— Стройный?
— Да.
Пушкин развел руками и склонил голову влево, как бы говоря, «что и требовалось доказать».
— Вообще-то это свинство, — добавил он. — Какая-то извращенная провинциальность. Сколько у меня знакомых — треплемся все время на разные темы, и хоть бы что. Но как только я встречаюсь с людьми, имеющими степень, разговор сразу переключается на евреев. При этом все считают — взрослые люди — что я выступаю в роли представителя данной этнической группы. Недавно я был в Англии — за свой счет ездил, учтите!.. — он с комическим выражением лица поднял вверх указательный палец. Все улыбнулись, даже Марианна. Ей вообще ужасно нравился этот человек. — Встречался там с разными… э… коллегами… Кстати, английские биохимики почему-то не желают гладить рубашки, вечно в мятых рубашках… такой вот интересный аспект… Да, так вот, меня там все спрашивали о России с таким видом, будто я главный ее представитель и все о ней, России, знаю. Примитив, дамы и господа. Кстати, Кудрявцев это отметил в одном из своих эссе. И слегка ошибся, надобно сказать! К примеру, он пишет, что всех русских за границей считают поклонниками Толстого и Достоевского, и это, по Кудрявцеву, есть крест, который русские осуждены нести через века. Но это не так. Просто у людей есть привычка ради собственного спокойствия запихивать всех знакомых в категории. И нет на свете любителя, скажем, музыки Шопена, которого хотя бы один раз не спросили, не полька ли его мама. И при появлении в обществе француза все нефранцузские мужья сразу начинают одергивать своих жен. А про американцев думают, что они тупые и не разбираются в вине.
— Я тупой, но в вине я разбираюсь, — сообщил Милн.
— Я об этом и говорю! — закивал Пушкин. — Ну да ладно. Иду я давеча с одной дамой…
На Аделину обаяние Пушкина не действовало никак. Она с нетерпением ждала, когда же наконец лишние уедут в студию. Некрасов посмотрел на часы.
— Лев, у нас есть часа два, — сказал он. — Надо бы кое-что обсудить. По поводу сегодняшнего вечера.
— Не вдруг, — откликнулся Пушкин. — Сперва мне нужно подремать. Пойду к себе в номер, пострадаю там на сон грядущий от антисемитизма, да и вздремну. А вы меня разбудите через час. Я на втором этаже, в Два Вэ. У меня за стеной все время ебутся, звучно так. Приятно — всюду жизнь. По-моему персонал.
* * *
Щедрин и Рылеев, положив автоматы на ковер номера, забавлялись игрой в техасский холдем — одну из клубных разновидностей покера. Щедрин ждал прихода «трех одного вида», в то время как Рылеев, азартный по натуре, лелеял намечающийся «полный дом». Сделали ставки. Щедрин поменял одну карту, а Рылеев две. Повысили ставку, и еще повысили.— А я вот не люблю всего этого либерализма, — продолжил Рылеев начатую ранее мысль. — Парады гомиков, и все такое. Сперва гомики, потом муслики тоже парад устроят. Вижу твои пять, набавляю еще три.
Щедрин слегка покраснел, но в свете полевого фонаря, освещавшего в основном стол, перемены в его лице остались незамеченными партнером.
— Вижу твои три… — сообщил он. — И вот еще десять. Нет, двадцать.
— Ну, знаешь ли…
— Нет, видишь…
Оба замолчали одновременно. Из коридора отчетливо донеслось:
— Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — баритонально, а затем очень чистое, очень сильное меццо вывело на одной ноте:
— Я пришла к тебе против воли. Но мне велено исполнить твою просьбу. Спаси Лизу, женись на ней.
Все стихло.
— Какую Лизу? — шепотом спросил Рылеев. — Твою гёрлфренд зовут Лиза?
— У меня нет гёрлфренд, — растерянным шепотом отозвался Щедрин.
В коридоре снова запели:
— Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам!
И однонотным контрапунктом пошло опять меццо:
— И три карты… три карты… три карты…
И снова стихло, уже окончательно. Некоторое время Щедрин и Рылеев смотрели друг на друга.
— Ебаный в рот, — сказал Щедрин, поднимая автомат с пола и бесшумно поднимаясь на ноги.
Рылеев сделал тоже самое.
— Надо посмотреть, — сказал он вполголоса, а потом вдруг крикнул, оглушив и напугав Щедрина, — Кто там?!! Эй!!
— Идиот, — тихо сказал Щедрин, силой воли подавляя страх и переполняясь воинской доблестью. Придерживая автомат правой рукой, он быстро и ловко, почти без шума, подошел к двери, ловким движением взялся за ручку, и рванул дверь на себя. Рылеев припал на одно колено, целясь из автомата в образовавшийся проем.
— Что там? — спросил он хрипло.
— Не видно ни хуя, — отозвался Щедрин. — Ладно. Подожди. Э… Прикрой меня. Черт, фонарик нужен.
Рылеев оглянулся. Полевой фонарь не подходил — слишком тяжелый. Обычный монтерский фонарик лежал на трюмо. Немного поколебавшись, Рылеев опустил ствол и прошел к трюмо, а когда обернулся, в комнате уже находились, помимо Щедрина, еще двое. Долговязый и очень черный в сумеречном свете негр аккуратно и бесшумно укладывал насильственным путем выключенного Щедрина на ковер, а слегка крестьянского вида, как показалось горожанину Рылееву, шатен в элегантном костюме направил автомат Щедрина Рылееву в голову.
— Бросай дуру, — сказал шатен.
— Э…
— Я говорю, дуру бросай.
Рылеев осторожно, левой рукой, перекинул ремень автомата через шею, медленно присел на корточки, и положил автомат на ковер. И в этот момент в номер вперлась темноволосая стерва, виденная им давеча в баре. Уверенным шагом она подошла к Рылееву (он отпрянул), наклонилась, и подобрала автомат. Негр, уложив Щедрина, закрыл и запер дверь.
— Где говорильник? — спросил у Рылеева шатен.
— А?
— Рация, передатчик.
— Эдуард… — позвал негр.
— А?
Негр кивнул в нужном направлении.
— Ага, — сказал Эдуард. — Линка, не застрелись там. Так. Ничего себе.
Аделина и Эдуард одновременно подошли к агрегату. Он был громоздкий, имел множество дисплеев, кнопок, клемм, и рычагов. Эдуард оглянулся.
— Я предупреждал, — сказал негр.
— Ладно, — сказал Эдуард. — Эй, связной, тебя как зовут?
— Валера, — сказал ошарашенный Рылеев.
Негр хихикнул.
— Нам нужно срочно позвонить. Иди сюда, — велел шатен Эдуард.
Связной Валера подошел к агрегату.
— Линка, не верти дурой, — предупредил Эдуард. — Так. Нам нужно позвонить… Милн?… вот по этому номеру, — он взял лист бумаги, поданный ему Милном.
Связист посмотрел на номер.
— Не понимаю, — сказал он.
— Чего тут понимать?
— Это не российский номер.
— Ну и что?
— Код страны…
— Что «код страны»?
— Странный какой-то.
Эдуард глянул на Милна. Милн развел руками.
— Вроде бы… — начал было Эдуард, но сразу замолчал.
— Этот код от страны не зависит, — объяснил Милн.
— Ага, — сказал связист. — Тогда понятно… А это…
— Валера, нам некогда, — сказала Аделина, рассматривая автомат. — Что тут? В фильмах показывают… Ага. Нам некогда, — повторила она, вертя автоматом и глядя на Валеру.
— Э! Э! Осторожно! — Рылеев отодвинулся, закрываясь рукой.
— Связь, — напомнил ему Эдуард.
Рылеев, обойдя полукругом Аделину, присел за агрегатом. Засветились дисплеи, погас контрольный огонек.
— Сейчас он вызовет подмогу, — предупредила Аделина.
— Не вызовет, — возразил Милн.
— Мы же не совсем идиоты, кое-что понимаем и видим, — объяснил Эдуард, следя за действиями Рылеева. — Не так уж это сложно.
Из агрегата раздался гудок, похожий на обычный телефонный. Рылеев снял с крепления наушник и протянул его — от себя. Милн взял наушник, но динамик агрегата почему-то продолжал работать. Это удивило не только Милна, Эдуарда, и Аделину, но, почему-то, Рылеева тоже. Он стал осматривать агрегат, тыкаясь в разные места.
— Шалом, — сказали в динамике.
— Mike, this is Lafayette, man, — ровным голосом произнес Милн.
— Hey, man, long time no see, tiger. Listen…
Связь оборвалась. Очевидно, Рылеев ткнулся куда-то не туда.
— Hello? Hello? Shit.
Милн опустил наушник и мрачно посмотрел на Рылеева.
— Я сейчас налажу, — извиняющимся тоном пообещал Рылеев, хлопоча.
Эдуард взял его за шиворот и поставил на ноги.
— Слушай, сокол, — сказал он. — Техническое совершенство и удобство потребителя нас не интересуют. Нам просто нужно позвонить, и чтобы нас не прерывали. Еще раз прервется связь — я тебя утоплю в сортире по национальному признаку. Я, знаешь ли, славянин без скандинавских добавок. Я так решил.
Рылеев послушался.
— Что за шалом? — спросил Милна Эдуард. — Ваш знакомый — израильтянин?
— Нет, он всегда так отзывается на телефон. Это сбивает с толку всех, включая евреев. Он любит сбивать людей с толку.
Какой-то непонятный, или непереводимый, американский юмор, решил Эдуард.
— Mike, it's me again, — сказал Милн. — Listen, scooter, I need to talk to a friend of yours. You remember, the slightly fucked-up individual from the Upper West Side.
— Indeed.
— Can you put me through?
— I'm afraid I cannot do that, sport. If you could tell me what the problem is, though…
— It's a long story. I'm stuck here with a bunch of others, I don't want to tell you where…
— I know where.
— You do? — Милн искренне удивился.
— Yeah. Never mind. So you've gotten yourself into a fix, and you want Chuckie, of all people, to give you some ideas about how to extricate yourself. I'll talk to Chuckie and then call you back. How's that?
— I'm pressed for time. You can't call me back. Don't you dare.
— Fine. You call me back, then. I might need some time to get Chuckie on the horn, though. Ten minutes?
— Make it five.
— Fine.
— Выключай, — сказал Милн. — Ждем пять минут.
— А кто вы такие? — спросил Рылеев, выключая агрегат. — Вы — американская разведка?
— Всем нынче мерещится американская разведка, — сказал Милн. — Нет, мы культурные работники, просветители. Мы будем мечеть строить тут неподалеку. А то в Белых Холмах мечети нет, это политически неправильное положение. Впрочем, церкви тоже нет.
— Но это как раз вполне правильно, политически, — добавил Эдуард.
— Прекратите пиздеж, — потребовала Аделина. — Эдька, покажи, как обращаться с этой дрянью.
— Вы тут в покер играете? — спросил Милн, пока Эдька учил Аделину квалифицированному обращению с автоматом.
— Мы, да… играли, — сказал Рылеев.
— А в джин рамми умеете?
— Нет.
— Жаль. Я только в джин рамми играю, — объяснил Милн. — В восточнобережных психиатрических больницах это самая популярная игра.
Пять минут прошли. Рылеев снова наладил связь, и снова динамик агрегата продолжил работать по снятию наушника с креплений.
— Tiger, — сказал Майк на другом конце провода, — it's fucking stupid, I know, but Chuck here wants to talk to you in person. Says he needs to know some details. Can you give him details?
— Линка, переводи, — тихо сказал Эдуард.
— Чак хочет знать детали и говорить лично, — перевела Аделина.
— Fine, — сказал Милн. — Chuck speaks Russian, as I remember.
— Yes, he does.
— Tell him to use Russian.
— Why?
— Never mind why.
— Чак будет использовать… говорить по-русски, — перевела Аделина.
— Ну да? — удивился Эдуард.
— Добрый день, то есть вечер, — раздался в динамике голос Хьюза с легким английским акцентом. — Я понимаю, что время ограничено. Постараюсь думать быстро. Готовы?
— Готовы, — согласился Милн.
— Маленький городок рядом с Новгородом. Правильно?
— Да.
— Свершилось нечто вроде coup d'etat, и новая власть пытается… э… ебать мозги посредством телевизора. Так?
— Более или менее, — сказал Милн.
— Вам нужно знать точно, чего они хотят, и на сколько времени рассчитан их план. Так?
— Почти. По-моему…
— Воздержитесь от высказывания личных мнений. У них есть ракеты с боеголовками, не так ли?
— Откуда…
— Мне известно то, что мне известно. Ракеты — это замечательно, но должно быть что-то еще, поскольку население ракетами прокормить нельзя. Что еще у них есть?
— Не знаю.
— Что-то должно быть. Какой-то… э… trump card… козырь какой-то. Залежи золота? Я не разбираюсь в геологии. В Новгородской Области есть залежи золота?
— Нет.
— Руды? Урана?
— Нет.
— Что-то должно быть, — безапелляционно сказал Хьюз. — Это вы узнаете сами, при случае. Далее, насколько я понимаю, вас держат в каком-то доме, что-то вроде домашнего ареста?
— Да.
— Вы попались?
— Меня пригласили, — сказал Милн.
— Даже так… Кто именно?
— Переворотчики. Путчисты.
— Так, так. Вас одного?
— Нет, целую команду. Включая всех тех, кто занимается еблей мозгов по телевизору.
— Я видел мужчину средних лет, стройного, в свитере, он рассуждал об экономике и нефтяном кризисе.
— Где вы его видели?
— По телевизору. Нелегальный канал.
— Черт знает, что такое, — сказал Эдуард, стоя рядом с Милном. — В Америке видели, у нас не видели, и мы не видели.
— Это кто с вами? — спросил Хьюз.
— Это… коллега.
— Русский?
— Да.
— В смысле, не путчист?
— Правильно.
— Ого. Вот оно, оказывается, что… Сейчас я буду молчать целую минуту. Не говорите ничего, мне нужно подумать.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ТЕЛЕБЕСЕДА С ФОКУСАМИ, ЧАСТЬ ВТОРАЯ
— …и этот ваш переворот, — продолжал Хьюз. — Переворот изначально был бредовой затеей, его держали как запасной вариант, из тех, что никогда не бывают задействованы. И задействовали совершенно случайно. Так совпало.
— То есть, вы хотите сказать, что переворот был задуман правлением Тепедии?
— Не задуман, а придуман и отложен.
— Но переворот свершился.
— Случайно.
— А реакции нет.
— Какой реакции?
— Международной.
— Милн, вы взрослый человек. Переворот безусловно свершился с ведома всех заинтересованных правительств. О том, что план приходит в действие, знали и в Вашингтоне, и в Лондоне, и в Париже, а не только в Москве. Не знали ближайшие соседи — Эстония… Белоруссия… Латвия. Им не потрудились сообщить.
— Москва?
— Милн, вы странно рассуждаете. Перевороту четыре дня.
— Может, Москва просто растерялась.
— Когда Москва теряется, с ее аэродромов взлетают бомбардировщики. Раз не взлетели — значит не растерялась. Мыслить следует здраво, Милн, а то ведь так до чего угодно можно договориться — может, в Москве не знают, что Украина отделилась? Может, там не знают, что татарское иго кончилось?
— Ну, хорошо. Значит, они позволили перевороту свершиться. Кто управляет переворотом?
— А вы до сих пор не поняли?
— Я до самого недавнего времени думал, что Демичев. Но он сильно изменился за последние пять лет.
— Да ну вас, Милн! У Тепедии было три главы. Один сбежал, другого арестовали, но выпустили под залог, третьего арестовали и не скоро выпустят. Три кандидата. Кто из них?
— Неужто Кречет? — подал голос Эдуард.
— Вот, видите, — одобрил Хьюз. — Русские соображают быстрее негров. Ну, думаем дальше. Сбежавший Каменский объявляется в Нью-Йорке, живет в безопасности некоторое время, и все-таки его убирают. Ни у ФСБ, ни тем более у ФБР и… Central… ЦРУ, нет никаких поводов его убирать. У армейских разведок — тем более. Значит, убрал кто-то из своих. И убрал очень чисто, надо отдать ему должное.
— Каменского убрали? — переспросил Эдуард.
— Да.
— Когда?
— Давеча.
— Кречет?
— Либо Кречет, либо петербургский партнер отдал приказ перед самым своим арестом. Я склонен думать, что именно петербуржец. И в связи с этим есть два неприятных варианта — у вас. Вариант первый — переворот утверждается, приобретает легитимность, и всех, кто находится сейчас в вашей гостинице, запоминают — с тем, чтобы впоследствии убрать. Вариант почти невероятный. Вариант второй — это, увы, то, что скорее всего произойдет. Власти решили дать отбой.
— То есть, вы хотите сказать, что переворот был задуман правлением Тепедии?
— Не задуман, а придуман и отложен.
— Но переворот свершился.
— Случайно.
— А реакции нет.
— Какой реакции?
— Международной.
— Милн, вы взрослый человек. Переворот безусловно свершился с ведома всех заинтересованных правительств. О том, что план приходит в действие, знали и в Вашингтоне, и в Лондоне, и в Париже, а не только в Москве. Не знали ближайшие соседи — Эстония… Белоруссия… Латвия. Им не потрудились сообщить.
— Москва?
— Милн, вы странно рассуждаете. Перевороту четыре дня.
— Может, Москва просто растерялась.
— Когда Москва теряется, с ее аэродромов взлетают бомбардировщики. Раз не взлетели — значит не растерялась. Мыслить следует здраво, Милн, а то ведь так до чего угодно можно договориться — может, в Москве не знают, что Украина отделилась? Может, там не знают, что татарское иго кончилось?
— Ну, хорошо. Значит, они позволили перевороту свершиться. Кто управляет переворотом?
— А вы до сих пор не поняли?
— Я до самого недавнего времени думал, что Демичев. Но он сильно изменился за последние пять лет.
— Да ну вас, Милн! У Тепедии было три главы. Один сбежал, другого арестовали, но выпустили под залог, третьего арестовали и не скоро выпустят. Три кандидата. Кто из них?
— Неужто Кречет? — подал голос Эдуард.
— Вот, видите, — одобрил Хьюз. — Русские соображают быстрее негров. Ну, думаем дальше. Сбежавший Каменский объявляется в Нью-Йорке, живет в безопасности некоторое время, и все-таки его убирают. Ни у ФСБ, ни тем более у ФБР и… Central… ЦРУ, нет никаких поводов его убирать. У армейских разведок — тем более. Значит, убрал кто-то из своих. И убрал очень чисто, надо отдать ему должное.
— Каменского убрали? — переспросил Эдуард.
— Да.
— Когда?
— Давеча.
— Кречет?
— Либо Кречет, либо петербургский партнер отдал приказ перед самым своим арестом. Я склонен думать, что именно петербуржец. И в связи с этим есть два неприятных варианта — у вас. Вариант первый — переворот утверждается, приобретает легитимность, и всех, кто находится сейчас в вашей гостинице, запоминают — с тем, чтобы впоследствии убрать. Вариант почти невероятный. Вариант второй — это, увы, то, что скорее всего произойдет. Власти решили дать отбой.