Роун Мелани. Золотой ключ. Том 1

   С годами он не утратил способности бояться, как и способности осмысливать каждый новый шаг, приближающий его к другому Сарио, совсем не такому, как прежде.
   «Как знать, может, совсем не этого хотел мой отец, когда ложился с моей матерью, и мать, когда рожала меня девять месяцев спустя? Быть может, все это было предопределено свыше, даже моя встреча со стариком?»
   Расколотый мир сложился воедино. Но это был уже совсем другой мир.
   Вторая ладонь Сарио опустилась на руку Раймона, сжала ее.
   – Номмо Чиева до'Орро, номмо Матра эй Фильхо, номмо Грихальва клянусь: я это сделаю.

Глава 16

   Распахнутая настежь дверь так и манила, так и звала в укромное ателиерро, приютившееся в одном из крыльев Палассо Грихальва – самого большого здания в квартале художников. Сааведра никогда не отказывалась от таких приглашений. Она слишком давно дружила с Сарио.
   Она коснулась ладонью двери и проскользнула в ателиерро. Студию заливал летний солнечный свет – комната выходила на север, несколько высоких окон не били забраны ставнями. Не комната, а мечта живописца, недозволенная роскошь для женщины, вдобавок не Одаренной. Да и мужчин сюда пускали не всех, а только Вьехос Фратос. Покой, уют, простор ателиерро располагали к творчеству, прямо-таки призывали взяться за кисть.
   Узкая дверь в северной стене вела на маленький балкон, с него открывался вид на центральный внутренний двор и многоярусный фонтан. Сааведра часто находила Сарио на этом балконе; он сиживал дотемна и в лихорадочной спешке набрасывал эскизы. Часто он бывал и в самой комнате, не замечая времени, забывая о голоде, не внемля звону колоколов по всей столице, не видя даже Сааведру.
   Сааведра улыбнулась. Он беззаветно предан своему делу и абсолютно равнодушен к чужим. Для Сарио совершенно естественно разыскать ее и позвать к себе по самому ничтожному поводу, – например, чтобы поискала ошибки в его недописанной картине, – но его невозможно убедить, что у нее тоже есть работа и от нее не всегда легко оторваться.
   Но Сарио – это Сарио. Она его прощала – потому, быть может, что никто другой не прощал.
   "Надо было отказаться… Надо было попросить, чтобы хоть разок дал спокойно поработать”.
   Но она не отказалась. Ибо понимала великое нетерпение души, стремление выпустить опаляющий ее огонь на волю.
   Без его присутствия, без страсти, излучаемой им, комната странным образом уменьшилась, стала походить на обычный чулан; это впечатление усугублялось из-за обилия загрунтованных холстов, прикрытых парчой картин с непросохшей краской, пропитанных олифой деревянных щитов подле стен, а также полок и столов с обшарпанными, заляпанными горшками с растворителями, масляными красками, воском, янтарем и сухой смолой акации, с закупоренными бутылками порошковых пигментов, со свитками бумаги, изготовленной из тряпья, и листами тонкого пергамента, заполненными простым или изящным письмом, с пыльными сосудами, содержащими неизвестно что, с россыпью кистей, мастихинов и шпателей, с крапинами ветоши по всей комнате, напоминающими о празднике Миррафлорес, когда дома украшают красным вьюнком.
   Сааведра решила уйти и вернуться попозже, чтобы застать его наверняка, но тут ее взгляд упал на незаконченную картину, прислоненную к мольберту у двери балкона. Она влажно поблескивала и пахла смолой и маслом. А еще были слабый запах меди, чем-то напоминающий запах крови, и, как ни странно, пряный кисло-сладкий дух старой мочи. А может, Сарио, целиком отдавшись творчеству, просто-напросто забыл опорожнить ночной горшок, что стоит за ветхой ширмой?
   Недоумевая, Сааведра задержалась. Это полотно она увидела впервые, а ведь Сарио показывал ей все свои работы. Картина была далека от завершения, большая часть тщательно загрунтованного холста осталась нетронутой. Сарио успел сделать только подробный набросок да тонкими слоями краски наметить фон и лица персонажей. Но сюжет в основном был передан, и Сааведра без труда уловила идею. Однако более всего ее удивил бордюр на холсте, написанный красками, но почти не отличающийся от рамы.
   – Матра! – хмурясь прошептала она. – Сарио, что это ты задумал?
   – Что я задумал, это мое личное дело.
   Сааведра подпрыгнула от неожиданности и неловко повернулась, едва не повалив мольберт. Поймала его, водворила на место, а затем посмотрела на Сарио в упор.
   – Сарио, но ведь это не твое… Совершенно не твой стиль.
   – То, что я делаю, входит в мой стиль.
   На нем была старая батистовая рубашка, запачканная всем, с чем приходится работать выдающемуся художнику, и еще чем-то, похожим на кровь; на загорелых худых предплечьях закатаны рукава. Темные волосы, заждавшиеся стрижки, кое-как стянуты на затылке кожаным ремешком; одна своенравная густая прядь достает до подбородка. Случайная капля краски создала горбинку на прямом как меч носу, а на скуле чернел след уголька.
   «Сейчас он очень похож на старого тза'аба. Сходство в кости, в плоти…»
   Под грязным воротом (зашнуровать его Сарио, конечно, не удосужился) виднелся длинный, почти до пупа, клин гладкой и смуглой кожи, а поперек него цепь с кулоном – знаком ранга.
   – Сааведра, я не желаю запираться в клетке. Я вправе писать, как мне нравится. – Он подошел к верстаку, вынул из кармана склянки, поставил в ящик.
   – Да, конечно, – машинально согласилась Сааведра. Им уже случалось спорить на эту тему. – Но бордюр – это что-то уж совсем новое и…
   –..странное? – Он улыбнулся, не скрывая самодовольства. За последние два года его тело созрело полностью, от юношеской угловатости не осталось и следа. Ему исполнилось восемнадцать, он был невысок, но хорошо сложен, недурен лицом, обладал природной грацией и ярко выраженными чертами южанина, тза'аба, которые сами были достойны его кисти. Сарио Грихальва ничем не уступал другим мужчинам из своего рода, даже превосходил их: неповторимый мастер, бесспорно Одаренный, уверенный в себе – чего в детстве Сааведра за ним не замечала.
   – Да, странное, – повторил он легким баритоном. – Бордюр – традиция тза'абов. В их творчестве всегда участвует Аль-Фансихирро.
   Сааведра не поверила собственным ушам. Традиция тза'абов! Да разве может Грихальва опуститься так низко!
   – Но ведь ты никогда ее не использовал!
   – Да. А сейчас использую. Вот, видишь? Ты ведь пришла посмотреть, да?
   Сааведра в тревоге наблюдала, как он быстро переходит от картины к картине, сдергивает с каждой и отбрасывает ветошь. Странно. С другими он часто бывает груб, но с нею… А сейчас он с ней обращается, как с остальными.
   – Да ты гляди, гляди. – Он сорвал очередной покров. – На всех – бордюр. Да?
   Она переводила взгляд с холста на холст, наметанный глаз определял композицию, равновесие, подбор цветов и мигом соскальзывал на бордюры. Все они были не похожи друг на друга. Были и широкие, и узкие; были простые орнаменты и сложные, затейливые узоры. Он писал перекрученные ленты, сплетенные ветви деревьев, причудливо вьющиеся лозы; дивные стилизованные элементы постоянно повторялись. Фрукты, ветви, цветы, травы, листья – все органично врастало в узор. Сааведра смотрела во все глаза.
   – Но ведь это же все меняет…
   – Да, – согласился он, – как я и хотел.
   – Раньше ничего подобного не было!
   – Здесь не было. Это традиция Тза'аба Ри. Она посмотрела ему прямо в глаза. С упреком.
   – Это из-за того эстранхиеро? Ты столько времени у него был… Слишком долго! И теперь все это вторгается в твою работу.
   – Вторгается? – переспросил он, не повышая голоса. – Как тайравиртцы вторглись в Тза'аб Ри? Эйха, я же забыл… Не тайра-виртцы. Только до'Веррада со своими сподвижниками, в том числе кое-кто из Грихальва. – Он наигранно пожал плечами. – Но разве суть в именах? Конец известен: Тза'аб Ри побежден и сломлен. Пророк пал, Кита'аб потерян, земли захвачены теми, кто потом на веки вечные избрал до'Веррада герцогами.
   – Сарио!
   Он прижал к груди растопыренную пятерню.
   – Что, Сааведра? Не нравится? А почему? Потому что это правда. Наша правда. Сейчас во всех без исключения Грихальва – тза'абская кровь.
   – Пускай в нас тза'абская кровь, но мы не тза'абы! Сарио! Мы тайравиртцы.
   – И за это нас все ненавидят.
   Она промолчала. Сказать было нечего. Впервые за много месяцев она Смотрела на него, пытаясь увидеть, понять, угадать, кто Прячется под маской, которую Сарио всегда носит на людях. Подозрение, что закадычный друг детства все быстрее превращается в эстранхиеро, перерастало в уверенность.
   – Тот старик, – с болью сказала она. – Это он виноват. Налгал с три короба, отравил тебя, испачкал. Не удивлюсь, если ты скоро напялишь тза'абский тюрбан.
   Сарио рассмеялся.
   – Тюрбана не будет. А насчет лжи ты зря. Иль-Адиб открыл мне правду, только правду, какой тебе и не вообразить. Во-первых, потому, что ты не видишь Аль-Фансихирро, а во-вторых, потому, что ты приучена думать как положено и никогда не отучишься. Ты хорошая маленькая Грихальва. Правильно я говорю?
   Не поддаваясь на явную провокацию, Сааведра покачала головой.
   – Сарио, это безумие. Он тебя настраивает против твоего народа.
   – Мой народ – тза'абы.
   – Но одно не обязательно исключает другое! – выпалила она. – Матра Дольча! Сарио, да ты что, моронно луна? Оглянись, посмотри по сторонам! Ты Грихальва, ты плоть от плоти Тайра-Вирте…
   – И Тза'аба Ри.
   – Тза'абы – бандиты, они похитили и изнасиловали наших прабабушек! Сарио! По-твоему, это геройство?
   – А по-твоему, их не за что уважать? У них нечему поучиться? – Он вскинул руку. – Сааведра, посмотри на картины! Да, они иные… да, не похожи ни на чьи, но разве убоги? Нет. Никчемны? Нет. – У него сверкали глаза. – Они другие. Ведра. Как и я.
   – Мердитто! Сарио, ты такой же, как и я. На загорелом лице блеснули зубы.
   – Ну коли так, тебе не мешает сходить к Иль-Адибу. Он хороший учитель.
   «Да он надо мной издевается!»
   – Ты, моронно луна! Думаешь, мне больше делать нечего, как только выслушивать старых дураков? Номмо Матра, Сарио…
   – Или Акуюба.
   Сааведра пришла в замешательство, но лишь на миг.
   – Акуюб! Акуюб? Так ты что, отрекаешься от екклезии? Поворачиваешься спиной к Матери с Сыном? Сарио снисходительно рассмеялся.
   – Я всего лишь имею в виду, что есть и другие боги и можно клясться их именами. А насчет отречения от екклезии… По-моему, неплохая мысль. Хотя, может, это уже лишнее – санктос и санктас давно нас отлучили.
   – Не отлучили, а…
   – А как еще можно расценить приказ молиться только в стенах собственных домов? – Он повел рукой вокруг себя. – Ведра, сама Премиа Санкта запретила нам осквернять святыни и санктии. Слишком много чести для тза'абского отродья. По-твоему, такое можно простить?
   – Она не права, – угрюмо сказала Сааведра. – Но она – это не вся екклезия. Ведь Премиа Санкта – Серрано, или ты забыл?
   – И Верховный иллюстратор – Серрано. И поэтому мы не в силах ничего изменить.
   Сааведра попыталась возразить, но тут же закрыла рот столь поспешно, что клацнули зубы. Верховный иллюстратор! Она повернулась к картине, которая с самого начала бросилась ей в глаза, – к той, что стояла у мольберта. С первого взгляда она не узнала недописанного лица, ее отвлек бордюр.
   – Пресвятая Матерь! Сарио! Зачем ты пишешь Сарагосу Серрано?
   В его глазах что-то промелькнуло, но исчезло еще до того, как он покосился на ящик, в который поставил склянки.
   – Да так, в шутку, – бесцветным голосом ответил он. – Дай, думаю, напишу его портрет и отправлю ему в подарок. Анонимно, понятное дело. Может, хоть тогда поймет, что такое настоящий талант.
   В ушах Сааведры это прозвучало бессмыслицей.
   – Сарио, зачем тратить на него время? Кто он и кто мы?
   – Для нас он – мердитто. Позорит достойную должность. Если бы не Серрано, она бы досталось нам, Грихальва.
   – Да? А мне показалось, ты отрекся от семьи Грихальва и теперь пестуешь в себе тза'аба. – Сааведра язвительно улыбнулась. – Или ты всегда тот, кем выгодно быть?
   Он кивнул.
   – Как и ты.
   – Я? – изумилась она. – При чем тут я?
   – Как это – при чем? Раньше ты была художником, потому что это было выгодно семье. А теперь семье выгодно, чтобы ты рожала.
   – Фильхо до'канна! – вышла она из себя. – О Матра! Что этот старый мердитго сделал с твоим языком?!
   – Мой язык – моя забота, и это для тебя не новость. Уж если на то пошло, лучше б за своим последила. Портишь такую хорошую компордотту площадной бранью!
   – Твоя заслуга! – огрызнулась она. – Это ты меня научил.
   – Ладно, ладно. – Он ухмыльнулся. – Считай, что мы квиты, идет? И во многом похожи. – Он указал на картины. – Ведра, мой тебе совет: попробуй писать бордюры. Прекрасно дополняют композицию.
   Она стиснула зубы и процедила:
   – Искусственность.
   – Да ты еще раз глянь. – Он метнулся к мольберту, показал на эскиз бордюра. – Видишь? Ветка миндаля, побег лаванды, пучок таволги. А тут розы, видишь? Сделаю их желтыми, пожалуй. – Водя пальцем, он смотрел на нее и дружески улыбался. – Все элементы повторяются, замечаешь? Причем в контексте портрета. Видишь, что он будет держать? Миндальную ветвь, побег лаванды, пучок та'волги и одну-единственную розу. Она будет желтой, тут никаких сомнений.
   Сааведра пожала плечами.
   – Эти элементы можно было и так включить. Без бордюра.
   – Но бордюр их все объединяет. И становится частью картины, рамой внутри рамы.
   Она снова пренебрежительно пожала плечами.
   – По-моему…
   Он тихо рассмеялся.
   – Стилистические новшества всегда встречают неприятие. Сарио знал, куда бить. Сааведра оскалила зубы.
   – Тебя этому старик научил?
   – Такие бордюры – на всех картинах мастеров Аль-Фансихирро. Даже в Кита'абе. Это тза'абская традиция.
   – И теперь ты себя считаешь одним из них? Мастером Аль-Фансихирро, или Как там?..
   – Орден Искусства и Волшебства. – Он ухмыльнулся. – Эн верро, а почему бы и нет? Я и Вьехо Фрато, и Аль-Фансихирро. Только глупец отворачивается от того, что способно исполнить любое его желание.
   Вот сейчас он похож на прежнего Сарио, подумала Сааведра. Возможно, противный старик не совсем задурил ему голову.
   Смягчившись, она кивнула.
   – Все-таки не понимаю, зачем тебе писать Сарагосу Серрано.
   – Я уже сказал, просто шутки ради. – Сарио безмятежно улыбнулся; – Хотя ему, конечно, никогда этого не понять.
   – Зачем же тогда время тратить?
   – Потому что нравится.
   Эйха, он и тот, и не тот. Что простительно мальчишке, то не всегда подобает взрослому.
   – Ладно. – Сааведра повернулась к выходу. – Не надо было мне сюда приходить., – А зачем ты пришла? Она остановилась. Подумала. Повернулась к нему.
   – Узнать твое мнение. Насчет моей работы. Он поднял густые брови.
   – Ты и так знаешь мое мнение. Я много раз его высказывал. Ты пишешь лучше любой женщины, даже большинства мужчин. Но какая разница? Ты это потеряешь, потеряешь себя…
   – Сарио, у меня нет выбора! Сколько нас было раньше и сколько сейчас? Что ты предлагаешь? Ради таланта отказаться от детей?
   Он в недоумении отвернулся и накинул парчу на картину, затем перешел к соседней.
   – Ведра, талант – такая же ценность, как и способность делать детей. Но нельзя ради ребенка выбрасывать свою жизнь в сточную канаву.
   Оцепенев от ярости, она стояла и смотрела на него.
   – Ты даже не представляешь себе, что значит быть женщиной…
   – Да, – хладнокровно согласился он. – Зато я хорошо представляю, что такое истинное призвание художника. И ты представляешь. Потому что оно в тебе, ты его чувствуешь. – Он повернулся к ней и отбросил тряпку. – Ведра, ты – Одаренная. Не спрашивай, с чего я взял, просто поверь. Нетрудно увидеть в человеке огонь, когда в тебе самом горит точно такой же. – Сарио подошел ближе, и Сааведра поняла, что он взволнован. – Ты знаешь, как это делается, я объяснял… И если позволишь вести тебя…
   – Нет!
   Он воздел руки. – Ведра, я не о конфирматтио. Только о картине.
   – Изуродуешь ее и посмотришь, не случится ли чего со мной? – Она покачала головой. – Нет. Даже если я Одаренная, у меня нет будущего. Мне предстоит рожать детей.
   И тут маска соскользнула. Но прежде чем Сааведра успела что-то сказать, он яростно замахал руками.
   – Бассда! Все, уходи… Мне надо работать. – И повернулся к холстам.
   Сааведра не тронулась с места.
   – Я пришла спросить не о работе вообще, а о картине, которую я сейчас пишу. Раньше у тебя были кое-какие мысли насчет моего объекта.
   Сарио резко обернулся. Он понял. Это было видно по лицу. Он побагровел, и тут же краска сошла.
   – Опять он?
   – А почему бы нет? – Она улыбнулась. – Ты всегда считал, что я его не правильно вижу.
   – Сааведра, не для меня же ты пишешь Алехандро до'Верраду…
   – Как ты догадался?
   – Ты давно к нему неравнодушна! Мердитто! Ведра, по-твоему, я слепой?
   Успех! Он разозлился, а гнев честнее его обычного высокомерия.
   – Я говорю как арртио, – сказала она беспечно. – Как художник, который хочет добросовестно сделать свое дело. А что тут такого? – Она указала на мольберт с картиной. – Ты пишешь Сарагосу Серрано забавы ради, а я пишу Алехандро на заказ.
   – Только потому, что для него это единственный способ с тобой видеться? Ведра, если бы он просто гулял с чи'патро из рода Грихальва, злые языки его бы не пощадили. А теперь – чи'патро пишет его портрет. Все благопристойно.
   – Так, значит, я недостаточно талантлива, чтобы его писать? – невинным тоном осведомилась она. Он метнул в нее яростный взгляд.
   – Подначиваешь? Сааведра усмехнулась.
   – Зачем? Я пишу его портрет. Мне с ним интересно. А сплетни… Не боюсь! Мало ли напраслины на нас возводят?
   – Напраслины? – не поверил он. Она криво усмехнулась.
   – Пока я пишу, он рассказывает о своих любовницах. Ты знаешь хоть одного мужчину, способного вести такие разговоры с женщиной, которую он хочет затащить в постель? Сам бы ты смог, а?
   – Если не врешь, то он моронно, – твердо заявил Сарио. – О Матра, что за моронно!
   – Друг, – сказала она, – и не более того. Да иначе и быть не могло.
   Даже Сарио, лучше всех знавший Сааведру, не сумел проникнуть под ее маску и увидеть истину. И это радовало.

Глава 17

   Четверо молодых бравое, сопровождавшие его, основательно поработали над своим обликом, чтобы выглядеть устрашающе. Каждый носил меч и два ножа: мясницкий тесак и длинный нож на правом боку в противовес мечу и симметрии ради. Впрочем, опасными они не были, разве что для своих кошельков; сам он в этом отношении был куда более осторожен, и не потому, что бедствовал, а просто считал неразумным без нужды сорить деньгами в каждой таверне, дабы не привлекать к себе излишнее внимание. Впрочем, так называемые бравое ничего другого и не желали, и он на это смотрел сквозь пальцы. Они добровольно сошли с колеи обыденности на заманчивую стежку веселых приключений и свободы.
   А его свобода отличалась двуликостью. Он был намного богаче своих телохранителей, обладал немалой властью, и о таком будущем, как у него, они могли только мечтать. Но те же самые обстоятельства, возвышавшие его над другими, зачастую стесняли его.
   Впрочем, он на это не пенял – ничто в жизни не дается бесплатно, а такое положение, как у него, дорогого стоит.
   Пятеро молодых людей сидели в одной из лучших таверн города за широким столом, покрытым скатертью и уставленным кувшинами и оловянными пивными кружками. Четверо принадлежали к знатнейшим родам Мейа-Суэрты, а значит, и герцогства: до'Брендисиа, до'Альва, до'Эсквита и Серрано, один из бесчисленных кузенов Сарагосы.
   Алехандро взялся за кружку, но ее путешествие ко рту было трагически прервано вторжением пышного женского тела – красотка, не скрывая своих намерений, плюхнулась наследнику на колени. Он поймал ее достаточно ловко, хоть и не без потерь: кружка брякнулась о пол, пиво расплескалось; стол зашатался – женский зад увлек за собой скатерть. Спутники Алехандро с возмущенными возгласами стали спасать кувшин и остальные кружки, иначе быть бы и им на полу. Скатерть промокла в один миг.
   Телохранители осыпали девицу оскорблениями и сальными шуточками, только Алехандро промолчал. Пампушка весила немало, он с трудом удержал ее на коленях и сам удержался на стуле – для этого пришлось стиснуть ее крепче, чем хотелось. А ей только того и надо было – обвив руками его шею, она похотливо заерзала и расхохоталась.
   Алехавдро скривился. Он давно, несколько лет назад, понял, что его чресла не всегда внемлют голосу рассудка. Вот сейчас, например, они приветствовали появление женщины. А рассудок – нет.
   – Моментита, амика мейа…
   Она прижалась к нему, уперлась щекой в его лоб, горячо задышала в ухо; от нее попахивало вином.
   – Подруга? Только и всего? А ведь я гожусь не только в подруги, аморо мейо.
   Вот чего она хочет. Вот чего добивается. Алехандро поморщился, затем изобразил слабое подобие улыбки, способной, по уверениям его друзей, любой бабенке раздвинуть ноги.
   – Эйха, нисколько не сомневаюсь. Просто мне сейчас не до этого, уж не обессудь…
   Это вызвало у друзей взрыв хохота, а умелая рука пампушки зашарила по его предательским чреслам.
   – Погоди… – Он смущенно заерзал. – Матра Дольча! Женщина! Да что, у тебя стыда нет? Это же не кабак для черни, где что ни баба, то потаскуха! – Ну, тут он, пожалуй, загнул. – И я сам решаю, как расходовать мое время…
   – И герцогское семя! – радостно подхватил Эрмальдо до'Брендисиа, записной похабник. – Или герцог снабдил тебя особым устройством, чтоб ты не слишком усердно осеменял плодородные поля?
   Исидро до'Альва рассмеялся.
   – Или ты боишься, что твое семя смешается с нашим, тогда поди разбери, кто отец? Так ведь ей только того и надо. Она с каждого из нас стребует деньжат на содержание ребенка.
   – Исидро, неужели ты заплатишь? – ухмыльнулся Тасио до'Эсквита. – Ты ведь у нас такой скромняга, когда речь заходит о твоем кошельке.
   До'Альва элегантно поднял и опустил плечо – этот жест был в моде при дворе, молодые щеголи подолгу его оттачивали.
   – Пока завязан гульфик, не придется развязывать кошелек.
   – Ха! – воскликнула женщина. – Меннинос, да на что мне ваши кошельки? Меня куда больше интересует то, что в гульфиках. – Рука зашарила энергичнее.
   – Матра до'канна!
   Алехандро не без труда поднялся и решительно отстранил женщину. Он даже не пытался выглядеть вежливым, хотелось лишь оказаться подальше от нее, и от спутников, и от таверны. А еще он вдруг понял, что ему опротивели пьянки, шлюхи и страшная головная боль по утрам. Он пресытился. Набил оскомину. Чувствовал себя старым, выжатым как лимон.
   Он извлек из кошелька монету, бросил на испятнанную пивом скатерть.
   – Это за всех. Гуляйте, пейте, а меня прошу извинить. Остальные возмущенно загомонили, пытались его усадить. Но Алехандро покачал головой и неторопливо высвободил эфес шпаги, зацепившийся за скатерть, когда он сгонял с колен девицу.
   Только Лионейо Серрано не пытался его удержать, скосил не по годам злые глаза.
   – А, ты опять к Грихальва, – с отвращением бросил он. – Приворожила тебя грязнуля чи'патро.
   Голос его напоминал скрежет ржавого железа. Алехандро окаменел.
   – Ты имеешь в виду художника? Она пишет мой портрет. Я ее нанял.
   – Да знаем мы, какой из нее художник, – усмехнулся Лионейо. – Алехандро, она не просто чи'патро. Она балуется темной волшбой.
   – Фильхо до'канна, – процедил Алехандро. – Если б я в это верил, не заказал бы портрет…
   – Да неужто ты только портрет ей заказал? – Лионейо укоризненно покачал головой. – Брось, Алехандро. Кого ты хочешь обмануть? Знаем мы эту породу.
   – Знаешь? Эйха, Лио, а мне кажется, я знаю породу Серрано. Вы пуще смерти боитесь потерять должность главного художника. А еще – лишиться первых санов в екклезии. Я не знаю, что твое семейство ценит выше власти.
   Алехандро окинул остальных суровым взглядом; их явно смутила и напугала внезапная перемена темы. Значит, Лионейо не успел отравить их своим ядом. Что ж, и на том спасибо.
   – Лио, вот что я тебе скажу. Чем мазать дерьмом настоящих художников, лучше принюхайся к работам своего кузена. От них смердит. И вовсе не он будет моим Верховным иллюстратором.
   Это был удар ниже пояса, но Лионейо выдержал его не дрогнув. Алехандро даже не подозревал, что он настолько хладнокровен.
   – Пей, Лио, – посоветовал наследник герцога. – Разбавь свою желчь горьким осадком забродившего вина, тебе не привыкать. Но не вздумай еще раз заикнуться при мне о чи'патро и темной волшбе.
   – И о художниках? – До'Брендисиа ухмыльнулся – видимо, хотел разрядить атмосферу. – В добрый путь, Алехандро. Навести малютку… пусть она напишет твой портрет. Нам ужасно интересно, на что она способна. – В его устах это не могло не прозвучать двусмысленно, однако Алехандро посмотрел на него с благодарностью.
   "Эрмальдо До'Брендисиа известный грубиян и похабник, но вовсе не дурак”.
   Алехандро покосился на женщину и подумал, что все началось с ее появления.
   "Ты тоже не дура, просто тебе спьяну море по колено”.
   Пампушка сразу потупилась. Как будто огорчилась, что из-за нее вспыхнула ссора.
   Он покачал головой и подумал: “Это я дурак. Нашел развлечение…"
   – Дольчо нокто, – коротко попрощался он и вышел из таверны.
   Изящная ветка яблони, живые, сочные листья. Соблазн, Грезы, Прославление Его Величия.