Страница:
«Надо посоветоваться с Верховным виноградарем насчет сезонных цен на перевозки…»
– Ваша светлость, я польщен вашим великодушным признанием моего таланта. И раз уж речь зашла о таланте, ваша светлость…
До'Веррада решил отмести вежливые околичности: если подсчитать, сколько он их услышал за всю жизнь от придворных, голова кругом пойдет.
– По-твоему, я должен отменить герцогскую охранную грамоту для семьи Грихальва?
Серрано заговорил с пылом, выдающим боязнь:
– Да, ваша светлость, я верю, это будет только справедливо… Учитывая, что они собой представляют.
– Хм… Странно, Сарагоса. Не пойму, почему тебя так волнует судьба каких-то рядовых копиистов. Я осведомлен, что ты не желаешь признавать за ними подлинного таланта. Но ведь они много лет верой и правдой служили Тайра-Вирте и герцогам, потому-то мой прадед и пожаловал им охранную грамоту. И положа руку на сердце, даже Серрано должны быть благодарны им: Чем бы вы занимались, не будь у вас бумаги, холста и красок, – всего того, что создают Грихальва? Так и рисовали бы фрески углем на стенах новых домов, мокрых от крестьянской мочи?
Он позволил себе улыбку, а Сарагоса стал белее Благословенного Молока Матры; талант нынешнего Верховного иллюстратора действительно впервые проявился на задворках Мейа-Суэрты.
– Сарагоса, они в равной мере служат искусству и герцогству. Они знают свое место и довольствуются им.
– Они слишком высоко метят, ваша светлость. И чтобы добиться своего, не погнушаются даже темным колдовством. Только теперь герцог повернулся к нему лицом.
– Я говорил кое с кем из придворных – нет нужды уточнять, с кем именно, и не гляди на меня вопросительно. Мне захотелось побольше разузнать об этой силе, которой ты меня стращаешь. И знаешь, Сарагоса, кое-кто утверждает, что злые намерения Грихальва не более чем плод твоего воображения. У тебя нет серьезной причины их ненавидеть, кроме боязни потерять должность.
Лицо Сарагосы Серрано обрело цвет. Пунцовые пятна удивительным образом сочетались с красно-фиолетовым камзолом и пестрыми чулками.
– Ваша светлость, семья Серрано уже не один десяток лет пользуется заслуженным расположением дома до'Веррада…
– Так-то оно так, но разве ты не боишься потерять место Верховного иллюстратора? Лично ты, Сарагоса?
– Ваша светлость, я…
– Тебя не беспокоит, что Грихальва затмевают твой талант? “И что они гораздо больше твоего смыслят в подборе красок? Пожалуй, надо еще разок взглянуть на твои последние картины”.
– Ваша светлость, они же метисы, потомки варваров, тза'абских бандитов. И сами этого не скрывают, взять хотя бы все эти прозрачные намеки на чи'патрос.
От сдержанности Сарагосы не осталось и следа – ее снесло, как ветхую плотину.
– “Кто отец?” Чи'патро! Ваша светлость, они сами так себя называют! И не стыдятся крови тза'абов! Кто они и кто мы?! Кровь Серрано чиста со времен великого герцога Алессио Первого! Среди наших предков не было бандитов и незаконнорожденных!
– И все-таки, Сарагоса, почему ты их боишься? – спокойно произнес до'Веррада.
– Я уже сказал, ваша светлость…
– Да, что они обладают какой-то неизвестной, невидимой силой. – До'Веррада тяжело вздохнул. – А знаешь, я сегодня побывал в Галиерре. С сыном – хотел показать то, что ему, как моему наследнику, следует знать. Там было несколько детей. Из рода Грихальва. – Он помолчал секунду-другую. – Сарагоса, мне они показались самыми обычными детьми. Ничуть не хуже других. Даже, пожалуй, не хуже детей Серрано.
– Хуже! Хуже, ваша светлость!
До'Веррада недоуменно поднял бровь. “Серрано, где же твой почтительный тон?"
– Нет, в самом деле. Ты сказал правду: кое-кто из них – потомки бандитов, их прадеды – чи'патрос, отбитые у тза'абов. Но поглядишь на них – семья как семья. Дети, Сарагоса.
– Ваша светлость, я вам сказал, кто они.
– Нет. Ты сказал, кем их считаешь. И знаешь, Сарагоса, был момент, когда я едва не уступил. Всего на миг – один-единственный миг – стоя перед своей “Женитьбой”, я поверил…
– Ваша светлость, вы должны мне верить…
–..и тут вдруг подумал: а ведь если такое можно сказать о Грихальва, почему нельзя то же самое сказать и о Серрано?
– Ваша светлость! Герцог улыбнулся.
– Ну хорошо. Допустим, за годы жизни моего прадеда, великого герцога Алессио Первого, ваша кровь осталась чиста. Но все-таки напрашивается вывод, что все твои обвинения не более чем дворцовая интрига. Напрашивается вывод, что юные Грихальва переросли твои посредственные картины, которые им приходится копировать. Напрашивается вывод, Сарагоса, что ты безумно боишься талантливых соперников и стремишься любой ценой очернить их, чтобы выходцы из семьи Грихальва никогда не становились на твоем пути, не питали надежду занять твое место.
– Ваша светлость, это место принадлежит моей семье без малого шестьдесят лет!
– А раньше его занимали Грихальва.
– Всего-навсего трое. – В голосе молодого придворного иллюстратора сквозило безмерное презрение. – И очень недолго.
– Да, трое. В промежутке между Серрано и Серрано. – До'Веррада улыбнулся. – Напрашивается вывод, что ты хочешь очернить тех, кто может быть достоин занимать твою должность. Что ж, я скажу так: изволь предъявить доказательства.
– Доказательства! Ваша светлость, но ведь мы и так знаем, что это правда!
– Кто знает, Сарагоса?
– Род Серрано, ваша светлость. Мы.
– В таком случае предъяви эти доказательства.
– Ваша светлость, Грихальва никогда не были художниками. Обыкновенные ремесленники, только и всего. Добывают на болотах краски для настоящих иллюстраторов.
– Это и есть улика? Твоя оценка их одаренности? Сарагоса, но ведь если так рассуждать, то можно заподозрить в колдовстве, в обладании темной силой и твоего отца, и твоего дядю, и даже тебя самого. До Серрано на этом посту побывали трое Грихальва и затем их сменили Серрано.
– Они испугались разоблачения, ваша светлость. Потому-то и вернулись к прежнему ремеслу.
– Уступив должность Верховного иллюстратора брату твоего деда? Почему же семья, обладающая, как ты твердишь, темной силой, добровольно оставила двор? Что-то я не вижу в этом логики.
– А разве Грихальва когда-нибудь славились умом? Герцог хмуро посмотрел на художника. Какая пошлая, вульгарная хула! Этак и до площадной брани дойти недолго.
– Грихальва хоть и не дворянский род, но больше ста лет верой и правдой служат Тайра-Вирте и семье до'Веррада. Сарагоса, ты что, забыл Верро Грихальву? Он был из простонародья, но другого такого капитана история Тайра-Вирте не знает. Он бы наверняка заслужил титул Марчайо Грандо, возглавил бы все наши войска, если б не погиб, защищая моего деда, герцога Ренайо. – Затем до'Веррада добавил громче, чтобы до Сарагосы лучше дошел смысл его слов:
– Если б он не скончался на руках у Ренайо.
Серрано благоразумно промолчал.
До'Веррада вздохнул.
– Конечно, ты понимаешь, что без доказательств не может быть и речи об отмене охранной грамоты. При моем дворе и так хватает интриг и дрязг, в такой обстановке только глупец примет на веру беспочвенные слухи.
– Да, ваша светлость, – с явной неохотой вымолвил Серрано.
– Вот и выкладывай улики, Сарагоса. Предъяви доказательства, что Грихальва обладают темной силой, о которой ты говоришь. И если эти улики будут неопровержимы, я отменю указ моего деда. Грихальва, все до одного, покинут Мейа-Суэрту. Чтобы выжить, им придется в лучшем случае взяться за ремесло итинераррио, а в худшем – просить милостыню на дорогах герцогства. И в будущем никто из них не станет военным или торговцем и, уж конечно, не займет должность Верховного иллюстратора в Палассо Веррада.
Лицо Серрано окаменело. Он процедил сквозь зубы:
– Ваша светлость, не всегда легко добыть доказательства вины.
– В данном случае это необходимо. – До'Веррада улыбнулся, хотя ему было совсем невесело. – Возможно, еще до конца дня я обрету второго сына или дочь, и мне наскучила твоя тема. Надевай-ка новую шляпу с красивым фиолетовым пером – ах, Сарагоса, до чего ж оно красивое! – и ступай, ищи улики. И пока не найдешь, не смей заикаться при мне о Грихальва.
– Да, ваша светлость. – Сарагоса, белый как мел, повернулся на каблуках и направился к выходу. Но ему хватило благоразумия не надевать новую шляпу с красивым фиолетовым пером, пока он не исчез из поля Зрения герцога.
– Моронно, – прошептал до'Веррада. – Если в ближайшем будущем кто-нибудь из Грихальва заменит тебя на посту Верховного иллюстратора, это будет наполовину твоей заслугой.
"Нас очень сурово накажут”.
– А вдруг нас тут застанут? – прошептала она. – Меня выпорют, а тебя… Сарио, а вдруг они не признают твой Дар?
– Не посмеют, – прошептал он в ответ. – Мой Дар слишком велик, слишком ярок. Я им нужен.
Он так уверен в своем будущем… А она в своем – нет. Ее будущее (как и любой женщины в ее семье) – Множить число Грихальва. Рожать детей и надеяться, что кто-нибудь из сыновей окажется Одаренным, как Сарио.
Сааведра содрогнулась и почувствовала, что у нее пересохло во рту. Теснота была жуткая, но ей все-таки удалось коснуться губ и сердца.
– Матра эй Фильхо, храни нас обоих…
– Бассда! – свирепо цыкнул Сарио. – Уходи, если ты моронна несчастная. А я не пропущу из-за тебя такое зрелище.
Она должна уйти… Должна, но знает, что не сможет. И, конечно, жестоко за это поплатится. А всему виной его настойчивость… И вдруг любопытство – противоестественное, страшное в самый миг своего зарождения – приковало Сааведру к холодному полу.
Она прижалась скулой к кирпичу и через щель увидела среднюю часть просторной комнаты – кречетты, как назвал ее Сарио. Щель была недостаточно широка, чтобы видеть еще две стены. Ни окон, ни ламп, только одинокая сальная свеча на высоком подсвечнике из кованого железа. В ее сиянии были видны мольберт с картиной, прикрытой парчой, и грубый деревянный стул.
– Пейнтраддо Чиева… – прошептал Сарио, прижимаясь виском к виску Сааведры.
– Что это? Что?
– Испытательная работа на звание мастера. Автопортрет. Мне тоже придется написать Пейнтраддо Чиеву, чтобы приняли в иллюстраторы. Все Одаренные через это проходят. – Когда он выдыхал, над полом вздымалась пыль. – Да, это наверняка Пейнтраддо Чиева!
Привилегия мужчин. И мальчиков. Шепот Сарио пробудил в душе Сааведры чувство одиночества и собственной никчемности. Поневоле закралась мысль, что вся эта таинственность, вся эта недосказанность нужна лишь для того, чтобы ее жестоко унизить. Дескать, тебе не откроется то, что откроется мне, а посему знай свое место. Так он поступал с другими, но с ней – никогда.
Комната без окон, единственная свеча на чугунном подсвечнике, мольберт с занавешенной картиной и одинокий стул. Холодно. Аскетично. Пусто. Странная комната.
И тут в нее вошли люди.
Сааведра знала их по именам. Все – Одаренные. Старшие иллюстраторы (Вьехос Фратос на жаргоне семьи Грихальва) носили Чиевы до'Орро на шее или поясе, подобно тому как санктас и санктос носили шнурки со священными ключами и замками – знаками сана, символами благочестия и преданности соответственно Матери и Сыну.
Но Ключи Грихальва означали нечто иное.
Затаив дыхание, она опять коснулась пальцами губ и сердца.
А люди в комнате повторили ее жесты.
У нее душа ушла в пятки: неужели ее заметили? Неужели подражают ей в насмешку? И тут же поняла: конечно, не заметили, они всего лишь готовятся к процедуре, которая, естественно, будет посвящена Матери и Сыну, ибо в Тайра-Вирте все происходит Во Имя Их Святости. “Даже кощунства?"
– Матра Дольча, – прошептала она не дыша. “Откуда взялась эта мысль?"
– Милая Матерь, прости меня…
– Ведра! Бассда!
– Сам бассда, кабесса мердитта.
"Дерьмовая голова”. Крепкое ругательство, похлеще “мозгов с горошину”.
– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.
– Кажется, да.
«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»
– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.
– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!
– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?
– Кое-что сделают.
– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?
– Чиева до'Сангва!
"Кровавый Ключ”.
Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.
– Что? Сарио, что?..
В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.
«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»
Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.
– Сарио…
– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.
Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.
– Так это – наказание, да? За дерзость?
"Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.
– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.
Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.
Глава 2
– Ваша светлость, я польщен вашим великодушным признанием моего таланта. И раз уж речь зашла о таланте, ваша светлость…
До'Веррада решил отмести вежливые околичности: если подсчитать, сколько он их услышал за всю жизнь от придворных, голова кругом пойдет.
– По-твоему, я должен отменить герцогскую охранную грамоту для семьи Грихальва?
Серрано заговорил с пылом, выдающим боязнь:
– Да, ваша светлость, я верю, это будет только справедливо… Учитывая, что они собой представляют.
– Хм… Странно, Сарагоса. Не пойму, почему тебя так волнует судьба каких-то рядовых копиистов. Я осведомлен, что ты не желаешь признавать за ними подлинного таланта. Но ведь они много лет верой и правдой служили Тайра-Вирте и герцогам, потому-то мой прадед и пожаловал им охранную грамоту. И положа руку на сердце, даже Серрано должны быть благодарны им: Чем бы вы занимались, не будь у вас бумаги, холста и красок, – всего того, что создают Грихальва? Так и рисовали бы фрески углем на стенах новых домов, мокрых от крестьянской мочи?
Он позволил себе улыбку, а Сарагоса стал белее Благословенного Молока Матры; талант нынешнего Верховного иллюстратора действительно впервые проявился на задворках Мейа-Суэрты.
– Сарагоса, они в равной мере служат искусству и герцогству. Они знают свое место и довольствуются им.
– Они слишком высоко метят, ваша светлость. И чтобы добиться своего, не погнушаются даже темным колдовством. Только теперь герцог повернулся к нему лицом.
– Я говорил кое с кем из придворных – нет нужды уточнять, с кем именно, и не гляди на меня вопросительно. Мне захотелось побольше разузнать об этой силе, которой ты меня стращаешь. И знаешь, Сарагоса, кое-кто утверждает, что злые намерения Грихальва не более чем плод твоего воображения. У тебя нет серьезной причины их ненавидеть, кроме боязни потерять должность.
Лицо Сарагосы Серрано обрело цвет. Пунцовые пятна удивительным образом сочетались с красно-фиолетовым камзолом и пестрыми чулками.
– Ваша светлость, семья Серрано уже не один десяток лет пользуется заслуженным расположением дома до'Веррада…
– Так-то оно так, но разве ты не боишься потерять место Верховного иллюстратора? Лично ты, Сарагоса?
– Ваша светлость, я…
– Тебя не беспокоит, что Грихальва затмевают твой талант? “И что они гораздо больше твоего смыслят в подборе красок? Пожалуй, надо еще разок взглянуть на твои последние картины”.
– Ваша светлость, они же метисы, потомки варваров, тза'абских бандитов. И сами этого не скрывают, взять хотя бы все эти прозрачные намеки на чи'патрос.
От сдержанности Сарагосы не осталось и следа – ее снесло, как ветхую плотину.
– “Кто отец?” Чи'патро! Ваша светлость, они сами так себя называют! И не стыдятся крови тза'абов! Кто они и кто мы?! Кровь Серрано чиста со времен великого герцога Алессио Первого! Среди наших предков не было бандитов и незаконнорожденных!
– И все-таки, Сарагоса, почему ты их боишься? – спокойно произнес до'Веррада.
– Я уже сказал, ваша светлость…
– Да, что они обладают какой-то неизвестной, невидимой силой. – До'Веррада тяжело вздохнул. – А знаешь, я сегодня побывал в Галиерре. С сыном – хотел показать то, что ему, как моему наследнику, следует знать. Там было несколько детей. Из рода Грихальва. – Он помолчал секунду-другую. – Сарагоса, мне они показались самыми обычными детьми. Ничуть не хуже других. Даже, пожалуй, не хуже детей Серрано.
– Хуже! Хуже, ваша светлость!
До'Веррада недоуменно поднял бровь. “Серрано, где же твой почтительный тон?"
– Нет, в самом деле. Ты сказал правду: кое-кто из них – потомки бандитов, их прадеды – чи'патрос, отбитые у тза'абов. Но поглядишь на них – семья как семья. Дети, Сарагоса.
– Ваша светлость, я вам сказал, кто они.
– Нет. Ты сказал, кем их считаешь. И знаешь, Сарагоса, был момент, когда я едва не уступил. Всего на миг – один-единственный миг – стоя перед своей “Женитьбой”, я поверил…
– Ваша светлость, вы должны мне верить…
–..и тут вдруг подумал: а ведь если такое можно сказать о Грихальва, почему нельзя то же самое сказать и о Серрано?
– Ваша светлость! Герцог улыбнулся.
– Ну хорошо. Допустим, за годы жизни моего прадеда, великого герцога Алессио Первого, ваша кровь осталась чиста. Но все-таки напрашивается вывод, что все твои обвинения не более чем дворцовая интрига. Напрашивается вывод, что юные Грихальва переросли твои посредственные картины, которые им приходится копировать. Напрашивается вывод, Сарагоса, что ты безумно боишься талантливых соперников и стремишься любой ценой очернить их, чтобы выходцы из семьи Грихальва никогда не становились на твоем пути, не питали надежду занять твое место.
– Ваша светлость, это место принадлежит моей семье без малого шестьдесят лет!
– А раньше его занимали Грихальва.
– Всего-навсего трое. – В голосе молодого придворного иллюстратора сквозило безмерное презрение. – И очень недолго.
– Да, трое. В промежутке между Серрано и Серрано. – До'Веррада улыбнулся. – Напрашивается вывод, что ты хочешь очернить тех, кто может быть достоин занимать твою должность. Что ж, я скажу так: изволь предъявить доказательства.
– Доказательства! Ваша светлость, но ведь мы и так знаем, что это правда!
– Кто знает, Сарагоса?
– Род Серрано, ваша светлость. Мы.
– В таком случае предъяви эти доказательства.
– Ваша светлость, Грихальва никогда не были художниками. Обыкновенные ремесленники, только и всего. Добывают на болотах краски для настоящих иллюстраторов.
– Это и есть улика? Твоя оценка их одаренности? Сарагоса, но ведь если так рассуждать, то можно заподозрить в колдовстве, в обладании темной силой и твоего отца, и твоего дядю, и даже тебя самого. До Серрано на этом посту побывали трое Грихальва и затем их сменили Серрано.
– Они испугались разоблачения, ваша светлость. Потому-то и вернулись к прежнему ремеслу.
– Уступив должность Верховного иллюстратора брату твоего деда? Почему же семья, обладающая, как ты твердишь, темной силой, добровольно оставила двор? Что-то я не вижу в этом логики.
– А разве Грихальва когда-нибудь славились умом? Герцог хмуро посмотрел на художника. Какая пошлая, вульгарная хула! Этак и до площадной брани дойти недолго.
– Грихальва хоть и не дворянский род, но больше ста лет верой и правдой служат Тайра-Вирте и семье до'Веррада. Сарагоса, ты что, забыл Верро Грихальву? Он был из простонародья, но другого такого капитана история Тайра-Вирте не знает. Он бы наверняка заслужил титул Марчайо Грандо, возглавил бы все наши войска, если б не погиб, защищая моего деда, герцога Ренайо. – Затем до'Веррада добавил громче, чтобы до Сарагосы лучше дошел смысл его слов:
– Если б он не скончался на руках у Ренайо.
Серрано благоразумно промолчал.
До'Веррада вздохнул.
– Конечно, ты понимаешь, что без доказательств не может быть и речи об отмене охранной грамоты. При моем дворе и так хватает интриг и дрязг, в такой обстановке только глупец примет на веру беспочвенные слухи.
– Да, ваша светлость, – с явной неохотой вымолвил Серрано.
– Вот и выкладывай улики, Сарагоса. Предъяви доказательства, что Грихальва обладают темной силой, о которой ты говоришь. И если эти улики будут неопровержимы, я отменю указ моего деда. Грихальва, все до одного, покинут Мейа-Суэрту. Чтобы выжить, им придется в лучшем случае взяться за ремесло итинераррио, а в худшем – просить милостыню на дорогах герцогства. И в будущем никто из них не станет военным или торговцем и, уж конечно, не займет должность Верховного иллюстратора в Палассо Веррада.
Лицо Серрано окаменело. Он процедил сквозь зубы:
– Ваша светлость, не всегда легко добыть доказательства вины.
– В данном случае это необходимо. – До'Веррада улыбнулся, хотя ему было совсем невесело. – Возможно, еще до конца дня я обрету второго сына или дочь, и мне наскучила твоя тема. Надевай-ка новую шляпу с красивым фиолетовым пером – ах, Сарагоса, до чего ж оно красивое! – и ступай, ищи улики. И пока не найдешь, не смей заикаться при мне о Грихальва.
– Да, ваша светлость. – Сарагоса, белый как мел, повернулся на каблуках и направился к выходу. Но ему хватило благоразумия не надевать новую шляпу с красивым фиолетовым пером, пока он не исчез из поля Зрения герцога.
– Моронно, – прошептал до'Веррада. – Если в ближайшем будущем кто-нибудь из Грихальва заменит тебя на посту Верховного иллюстратора, это будет наполовину твоей заслугой.
* * *
У Сааведры Заныло под ложечкой. Так нельзя, нельзя! Не имеет она права смотреть Чиеву до'Сангва. Это заказано всем, кроме иллюстраторов, кроме Одаренных мужчин, и хотя она не сомневается, что однажды и Сарио будет принят в их ряды, он пока еще только мальчик и не Признан, а она – только женщина."Нас очень сурово накажут”.
– А вдруг нас тут застанут? – прошептала она. – Меня выпорют, а тебя… Сарио, а вдруг они не признают твой Дар?
– Не посмеют, – прошептал он в ответ. – Мой Дар слишком велик, слишком ярок. Я им нужен.
Он так уверен в своем будущем… А она в своем – нет. Ее будущее (как и любой женщины в ее семье) – Множить число Грихальва. Рожать детей и надеяться, что кто-нибудь из сыновей окажется Одаренным, как Сарио.
Сааведра содрогнулась и почувствовала, что у нее пересохло во рту. Теснота была жуткая, но ей все-таки удалось коснуться губ и сердца.
– Матра эй Фильхо, храни нас обоих…
– Бассда! – свирепо цыкнул Сарио. – Уходи, если ты моронна несчастная. А я не пропущу из-за тебя такое зрелище.
Она должна уйти… Должна, но знает, что не сможет. И, конечно, жестоко за это поплатится. А всему виной его настойчивость… И вдруг любопытство – противоестественное, страшное в самый миг своего зарождения – приковало Сааведру к холодному полу.
Она прижалась скулой к кирпичу и через щель увидела среднюю часть просторной комнаты – кречетты, как назвал ее Сарио. Щель была недостаточно широка, чтобы видеть еще две стены. Ни окон, ни ламп, только одинокая сальная свеча на высоком подсвечнике из кованого железа. В ее сиянии были видны мольберт с картиной, прикрытой парчой, и грубый деревянный стул.
– Пейнтраддо Чиева… – прошептал Сарио, прижимаясь виском к виску Сааведры.
– Что это? Что?
– Испытательная работа на звание мастера. Автопортрет. Мне тоже придется написать Пейнтраддо Чиеву, чтобы приняли в иллюстраторы. Все Одаренные через это проходят. – Когда он выдыхал, над полом вздымалась пыль. – Да, это наверняка Пейнтраддо Чиева!
Привилегия мужчин. И мальчиков. Шепот Сарио пробудил в душе Сааведры чувство одиночества и собственной никчемности. Поневоле закралась мысль, что вся эта таинственность, вся эта недосказанность нужна лишь для того, чтобы ее жестоко унизить. Дескать, тебе не откроется то, что откроется мне, а посему знай свое место. Так он поступал с другими, но с ней – никогда.
Комната без окон, единственная свеча на чугунном подсвечнике, мольберт с занавешенной картиной и одинокий стул. Холодно. Аскетично. Пусто. Странная комната.
И тут в нее вошли люди.
Сааведра знала их по именам. Все – Одаренные. Старшие иллюстраторы (Вьехос Фратос на жаргоне семьи Грихальва) носили Чиевы до'Орро на шее или поясе, подобно тому как санктас и санктос носили шнурки со священными ключами и замками – знаками сана, символами благочестия и преданности соответственно Матери и Сыну.
Но Ключи Грихальва означали нечто иное.
Затаив дыхание, она опять коснулась пальцами губ и сердца.
А люди в комнате повторили ее жесты.
У нее душа ушла в пятки: неужели ее заметили? Неужели подражают ей в насмешку? И тут же поняла: конечно, не заметили, они всего лишь готовятся к процедуре, которая, естественно, будет посвящена Матери и Сыну, ибо в Тайра-Вирте все происходит Во Имя Их Святости. “Даже кощунства?"
– Матра Дольча, – прошептала она не дыша. “Откуда взялась эта мысль?"
– Милая Матерь, прости меня…
– Ведра! Бассда!
– Сам бассда, кабесса мердитта.
"Дерьмовая голова”. Крепкое ругательство, похлеще “мозгов с горошину”.
– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.
– Кажется, да.
«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»
– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.
– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!
– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?
– Кое-что сделают.
– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?
– Чиева до'Сангва!
"Кровавый Ключ”.
Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.
– Что? Сарио, что?..
В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.
«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»
Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.
– Сарио…
– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.
Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.
– Так это – наказание, да? За дерзость?
"Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.
– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.
Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.
Глава 2
Сарио отпрянул столь поспешно, что ударился затылком о косой потолок. Он еще ни разу в жизни не испытывал такого омерзения.
– Матра Дольча! Ведра!
Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.
Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.
Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.
– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!
Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.
В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.
– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…
Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…
Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.
– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.
– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.
"Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.
– Ведра, поспеши!
Наружу. Через чулан с узорчатой занавеской, по длинному извилистому коридору. Подальше от центральных комнат. Подальше от тех людей. Через дверь, которую Сарио торопливо отпер непослушными пальцами и с шумным вздохом облегчения распахнул.
Нахлынул свет. Щурясь и шатаясь, как марионетки в руках пьяного кукловода, они выбрались в переулок на самом краю квартала. В конце булыжной мостовой, которая сужалась к центру квартала, сходились две мелкие канавы для стока дождевой воды и отбросов. Но сейчас дождя не было, стоял погожий день, ослепительное солнечное сияние затекало в свежие раны их душ, неумолимо высвечивая правду о Чиеве до'Сангва, – о том, как он выглядит, о том, как происходит…
И вдруг забили колокола.
В чистых лучах летнего солнца лицо Сааведры было белым, как свеча в изголовье покойника. Побелели даже губы – она их сжимала так, словно боялась, что ее снова вырвет.
Чувство омерзения не отпускало Сарио, но жалкий вид Сааведры навел на благую мысль.
– Фонтан, – торопливо сказал он. – Пошли, Ведра, тебе надо умыться.
Он повел ее к фонтану рядом с Палассо Грихальва, самому большому фонтану на сокало в квартале художников, которые, так же как Сарио и Сааведра, жили тем, что продавали свои творения. Жара почти всех загнала под крышу – попивать охлажденные фруктовые напитки или предаваться сладостной дремоте, – но теперь колокольный звон манил к дверям.
Сааведра перегнулась через каменный парапет, зачерпнула воды обеими руками и плеснула в лицо. Блуза тотчас намокла на груди и животе, но уж лучше вода, подумал Сарио, чем содержимое слабого желудка.
Гул, плывущий над городом, заставил его нахмуриться. Столько колоколов… Бьют на Катедраль Имагос Брийантос, на каждой екклезии и санктии. Но это праздничный перезвон, а не погребальный.
Сааведра покрепче уцепилась за парапет и вновь перегнулась. Потные спутанные локоны ниспадали каскадом, окунались в воду. Мощные струи фонтана – сама Матра с простертыми руками исторгала их со своего возвышения – разбивались в водяную пыль, и она оседала на черных вьющихся волосах Сааведры.
В душе Сарио что-то шевельнулось. Они так похожи и при этом такие разные. У обоих течет в жилах южная кровь. У Сааведры не такая смуглая кожа, как у него, и глаза не омрачены тза'абской смолью, а ясны и прозрачны, как влага фонтана. А Сарио похож на разбойников из пустыни, хотя у его кожи иной оттенок, чем у оливковокожих Грихальва.
Он видел, как напряжены ее плечевые мышцы, как побелели суставы пальцев, сжимающих парапет, словно она боялась упасть и утонуть.
– Матра эй Фильхо, – прошептала она. – Именами Вашими Святыми молю, избавьте его от мук…
– Ведра!
– Спасите от того, что с ним делают…
– Ведра!
– Пресвятая Матерь, Всемилостивейший Сын, пусть он познает не боль, а покой…
– Ведра, да прекрати же! Заладила, прямо как санкта! Ни словечка без Матры эй Фильхо.
Одну руку она оторвала от парапета, дрожащие пальцы коснулись губ и сердца.
– Молю, смилуйтесь над ним…
– Я сейчас уйду!
Сааведра оглянулась. Ни разу еще Сарио не видел такого выражения на ее лице: страх, смятение, дурнота и вдобавок злость.
– Ну и уходи, – сказала она хрипло. – Топай, Неоссо Иррадо, а потом загляни себе в башку и увидишь, что было с Томасом. Думаешь, это так просто забудется?
Не просто. Но Сарио не так слаб и мягкосердечен, как она, ведь он мальчик. Он вынесет. Он видел то, что позволено видеть всем мужчинам, и он – Одаренный. Когда придет время (если придет) очередной Чиевы до'Сангва, он окажется не соглядатаем в чулане, а одним из Вьехос Фратос в кречетте.
"А я не хочу, чтобы это забылось. Хочу увидеть снова”.
Как ни крути, для него это единственный способ понять, постигнуть случившееся в кречетте. “Во что бы то ни стало разберись”, – требовала голодная любознательность.
– Магия, – прошептал Сарио. – Ведра, это была магия. Ведра отвернулась, к горлу снова подступил мерзкий ком. Она откинула с лица мокрые волосы, одернула блузу и обвела взглядом площадь.
– Колокола. – Лицо ее прояснилось, голос окреп. – Они так звонят после удачных родов… У герцогини малютка.
Для Сарио это не имело ровным счетом никакого значения. Такие пустяки, как дети герцогов, его не интересовали. Вот только…
– Мердитто! Герцог закажет этому фильхо до'канна, Сарагосе Серрано, “Рождение”… Матра Дольча, этот маляр навяжет Галиерре еще одну никчемную поделку, а все копии придется писать Грихальва, которым он и в подметки не годится! – Он побагровел от злости.
– Ничего, вот станешь Верховным иллюстратором, тогда и позаботишься о том, чтобы Галиерра восхваляла только твои шедевры.
Это было оскорбление, возмездие за несносный характер – Сарио опять ее рассердил. Но он не заметил издевки.
– Да, я буду Верховным иллюстратором. И буду писать шедевры. А бездарям Серрано придется копировать мои работы.
– Эх, Сарио…
– Как я сказал, так и будет!
Новые раскаты колокольного звона почти заглушили звуки его голоса.
– Сарагосе Серрано пора считать оставшиеся денечки. Попомни мои слова, Сааведра: очень скоро я займу его место.
Конечно, такое могло случиться и на этот раз. Лишь тем из новорожденных гарантирована жизнь, кого должным образом благословили Матра эй Фильхо. Если не снискать их милость, не будет и благословения, не будет и жизни. Иными словами, лишь тот, кому мирволят Пресвятая Матра эй Фильхо, может стать гражданином Тайра-Вирте, а посему смерть отверженного надлежит считать благом.
Во всяком случае, так утверждали санктос и санктас, эхом вторя своим иерархам. Если верить обрывочным слухам, Премиа Санкта и Премио Санкто соглашались друг с другом далеко не всегда, но в этом вопросе были едины: мертворожденные или умершие после родов младенцы не стоят оплакивания.
…Вот и теперь мать лежит взаперти, и никто ее не слышит, кроме фрейлин, а отец уехал из города, и Алехандро в Палассо Веррада предоставлен самому себе. Но на этот раз он одинок не из-за смерти ребенка, а вследствие его благополучного рождения; сегодня родителям не до первенца. Поэтому он предался размышлениям о своем положении в мире, а также о том, что происходит, когда умирает ребенок. Две младшие сестры умерли и похоронены рядом с остальными покойными до'Веррада… Но ведь если они умерли, значит, такова воля Матры эй Фильхо. Разве следует детей, не сподобившихся их милости, погребать в фамильных усыпальницах и резьбой по мрамору отмечать краткий миг их присутствия в этом мире?
Мальчику это казалось бессмыслицей. Что случается, когда умирают взрослые? Судя по всему, в течение жизни они пользуются святым благословением, иначе бы умирали младенцами. Когда они наконец покидают этот свет, их оплакивают, отдают им последние почести – иногда это выглядит довольно интересно. Неужели Матра эй Фильхо по какой-то своей тайной, но естественной причине забирают благословение, дарованное при появлении на свет? Не потому ли умирают взрослые?
Никто в Палассо не снисходил до ответов на эти вопросы. Слуги нервничали, краснели и убегали. Придворные, те, кого ему удавалось найти, не могли ничего объяснить. А может, и не хотели. Некоторые из них советовали – вежливо, разумеется, – поговорить с няней.
Но сейчас няня сидела с новорожденной, и Алехандро было запрещено входить в покои матери. Поэтому он в конце концов забрел на кухню, где кипели приготовления к торжеству Первого Дня – Премиа Диа, так как родилась девочка. Ему дали миску и ложку – выскребать и облизывать – и почтительно отвели в уголок, дабы он играл там в герцога кухонной страны и не путался под ногами.
Вот тогда-то будущему наследнику Бальтрана до'Веррада и объяснили, что в мире не все равны, что некоторых любят больше, чем других, что он и его род лучше всех остальных в целом герцогстве.
Потому что, сказали ему, так устроен мир.
Казалось, повара и поварята только рады поболтать с ним о том, что такое смерть и что такое жизнь, и как Матра эй Фильхо, да святятся Их Имена, отличают новорожденных до'Веррада от детей кампонессос – крестьян, дворян от торговцев, чистокровных тайравиртцев от тза'абских полукровок – чи'патрос, простых санктас и санктос от Премиа Санкты и Премио Санкто и даже ничтожнейших инитиатас и инитиатос, только-только допущенных к обрядам, – ничтожнейших, но все-таки более достойных, чем простонародье, ибо они служат Матре эй Фильхо.
А самые достойные в герцогстве, разумеется, до'Веррада… Это утверждение спровоцировало жаркий спор мясника и пекаря: кто важнее, на взгляд Матры эй Фильхо – его светлость, правящий целым герцогством, или благочестивые Премиа Санкта и Премио Санкто, которые распоряжаются Святой екклезией, что главенствует над мириадом меньших санктий и молелен, рассеянных по городу и стране?
– Матра Дольча! Ведра!
Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.
Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.
Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.
– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!
Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.
В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.
– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…
Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…
Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.
– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.
– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.
"Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.
– Ведра, поспеши!
Наружу. Через чулан с узорчатой занавеской, по длинному извилистому коридору. Подальше от центральных комнат. Подальше от тех людей. Через дверь, которую Сарио торопливо отпер непослушными пальцами и с шумным вздохом облегчения распахнул.
Нахлынул свет. Щурясь и шатаясь, как марионетки в руках пьяного кукловода, они выбрались в переулок на самом краю квартала. В конце булыжной мостовой, которая сужалась к центру квартала, сходились две мелкие канавы для стока дождевой воды и отбросов. Но сейчас дождя не было, стоял погожий день, ослепительное солнечное сияние затекало в свежие раны их душ, неумолимо высвечивая правду о Чиеве до'Сангва, – о том, как он выглядит, о том, как происходит…
И вдруг забили колокола.
В чистых лучах летнего солнца лицо Сааведры было белым, как свеча в изголовье покойника. Побелели даже губы – она их сжимала так, словно боялась, что ее снова вырвет.
Чувство омерзения не отпускало Сарио, но жалкий вид Сааведры навел на благую мысль.
– Фонтан, – торопливо сказал он. – Пошли, Ведра, тебе надо умыться.
Он повел ее к фонтану рядом с Палассо Грихальва, самому большому фонтану на сокало в квартале художников, которые, так же как Сарио и Сааведра, жили тем, что продавали свои творения. Жара почти всех загнала под крышу – попивать охлажденные фруктовые напитки или предаваться сладостной дремоте, – но теперь колокольный звон манил к дверям.
Сааведра перегнулась через каменный парапет, зачерпнула воды обеими руками и плеснула в лицо. Блуза тотчас намокла на груди и животе, но уж лучше вода, подумал Сарио, чем содержимое слабого желудка.
Гул, плывущий над городом, заставил его нахмуриться. Столько колоколов… Бьют на Катедраль Имагос Брийантос, на каждой екклезии и санктии. Но это праздничный перезвон, а не погребальный.
Сааведра покрепче уцепилась за парапет и вновь перегнулась. Потные спутанные локоны ниспадали каскадом, окунались в воду. Мощные струи фонтана – сама Матра с простертыми руками исторгала их со своего возвышения – разбивались в водяную пыль, и она оседала на черных вьющихся волосах Сааведры.
В душе Сарио что-то шевельнулось. Они так похожи и при этом такие разные. У обоих течет в жилах южная кровь. У Сааведры не такая смуглая кожа, как у него, и глаза не омрачены тза'абской смолью, а ясны и прозрачны, как влага фонтана. А Сарио похож на разбойников из пустыни, хотя у его кожи иной оттенок, чем у оливковокожих Грихальва.
Он видел, как напряжены ее плечевые мышцы, как побелели суставы пальцев, сжимающих парапет, словно она боялась упасть и утонуть.
– Матра эй Фильхо, – прошептала она. – Именами Вашими Святыми молю, избавьте его от мук…
– Ведра!
– Спасите от того, что с ним делают…
– Ведра!
– Пресвятая Матерь, Всемилостивейший Сын, пусть он познает не боль, а покой…
– Ведра, да прекрати же! Заладила, прямо как санкта! Ни словечка без Матры эй Фильхо.
Одну руку она оторвала от парапета, дрожащие пальцы коснулись губ и сердца.
– Молю, смилуйтесь над ним…
– Я сейчас уйду!
Сааведра оглянулась. Ни разу еще Сарио не видел такого выражения на ее лице: страх, смятение, дурнота и вдобавок злость.
– Ну и уходи, – сказала она хрипло. – Топай, Неоссо Иррадо, а потом загляни себе в башку и увидишь, что было с Томасом. Думаешь, это так просто забудется?
Не просто. Но Сарио не так слаб и мягкосердечен, как она, ведь он мальчик. Он вынесет. Он видел то, что позволено видеть всем мужчинам, и он – Одаренный. Когда придет время (если придет) очередной Чиевы до'Сангва, он окажется не соглядатаем в чулане, а одним из Вьехос Фратос в кречетте.
"А я не хочу, чтобы это забылось. Хочу увидеть снова”.
Как ни крути, для него это единственный способ понять, постигнуть случившееся в кречетте. “Во что бы то ни стало разберись”, – требовала голодная любознательность.
– Магия, – прошептал Сарио. – Ведра, это была магия. Ведра отвернулась, к горлу снова подступил мерзкий ком. Она откинула с лица мокрые волосы, одернула блузу и обвела взглядом площадь.
– Колокола. – Лицо ее прояснилось, голос окреп. – Они так звонят после удачных родов… У герцогини малютка.
Для Сарио это не имело ровным счетом никакого значения. Такие пустяки, как дети герцогов, его не интересовали. Вот только…
– Мердитто! Герцог закажет этому фильхо до'канна, Сарагосе Серрано, “Рождение”… Матра Дольча, этот маляр навяжет Галиерре еще одну никчемную поделку, а все копии придется писать Грихальва, которым он и в подметки не годится! – Он побагровел от злости.
– Ничего, вот станешь Верховным иллюстратором, тогда и позаботишься о том, чтобы Галиерра восхваляла только твои шедевры.
Это было оскорбление, возмездие за несносный характер – Сарио опять ее рассердил. Но он не заметил издевки.
– Да, я буду Верховным иллюстратором. И буду писать шедевры. А бездарям Серрано придется копировать мои работы.
– Эх, Сарио…
– Как я сказал, так и будет!
Новые раскаты колокольного звона почти заглушили звуки его голоса.
– Сарагосе Серрано пора считать оставшиеся денечки. Попомни мои слова, Сааведра: очень скоро я займу его место.
* * *
За кратчайший отрезок времени между рассветом и полуднем Алехандро Бальтран Эдоард Алессио до'Веррада из единственного сына превратился в старшего брата. На этот раз он был способен вполне осознать и перемену, и ее последствия – в отличие от прежних родов, когда он, совсем малютка, знал только, что мама запирается и кричит, а отец, который обычно проводит много времени с семьей, вдруг ни с того ни с сего покидает ее и уезжает в Каса-Варру, свой загородный особняк.Конечно, такое могло случиться и на этот раз. Лишь тем из новорожденных гарантирована жизнь, кого должным образом благословили Матра эй Фильхо. Если не снискать их милость, не будет и благословения, не будет и жизни. Иными словами, лишь тот, кому мирволят Пресвятая Матра эй Фильхо, может стать гражданином Тайра-Вирте, а посему смерть отверженного надлежит считать благом.
Во всяком случае, так утверждали санктос и санктас, эхом вторя своим иерархам. Если верить обрывочным слухам, Премиа Санкта и Премио Санкто соглашались друг с другом далеко не всегда, но в этом вопросе были едины: мертворожденные или умершие после родов младенцы не стоят оплакивания.
…Вот и теперь мать лежит взаперти, и никто ее не слышит, кроме фрейлин, а отец уехал из города, и Алехандро в Палассо Веррада предоставлен самому себе. Но на этот раз он одинок не из-за смерти ребенка, а вследствие его благополучного рождения; сегодня родителям не до первенца. Поэтому он предался размышлениям о своем положении в мире, а также о том, что происходит, когда умирает ребенок. Две младшие сестры умерли и похоронены рядом с остальными покойными до'Веррада… Но ведь если они умерли, значит, такова воля Матры эй Фильхо. Разве следует детей, не сподобившихся их милости, погребать в фамильных усыпальницах и резьбой по мрамору отмечать краткий миг их присутствия в этом мире?
Мальчику это казалось бессмыслицей. Что случается, когда умирают взрослые? Судя по всему, в течение жизни они пользуются святым благословением, иначе бы умирали младенцами. Когда они наконец покидают этот свет, их оплакивают, отдают им последние почести – иногда это выглядит довольно интересно. Неужели Матра эй Фильхо по какой-то своей тайной, но естественной причине забирают благословение, дарованное при появлении на свет? Не потому ли умирают взрослые?
Никто в Палассо не снисходил до ответов на эти вопросы. Слуги нервничали, краснели и убегали. Придворные, те, кого ему удавалось найти, не могли ничего объяснить. А может, и не хотели. Некоторые из них советовали – вежливо, разумеется, – поговорить с няней.
Но сейчас няня сидела с новорожденной, и Алехандро было запрещено входить в покои матери. Поэтому он в конце концов забрел на кухню, где кипели приготовления к торжеству Первого Дня – Премиа Диа, так как родилась девочка. Ему дали миску и ложку – выскребать и облизывать – и почтительно отвели в уголок, дабы он играл там в герцога кухонной страны и не путался под ногами.
Вот тогда-то будущему наследнику Бальтрана до'Веррада и объяснили, что в мире не все равны, что некоторых любят больше, чем других, что он и его род лучше всех остальных в целом герцогстве.
Потому что, сказали ему, так устроен мир.
Казалось, повара и поварята только рады поболтать с ним о том, что такое смерть и что такое жизнь, и как Матра эй Фильхо, да святятся Их Имена, отличают новорожденных до'Веррада от детей кампонессос – крестьян, дворян от торговцев, чистокровных тайравиртцев от тза'абских полукровок – чи'патрос, простых санктас и санктос от Премиа Санкты и Премио Санкто и даже ничтожнейших инитиатас и инитиатос, только-только допущенных к обрядам, – ничтожнейших, но все-таки более достойных, чем простонародье, ибо они служат Матре эй Фильхо.
А самые достойные в герцогстве, разумеется, до'Веррада… Это утверждение спровоцировало жаркий спор мясника и пекаря: кто важнее, на взгляд Матры эй Фильхо – его светлость, правящий целым герцогством, или благочестивые Премиа Санкта и Премио Санкто, которые распоряжаются Святой екклезией, что главенствует над мириадом меньших санктий и молелен, рассеянных по городу и стране?