Страница:
Сааведра язвительно заметила, что с его стороны было невежливо торопиться со сном…
И вот он снова свеж и с улыбкой вспоминает эти слова, и ему не хочется вставать или поднимать ее. Блаженный покой; его нагое бедро прижато к упругому бедру женщины, ее волосы лежат на его шее. Еще ни разу с того дня, когда пришла весть о гибели отца, у него не было так легко на душе. Впервые он мог спокойно собраться с мыслями.
Смерть. Она его сделала герцогом. Но она же отняла у него юность. Совсем недавно он считался мальчишкой, он выглядел мальчишкой рядом с отцом, хотя в его возрасте уже можно иметь собственных детей. Он и сам казался себе ребенком. И вот Бальтран ушел в мир иной, и Алехандро вступил во владение наследством. Неожиданно для себя и не желая того. Но что случилось, то случилось. По капризу Матери жизнь герцога Бальтрана оборвалась, его жена стала вдовой, дети – сиротами.
Алехандро снова упал духом, снова нахлынули печаль, тоска, чувство одиночества. Вдовствующая герцогиня не пожелала оставаться во дворце, переселилась в Каса-Варру, один из загородных особняков до'Веррада; восьмилетняя Коссимия тоже уехала, теперь она будет воспитываться при дворе Диеттро-Марейи, пока не выйдет замуж за тамошнего наследника. В Мейа-Суэрте остался только он – сын и брат; вдобавок он теперь не наследник, а герцог. Это многое меняет. На легкую жизнь – такую, как прежде, – уповать не стоит.
– Мердитто, – огорченно пробормотал он и плотнее прижался к Сааведре.
Оказывается, она тоже не спит.
– Какие думы вынуждают вашу светлость так ужасно ругаться? Он вздохнул, тронув ее черные вьющиеся локоны.
– О женитьбе.
– Ах, вот оно что… – На миг умолкла. – Алехандро… – Тон полусерьезный-полушутливый, казалось, она сдерживает смех. – Ты уж прости меня за бестактность, граццо. Но все-таки постарайся не размышлять о столь приятных вещах в моем обществе… – Она посмотрела в его глаза. —..И уж тем паче в моей постели.
От стыда его бросило в жар. В паху и под мышками защипало от пота.
– Мердитто! Моронно! Кабесса бизила! – Он хлопнул себя по животу и уткнулся лицом в матрас. Да можно ли быть таким безмозглым чудовищем!
Она лежала рядом с ним. И смеялась.
– Давай лучше я тебя обругаю. Ведь это мое право, верно?
– Моронно луна, – добавил он, поднимая разгоряченное лицо. – За это ты должна меня сейчас же выгнать!
– Эйха, я, конечно, могу, но мне не хочется терять тебя слишком рано. – Она провела ладонью по буграм мышц на спине – упорные тренировки с оружием превратили их в камень. – Нет уж, я постараюсь удержать тебя как можно дольше… Аморо мейо, ты женишься, а потом…
– Еще рано. Рано. – Он сел, откинул с лица спутанные волосы, убрал и ее локоны с подушки, чтобы не потянуть случайно локтем, не причинить ей боль. – Прости, каррида… Но ведь меня и так женят, уложат в постель и одарят наследником. Не пройдет и года… Стоит ли торопить события?
– Бедный Алехандро! Я что, должна тебя пожалеть? – Она тоже села, откинула растрепанные завитки волос, прислонилась спиной к стене. Коснулась плечом его плеча, прижалась. – Лучше пожалеть женщину.
Он пристально посмотрел на нее, заметил в глазах веселые искорки.
– Канна! – воскликнул он без особого пыла. – Бессердечная, эгоистичная женщина…
– Да, бессердечная, эгоистичная, честная женщина… И к тому же знающая тебя. – Она наклонила голову, коснулась виском его скулы. – Алехандро, я знаю тебя, а еще знаю, что она будет счастлива.
В его смехе печали было не меньше, чем радости.
– Эйха, каррида… Не будь я герцогом…
–..я бы ни за что не пустила тебя к себе в постель. Он ухмыльнулся, но повторил:
– Не будь я герцогом…
–..и не будь я Грихальва… – Она тяжело вздохнула, заразившись от него грустью. – Но ты – герцог, а я – Грихальва, и это лучшее, на что мы могли надеяться. И по-моему, это не так уж и плохо. Лучше, чем ничего.
Мысли бежали, как вода в порожистой речке – наталкиваясь на препоны, кружась в водоворотах.
– Я сомневаюсь, что он ее любил…
– Ты о ком?
– О Гитанне Серрано. Сомневаюсь, что отец ее любил. Наверное, она ему просто нравилась… Давала то, что не могла дать моя матра…
– Любовницы это умеют.
– Наверное, она была ему для чего-то нужна… Для чего-то такого, что недоступно моему пониманию. Может, он стремился доказать себе… доказать, что он – настоящий мужчина. Во всех отношениях.
– Разве он не убедился в этом, когда ты появился на свет?
– Ведь он был герцогом Тайра-Вирте, а герцог должен быть настоящим мужчиной во всех отношениях. – Алехандро посмотрел на нее. – А я не хочу быть таким.
– Герцогом?
– Во всех отношениях. – Алехандро, но ведь все герцоги таковы.
– Ведра, я на это не способен. Я совсем не такой, каким был отец.
– И меня это радует, аморо мейо. Я бы совсем не хотела спать с твоим отцом. – Она тут же смутилась, коснулась его руки. – Извини. Я забыла, что о мертвых не шутят.
– Ему все равно. – Он пожал плечами. По-прежнему на него давило горе, но теперь намного слабее благодаря ее присутствию, а еще – известию, что смерть отца была случайна. Спасибо Сарио, он доказал это, осмотрев тело герцога Бальтрана и допросив тза'абов, которые сопровождали повозку. Мертвого не оживишь, а мысли о войне повергали Алехандро в ужас. Вовсе не такого будущего желал он своей стране. – Его больше нет. Теперь я на его месте… И мне страшно.
Она положила ладонь ему на грудь – туда, где сердце, – и к тыльной стороне ладони прижалась щекой.
– В этом ты не одинок.
– Да. Граццо Матра, со мною – ты. – Он потянулся к ней губами, звучно поцеловал. Мысли снова неслись по каменистой реке, попадали в новые водовороты. – И еще один человек способен мне помочь. – Вспомнив о нем, Алехандро резко выпрямил спину, прижался лопатками к холодной стене. – Эйха, Ведра, жаль, что ты этого не видела. Как он с ними говорил, с этими задиристыми петухами! Мне бы его смелость, его выдержку! Они цедили сквозь зубы:
"Грихальва” – как будто это ругательство. А он говорил: “Грихальва” – словно это высокая честь. Может, все и образуется, а? С его помощью? – Он обернулся к ней. – Ведра, ты его давно знаешь. Скажи, он всегда такой?
Она нахмурилась.
– Высокомерный? Да. Самонадеянный? Да. Уверенный, что лучше всех на свете способен помочь тому, кто нуждается в помощи? Да, да и еще раз да.
Он изобразил возмущение и хлопнул себя ладонью по груди.
– И ты себя называешь его подругой? Я уязвлен в самое сердце.
– А Сарио уязвить невозможно, – сухо сказала она.
– А может, это и к лучшему? – беспечно спросил он. Что-то в его голосе встревожило ее.
– Алехандро, неужели это и впрямь тебя так беспокоит?
– То, что я герцог? – Он тяжело вздохнул, нервно теребя простыню. – Да. Очень.
– Но ведь у тебя есть советники. Дворяне, что служили твоему отцу.
– Дураки, – буркнул он. – Все мои советники – болваны, кроме… – Он улыбнулся уголками губ. – Кроме твоего протеже. Высокомерного, самонадеянного, уверенного в том, что он незаменим.
– Алехандро… – Голос Сааведры прозвучал странно – казалось, она хочет сказать что-то важное. Но в последний момент передумала. – Да, он высокомерен. И много мнит о себе. Но на свете нет художника талантливее Сарио.
– А коли так, мне бояться нечего, верно? Ты будешь мне советовать ночью, а Сарио – днем. С такими помощниками я не пропаду.
Она искоса посмотрела на него, озабоченно покусала нижнюю губу. А потом обеими руками взяла его кисть.
– Алехандро, обещай мне кое-что… Обещай, что останешься самим собой.
Его удивила страсть в ее голосе.
– Я вижу, тебе действительно страшно… Мне тоже не по себе. Алехандро, у тебя доброе сердце. Большое и щедрое, и ты совсем не глуп. Ты должен верить прежде всего своему сердцу, а не советникам. Не давай им помыкать собой. Всегда имей собственное мнение.
– Конечно… – Алехандро ласково улыбнулся; теперь он держал ее за руку. – Верь в меня, каррида… Да, мне нужны умные советники, но я и сам умею принимать решения.
Она вгляделась в его лицо, взвесила его слова. Затем с облегчением вздохнула и широко улыбнулась.
– Если так, все будет хорошо. Но сейчас… Только в этот раз я решаю за тебя. Алехандро, тебе пора уходить.
– Уходить? Ведра? Куда это ты собралась? – Он схватил простыню, соскользнувшую на пол, когда Сааведра вставала. – Я-то надеялся, ты покажешь кое-что из твоих работ. Ведь обещала же, эн верро!
– Эн верро. – Она нагнулась за его чулками и своей исподней сорочкой. – Как-нибудь в другой раз.
– Сааведра! – Он повысил голос, точь-в-точь как отец, когда требовал правдивых ответов. – В чем дело? Она смотрела на него несколько мгновений.
– До'нада.
Когда она отвернулась, он свесился с постели и поймал ее руку.
– Это из-за него, да? Ты что-то скрываешь? – И тут его точно молнией ударило. – Ты с ним?..
– Нет! Никогда! – Она замотала головой. – Ни разу. Алехандро нахмурился.
– Ты его рекомендовала, но даже без твоей протекции он был единственным подходящим кандидатом. Я это сразу понял. И все со мной согласились, кроме Серрано, но чего еще можно было от них ожидать? – Он ухмыльнулся, вспомнив их гневные протесты, и пожал плечами. – Даже если бы мы с тобой не познакомились, все равно я узнал бы его имя. Иначе и быть не могло.
– Эйха, ты прав. – На ее лице расцвела и вмиг увяла улыбка. – Ведь он одержимый. Такого огня, как в нем, нет ни у кого.
Сааведра давала ниточку, но у Алехандро не было желания тянуть за нее и распутывать клубок.
"Сейчас не время. У меня и без того забот полон рот”.
– Все. – Он опять вспомнил отцовскую категоричность. – Бас-еда. Сарио – Верховный иллюстратор, а ты – моя любовница. Просто сказка!
– Просто сказка, – уныло откликнулась она и запустила в него чулками.
В кречетте горела одна свеча. Никто не предвидел, что Сарио сюда придет, а если бы и предвидел, не смог бы ему помешать. Ведь он один из них, Вьехо Фрато. А еще он – Аль-Фансихирро.
Свеча разогнала мрак по углам. Вряд ли ее слабый огонек достоин освещать страницы, которые Сарио держал в руках, – такие древние, знаменитые, красивые. Вряд ли он достоин изящной тза'абской вязи, роскошного орнаментального обрамления страниц, загадочной лингвы оскурры. Вряд ли он достоин правды, сокрытой в книге, и ответов на вопросы, не возникавшие до сего дня. Ибо вопросы не возникают, пока спит воображение.
Впрочем, огоньку свечи было все равно. Он просто делал свое дело. Как умел.
Сарио был мрачен. Ему лгали. Лгали те, кто его поддерживал. Положа руку на сердце следовало бы возразить: они и сами не понимали, что лгут, они просто хранили верность традициям рода Грихальва – традициям, уходящим корнями к тза'абским ритуалам. Но он не испытывал желания класть руку на сердце и возражать. Ложь – это ложь. Ее ничем нельзя оправдать.
Сколько ему еще учиться… Почти двадцать лет его учила семья, два года – старый эстранхиеро. Иль-Адиб отдал ему все что мог: ключ к могуществу, к волшебной силе Тза'аба Ри, столь великой, что даже спустя десятки лет после того как Верро Грихальва захватил Кита'аб, она заставила старого фанатика затаиться в стане врага и ждать, когда на свет появится сосуд из плоти – вместилище для древних тайн.
Сарио стиснул зубы.
«Почему никто не хочет, чтобы я был самим собой? Почему никто не признает, что я стал тем, кем всегда хотел быть?»
Не герцогом. Не Вьехо Фрато. Даже не Премио Фрато. Всего лишь художником. Верховным иллюстратором, способным добиться, чтобы весь мир признал его Дар.
Но есть и другой способ попрать смерть. Да, задуманное исполнится – его шедевры будут жить в веках. Но ведь и бессмертие тела – в его власти.
Дрожь со стиснутых челюстей перешла на шею и плечи.
«Моронно, безропотные овцы… Молятся Матери, благодарят за щедрость и благословение, а того не ведают, что она давным-давно повернулась к ним священным задом. Тело умирает в пятьдесят, а талант в сорок – это, по-вашему, щедрость?»
Его таланту, его честолюбивой натуре этого мало. В нем еще слишком ярок огонь, слишком велик неизбывный Дар. Впереди всего двадцать лет творческой жизни – это ничто, за такой срок Сарио не создаст и сотой доли того, на что способен. Ему нужно время.
Ему нужна молодость.
В сиянии свечи расплывались изукрашенные страницы. Взор его был недвижим. Блеск позолоты сливался с Луса до'Орро – золотым светом воображения.
– Пускай они мрут, – молвил Сарио. – Пускай к сорока превращаются в калек, а к пятидесяти – в покойников. Я буду смотреть на них и смеяться.
Он будет. Он может. Пусть в Кита'абе не хватает многих страниц, он все равно даст ответы на все вопросы, без утайки скажет, чей срок наконец-то пришел. Сарио был словно приворожен трепещущим огоньком; свет и тьма сплавлялись, пока не осталось ничего различимого, кроме позолоты на древнем пергаменте. Длинный красивый палец все еще вел по чернильному следу пера, исчезнувшего два столетия назад.
– Теперь я знаю достаточно. Это должно случиться – и Это случится.
Случится то, о чем он мечтал с детства, о чем молился Матери, что много раз обещал Сааведре и даже один раз Раймону. Улыбка превратилась в оскал; раздался смех. Впервые в жизни Сарио подумал, что Верро Грихальва, пожалуй, и в самом деле герой. И мысленно поблагодарил покойника за ответы на вопросы, до которых Сарио додумался только сегодня.
Он задул свечу. В последний раз слабо блеснула позолота. Золото. Власть.
"Это должно случиться – и это случится”.
"Пусть выскакивает, пусть нападает. Мне все равно”.
Раймон был ко всему безучастен, и потому никто не выскакивал из темноты, никто не нападал. Звучали крадущиеся шаги, приближались, удалялись. Беззащитного художника не трогали, позволяли бродить по грязным улицам в поисках смерти.
Но смерть избегала его.
Наконец он вышел из трущоб в охраняемые кварталы; правда, и здесь можно было встретить разбойника, готового рискнуть головой ради богатой добычи. Здесь горели фонари, вся мостовая была в пятнах желтого света, как в пивных брызгах. До самой санктии.
Он увяз в желтом сиянии, как насекомое в древесной смоле. Возникла нелепая мысль: “Из древесной смолы делают связующий порошок для красок, а вдруг и меня растолкут и я попаду в краску, а потом – на картину?” Он улыбнулся. Человек – это краска, талантливый, честолюбивый художник может взять Раймона и нанести на холст… Как он поступил с Сарио.
Мигом вернулось раскаяние, бросилось на совесть, как хищный ящер на беззащитную добычу. Как Сарио набрасывался на протесты иль сангво.
Иль сангво. Что это, если не пустой звук?
Титул. Да, его семье, обществу, созданному и оберегаемому людьми, к которым он причислял и себя, необходима искусственная система управления, жестко регламентированная компордотта. Мир творчества так огромен, в нем столько соблазнов, что без сознательного самоограничения, без суровой дисциплины художник способен создать один лишь хаос. Искусство ради искусства – химера, оно не дает никакой практической пользы. Оно не ставит перед творцом целей, не питает его честолюбия, не поддерживает в нем Луса до'Орро, внутренний огонь. Искусство, предоставленное самому себе, обречено на невостребованность, распад, смерть. Как бы ни был велик талант, без самовыражения, без признания он угасает.
Умереть молодым, оставив штабеля шедевров в пыльном, запертом ателиерро? Воистину страшнее судьбы для художника не придумаешь. Сарио бросил вызов року, и если он намерен одолеть старое проклятие рода Грихальва, то вправе ли Раймон его винить?
Наверное, вправе. Но не в силах. И за это он должен понести наказание.
Мерцали фонари. Раймон направился к санктии – он мечтал о пристанище, исповеди, понимании, отпущении греха. Либо его примут, как любого жаждущего утешения, либо отвергнут – как Грихальву, неприкасаемого.
Ступив на порог, он спрятал в кулаке Чиеву и подумал, не сунуть ли ее за пазуху – тогда священник, будь он новициато, инитиато, санкто или даже Премио Санкто, не заподозрит, что перед ним…
Грихальва.
Тза'аб.
Чи'патро.
Но ключ остался висеть поверх камзола, ловить отсветы фонарей. Негоже прятать от людских глаз свою сущность.
Он был тронут до слез, когда из сумрака навстречу вышел санкто, заметил Золотой Ключ, понял, кто пришел к нему, и улыбнулся. И радушно протянул руку.
Глава 25
И вот он снова свеж и с улыбкой вспоминает эти слова, и ему не хочется вставать или поднимать ее. Блаженный покой; его нагое бедро прижато к упругому бедру женщины, ее волосы лежат на его шее. Еще ни разу с того дня, когда пришла весть о гибели отца, у него не было так легко на душе. Впервые он мог спокойно собраться с мыслями.
Смерть. Она его сделала герцогом. Но она же отняла у него юность. Совсем недавно он считался мальчишкой, он выглядел мальчишкой рядом с отцом, хотя в его возрасте уже можно иметь собственных детей. Он и сам казался себе ребенком. И вот Бальтран ушел в мир иной, и Алехандро вступил во владение наследством. Неожиданно для себя и не желая того. Но что случилось, то случилось. По капризу Матери жизнь герцога Бальтрана оборвалась, его жена стала вдовой, дети – сиротами.
Алехандро снова упал духом, снова нахлынули печаль, тоска, чувство одиночества. Вдовствующая герцогиня не пожелала оставаться во дворце, переселилась в Каса-Варру, один из загородных особняков до'Веррада; восьмилетняя Коссимия тоже уехала, теперь она будет воспитываться при дворе Диеттро-Марейи, пока не выйдет замуж за тамошнего наследника. В Мейа-Суэрте остался только он – сын и брат; вдобавок он теперь не наследник, а герцог. Это многое меняет. На легкую жизнь – такую, как прежде, – уповать не стоит.
– Мердитто, – огорченно пробормотал он и плотнее прижался к Сааведре.
Оказывается, она тоже не спит.
– Какие думы вынуждают вашу светлость так ужасно ругаться? Он вздохнул, тронув ее черные вьющиеся локоны.
– О женитьбе.
– Ах, вот оно что… – На миг умолкла. – Алехандро… – Тон полусерьезный-полушутливый, казалось, она сдерживает смех. – Ты уж прости меня за бестактность, граццо. Но все-таки постарайся не размышлять о столь приятных вещах в моем обществе… – Она посмотрела в его глаза. —..И уж тем паче в моей постели.
От стыда его бросило в жар. В паху и под мышками защипало от пота.
– Мердитто! Моронно! Кабесса бизила! – Он хлопнул себя по животу и уткнулся лицом в матрас. Да можно ли быть таким безмозглым чудовищем!
Она лежала рядом с ним. И смеялась.
– Давай лучше я тебя обругаю. Ведь это мое право, верно?
– Моронно луна, – добавил он, поднимая разгоряченное лицо. – За это ты должна меня сейчас же выгнать!
– Эйха, я, конечно, могу, но мне не хочется терять тебя слишком рано. – Она провела ладонью по буграм мышц на спине – упорные тренировки с оружием превратили их в камень. – Нет уж, я постараюсь удержать тебя как можно дольше… Аморо мейо, ты женишься, а потом…
– Еще рано. Рано. – Он сел, откинул с лица спутанные волосы, убрал и ее локоны с подушки, чтобы не потянуть случайно локтем, не причинить ей боль. – Прости, каррида… Но ведь меня и так женят, уложат в постель и одарят наследником. Не пройдет и года… Стоит ли торопить события?
– Бедный Алехандро! Я что, должна тебя пожалеть? – Она тоже села, откинула растрепанные завитки волос, прислонилась спиной к стене. Коснулась плечом его плеча, прижалась. – Лучше пожалеть женщину.
Он пристально посмотрел на нее, заметил в глазах веселые искорки.
– Канна! – воскликнул он без особого пыла. – Бессердечная, эгоистичная женщина…
– Да, бессердечная, эгоистичная, честная женщина… И к тому же знающая тебя. – Она наклонила голову, коснулась виском его скулы. – Алехандро, я знаю тебя, а еще знаю, что она будет счастлива.
В его смехе печали было не меньше, чем радости.
– Эйха, каррида… Не будь я герцогом…
–..я бы ни за что не пустила тебя к себе в постель. Он ухмыльнулся, но повторил:
– Не будь я герцогом…
–..и не будь я Грихальва… – Она тяжело вздохнула, заразившись от него грустью. – Но ты – герцог, а я – Грихальва, и это лучшее, на что мы могли надеяться. И по-моему, это не так уж и плохо. Лучше, чем ничего.
Мысли бежали, как вода в порожистой речке – наталкиваясь на препоны, кружась в водоворотах.
– Я сомневаюсь, что он ее любил…
– Ты о ком?
– О Гитанне Серрано. Сомневаюсь, что отец ее любил. Наверное, она ему просто нравилась… Давала то, что не могла дать моя матра…
– Любовницы это умеют.
– Наверное, она была ему для чего-то нужна… Для чего-то такого, что недоступно моему пониманию. Может, он стремился доказать себе… доказать, что он – настоящий мужчина. Во всех отношениях.
– Разве он не убедился в этом, когда ты появился на свет?
– Ведь он был герцогом Тайра-Вирте, а герцог должен быть настоящим мужчиной во всех отношениях. – Алехандро посмотрел на нее. – А я не хочу быть таким.
– Герцогом?
– Во всех отношениях. – Алехандро, но ведь все герцоги таковы.
– Ведра, я на это не способен. Я совсем не такой, каким был отец.
– И меня это радует, аморо мейо. Я бы совсем не хотела спать с твоим отцом. – Она тут же смутилась, коснулась его руки. – Извини. Я забыла, что о мертвых не шутят.
– Ему все равно. – Он пожал плечами. По-прежнему на него давило горе, но теперь намного слабее благодаря ее присутствию, а еще – известию, что смерть отца была случайна. Спасибо Сарио, он доказал это, осмотрев тело герцога Бальтрана и допросив тза'абов, которые сопровождали повозку. Мертвого не оживишь, а мысли о войне повергали Алехандро в ужас. Вовсе не такого будущего желал он своей стране. – Его больше нет. Теперь я на его месте… И мне страшно.
Она положила ладонь ему на грудь – туда, где сердце, – и к тыльной стороне ладони прижалась щекой.
– В этом ты не одинок.
– Да. Граццо Матра, со мною – ты. – Он потянулся к ней губами, звучно поцеловал. Мысли снова неслись по каменистой реке, попадали в новые водовороты. – И еще один человек способен мне помочь. – Вспомнив о нем, Алехандро резко выпрямил спину, прижался лопатками к холодной стене. – Эйха, Ведра, жаль, что ты этого не видела. Как он с ними говорил, с этими задиристыми петухами! Мне бы его смелость, его выдержку! Они цедили сквозь зубы:
"Грихальва” – как будто это ругательство. А он говорил: “Грихальва” – словно это высокая честь. Может, все и образуется, а? С его помощью? – Он обернулся к ней. – Ведра, ты его давно знаешь. Скажи, он всегда такой?
Она нахмурилась.
– Высокомерный? Да. Самонадеянный? Да. Уверенный, что лучше всех на свете способен помочь тому, кто нуждается в помощи? Да, да и еще раз да.
Он изобразил возмущение и хлопнул себя ладонью по груди.
– И ты себя называешь его подругой? Я уязвлен в самое сердце.
– А Сарио уязвить невозможно, – сухо сказала она.
– А может, это и к лучшему? – беспечно спросил он. Что-то в его голосе встревожило ее.
– Алехандро, неужели это и впрямь тебя так беспокоит?
– То, что я герцог? – Он тяжело вздохнул, нервно теребя простыню. – Да. Очень.
– Но ведь у тебя есть советники. Дворяне, что служили твоему отцу.
– Дураки, – буркнул он. – Все мои советники – болваны, кроме… – Он улыбнулся уголками губ. – Кроме твоего протеже. Высокомерного, самонадеянного, уверенного в том, что он незаменим.
– Алехандро… – Голос Сааведры прозвучал странно – казалось, она хочет сказать что-то важное. Но в последний момент передумала. – Да, он высокомерен. И много мнит о себе. Но на свете нет художника талантливее Сарио.
– А коли так, мне бояться нечего, верно? Ты будешь мне советовать ночью, а Сарио – днем. С такими помощниками я не пропаду.
Она искоса посмотрела на него, озабоченно покусала нижнюю губу. А потом обеими руками взяла его кисть.
– Алехандро, обещай мне кое-что… Обещай, что останешься самим собой.
Его удивила страсть в ее голосе.
– Я вижу, тебе действительно страшно… Мне тоже не по себе. Алехандро, у тебя доброе сердце. Большое и щедрое, и ты совсем не глуп. Ты должен верить прежде всего своему сердцу, а не советникам. Не давай им помыкать собой. Всегда имей собственное мнение.
– Конечно… – Алехандро ласково улыбнулся; теперь он держал ее за руку. – Верь в меня, каррида… Да, мне нужны умные советники, но я и сам умею принимать решения.
Она вгляделась в его лицо, взвесила его слова. Затем с облегчением вздохнула и широко улыбнулась.
– Если так, все будет хорошо. Но сейчас… Только в этот раз я решаю за тебя. Алехандро, тебе пора уходить.
– Уходить? Ведра? Куда это ты собралась? – Он схватил простыню, соскользнувшую на пол, когда Сааведра вставала. – Я-то надеялся, ты покажешь кое-что из твоих работ. Ведь обещала же, эн верро!
– Эн верро. – Она нагнулась за его чулками и своей исподней сорочкой. – Как-нибудь в другой раз.
– Сааведра! – Он повысил голос, точь-в-точь как отец, когда требовал правдивых ответов. – В чем дело? Она смотрела на него несколько мгновений.
– До'нада.
Когда она отвернулась, он свесился с постели и поймал ее руку.
– Это из-за него, да? Ты что-то скрываешь? – И тут его точно молнией ударило. – Ты с ним?..
– Нет! Никогда! – Она замотала головой. – Ни разу. Алехандро нахмурился.
– Ты его рекомендовала, но даже без твоей протекции он был единственным подходящим кандидатом. Я это сразу понял. И все со мной согласились, кроме Серрано, но чего еще можно было от них ожидать? – Он ухмыльнулся, вспомнив их гневные протесты, и пожал плечами. – Даже если бы мы с тобой не познакомились, все равно я узнал бы его имя. Иначе и быть не могло.
– Эйха, ты прав. – На ее лице расцвела и вмиг увяла улыбка. – Ведь он одержимый. Такого огня, как в нем, нет ни у кого.
Сааведра давала ниточку, но у Алехандро не было желания тянуть за нее и распутывать клубок.
"Сейчас не время. У меня и без того забот полон рот”.
– Все. – Он опять вспомнил отцовскую категоричность. – Бас-еда. Сарио – Верховный иллюстратор, а ты – моя любовница. Просто сказка!
– Просто сказка, – уныло откликнулась она и запустила в него чулками.
* * *
Кита'аб. Фолио. Два разных слова означают одно и то же. Они означают “власть”.В кречетте горела одна свеча. Никто не предвидел, что Сарио сюда придет, а если бы и предвидел, не смог бы ему помешать. Ведь он один из них, Вьехо Фрато. А еще он – Аль-Фансихирро.
Свеча разогнала мрак по углам. Вряд ли ее слабый огонек достоин освещать страницы, которые Сарио держал в руках, – такие древние, знаменитые, красивые. Вряд ли он достоин изящной тза'абской вязи, роскошного орнаментального обрамления страниц, загадочной лингвы оскурры. Вряд ли он достоин правды, сокрытой в книге, и ответов на вопросы, не возникавшие до сего дня. Ибо вопросы не возникают, пока спит воображение.
Впрочем, огоньку свечи было все равно. Он просто делал свое дело. Как умел.
Сарио был мрачен. Ему лгали. Лгали те, кто его поддерживал. Положа руку на сердце следовало бы возразить: они и сами не понимали, что лгут, они просто хранили верность традициям рода Грихальва – традициям, уходящим корнями к тза'абским ритуалам. Но он не испытывал желания класть руку на сердце и возражать. Ложь – это ложь. Ее ничем нельзя оправдать.
Сколько ему еще учиться… Почти двадцать лет его учила семья, два года – старый эстранхиеро. Иль-Адиб отдал ему все что мог: ключ к могуществу, к волшебной силе Тза'аба Ри, столь великой, что даже спустя десятки лет после того как Верро Грихальва захватил Кита'аб, она заставила старого фанатика затаиться в стане врага и ждать, когда на свет появится сосуд из плоти – вместилище для древних тайн.
Сарио стиснул зубы.
«Почему никто не хочет, чтобы я был самим собой? Почему никто не признает, что я стал тем, кем всегда хотел быть?»
Не герцогом. Не Вьехо Фрато. Даже не Премио Фрато. Всего лишь художником. Верховным иллюстратором, способным добиться, чтобы весь мир признал его Дар.
Но есть и другой способ попрать смерть. Да, задуманное исполнится – его шедевры будут жить в веках. Но ведь и бессмертие тела – в его власти.
Дрожь со стиснутых челюстей перешла на шею и плечи.
«Моронно, безропотные овцы… Молятся Матери, благодарят за щедрость и благословение, а того не ведают, что она давным-давно повернулась к ним священным задом. Тело умирает в пятьдесят, а талант в сорок – это, по-вашему, щедрость?»
Его таланту, его честолюбивой натуре этого мало. В нем еще слишком ярок огонь, слишком велик неизбывный Дар. Впереди всего двадцать лет творческой жизни – это ничто, за такой срок Сарио не создаст и сотой доли того, на что способен. Ему нужно время.
Ему нужна молодость.
В сиянии свечи расплывались изукрашенные страницы. Взор его был недвижим. Блеск позолоты сливался с Луса до'Орро – золотым светом воображения.
– Пускай они мрут, – молвил Сарио. – Пускай к сорока превращаются в калек, а к пятидесяти – в покойников. Я буду смотреть на них и смеяться.
Он будет. Он может. Пусть в Кита'абе не хватает многих страниц, он все равно даст ответы на все вопросы, без утайки скажет, чей срок наконец-то пришел. Сарио был словно приворожен трепещущим огоньком; свет и тьма сплавлялись, пока не осталось ничего различимого, кроме позолоты на древнем пергаменте. Длинный красивый палец все еще вел по чернильному следу пера, исчезнувшего два столетия назад.
– Теперь я знаю достаточно. Это должно случиться – и Это случится.
Случится то, о чем он мечтал с детства, о чем молился Матери, что много раз обещал Сааведре и даже один раз Раймону. Улыбка превратилась в оскал; раздался смех. Впервые в жизни Сарио подумал, что Верро Грихальва, пожалуй, и в самом деле герой. И мысленно поблагодарил покойника за ответы на вопросы, до которых Сарио додумался только сегодня.
Он задул свечу. В последний раз слабо блеснула позолота. Золото. Власть.
"Это должно случиться – и это случится”.
* * *
Он одиноко бродил по городским улицам. Не сторонился теней и сумрачных переулков, откуда в любой момент мог выскочить лиходей с ножом."Пусть выскакивает, пусть нападает. Мне все равно”.
Раймон был ко всему безучастен, и потому никто не выскакивал из темноты, никто не нападал. Звучали крадущиеся шаги, приближались, удалялись. Беззащитного художника не трогали, позволяли бродить по грязным улицам в поисках смерти.
Но смерть избегала его.
Наконец он вышел из трущоб в охраняемые кварталы; правда, и здесь можно было встретить разбойника, готового рискнуть головой ради богатой добычи. Здесь горели фонари, вся мостовая была в пятнах желтого света, как в пивных брызгах. До самой санктии.
Он увяз в желтом сиянии, как насекомое в древесной смоле. Возникла нелепая мысль: “Из древесной смолы делают связующий порошок для красок, а вдруг и меня растолкут и я попаду в краску, а потом – на картину?” Он улыбнулся. Человек – это краска, талантливый, честолюбивый художник может взять Раймона и нанести на холст… Как он поступил с Сарио.
Мигом вернулось раскаяние, бросилось на совесть, как хищный ящер на беззащитную добычу. Как Сарио набрасывался на протесты иль сангво.
Иль сангво. Что это, если не пустой звук?
Титул. Да, его семье, обществу, созданному и оберегаемому людьми, к которым он причислял и себя, необходима искусственная система управления, жестко регламентированная компордотта. Мир творчества так огромен, в нем столько соблазнов, что без сознательного самоограничения, без суровой дисциплины художник способен создать один лишь хаос. Искусство ради искусства – химера, оно не дает никакой практической пользы. Оно не ставит перед творцом целей, не питает его честолюбия, не поддерживает в нем Луса до'Орро, внутренний огонь. Искусство, предоставленное самому себе, обречено на невостребованность, распад, смерть. Как бы ни был велик талант, без самовыражения, без признания он угасает.
Умереть молодым, оставив штабеля шедевров в пыльном, запертом ателиерро? Воистину страшнее судьбы для художника не придумаешь. Сарио бросил вызов року, и если он намерен одолеть старое проклятие рода Грихальва, то вправе ли Раймон его винить?
Наверное, вправе. Но не в силах. И за это он должен понести наказание.
Мерцали фонари. Раймон направился к санктии – он мечтал о пристанище, исповеди, понимании, отпущении греха. Либо его примут, как любого жаждущего утешения, либо отвергнут – как Грихальву, неприкасаемого.
Ступив на порог, он спрятал в кулаке Чиеву и подумал, не сунуть ли ее за пазуху – тогда священник, будь он новициато, инитиато, санкто или даже Премио Санкто, не заподозрит, что перед ним…
Грихальва.
Тза'аб.
Чи'патро.
Но ключ остался висеть поверх камзола, ловить отсветы фонарей. Негоже прятать от людских глаз свою сущность.
Он был тронут до слез, когда из сумрака навстречу вышел санкто, заметил Золотой Ключ, понял, кто пришел к нему, и улыбнулся. И радушно протянул руку.
Глава 25
От него крепко пахло потом. Только что он фехтовал на внутреннем дворе, охаживал партнера лоснящимся от старости боевым посохом и получал сдачи. Пока слуга занимался камзолом, он оставался в свободной рубашке из тонкого батиста – грязной, мокрой от пота, с развязанными шнурками ворота. Шнурки болтались, батист лип к груди и спине, рукава были закатаны по локти, покрытые синяками и ссадинами. Чулки спустились, обнажив разбитые в кровь колени. Алехандро успел лишь ополоснуть лицо дождевой водой из бочки, но его мечтам о горячей ванне, снимающей усталость и боль ушибов, не суждено было сбыться – словно из-под земли возник секретарь. В руке у Мартайна было письмо, лицо ровным счетом ничего не выражало. Это сразу вызвало у герцога тревогу; она усугубилась, когда он пробежал глазами текст.
Прямо со двора Алехандро отправился в ателиерро своего Верховного иллюстратора, расположился на краешке кресла, упер локти в мускулистые бедра, а широко расставленные ступни – в ковер. Затекшие пальцы пробороздили мокрую шевелюру.
Умный и надменный молодой человек, выглядевший намного старше герцога, не был склонен разделить его тревогу. Алехандро даже засомневался, способен ли Верховный иллюстратор испытывать волнение.
Он поднял голову, сердито взглянул на собеседника, непослушными пальцами откинул волосы с лица.
– Ты, конечно, все понял, – проворчал он. – Или нет? Сарио Грихальва, стоящий у мольберта в картинной позе, приподнял бровь.
– Как сказать, – задумчиво произнес он. – Эн верро, я вижу, вы расстроены… Несомненно, ваши чувства – ваше личное дело, меня это никоим образом не касается, но все-таки… стоит ли огорчаться из-за такой безделицы?
Алехандро помрачнел еще больше.
– Я от тебя ждал других слов.
Прядь черных волос, выбившихся из-под кожаной повязки, изогнулась вороньим крылом, повторила линию подбородка.
– Потому что я ваш слуга? – поинтересовался Верховный иллюстратор.
Алехандро раздраженно мотнул головой.
– Потому что ты неравнодушен к судьбе Сааведры. – Помолчав, он добавил:
– По крайней мере меня подвели к этой мысли.
– Вы правы, я неравнодушен к ее судьбе. И поверьте, разделил бы вашу тревогу, если бы верил, что ей грозит опасность. – Грихальва целиком сосредоточил внимание на своей картине, наконец вновь обернулся к герцогу. – Но опасности нет, а потому я не вижу смысла беспокоиться.
Алехандро вскочил с кресла.
– Фильхо до'канна! По-твоему, это пустяки?
Грихальва обдумал его слова, положил палитру и устроился в кресле напротив рассерженного герцога.
Он тоже выглядел буднично. Одежда поношенная, но удобная, испачкается – не жаль. Она и была испачкана: краской от Сарио пахло не слабее, чем от Алехандро – потом.
– Разве вам не служит утешением мысль, что король Пракансы счел вас вполне достойным принцессы?
– Да, Сватовство прошло успешно, последнее дело моего отца близится к завершению. – Алехандро снова опустился в кресло, оно жалобно заскрипело. Красноречиво выражая растерянность и беспомощность, с подлокотников свесились большие кисти рук с набухшими жилами. – Что же делать?
– Жениться, ваша светлость. Алехандро оскалил зубы.
– А как быть с Сааведрой?
– Разве это важно?
– Для меня? А для тебя?
– Для меня? Вы ждете, что я паду ниц и зарыдаю от горя и бессилия?
Грихальва сверкнул крепкими зубами. “Лучше моих”, – раздраженно подумал Алехандро.
Сарио не дал герцогу ответить.
– Ваша светлость, вы можете отказаться. “Отказаться? Что за чушь?"
– И нанести оскорбление Пракансе? Бросить в сточную канаву все, чего добился отец? И даже развязать войну, о которой так мечтают мои конселос? Тогда почему, спрашивается, я сразу не внял их безрассудным призывам? Мердитто! Грихальва, ты ничего не понимаешь.
Грихальва изящно пожал плечами.
– В таком случае женитесь, ваша светлость. Алехандро поерзал в кресле – его могучее телосложение не располагало к элегантным жестам. Откинул со лба сохнущие пряди.
– Эн верро, я не против брака… Я даже ничего не имею против дочки пракансийского короля, хотя ни разу с ней не встречался… Даже не видел.
– Ваша светлость, они послали портрет. Скоро он прибудет, и, вполне возможно, вы придете к выводу, что беспокоились совершенно напрасно.
– Это почему же? – Алехандро было не до вежливости, он терял терпение. – Даже если она красотка, с какой стати я должен прыгать от радости? Ведь она за меня выйдет не по любви, а только из политических соображений.
– Ваша светлость, я, как художник, имею некоторое представление о том, какие чувства способен вызвать портрет. Красивое личико на полотне избавит вас от многих тревог.
– Грихальва! Номмо Матра, мне предстоит жить с этой женщиной, а не только пялиться на ее портрет!
– Не только? А почему? Алехандро насторожился.
– Что ты имеешь в виду?
– Всего лишь то, что многие мужья навещают жен не слишком часто и только ради продолжения рода.
Алехандро об этом знал. Он хорошо помнил, как мать, готовясь к торжеству наречения его малютки-сестры, с горечью и злостью говорила фрейлинам о Гитанне Серрано.
Воспоминания заставили его поежиться.
– По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся любовницами, а с женами будут только делать детей.
– Нечестно, ваша светлость? – Верховный иллюстратор демонстративно нахмурился. – По отношению к кому?
– К женщине! Мердитто, Грихальва… Когда муж шляется где хочет, спит с другой… По-твоему, это не оскорбляет жену?
Сарио задал встречный вопрос – совершенно бесстрастный, если не считать толики праздного любопытства:
– Так вашей светлости угодно отправить Сааведру в отставку?
Подарить ей усадьбу в далеком захолустье, как поступил с Гитанной Серрано покойный герцог?
Это было уже слишком. Алехандро вскочил, побелев от гнева.
Кресло заскользило прочь по каменным плитам и едва не упало, наткнувшись на край ковра.
– Именем Матери, Грихальва!
И замер. “Матра Дольча, что же это я делаю? Позорю невесту тем, что люблю содержанку, или оскорбляю Сааведру? И выставляю себя полнейшим ничтожеством?"
– Итак? – Грихальва ссутулился, положил ногу на ногу и опустил подбородок на сцепленные кисти. – Ваша светлость, чем могу служить?
– Чем тут услужишь?
– Ну, хороший помощник всегда что-нибудь придумает. Ведь вы меня выбрали в помощники, не правда ли, ваша светлость?
– Да, но… – Алехандро нахмурился. – Что ты предлагаешь?
Грихальва тихо рассмеялся.
– Писать.
– А толку? Да, я знаю, ты талантливый иллюстратор, но что ты можешь сделать в этой ситуации? Нарисовать, как я милуюсь с Сааведрой и с девчонкой из Пракансы? Художник обдумал эту идею.
– Если пожелаете.
– Мердитто! Хватит надо мной издеваться! От такой картины проку не будет.
– В таком случае, могу предложить иной вариант.
– Какой вариант? Что еще за вариант? Может, напишешь, как эта женщина смиряется с тем, что у меня есть любовница? Эйха, я знаю, у отца было несколько любовниц, но еще я знаю, как это бесило мою мать! Или собираешься сделать так, чтобы Сааведра была со мной до гробовой доски? Так вот, художник, знай: эта задача тебе не по силам.
– Ваша светлость, нам по силам гораздо больше, чем вы себе представляете. Мы не просто художники – мы еще и пророки. – На его лице появилась странная улыбка и исчезла прежде, чем Алехандро успел ее разгадать. – Мы пишем правду. Мы пишем ложь. Мужчину изображаем солидным, женщину – красивой, чтобы подходили друг другу. Бывает, мы пишем супругов, живущих в вечной ссоре, но, запечатлевая на полотне любовь, уважение, достоинство, мы показываем, какими эти супруги были десять или двадцать лет назад. И они вспоминают. Мы льстим, ваша светлость. Мы покорно выслушиваем указания: с чего начать, как продолжать, чем закончить. Мы переделываем, исправляем, улучшаем. Мы – творцы. Мир становится таким, каким мы его видим, – Он чуть приподнял плечо. – В портрет, который отправился в Праканеу, вложены частицы сердца и души преданной вам женщины, ее любовь. Никто другой не, добился бы столь полного сходства, не явил бы вас таким, каким видит вас она… и каким увидела вас пракансийская принцесса.
Прямо со двора Алехандро отправился в ателиерро своего Верховного иллюстратора, расположился на краешке кресла, упер локти в мускулистые бедра, а широко расставленные ступни – в ковер. Затекшие пальцы пробороздили мокрую шевелюру.
Умный и надменный молодой человек, выглядевший намного старше герцога, не был склонен разделить его тревогу. Алехандро даже засомневался, способен ли Верховный иллюстратор испытывать волнение.
Он поднял голову, сердито взглянул на собеседника, непослушными пальцами откинул волосы с лица.
– Ты, конечно, все понял, – проворчал он. – Или нет? Сарио Грихальва, стоящий у мольберта в картинной позе, приподнял бровь.
– Как сказать, – задумчиво произнес он. – Эн верро, я вижу, вы расстроены… Несомненно, ваши чувства – ваше личное дело, меня это никоим образом не касается, но все-таки… стоит ли огорчаться из-за такой безделицы?
Алехандро помрачнел еще больше.
– Я от тебя ждал других слов.
Прядь черных волос, выбившихся из-под кожаной повязки, изогнулась вороньим крылом, повторила линию подбородка.
– Потому что я ваш слуга? – поинтересовался Верховный иллюстратор.
Алехандро раздраженно мотнул головой.
– Потому что ты неравнодушен к судьбе Сааведры. – Помолчав, он добавил:
– По крайней мере меня подвели к этой мысли.
– Вы правы, я неравнодушен к ее судьбе. И поверьте, разделил бы вашу тревогу, если бы верил, что ей грозит опасность. – Грихальва целиком сосредоточил внимание на своей картине, наконец вновь обернулся к герцогу. – Но опасности нет, а потому я не вижу смысла беспокоиться.
Алехандро вскочил с кресла.
– Фильхо до'канна! По-твоему, это пустяки?
Грихальва обдумал его слова, положил палитру и устроился в кресле напротив рассерженного герцога.
Он тоже выглядел буднично. Одежда поношенная, но удобная, испачкается – не жаль. Она и была испачкана: краской от Сарио пахло не слабее, чем от Алехандро – потом.
– Разве вам не служит утешением мысль, что король Пракансы счел вас вполне достойным принцессы?
– Да, Сватовство прошло успешно, последнее дело моего отца близится к завершению. – Алехандро снова опустился в кресло, оно жалобно заскрипело. Красноречиво выражая растерянность и беспомощность, с подлокотников свесились большие кисти рук с набухшими жилами. – Что же делать?
– Жениться, ваша светлость. Алехандро оскалил зубы.
– А как быть с Сааведрой?
– Разве это важно?
– Для меня? А для тебя?
– Для меня? Вы ждете, что я паду ниц и зарыдаю от горя и бессилия?
Грихальва сверкнул крепкими зубами. “Лучше моих”, – раздраженно подумал Алехандро.
Сарио не дал герцогу ответить.
– Ваша светлость, вы можете отказаться. “Отказаться? Что за чушь?"
– И нанести оскорбление Пракансе? Бросить в сточную канаву все, чего добился отец? И даже развязать войну, о которой так мечтают мои конселос? Тогда почему, спрашивается, я сразу не внял их безрассудным призывам? Мердитто! Грихальва, ты ничего не понимаешь.
Грихальва изящно пожал плечами.
– В таком случае женитесь, ваша светлость. Алехандро поерзал в кресле – его могучее телосложение не располагало к элегантным жестам. Откинул со лба сохнущие пряди.
– Эн верро, я не против брака… Я даже ничего не имею против дочки пракансийского короля, хотя ни разу с ней не встречался… Даже не видел.
– Ваша светлость, они послали портрет. Скоро он прибудет, и, вполне возможно, вы придете к выводу, что беспокоились совершенно напрасно.
– Это почему же? – Алехандро было не до вежливости, он терял терпение. – Даже если она красотка, с какой стати я должен прыгать от радости? Ведь она за меня выйдет не по любви, а только из политических соображений.
– Ваша светлость, я, как художник, имею некоторое представление о том, какие чувства способен вызвать портрет. Красивое личико на полотне избавит вас от многих тревог.
– Грихальва! Номмо Матра, мне предстоит жить с этой женщиной, а не только пялиться на ее портрет!
– Не только? А почему? Алехандро насторожился.
– Что ты имеешь в виду?
– Всего лишь то, что многие мужья навещают жен не слишком часто и только ради продолжения рода.
Алехандро об этом знал. Он хорошо помнил, как мать, готовясь к торжеству наречения его малютки-сестры, с горечью и злостью говорила фрейлинам о Гитанне Серрано.
Воспоминания заставили его поежиться.
– По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся любовницами, а с женами будут только делать детей.
– Нечестно, ваша светлость? – Верховный иллюстратор демонстративно нахмурился. – По отношению к кому?
– К женщине! Мердитто, Грихальва… Когда муж шляется где хочет, спит с другой… По-твоему, это не оскорбляет жену?
Сарио задал встречный вопрос – совершенно бесстрастный, если не считать толики праздного любопытства:
– Так вашей светлости угодно отправить Сааведру в отставку?
Подарить ей усадьбу в далеком захолустье, как поступил с Гитанной Серрано покойный герцог?
Это было уже слишком. Алехандро вскочил, побелев от гнева.
Кресло заскользило прочь по каменным плитам и едва не упало, наткнувшись на край ковра.
– Именем Матери, Грихальва!
И замер. “Матра Дольча, что же это я делаю? Позорю невесту тем, что люблю содержанку, или оскорбляю Сааведру? И выставляю себя полнейшим ничтожеством?"
– Итак? – Грихальва ссутулился, положил ногу на ногу и опустил подбородок на сцепленные кисти. – Ваша светлость, чем могу служить?
– Чем тут услужишь?
– Ну, хороший помощник всегда что-нибудь придумает. Ведь вы меня выбрали в помощники, не правда ли, ваша светлость?
– Да, но… – Алехандро нахмурился. – Что ты предлагаешь?
Грихальва тихо рассмеялся.
– Писать.
– А толку? Да, я знаю, ты талантливый иллюстратор, но что ты можешь сделать в этой ситуации? Нарисовать, как я милуюсь с Сааведрой и с девчонкой из Пракансы? Художник обдумал эту идею.
– Если пожелаете.
– Мердитто! Хватит надо мной издеваться! От такой картины проку не будет.
– В таком случае, могу предложить иной вариант.
– Какой вариант? Что еще за вариант? Может, напишешь, как эта женщина смиряется с тем, что у меня есть любовница? Эйха, я знаю, у отца было несколько любовниц, но еще я знаю, как это бесило мою мать! Или собираешься сделать так, чтобы Сааведра была со мной до гробовой доски? Так вот, художник, знай: эта задача тебе не по силам.
– Ваша светлость, нам по силам гораздо больше, чем вы себе представляете. Мы не просто художники – мы еще и пророки. – На его лице появилась странная улыбка и исчезла прежде, чем Алехандро успел ее разгадать. – Мы пишем правду. Мы пишем ложь. Мужчину изображаем солидным, женщину – красивой, чтобы подходили друг другу. Бывает, мы пишем супругов, живущих в вечной ссоре, но, запечатлевая на полотне любовь, уважение, достоинство, мы показываем, какими эти супруги были десять или двадцать лет назад. И они вспоминают. Мы льстим, ваша светлость. Мы покорно выслушиваем указания: с чего начать, как продолжать, чем закончить. Мы переделываем, исправляем, улучшаем. Мы – творцы. Мир становится таким, каким мы его видим, – Он чуть приподнял плечо. – В портрет, который отправился в Праканеу, вложены частицы сердца и души преданной вам женщины, ее любовь. Никто другой не, добился бы столь полного сходства, не явил бы вас таким, каким видит вас она… и каким увидела вас пракансийская принцесса.