Страница:
Он обвил руками ее шею, ладони остановились на тонких ключицах, – со стороны могло показаться, что он ей дарит ожерелье. Возможно, так и следовало поступить будущему герцогу: отблагодарить за любовь.
– Номмо Матра эй Фильхо, – чинно, как на торжественной церемонии, промолвил он, – коли есть на это ваша воля, да будет так. По ее телу пробежала судорога.
– Нет на это их воли. Этому не бывать. Это невозможно.
– Нет. – Он опустил руки, обошел вокруг кресла, остановился перед ней. Опустился на колено, наклонился так, что от его дыхания зашевелилась ткань юбки. Сильными руками взял ее кисть, поднес к губам, поцеловал, прижал к сердцу. И не отпуская поклялся:
– Я никогда не оскорблю тебя лживыми обещаниями. Никогда не посулю несбыточного. Я исполню то, что в моей воле и власти.
Она была бледна как призрак. От девчонки, которую два года назад он повстречал у фонтана, в ней не осталось ничего. Он вспомнил, как она откидывала с лица мокрые кудри, как улыбалась своему непрошеному заступнику. Откровенность души – вот что отличало ее от других знакомых ему женщин.
Но сейчас она ничем не напоминала девушку, которую он полюбил в тот праздничный день. Да, влюбился, хоть и скрывал это от самого себя вплоть до этого часа по причинам, о которых только что напрочь забыл.
"Пресвятая Матерь, открой ей глаза, пусть увидит, как я стараюсь”.
Эйха, он согласен. Будь что будет. Если нельзя получить все, он согласен на малое.
– Марриа до'Фантоме, – отчетливо сказал он. На ее лицо вернулась краска. Серые глаза стали огромны, потемнели от изумления.
– “Теневая женитьба”? На мне? – В голосе сквозило недоверие. – На мне?
– Почти настоящая, насколько это возможно. “Теневая” – это всего лишь слово. Будет все, кроме священных клятв перед Премио Санкто и Премиа Санктой…
– И перед твоим отцом, и матерью, и тайра-виртской знатью. – Она вздохнула, закрыла глаза, высвободила руку. – Они этого ни за что не допустят.
– Кто? – удивился он. – Мой отец? Мать? Екклезия? Эйха, так ведь они не узнают…
– Моя семья, – с горечью произнесла она. – Вьехос Фратос, те, кто правит родом Грихальва.
Он исторг из себя грязную площадную брань.
Сааведра открыла глаза – огромные, серые, сверкающие на безупречно красивом, с изящными скулами лице, – и печально улыбнулась.
– Ты служишь до'Веррада. Я служу Грихальва. Он поморщился словно от боли.
– Чем же я так плох для них? Блеснули слезы.
– Алехандро, по-моему, ты очень даже хорош. Но семья ждет от меня только здоровых, одаренных детей, которые вырастут и тоже родят детей. Видишь ли, у нас на счету каждая женщина… Меня не отпустят.
Он отстранился, встал, упругой кошачьей поступью обошел маленький уютный солярий. При этом тесак щелкал о ножны, каблуки стучали: звонко – по голым плитам, глухо – по ярким коврам, прокладывая в ворсе неровные борозды. Наконец он остановился, повернулся и увидел на ее лице правду – холодную и страшную как острие меча. Сааведра боялась его потерять, но была непреклонна.
"Пресвятая Матерь… Как тяжело видеть ее боль, но все-таки на душе легче от того, что она неравнодушна. Она меня не потеряет. А я не потеряю ее”.
– Что ж, будем заключать сделки, – решительно сказал он. – Отец – с Пракансой, я – с родом Грихальва. – Он пожал широкими плечами. – В торговле ключ к успеху – умение предлагать то, о чем мечтает другая сторона. Взамен она готова отдать все, чего только ни попросишь.
Сааведра покачала головой; сияние свечи придавало ее волосам синеватый отлив.
– Что ты можешь нам предложить? Мы не правители… не герцоги и не наследники. У нас хороший, уважаемый промысел, да и кормит худо-бедно…
– Художники, – кивнул он. – Превосходные, выдающиеся мастера. Даже женщины – это подтвердил мой отец, решив подарить королю Пракансы твою работу.
Увидев изумление на ее лице, он улыбнулся. Видимо, сама она так не думала.
– Так чего же больше всего на свете хотят художники из рода Грихальва?
И тут она поняла, к чему он клонит. Объяснений не требовалось, В глазах вспыхнула радость, на щеках заиграл румянец. Не медля ни секунды, она сказала:
– Сарио.
Алехандро ухмыльнулся. Рассмеялся. Схватил ее, стащил с кресла, обнял, сделал несколько па модного танца, с наслаждением вслушиваясь в ее возгласы, восторженный смех, глазами, ушами, порами кожи впитывая ее радость.
– Сарио, – сказал он. Более ничего не требовалось.
Глава 19
Глава 20
– Номмо Матра эй Фильхо, – чинно, как на торжественной церемонии, промолвил он, – коли есть на это ваша воля, да будет так. По ее телу пробежала судорога.
– Нет на это их воли. Этому не бывать. Это невозможно.
– Нет. – Он опустил руки, обошел вокруг кресла, остановился перед ней. Опустился на колено, наклонился так, что от его дыхания зашевелилась ткань юбки. Сильными руками взял ее кисть, поднес к губам, поцеловал, прижал к сердцу. И не отпуская поклялся:
– Я никогда не оскорблю тебя лживыми обещаниями. Никогда не посулю несбыточного. Я исполню то, что в моей воле и власти.
Она была бледна как призрак. От девчонки, которую два года назад он повстречал у фонтана, в ней не осталось ничего. Он вспомнил, как она откидывала с лица мокрые кудри, как улыбалась своему непрошеному заступнику. Откровенность души – вот что отличало ее от других знакомых ему женщин.
Но сейчас она ничем не напоминала девушку, которую он полюбил в тот праздничный день. Да, влюбился, хоть и скрывал это от самого себя вплоть до этого часа по причинам, о которых только что напрочь забыл.
"Пресвятая Матерь, открой ей глаза, пусть увидит, как я стараюсь”.
Эйха, он согласен. Будь что будет. Если нельзя получить все, он согласен на малое.
– Марриа до'Фантоме, – отчетливо сказал он. На ее лицо вернулась краска. Серые глаза стали огромны, потемнели от изумления.
– “Теневая женитьба”? На мне? – В голосе сквозило недоверие. – На мне?
– Почти настоящая, насколько это возможно. “Теневая” – это всего лишь слово. Будет все, кроме священных клятв перед Премио Санкто и Премиа Санктой…
– И перед твоим отцом, и матерью, и тайра-виртской знатью. – Она вздохнула, закрыла глаза, высвободила руку. – Они этого ни за что не допустят.
– Кто? – удивился он. – Мой отец? Мать? Екклезия? Эйха, так ведь они не узнают…
– Моя семья, – с горечью произнесла она. – Вьехос Фратос, те, кто правит родом Грихальва.
Он исторг из себя грязную площадную брань.
Сааведра открыла глаза – огромные, серые, сверкающие на безупречно красивом, с изящными скулами лице, – и печально улыбнулась.
– Ты служишь до'Веррада. Я служу Грихальва. Он поморщился словно от боли.
– Чем же я так плох для них? Блеснули слезы.
– Алехандро, по-моему, ты очень даже хорош. Но семья ждет от меня только здоровых, одаренных детей, которые вырастут и тоже родят детей. Видишь ли, у нас на счету каждая женщина… Меня не отпустят.
Он отстранился, встал, упругой кошачьей поступью обошел маленький уютный солярий. При этом тесак щелкал о ножны, каблуки стучали: звонко – по голым плитам, глухо – по ярким коврам, прокладывая в ворсе неровные борозды. Наконец он остановился, повернулся и увидел на ее лице правду – холодную и страшную как острие меча. Сааведра боялась его потерять, но была непреклонна.
"Пресвятая Матерь… Как тяжело видеть ее боль, но все-таки на душе легче от того, что она неравнодушна. Она меня не потеряет. А я не потеряю ее”.
– Что ж, будем заключать сделки, – решительно сказал он. – Отец – с Пракансой, я – с родом Грихальва. – Он пожал широкими плечами. – В торговле ключ к успеху – умение предлагать то, о чем мечтает другая сторона. Взамен она готова отдать все, чего только ни попросишь.
Сааведра покачала головой; сияние свечи придавало ее волосам синеватый отлив.
– Что ты можешь нам предложить? Мы не правители… не герцоги и не наследники. У нас хороший, уважаемый промысел, да и кормит худо-бедно…
– Художники, – кивнул он. – Превосходные, выдающиеся мастера. Даже женщины – это подтвердил мой отец, решив подарить королю Пракансы твою работу.
Увидев изумление на ее лице, он улыбнулся. Видимо, сама она так не думала.
– Так чего же больше всего на свете хотят художники из рода Грихальва?
И тут она поняла, к чему он клонит. Объяснений не требовалось, В глазах вспыхнула радость, на щеках заиграл румянец. Не медля ни секунды, она сказала:
– Сарио.
Алехандро ухмыльнулся. Рассмеялся. Схватил ее, стащил с кресла, обнял, сделал несколько па модного танца, с наслаждением вслушиваясь в ее возгласы, восторженный смех, глазами, ушами, порами кожи впитывая ее радость.
– Сарио, – сказал он. Более ничего не требовалось.
Глава 19
Сааведра стояла перед отворенной дверью в тесную комнатушку, столько лет служившую ей ателиерро. Здесь она усваивала знания, развивала воображение, вдохновлялась. Здесь она училась и служила семье. Здесь прошла почти вся ее жизнь.
Пустая комната… эйха, не совсем. Остались кровать, верстачок у окна, таз, кувшин, ночной горшок за ширмой. Это имущество семьи, оно достанется тому, кто поселится в этой комнате. А у Сааведры будут другие вещи. Получше, покрасивее, но все же недостаточно роскошные для такой знатной, влиятельной дамы. Зато жилье теперь что надо – просторные комнаты, высоченные потолки, окна пропускают сколько угодно света. Наверное, кое-кто считает это расточительством, ведь ей никогда не стать иллюстратором – но возражать не посмеет. Все понимают, что расположение наследника, ее покровителя, превыше всего. Впервые за три поколения Грихальва одна из них “держит за ухо” до'Верраду.
– Кое-кто скажет, что не только за ухо, – сердито пробормотала Сааведра. И ухмыльнулась.
Действительно, впервые за три поколения до'Веррада покровительствует кому-то из рода Грихальва. Вот только… дело тут вовсе не в живописи.
– Дело во мне. – Это было сказано негромко, но по комнате раскатилось эхо. В душе Сааведры поднималась радость – сначала робко, затем все смелее, и вот она уже на грани восторга. – Дело во мне. – Прежде Сааведра боялась себе в этом признаться, боялась отравить радость. А сейчас – точно гора с плеч. Она рассмеялась, и снова комната ответила эхом.
– Алехандро до'Веррада… И Сааведра Грихальва. Вот так. Наконец-то это сказано. Провозглашено. Она предполагала… Какое там предполагала, она нисколько не сомневалась, что в городе, в домах Серрано, ее честят последними словами. Называют шлюхой. Грязной чи'патро. Придворные ее тоже не жалуют, впрочем, не потому, что она любовница наследника, а из-за дурной славы ее рода. Бальтран своих фавориток ни от кого не прятал, на такие вещи, как любовные связи на стороне, двор смотрит сквозь пальцы. Гитанна Серрано семь лет провела в постели герцога и пользовалась всеобщим уважением. И к Алисии до'Альва знать относится неплохо.
– Но я – Грихальва.
И за это ее будут поносить. Обзывать чи'патро. Сокрушаться о плохом вкусе бедного Алехандро. Екклезия превратится в растревоженный улей, санктос и санктас будут на себе волосы рвать.
Вновь Сааведра рассмеялась. Она нисколечко не боится, что вызовет бурю. Эйха! Буря уже грянула, задолго до того, как они с Алехандро поклялись друг другу быть мужем и женой. Они стойко выдержали ее, и никто не заговорил об отсрочке или отмене свадьбы.
И вот это случилось. И теперь все ее существо дрожит от восторга.
"Алехандро любит меня”.
И вслух – несмелое, но радостное признание самой себе:
– Алехандро любит меня!
И пусть не было официальной церемонии, пусть вступление в брак не скреплено ничем, кроме клятв, данных ими друг другу. В роду Грихальва, где дети – высшая ценность, даже недолгая связь мужчины и женщины почти священна. Бывали даже случаи, когда Одаренные мужчины женились на здоровых женщинах. Стерильность считалась не проклятием, а признаком Одаренности, а детей было вовсе не обязательно зачинать от мужа.
Сааведра не помнила своего отца. Перед смертью от костной лихорадки ее мать, Суэрта Грихальва, рассказала, что он был добрым, но физически слабым, болезненным, женоподобным и не без странностей. Странности заключались в том, что Гуильбарра Грихальву признали Одаренным, но он так и не сумел написать свою Пейнтраддо Чиеву. Позже он стал притчей во языцех – Суэрта родила, дочь, судя по ее клятвенным уверениям, от него. Других детей у него не было, хотя он прожил пятьдесят восемь лет – больше, чем живут мастера-иллюстраторы, но меньше, чем обычные мужчины из рода Грихальва.
Если у Сааведры родится ребенок, он будет помнить своего отца. Потому что его отец проживет гораздо дольше любого из мастеров-иллюстраторов или слабого, болезненного, странного Гуильбарра Грихальвы. И пока Сааведра – “теневая жена” наследника герцога, никто из Вьехос Фратос не потребует, чтобы она вышла замуж за другого мужчину или легла в его постель.
Улыбаясь, Сааведра потянулась к щеколде, отворила дверь. Прощай былое, здравствуй будущее! Когда-нибудь ей придется выйти замуж, а Алехандро – жениться, но сейчас они вместе. И она позаботится о том, чтобы это продлилось как можно дольше, ведь не напрасно она так истово, так благодарно молится Пресвятой Матре.
Дверь хлопнула, звякнула щеколда. Прошлое осталось за спиной, а впереди ждала неизвестность. Сааведра промедлила лишь миг, но его хватило, чтобы колючка страха вонзилась в душу.
"Нельзя рассказывать Сарио о сделке между мною и Алехандро. Никогда. Ни при каких обстоятельствах”.
Но она тут же мысленно стряхнула колючку, как конь стряхивает слепня. Все это пустяки, не стоит себя корить. Сарио гениален, он и сам пробился бы ко двору после смерти Бальтрана до'Веррады.
– Обязательно пробился бы, – прошептала она и недовольно поморщилась. Сказала же себе: выбрось из головы! Лучше подумать о чем-нибудь приятном. К примеру, о новом жилье.
Она шагнула вперед, и в этот миг зазвонили колокола.
Расстелив последний лист, Сарио прошелся вдоль верстака и внимательно осмотрел каждый пергамент. Тза'абская вязь, столь любовно выведенная рукой неведомого писца, особого интереса не представляла: Сарио знал, что текст – всего лишь свод правил поведения (компордотта) и запретов. Впрочем, кое-что полезное он бы мог почерпнуть, например, некие волшебные мелочи, вроде тех, с которыми уже знаком род Грихальва, а также довольно любопытные наставления Акуюба и южных мудрецов. Но не это хотел он узнать, и не этому учил Иль-Адиб. Истинная сила Аль-Фансихирро была заключена в лингве оскурре, в орнаментальном обрамлении текста, в превосходно выполненных инициалах.
Затем он повернулся к Фолио – драгоценному подарку Верро Грихальвы. Изучил первую страницу, потом – страницу Кита'аба. Так и пошло: Фолио, Кита'аб, Фолио, Кита'аб. Он сравнивал рисунки. Вчитывался в текст – разумеется, обрывки. В Фолио зияли громадные бреши, а страницы, столь долго хранившиеся у тза'аба, были малочисленны.
Страница за страницей, страница за страницей. Среди них хватало рваных, со следами крови и воды. Были и половины страниц. Где-то невозможно разобрать слова, А кое-где разобрать можно, зато никак не удается понять смысл.
Плохо другое: разорваны орнаменты. И восстановить их целиком не удастся – слишком много утеряно. Но что-то Сарио, возможно, сделает, благо в реставрации он смыслит побольше других.
Нужно лишь время. Как раз то, чего не хватает Грихальва. Одаренным. Вьехос Фратос. Занятно: от тех, кто живет дольше, семье мало проку. Если ты обделен Даром, значит, будешь влачить жалкое существование.
А Сарио это не грозит. Он рожден для величия. Для славных дел.
Облегченно вздохнув, он сходил за свечами, поставил их на верстак в максимально допустимом отдалении от бесценных сокровищ (они не должны погибнуть в огне безвозвратно). Впрочем, света было достаточно, чтобы разглядеть сложнейшие рисунки. Золотые и серебряные узоры поблескивали, как будто еще не просохла краска или их окропили водой.
Сарио трудился в тишине, нарушаемой только шелестом передвигаемых, переворачиваемых страниц. Да, полностью Кита'аб не воссоздашь, но кое-что реставрировать удастся. И кое-чему научиться.
Он с улыбкой подумал, что и так многому научился у старика за два года. И за восемнадцать лет – у Грихальва. Двадцать лет он постигал тайны волшебства, сокрытые от всего мира.
И эти тайны вполне достойны того, чтобы отдать им жизнь. Взамен они даруют могущество. Возвышают тебя над всеми. Ибо никто, кроме тебя, не обладает такой силой. Никто, кроме тебя, не разгадал секрет Фолио – заветного клада семьи Грихальва – и страниц из ларца Иль-Адиба. “Никому, кроме тебя, не удалось их объединить”.
Он коснулся древних страниц Фолио – Кита'аба и прошептал:
– Мое. Только мое. Все это теперь принадлежит… Стук щеколды заставил его умолкнуть. Он вздрогнул, повернулся не вставая, устремил взор на дверь ателиерро. Она была не заперта. Но ее нельзя было открыть. Ни ключом, ни ломом. Он об этом позаботился. Никто другой на такое не способен. Нет магов, равных ему по силе. Иль-Адиб мертв, и Сарио не намерен делиться тайнами ни с кем.
Щеколда стучала не унимаясь.
– Сарио!
Гордость и торжество схлынули. Он ждал.
– Сарио!
Он бросил взгляд на верстак, на открытое Фолио, на страницы Иль-Адиба, на чашу с цветами.
– Сарио! Номмо Чиева до'Орро!
Вотще! Он не собирается отворять дверь, чьим бы именем его ни заклинали.
Он снова взглянул на верстак. Тайный язык, тайный труд, тайные знания и сила… Ими он ни с кем не поделится, зато готов поделиться торжеством. Но лишь с одним-единственным человеком – с тем, кто стоит за дверью. Кое-что расскажет, так и быть…
Опять расцвела гордость. “Я сделал то, что никому не по силам”.
И этот человек – только этот – способен его понять. И пожалеть, что самому не хватило отваги. Этот человек тоже испытывал на прочность семейную клетку, но сломать прутья и вырваться на волю не решился.
"А я решился. Да. Мне есть чем гордиться”.
Он встал, подошел к двери, послюнил пальцы, размазал крошечные буквы, с таким старанием выведенные вокруг щеколды.
Тайный язык. Источник силы.
– Входи, – сказал он тихо и отступил, когда поднялась щеколда. Раймон Грихальва вошел в ателиерро не сразу. Бросил взгляд мимо Сарио на верстак, прошептал молитву и произнес громче:
– Я один. Сарио улыбнулся.
– Ну конечно, сангво Раймон. Иначе бы я просто не пустил тебя. Складки, прорезанные временем на лице, заметно углубились.
– Номмо Матра, разумеется. – Раймон направился прямиком к столу и не оглядывался, пока Сарио запирал дверь. – Так. – Раймон остановился у верстака, под черным камзолом напряглись плечи. – Значит, ты стал копиистом?
Сарио рассмеялся. От души.
– Копиистом? Я? Ты способен это вообразить?
– Значит, нет? – Раймон склонился над верстаком. – Я способен вообразить… – Он осекся.
– Да. – Сарио ухмылялся. – Я так и думал, что ты заметишь, если тебе дать шанс.
"Сейчас увидит. Сейчас поймет”.
Теперь только хриплое, прерывистое дыхание нарушало тишину да шорох перекладываемых страниц.
– Матра Дольча… О Милая Матерь! – Рука сангво схватила Чиеву, поднесла к губам, затем прижала к сердцу. – О Святой Сын…
–..и Акуюб, – со смехом добавил Сарио. В нем росло возбуждение. – Но я сомневаюсь, что тебе доводилось слышать это имя.
У Раймона перехватило дыхание. Наконец он вновь обрел способность шевелиться. Уперся ладонью в верстак и повернулся к Сарио.
– Что это? Что? Фолио?
– Нет, не Фолио. – Сарио улыбнулся. – Не просто Фолио. Кое-что посерьезнее. Сангво Раймон, мы даже не представляем всей правды… и эти болваны в рясах, все эти санктас и санктос!
Раймон старел быстро, как и все Одаренные; к сорока годам он выглядел на шестьдесят. Сила ушла, бодрость иссякла, паутина страдальческих морщин обезобразила красивое лицо. Он был рожден для самоотречения и мук, и теперь под их спудом в нем чахла неуемная душа, снискавшая ему прозвище Неоссо Иррадо. В дряхлеющем теле еще жил прежний человек: сильный, волевой, талантливый. Он возвысился над всеми Вьехос Фратос, год назад они избрали его сангво, но постоянные мысли о принесенной им жертве, о заплаченной цене старили его дух точно так же, как годы старили тело.
С заметным усилием взяв себя в руки, он спросил:
– Сарио, что все это значит?
Сарио рассмеялся. Восторг рвался на волю, не было сил его сдерживать – Верро Грихальва послал нам не просто страницы, которые стали нашим Фолио. Это не просто текст, научивший нас новым приемам искусства и надлежащему поведению. Нет. Сам о том не догадываясь, он проторил нам путь к власти, дал ключ к чужеземному волшебству. Так мы это и воспринимали, так на это и смотрели, но видели ключ из простого металла, а не из настоящего золота. – Сарио взглянул на Чиеву Раймона, затем коснулся своей, закрыл ладонью. – Нет, Раймон, это не просто Фолио. Это Кита'аб.
– Этого не может быть! – гневно выкрикнул Раймон.
– Это Кита'аб, – повторил Сарио. – Раймон, посмотри еще раз. Вспомни, разгадана лишь треть нашего текста, и то… мы пропускали непонятные слова и даже целые отрывки. – Убрав руку с Чиевы, он подошел к Раймону. – Да вот хотя бы… – Он полистал страницы Фолио, ткнул пальцем в одну из них. – Видишь? И тут. И тут. По всему Фолио, на всех остальных страницах.
– Вижу, – блеклым голосом промолвил Раймон.
– Грихальва этого слова не знают. – Палец Сарио задержался на тесном рядке письмен. – Акуюб. Вот что это такое. – Теперь ему было легко – он хорошо изучил слова и их смысловые значения. – Акуюб, Раймон. Владыка Пустыни. Наставник Человека.
– Ты разобрался… в этом?
– Меня научили. Да, теперь я в этом разбираюсь. – Он ухмылялся, высматривая радость в лице сангво Раймона, в его усталых глазах. – Я много чего знаю.
"Но тебе открою далеко не все”.
Раймон был бледен как восковая свеча.
– И как ты намерен использовать эти знания?
– Как ты и хотел. – Сарио пожал плечами. – Я тебя очень хорошо понял.
"Где же одобрение?” Он поспешил добавить:
– Сделаю все возможное, чтобы один из Грихальва…
Он не закончил фразу. За стеной комнаты, за стеной Палассо Грихальва, в нескольких улицах от квартала художников, неожиданно грянули исполинские колокола Катедраль Имагос Брийантос. К ним присоединились колокола других санктий и молелен.
«Сейчас?»
Сарио, коренной житель Мейа-Суэрты, язык колоколов знал великолепно. Екнуло сердце: он разобрал мелодию, понял, что это за звон, хоть и никогда его раньше не слышал; он всегда звучал чуть-чуть иначе, ведь на памяти Сарио в семье до'Веррада умирали только дети. “Номмо Матра, пусть они сейчас же смолкнут!"
Но колокола не смолкали. И тогда страх отступил, а молитва изменилась:
«Номмо Матра, хоть бы это было правдой!»
Да, страх отступил, но проснулось чувство вины. Впрочем, и его хватило ненадолго.
Раймон опустился на колени. Склонил голову. Взялся за Чисву до'Орро.
– Номмо Матра, номмо Фильхо…
Колокола трезвонили. Слова укладывались в их ритм.
– О Милая Матерь, Пресвятая Матерь, Святой Сын и Семя…
Весь мир был отлит из меди.
Раймон поцеловал Ключ, прижал к сердцу.
– Граццо, защитите нас. Защитите нас всех.
Сарио повторял за ним вслед, точно эхо: так было надо. Но мысленно добавил кое-что от себя:
"И пусть Твоему Сыну даже в печали достанет ума оценить мой труд по достоинству и позаботиться, чтобы меня предпочли всем остальным. – Подумав, он уточнил:
– Особенно Серрано”.
Разумеется, произнесли. Да и могло ли быть иначе? Для того-то и предназначалось это имя, чтобы прозвучать, когда наступит срок. Но от этой мысли ему не стало легче. Их много, и они сильнее. Точь-в-точь могучий лес перед одинокой дрожащей былинкой.
"Алехандро”, – сказали они. – “Герцог”. “Ваша светлость”.
Новое имя. Новое обращение.
«Нет! – мучительно хотелось выкрикнуть. – Ни за что!»
Он сломается. Его раздавят.
"Алехандро”, – сказали они. И было в этом имени все: мольба, приказ, утешение. А потом был шквал вопросов, ответов, предположений. Обвинений. Были слезы, изумление и ненависть.
– Вы уверены? – спросил он наконец. Ответом были изумленные взоры и угрюмое молчание. – Эйха… есть ли смысл? И повод?
– Безусловно, есть политическая целесообразность, – размеренно, как ребенку, ответил ему один из придворных. Да, наверное, по меркам этого извращенного мира Алехандро и был ребенком. – Мы не знаем истинных причин, но разве это столь уж важно? В Пракансе много наших недругов, даже среди тех, кто любезничает с послами и твердит о мире…
Вельможи заговорили друг с другом о трагедии и войне. О подлом убийстве.
– Вы уверены? – повторил он, уже приняв решение и думая, что отец одобрил бы его. Нисколько в этом не сомневаясь. Бальтрану в таких ситуациях помогали врожденная проницательность и многолетний опыт, а его сын – новый герцог Тайра-Вирте – видел лишь одно: весь двор жаждет мести.
– Вы в самом деле хотите, чтобы я пошел воевать?
"Конечно, хотят, как же иначе? Войска Тайра-Вирте всегда ходили в бой под предводительством герцогов”.
– Мне не нужна война.
Голоса стихли. Опять он их поразил. Да и себя, так как вовсе не собирался говорить это вслух.
– Эйха, не нужна, – повторил он отчетливее. – Ни один здравомыслящий человек не желает воевать.
– Даже чтобы отомстить за честь предательски погубленного отца? Алехандро поморщился. Да, Бальтран до'Веррада был человек чести. Но у него хватало и других достоинств. Он был мудр, здравомыслящ, целеустремлен. Алехандро судорожно сглотнул.
"А у меня ничего этого нет. Есть лишь уверенность, что я не гожусь на роль правителя”.
– Ваша светлость.
Кто это произнес? Марчало Грандо, главнокомандующий? А может, кто-то другой. Лиц было не разобрать – у Алехандро вдруг все расплылось перед глазами.
– Ваша светлость, необходимо наметить пути, взвесить мнения, принять решения…
И тут он дал выход гневу, страху и печали, распиравшим грудь.
– Номмо Матра, оставьте меня в покое хоть ненадолго! Милая Матерь, я всего час назад узнал о гибели отца, а вы уже вцепились, как овчарки в волка, и тащите на войну!
Воцарилось молчание. В этот миг в глазах прояснилось, и он увидел. Всех. Все. И его осенило.
Превозмогая боль души, он сказал:
– Сейчас не время.
Марчало – с этой минуты его марчало – смущенно потупился.
– Да, ваша светлость.
Пустая комната… эйха, не совсем. Остались кровать, верстачок у окна, таз, кувшин, ночной горшок за ширмой. Это имущество семьи, оно достанется тому, кто поселится в этой комнате. А у Сааведры будут другие вещи. Получше, покрасивее, но все же недостаточно роскошные для такой знатной, влиятельной дамы. Зато жилье теперь что надо – просторные комнаты, высоченные потолки, окна пропускают сколько угодно света. Наверное, кое-кто считает это расточительством, ведь ей никогда не стать иллюстратором – но возражать не посмеет. Все понимают, что расположение наследника, ее покровителя, превыше всего. Впервые за три поколения Грихальва одна из них “держит за ухо” до'Верраду.
– Кое-кто скажет, что не только за ухо, – сердито пробормотала Сааведра. И ухмыльнулась.
Действительно, впервые за три поколения до'Веррада покровительствует кому-то из рода Грихальва. Вот только… дело тут вовсе не в живописи.
– Дело во мне. – Это было сказано негромко, но по комнате раскатилось эхо. В душе Сааведры поднималась радость – сначала робко, затем все смелее, и вот она уже на грани восторга. – Дело во мне. – Прежде Сааведра боялась себе в этом признаться, боялась отравить радость. А сейчас – точно гора с плеч. Она рассмеялась, и снова комната ответила эхом.
– Алехандро до'Веррада… И Сааведра Грихальва. Вот так. Наконец-то это сказано. Провозглашено. Она предполагала… Какое там предполагала, она нисколько не сомневалась, что в городе, в домах Серрано, ее честят последними словами. Называют шлюхой. Грязной чи'патро. Придворные ее тоже не жалуют, впрочем, не потому, что она любовница наследника, а из-за дурной славы ее рода. Бальтран своих фавориток ни от кого не прятал, на такие вещи, как любовные связи на стороне, двор смотрит сквозь пальцы. Гитанна Серрано семь лет провела в постели герцога и пользовалась всеобщим уважением. И к Алисии до'Альва знать относится неплохо.
– Но я – Грихальва.
И за это ее будут поносить. Обзывать чи'патро. Сокрушаться о плохом вкусе бедного Алехандро. Екклезия превратится в растревоженный улей, санктос и санктас будут на себе волосы рвать.
Вновь Сааведра рассмеялась. Она нисколечко не боится, что вызовет бурю. Эйха! Буря уже грянула, задолго до того, как они с Алехандро поклялись друг другу быть мужем и женой. Они стойко выдержали ее, и никто не заговорил об отсрочке или отмене свадьбы.
И вот это случилось. И теперь все ее существо дрожит от восторга.
"Алехандро любит меня”.
И вслух – несмелое, но радостное признание самой себе:
– Алехандро любит меня!
И пусть не было официальной церемонии, пусть вступление в брак не скреплено ничем, кроме клятв, данных ими друг другу. В роду Грихальва, где дети – высшая ценность, даже недолгая связь мужчины и женщины почти священна. Бывали даже случаи, когда Одаренные мужчины женились на здоровых женщинах. Стерильность считалась не проклятием, а признаком Одаренности, а детей было вовсе не обязательно зачинать от мужа.
Сааведра не помнила своего отца. Перед смертью от костной лихорадки ее мать, Суэрта Грихальва, рассказала, что он был добрым, но физически слабым, болезненным, женоподобным и не без странностей. Странности заключались в том, что Гуильбарра Грихальву признали Одаренным, но он так и не сумел написать свою Пейнтраддо Чиеву. Позже он стал притчей во языцех – Суэрта родила, дочь, судя по ее клятвенным уверениям, от него. Других детей у него не было, хотя он прожил пятьдесят восемь лет – больше, чем живут мастера-иллюстраторы, но меньше, чем обычные мужчины из рода Грихальва.
Если у Сааведры родится ребенок, он будет помнить своего отца. Потому что его отец проживет гораздо дольше любого из мастеров-иллюстраторов или слабого, болезненного, странного Гуильбарра Грихальвы. И пока Сааведра – “теневая жена” наследника герцога, никто из Вьехос Фратос не потребует, чтобы она вышла замуж за другого мужчину или легла в его постель.
Улыбаясь, Сааведра потянулась к щеколде, отворила дверь. Прощай былое, здравствуй будущее! Когда-нибудь ей придется выйти замуж, а Алехандро – жениться, но сейчас они вместе. И она позаботится о том, чтобы это продлилось как можно дольше, ведь не напрасно она так истово, так благодарно молится Пресвятой Матре.
Дверь хлопнула, звякнула щеколда. Прошлое осталось за спиной, а впереди ждала неизвестность. Сааведра промедлила лишь миг, но его хватило, чтобы колючка страха вонзилась в душу.
"Нельзя рассказывать Сарио о сделке между мною и Алехандро. Никогда. Ни при каких обстоятельствах”.
Но она тут же мысленно стряхнула колючку, как конь стряхивает слепня. Все это пустяки, не стоит себя корить. Сарио гениален, он и сам пробился бы ко двору после смерти Бальтрана до'Веррады.
– Обязательно пробился бы, – прошептала она и недовольно поморщилась. Сказала же себе: выбрось из головы! Лучше подумать о чем-нибудь приятном. К примеру, о новом жилье.
Она шагнула вперед, и в этот миг зазвонили колокола.
* * *
Сарио полностью освободил длинный дощатый верстак в просторном ателиерро с высоким полусферическим сводом. Затем положил на него Фолио и поставил терновый ларец, а рядом небольшую медную чашу с цветами мать-и-мачехи, герани и вербены: Предосторожность, Защита и Чародейство. Он выгреб цветы, растер между ладонями, вдыхая пряные ароматы, и бросил обратно в чашу. Открыл ларец, стал одну за другой вынимать кожаные тубы, осторожно извлекать из них пергаментные свитки – испачканные, порванные, с обугленными краями и дырками от искр. Каждый пергамент он бережно разворачивал и укладывал на верстак, прижимал уголки кистями, бутылками с краской, кусочками розоватой канифоли.Расстелив последний лист, Сарио прошелся вдоль верстака и внимательно осмотрел каждый пергамент. Тза'абская вязь, столь любовно выведенная рукой неведомого писца, особого интереса не представляла: Сарио знал, что текст – всего лишь свод правил поведения (компордотта) и запретов. Впрочем, кое-что полезное он бы мог почерпнуть, например, некие волшебные мелочи, вроде тех, с которыми уже знаком род Грихальва, а также довольно любопытные наставления Акуюба и южных мудрецов. Но не это хотел он узнать, и не этому учил Иль-Адиб. Истинная сила Аль-Фансихирро была заключена в лингве оскурре, в орнаментальном обрамлении текста, в превосходно выполненных инициалах.
Затем он повернулся к Фолио – драгоценному подарку Верро Грихальвы. Изучил первую страницу, потом – страницу Кита'аба. Так и пошло: Фолио, Кита'аб, Фолио, Кита'аб. Он сравнивал рисунки. Вчитывался в текст – разумеется, обрывки. В Фолио зияли громадные бреши, а страницы, столь долго хранившиеся у тза'аба, были малочисленны.
Страница за страницей, страница за страницей. Среди них хватало рваных, со следами крови и воды. Были и половины страниц. Где-то невозможно разобрать слова, А кое-где разобрать можно, зато никак не удается понять смысл.
Плохо другое: разорваны орнаменты. И восстановить их целиком не удастся – слишком много утеряно. Но что-то Сарио, возможно, сделает, благо в реставрации он смыслит побольше других.
Нужно лишь время. Как раз то, чего не хватает Грихальва. Одаренным. Вьехос Фратос. Занятно: от тех, кто живет дольше, семье мало проку. Если ты обделен Даром, значит, будешь влачить жалкое существование.
А Сарио это не грозит. Он рожден для величия. Для славных дел.
Облегченно вздохнув, он сходил за свечами, поставил их на верстак в максимально допустимом отдалении от бесценных сокровищ (они не должны погибнуть в огне безвозвратно). Впрочем, света было достаточно, чтобы разглядеть сложнейшие рисунки. Золотые и серебряные узоры поблескивали, как будто еще не просохла краска или их окропили водой.
Сарио трудился в тишине, нарушаемой только шелестом передвигаемых, переворачиваемых страниц. Да, полностью Кита'аб не воссоздашь, но кое-что реставрировать удастся. И кое-чему научиться.
Он с улыбкой подумал, что и так многому научился у старика за два года. И за восемнадцать лет – у Грихальва. Двадцать лет он постигал тайны волшебства, сокрытые от всего мира.
И эти тайны вполне достойны того, чтобы отдать им жизнь. Взамен они даруют могущество. Возвышают тебя над всеми. Ибо никто, кроме тебя, не обладает такой силой. Никто, кроме тебя, не разгадал секрет Фолио – заветного клада семьи Грихальва – и страниц из ларца Иль-Адиба. “Никому, кроме тебя, не удалось их объединить”.
Он коснулся древних страниц Фолио – Кита'аба и прошептал:
– Мое. Только мое. Все это теперь принадлежит… Стук щеколды заставил его умолкнуть. Он вздрогнул, повернулся не вставая, устремил взор на дверь ателиерро. Она была не заперта. Но ее нельзя было открыть. Ни ключом, ни ломом. Он об этом позаботился. Никто другой на такое не способен. Нет магов, равных ему по силе. Иль-Адиб мертв, и Сарио не намерен делиться тайнами ни с кем.
Щеколда стучала не унимаясь.
– Сарио!
Гордость и торжество схлынули. Он ждал.
– Сарио!
Он бросил взгляд на верстак, на открытое Фолио, на страницы Иль-Адиба, на чашу с цветами.
– Сарио! Номмо Чиева до'Орро!
Вотще! Он не собирается отворять дверь, чьим бы именем его ни заклинали.
Он снова взглянул на верстак. Тайный язык, тайный труд, тайные знания и сила… Ими он ни с кем не поделится, зато готов поделиться торжеством. Но лишь с одним-единственным человеком – с тем, кто стоит за дверью. Кое-что расскажет, так и быть…
Опять расцвела гордость. “Я сделал то, что никому не по силам”.
И этот человек – только этот – способен его понять. И пожалеть, что самому не хватило отваги. Этот человек тоже испытывал на прочность семейную клетку, но сломать прутья и вырваться на волю не решился.
"А я решился. Да. Мне есть чем гордиться”.
Он встал, подошел к двери, послюнил пальцы, размазал крошечные буквы, с таким старанием выведенные вокруг щеколды.
Тайный язык. Источник силы.
– Входи, – сказал он тихо и отступил, когда поднялась щеколда. Раймон Грихальва вошел в ателиерро не сразу. Бросил взгляд мимо Сарио на верстак, прошептал молитву и произнес громче:
– Я один. Сарио улыбнулся.
– Ну конечно, сангво Раймон. Иначе бы я просто не пустил тебя. Складки, прорезанные временем на лице, заметно углубились.
– Номмо Матра, разумеется. – Раймон направился прямиком к столу и не оглядывался, пока Сарио запирал дверь. – Так. – Раймон остановился у верстака, под черным камзолом напряглись плечи. – Значит, ты стал копиистом?
Сарио рассмеялся. От души.
– Копиистом? Я? Ты способен это вообразить?
– Значит, нет? – Раймон склонился над верстаком. – Я способен вообразить… – Он осекся.
– Да. – Сарио ухмылялся. – Я так и думал, что ты заметишь, если тебе дать шанс.
"Сейчас увидит. Сейчас поймет”.
Теперь только хриплое, прерывистое дыхание нарушало тишину да шорох перекладываемых страниц.
– Матра Дольча… О Милая Матерь! – Рука сангво схватила Чиеву, поднесла к губам, затем прижала к сердцу. – О Святой Сын…
–..и Акуюб, – со смехом добавил Сарио. В нем росло возбуждение. – Но я сомневаюсь, что тебе доводилось слышать это имя.
У Раймона перехватило дыхание. Наконец он вновь обрел способность шевелиться. Уперся ладонью в верстак и повернулся к Сарио.
– Что это? Что? Фолио?
– Нет, не Фолио. – Сарио улыбнулся. – Не просто Фолио. Кое-что посерьезнее. Сангво Раймон, мы даже не представляем всей правды… и эти болваны в рясах, все эти санктас и санктос!
Раймон старел быстро, как и все Одаренные; к сорока годам он выглядел на шестьдесят. Сила ушла, бодрость иссякла, паутина страдальческих морщин обезобразила красивое лицо. Он был рожден для самоотречения и мук, и теперь под их спудом в нем чахла неуемная душа, снискавшая ему прозвище Неоссо Иррадо. В дряхлеющем теле еще жил прежний человек: сильный, волевой, талантливый. Он возвысился над всеми Вьехос Фратос, год назад они избрали его сангво, но постоянные мысли о принесенной им жертве, о заплаченной цене старили его дух точно так же, как годы старили тело.
С заметным усилием взяв себя в руки, он спросил:
– Сарио, что все это значит?
Сарио рассмеялся. Восторг рвался на волю, не было сил его сдерживать – Верро Грихальва послал нам не просто страницы, которые стали нашим Фолио. Это не просто текст, научивший нас новым приемам искусства и надлежащему поведению. Нет. Сам о том не догадываясь, он проторил нам путь к власти, дал ключ к чужеземному волшебству. Так мы это и воспринимали, так на это и смотрели, но видели ключ из простого металла, а не из настоящего золота. – Сарио взглянул на Чиеву Раймона, затем коснулся своей, закрыл ладонью. – Нет, Раймон, это не просто Фолио. Это Кита'аб.
– Этого не может быть! – гневно выкрикнул Раймон.
– Это Кита'аб, – повторил Сарио. – Раймон, посмотри еще раз. Вспомни, разгадана лишь треть нашего текста, и то… мы пропускали непонятные слова и даже целые отрывки. – Убрав руку с Чиевы, он подошел к Раймону. – Да вот хотя бы… – Он полистал страницы Фолио, ткнул пальцем в одну из них. – Видишь? И тут. И тут. По всему Фолио, на всех остальных страницах.
– Вижу, – блеклым голосом промолвил Раймон.
– Грихальва этого слова не знают. – Палец Сарио задержался на тесном рядке письмен. – Акуюб. Вот что это такое. – Теперь ему было легко – он хорошо изучил слова и их смысловые значения. – Акуюб, Раймон. Владыка Пустыни. Наставник Человека.
– Ты разобрался… в этом?
– Меня научили. Да, теперь я в этом разбираюсь. – Он ухмылялся, высматривая радость в лице сангво Раймона, в его усталых глазах. – Я много чего знаю.
"Но тебе открою далеко не все”.
Раймон был бледен как восковая свеча.
– И как ты намерен использовать эти знания?
– Как ты и хотел. – Сарио пожал плечами. – Я тебя очень хорошо понял.
"Где же одобрение?” Он поспешил добавить:
– Сделаю все возможное, чтобы один из Грихальва…
Он не закончил фразу. За стеной комнаты, за стеной Палассо Грихальва, в нескольких улицах от квартала художников, неожиданно грянули исполинские колокола Катедраль Имагос Брийантос. К ним присоединились колокола других санктий и молелен.
«Сейчас?»
Сарио, коренной житель Мейа-Суэрты, язык колоколов знал великолепно. Екнуло сердце: он разобрал мелодию, понял, что это за звон, хоть и никогда его раньше не слышал; он всегда звучал чуть-чуть иначе, ведь на памяти Сарио в семье до'Веррада умирали только дети. “Номмо Матра, пусть они сейчас же смолкнут!"
Но колокола не смолкали. И тогда страх отступил, а молитва изменилась:
«Номмо Матра, хоть бы это было правдой!»
Да, страх отступил, но проснулось чувство вины. Впрочем, и его хватило ненадолго.
Раймон опустился на колени. Склонил голову. Взялся за Чисву до'Орро.
– Номмо Матра, номмо Фильхо…
Колокола трезвонили. Слова укладывались в их ритм.
– О Милая Матерь, Пресвятая Матерь, Святой Сын и Семя…
Весь мир был отлит из меди.
Раймон поцеловал Ключ, прижал к сердцу.
– Граццо, защитите нас. Защитите нас всех.
Сарио повторял за ним вслед, точно эхо: так было надо. Но мысленно добавил кое-что от себя:
"И пусть Твоему Сыну даже в печали достанет ума оценить мой труд по достоинству и позаботиться, чтобы меня предпочли всем остальным. – Подумав, он уточнил:
– Особенно Серрано”.
* * *
Он себе казался хрупким. Слабым. Пойдет трещинами и развалится на куски, если кто-нибудь рядом произнесет его имя.Разумеется, произнесли. Да и могло ли быть иначе? Для того-то и предназначалось это имя, чтобы прозвучать, когда наступит срок. Но от этой мысли ему не стало легче. Их много, и они сильнее. Точь-в-точь могучий лес перед одинокой дрожащей былинкой.
"Алехандро”, – сказали они. – “Герцог”. “Ваша светлость”.
Новое имя. Новое обращение.
«Нет! – мучительно хотелось выкрикнуть. – Ни за что!»
Он сломается. Его раздавят.
"Алехандро”, – сказали они. И было в этом имени все: мольба, приказ, утешение. А потом был шквал вопросов, ответов, предположений. Обвинений. Были слезы, изумление и ненависть.
– Вы уверены? – спросил он наконец. Ответом были изумленные взоры и угрюмое молчание. – Эйха… есть ли смысл? И повод?
– Безусловно, есть политическая целесообразность, – размеренно, как ребенку, ответил ему один из придворных. Да, наверное, по меркам этого извращенного мира Алехандро и был ребенком. – Мы не знаем истинных причин, но разве это столь уж важно? В Пракансе много наших недругов, даже среди тех, кто любезничает с послами и твердит о мире…
Вельможи заговорили друг с другом о трагедии и войне. О подлом убийстве.
– Вы уверены? – повторил он, уже приняв решение и думая, что отец одобрил бы его. Нисколько в этом не сомневаясь. Бальтрану в таких ситуациях помогали врожденная проницательность и многолетний опыт, а его сын – новый герцог Тайра-Вирте – видел лишь одно: весь двор жаждет мести.
– Вы в самом деле хотите, чтобы я пошел воевать?
"Конечно, хотят, как же иначе? Войска Тайра-Вирте всегда ходили в бой под предводительством герцогов”.
– Мне не нужна война.
Голоса стихли. Опять он их поразил. Да и себя, так как вовсе не собирался говорить это вслух.
– Эйха, не нужна, – повторил он отчетливее. – Ни один здравомыслящий человек не желает воевать.
– Даже чтобы отомстить за честь предательски погубленного отца? Алехандро поморщился. Да, Бальтран до'Веррада был человек чести. Но у него хватало и других достоинств. Он был мудр, здравомыслящ, целеустремлен. Алехандро судорожно сглотнул.
"А у меня ничего этого нет. Есть лишь уверенность, что я не гожусь на роль правителя”.
– Ваша светлость.
Кто это произнес? Марчало Грандо, главнокомандующий? А может, кто-то другой. Лиц было не разобрать – у Алехандро вдруг все расплылось перед глазами.
– Ваша светлость, необходимо наметить пути, взвесить мнения, принять решения…
И тут он дал выход гневу, страху и печали, распиравшим грудь.
– Номмо Матра, оставьте меня в покое хоть ненадолго! Милая Матерь, я всего час назад узнал о гибели отца, а вы уже вцепились, как овчарки в волка, и тащите на войну!
Воцарилось молчание. В этот миг в глазах прояснилось, и он увидел. Всех. Все. И его осенило.
Превозмогая боль души, он сказал:
– Сейчас не время.
Марчало – с этой минуты его марчало – смущенно потупился.
– Да, ваша светлость.
Глава 20
Сарио научился-таки изображать на лице смирение. Он будет таким, каким его должны видеть (хотя все равно не увидят. Слепцы!). Спокойным, но не дерзким. Уверенным в себе, в своем праве находиться здесь, но не надменным. Не брезгливым. Гордость допустима, без нее художник – не художник, а всего лишь ремесленник, копиист, бродячий итинераррио, что само по себе не позорно, как не позорен любой честный труд, – но для тех, кто верит, что между художником и ремесленником лежит пропасть, отсутствие гордости – верный признак посредственности. И эта вера, эта боязнь не то что быть – иметь хоть малейшее сходство с заурядным ремесленником все время подогревала тигель, в котором сплавлялись воедино душа, талант и техника Сарио.
На нем был костюм, пошитый специально к этому дню; Сарио знал, что костюм вызовет много разговоров.
Но дело того стоило; приглашение исходило из Палассо Веррада, и ни один Грихальва не посмел бы игнорировать его или ответить отказом. Четверо явились в традиционных темных одеждах унылых тонов (чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, а значит, и не напрашиваться на оскорбления) и один – в щегольском костюме ярко-зеленого цвета, сразу наводящего на мысли о “бандитах” и “варварах” – предках Грихальва. Не так давно Сарио пришел к выводу, что зеленый цвет ему нравится, вполне идет к его черным волосам, карим глазам и смуглой коже. Впрочем, обзавестись тюрбаном он не решился – это однозначно расценили бы как дерзость. Ведь на выставку пришли не только Грихальвы, но и многие мейасуэртцы из других известных родов, придворные, Премиа Санкта и Премио Санкто и сам герцог Алехандро.
Сарио мало заботило мнение всей этой публики, особенно мнение священников, но о герцоге он думал постоянно.
Во что бы то ни стало произвести благоприятное впечатление на этого человека. Бедный Алехандро, на тебя столько всего сразу обрушилось: и горе, и заботы. Нежданно-негаданно ты взошел на вершину власти и теперь должен искать тело отца, готовиться к войне, выбирать нового придворного иллюстратора. А ведь ты совсем молод и неопытен, и на тебя давят все кому не лень. Наверное, даже Сааведра…
Сарио высматривал ее в толпе. Вряд ли стоит ее ждать, ведь она не иллюстратор, и ее брак с герцогом не освящен екклезией, – если она сюда явится, на нее будут смотреть косо. И все-таки Сарио послал ей приглашение, он имел на это право, поскольку был в числе претендентов и в этом зале висели его работы. Здесь собрались все знаменитости, но Сарио их едва замечал, ему нужна была Сааведра. Только она верила в него с самого начала. И верила не напрасно, очень скоро он ей это докажет.
На нем был костюм, пошитый специально к этому дню; Сарио знал, что костюм вызовет много разговоров.
Но дело того стоило; приглашение исходило из Палассо Веррада, и ни один Грихальва не посмел бы игнорировать его или ответить отказом. Четверо явились в традиционных темных одеждах унылых тонов (чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, а значит, и не напрашиваться на оскорбления) и один – в щегольском костюме ярко-зеленого цвета, сразу наводящего на мысли о “бандитах” и “варварах” – предках Грихальва. Не так давно Сарио пришел к выводу, что зеленый цвет ему нравится, вполне идет к его черным волосам, карим глазам и смуглой коже. Впрочем, обзавестись тюрбаном он не решился – это однозначно расценили бы как дерзость. Ведь на выставку пришли не только Грихальвы, но и многие мейасуэртцы из других известных родов, придворные, Премиа Санкта и Премио Санкто и сам герцог Алехандро.
Сарио мало заботило мнение всей этой публики, особенно мнение священников, но о герцоге он думал постоянно.
Во что бы то ни стало произвести благоприятное впечатление на этого человека. Бедный Алехандро, на тебя столько всего сразу обрушилось: и горе, и заботы. Нежданно-негаданно ты взошел на вершину власти и теперь должен искать тело отца, готовиться к войне, выбирать нового придворного иллюстратора. А ведь ты совсем молод и неопытен, и на тебя давят все кому не лень. Наверное, даже Сааведра…
Сарио высматривал ее в толпе. Вряд ли стоит ее ждать, ведь она не иллюстратор, и ее брак с герцогом не освящен екклезией, – если она сюда явится, на нее будут смотреть косо. И все-таки Сарио послал ей приглашение, он имел на это право, поскольку был в числе претендентов и в этом зале висели его работы. Здесь собрались все знаменитости, но Сарио их едва замечал, ему нужна была Сааведра. Только она верила в него с самого начала. И верила не напрасно, очень скоро он ей это докажет.