— Ну как, Шахбану, я хорошо себя веду? Она без улыбки ответила:

— Омар-сахиб, я вижу, вы все больше и больше раздуваетесь, а едите мало, значит, это не из-за еды. Вот я и думаю, что не сегодня завтра у вас либо терпение лопнет, либо живот. До чего ж трудно мужчинам! — с искренним сочувствием во взгляде заключила она.

В ту же ночь она постучала в дверь его спальни. Омар-Хайам, тяжело дыша, сполз с постели и пошлепал к двери, поглаживая себя по груди. Открыл дверь и увидел худышку-айю с распущенными волосамы, со свечой в руках, в одной полотняной сорочке.

— Ты что, с ума сошла? — изумился Омар-Хайам. Оттолкнув его, она прошла в комнату и села на постель.

— Я не хочу никого убивать, — бесстрастно сказала она, — лучше уж я сама на все соглашусь.

— Крепко ж ты хозяйку любишь! — воскликнул Омар.

— Больше, чем вас, — совсем необидно сказала она и проворно скинула рубашку.

Некоторое время спустя Омар заговорил снова:

— Я уже старый. Мне и двух-то раз много, не то что трех. Может, ты все же решила меня убить и выбрала самый простой путь?

— Какой же он простой, Омар-сахиб? Да и не такой уж вы старик. Она приходила с той поры почти каждую ночь, кроме тех, когда

боялась забеременеть. Омар-Хайам, лежа в объятиях, увы, не Шахбану, а своей добровольной бессонницы, вспоминал тело айи—жилистое и верткое, — удивлялся превратности судьбы, связавшей его брачными узами с одной женщиной, а подарившей в жены другую. Скоро он заметил, что худеет. Килограмм за килограммом терял он, и ко времени искандерова свержения он обрел нормальные пропорции (худым, конечно, ему не стать во веки веков), все костюмы болтались на нем как на вешалке. Даже в этом у него сходство с Искандером Хараппой, ведь тот тоже изрядно потерял в весе, но по другой причине. Вот в причинах-то они и разнились. Итак, под чарами огнепоклонницы-няньки Омар наконец «усох» до обычных человеческих размеров.

— Конечно, до героя фильма мне далеко, — делился он с зеркалом, — но и на героя мультфильма я уже не похож.

Омар-Хайам и Шахбану. Наш окраинный герой и девушка, тенью следовавшая за ним. В итоге его собственная тень изрядно сократилась.

А как там Суфия Зинобия?

…крепко закрывает глаза, давит на них пальцами, надеясь заснуть, но сон не идет. Чувствует на своем лице колючий взгляд Шахбану. Айя лежит на циновке, тоже не спит, следит за хозяйкой. Но вот Суфия Зинобия сдается, опускает руки, расслабляет тело — не спится так хоть спокойно полежать. Странно, стоит ей притвориться, что спит, и все вокруг довольны. Сейчас она изображает сон по привычке, у нее богатый опыт: вот уже дышит редко и ровно, вот в точно угаданный момент поворачивается, вот под опущенными веками забегали глаза — значит, ей будто бы снятся сны. Она слышит, как тихо поднимается с циновки Шахбану, выскальзывает из комнаты, крадется по коридору, стучит. Бессонница обостряет слух. Скрипят кроватные пружины, страстно вздыхает и покряхтывает он, скупо постанывает она. В омаровой спальне происходит то, чем люди занимаются по ночам. Мать рассказывала об океане и рыбе. Перед глазами Суфии волнами накатывает огнепоклонница-нянька, вот она заполняет всю комнату. Шахбану — океан, соленый, необъятный. Рядом — Омар, вот у него вырастают плавники, жабры, он покрывается чешуей и плывет в океан. Интересно, а как все потом, когда опять каждый в себя превращается — куда они всю воду девают и всю морскую живность, где сами сушатся?

Однажды утром она забралась в мужнину спальню — он уехал в больницу, а Шахбану отправилась с прачкой считать грязное белье. Суфия ощупала простыни на постели, но обнаружила лишь сырые пятна. А ведь океан должен оставить и иные следы. Она облазила по полу всю комнату в поисках морских звезд, водорослей, но ничего не нашла. Вот загадка!

Ей нравится, когда хоть изредка ее оставляют одну и можно наиграться своими мыслями и видениями, точно любимыми игрушками. На людях она не решается играть — вдруг отберут игрушки или сломают. Взрослые повсюду такие грубые, они вроде бы нечаянно, а ломают. У нее игрушки все тонкие, хрупкие. Одна из самых любимых мыслей-игрушек — память о том, как отец брал ее на руки. Обнимал, улыбался, плакал радостными слезами. И что-то говорил, говорил — слов она не понимала, но слушать приятно. Снова и снова смакует она это воспоминание — так малыш перед сном готов шесть раз подряд слушать одну и ту же сказку. С настоящими игрушками так не поиграешь. Иные случаи не повторяются, их нужно сразу же, спервоначалу ухватить и упрятать в потайной уголок памяти. А иные— даже и не случаи, а, скорее, желания. Например, лишь в воображении Суфии живет такая картинка: она вместе с мамой прыгает через скакалку. Билькис крутит все быстрее, и вот уже мать и дочь слились воедино в веревочном круге. Ох, как устает Суфия Зинобия, думая о скакалке. Точнее, утомляют не прыжки, а напрягшееся воображение: нелегко измыслить то, чего не было и в помине. Почему же в придумки играть труднее, чем в воспоминания? Почему их так трудно повторять?

Чуть не каждый день к ней приходит учительница, и Суфие это нравится. Учительница всегда приносит новое, Суфия запоминает и откладывает кое-что в памяти. Вот новая игрушка, она круглая и вертится, называется — «мир», постучишь по нему — похоже, пустой. А еще он бывает распялен на книжных страницах. Суфия знает, что на самом деле мир куда больше, чем его рисуют, но рисунки все равно плохие — ни на одном она не нашла себя. А ведь с увеличительным стеклом искала! Нет, у нее в голове мир куда лучше — там она увидит всякого, кого только захочет: Омара, Шахбану, Билькис, Резу. Махнет им рукой, и маленькие, точно муравьишки, родные замашут в ответ. Суфия Зинобия умеет и писать. Отложились у нее в потайном уголке разума любимые буквы: «шин» — точно ухабистая дорога; «лям» — как хоккейная клюшка; «мим» — похожая на задаваку-индюшку. И раз за разом вызывает она замысловатые мысленные узоры.

Пора закрывать свой тайничок с добром, чтоб не прокрались туда другие мысли и воспоминания — о ненавистном.

Она видит себя в окружении мертвых птиц. Кто подсунул эту картинку?!

Вот еще: Суфия вцепилась в кого-то зубами.

Иной раз страшное видение вертится и вертится перед глазами, как заигранная пластинка, повторяет одно и то же. И так трудно прогнать его, сменить на отцову улыбку или скакалку. Суфия Зинобия знает, что болела; может, страшные игрушки остались еще с той поры?

А есть и такие, которые неизвестно откуда взялись. Они напоминают о себе бессонными ночами: девушке видятся жуткие фигуры — хоть кричи от страха — какие-то места, люди, подвешенные под стрехой вниз головой. Наверное, она сама виновата в том, что такие мысли и видения забираются к ней в голову. Будь она хорошей, все дурное прошло бы стороной. Отчего ж она такая плохая? Откуда берется в ней злоба и мрак? Беспокойно ворочается она в постели, а из недр ее воображения являются страшные, незнакомые фигуры.

Часто она думает о муже. Она знает, что такое муж. Ее отец — муж, и Тальвар уль-Хак — тоже. Теперь вот и у нее появился. Что ж это такое: замужество? Для чего они, эти мужья? Себя она и сама в силах обслужить, кое в чем Шахбану поможет. И зачем-то вдобавок муж? Вот новая загадка.

Еще до свадьбы она спрашивала об этом Шахбану, и ответ крепко ей запомнился. Она извлекает из памяти и эту картинку-игрушку, вновь и вновь вслушивается в нянькин голос:

— От мужей у нас деньги и дети. Денег, биби, у вас предостаточно, а о детях и помышлять не стоит.

Сколько бы раз ни слышала Суфия эти слова, смысла ей не понять. Если денег предостаточно, тогда зачем ей муж? И почему «о детях и помышлять не стоит»?

— Просто поверьте на слово, — отвечает айя.

— Но почему?

— Да будет вам! Потому что потому, и кончается на «у».

Вот вечно она так, ничего толком не объяснит. А ведь ЗАМУЖЕСТВО — дело важное. И вот у нее есть муж. Всякий знает, для чего он, всякий — кроме нее. И в этом она, глупая, виновата.

Самое приятное событие в последнее время — рождение племянников. Суфия играет с ними часто-часто. Приятно смотреть, как они ползают, падают, пищат: приятно чувствовать себя взрослее. Она прыгает перед ними через скакалку, а детишки таращат изумленные глазенки. Когда сон не идет, Суфия Зинобия обычно извлекает малышей из недр памяти. Благовесточка с детьми не играет. Почему? Даже спрашивать бесполезно. Если б играла…

— Если бы да кабы, во рту росли бобы.

И заходятся от смеха малыши перед мысленным взором Суфии.

Но вот снова наползают мрачные тени: у нее есть муж, а от мужа— дети, но ей о детях и помышлять не стоит, значит, она не такая, как все. И делается не по себе. Будто жаром обдает, всю-всю, от пяток до ушей. Так же она и краснеет. Только сейчас хоть и покалывает все тело, хоть и горят щеки, но краснеет лишь ее душа. Необычно, непонятно. И от этого душа пристыжается еще пуще. Порой Суфие приходит мысль: «Я изменяюсь, превращаюсь во что-то другое».

Но когда эти слова проникают в ум, девушка их не понимает. Во что это другое она может превратиться? Плохие, злые слова, от них острая боль внутри лишь возгорается. Прочь! Прочь! Прочь!

Сейчас в другой комнате происходит то, что обычно делают по ночам жены со своими мужьями. Вместо нее, Суфии, там Шахбану. Терпеть не могу рыбу! Муж не приходит к ней по ночам. Суфие это очень неприятно, как неприятно и другое — сама игра в океан и рыбу, вскрики и стоны, влажные вонючие простыни. Какая гадость! Но она — ЖЕНА. И у нее есть муж. Ох, не под силу ей в этом разобраться! То, что делает муж, — ужасно; то, что он ничего не делает с ней, — тоже ужасно. Суфия давит на веки пальцами, и перед глазами начинают мелькать малыши-племянники. Океана больше нет, но ей все равно кажется, что она тонет. Ее начинает мутить. Снова океан. Она чувствует прибой, а где-то глубоко-глубоко шевелится ЗВЕРЬ.

Не первый год в стране пропадают дети. Из бедных городских кварталов и трущоб. И домыслов всегда предостаточно. То — будто бы их силком увозят к Персидскому заливу, а оттуда переправляют в Саудовскую Аравию как дешевую рабочую силу или для изощренных (страшно даже сказать — каких) утех тамошних князьков и эмиров. То — будто бы это дело рук родителей-детоубийц, которым нужно избавиться от лишних ртов. Тайну эту так и не раскрыли. Не выявили никаких подпольных работорговцев, никого не арестовали. Пришлось примириться с печальной действительностью: дети просто пропадали, исчезали средь бела дня, как сквозь землю проваливались. Раз — и нет!

Потом стали находить обезглавленные тела. В тот год проходили всеобщие выборы. Уже шесть лет власть находилась в руках Искандера Хараппы и Народного фронта. И удерживать ее становилось все труднее. На этот раз противники Хараппы объединились, оппозиция решила дать бой. Критиковали экономическую программу правительства, называли его «безбожным», приписывали ему самовозвеличивание, намекали на коррупцию. Бытовало мнение, что Народный фронт потерпит поражение во всех приграничных избирательных округах — как на северо-западе, так и в местности, где располагался городок К. Потеряют они много депутатских мест и в городах. Так что умы людей были заняты перипетиями политической борьбы, и никого не взволновала смерть нескольких нищих.

Было их четверо: угловатые мальчишки-подростки. Головы буквально сорваны с плеч какой-то огромной силой. На старых, выношенных штанах — следы спермы. Нашли тела на свалке в трущобах. Похоже, умерли все четверо почти одновременно. Головы так и не отыскались.

Предвыборная лихорадка достигла предела. Поэтому газеты почти не писали об убийствах. Не сообщали о них и по радио. Поползли было слухи, но быстро угомонились. Мало ли что может случиться в трущобах!

А случилось вот что.

«Женщина в чадре» — рассказ-кошмар. Тальвар уль-Хак возвращался на самолете в столицу из города К. И в дороге ему привиделось нечто любопытное. В те дни глава Федеральной службы безопасности очень много работал и мало спал, проводя почти все время в разъездах по стране. Близились выборы, а Тальвар уль-Хак входил в узкий круг доверенных Искандера Хараппы; предаст премьер-министра он немного позже. Итак, дел у него было по горло: Искандер, чтобы во всем хоть чуть-чуть упредить соперников, доверил службе безопасности выявлять их планы, насаждать в их штаб доносчиков, ставить палки в колеса оппозиции, под любым предлогом сажать ее лидеров за решетку. Вот какими государственными делами была занята голова Тальвар уль-Хака, меж тем как некогда свернутая шея его вдруг отозвалась резкой болью. Тальвар лишь стиснул зубы и продолжал внимательнейше изучать фотографии, запечатлевшие некоторых политиков-сепаратистов в постели с красивыми юношами — испытанными сотрудниками госбезопасности, трудящимися на благо родины. Тут-то и настигло Тальвар уль-Хака видение — пришлось оторваться от дел. Показалось ему, что он не в самолете, а в резиденции Резы Хайдара, невидимкой притаился во тьме коридора. Ночь. По коридору движется Билькис Хайдар, закутанная, как всегда, в черное, до пят, покрывало. Она проходит мимо, не замечая его, и — о ужас! — покрывало у нее насквозь мокрое, с него капает что-то густое, темное — но только не вода. Это кровь. В неосвещенном коридоре за Билькис тянется черный ручеек.

Исчезло видение. Тальвар уль-Хак вернулся домой, проверил, все ли в порядке в семье Хайдар. Билькис не покидала дом, все в добром здравии, поэтому видение скоро забылось за рабочей суетой. Позже он признался генералу Резе Хайдару:

— Моя промашка. Мне б сразу смекнуть, что к чему, а голова другим была занята.

На следующий день после возвращения из К. Тальвар уль-Хак узнал о четырех обезглавленных телах, узнал по чистой случайности: в столовой двое его сотрудников злословили: нельзя ли свалить вину за убийства на гомосексуалистов — лидеров оппозиции. Услышав такое, Тальвар уль-Хак похолодел и выругал себя: «Идиот! Неспроста же шея болела!»

Немедля он отправился в генеральный штаб, вызвал Резу и предложил прогуляться по саду, чтобы беседу не подслушали. Хайдара предложение зятя озадачило, но он согласился.

Как только они оказались в знойном полуденном мареве, Тальвар тут же рассказал о своем видении; смущала его только фигура женщины — Билькис явно крупнее. Припомнил он и что шла она неуверенно и нетвердо.

— Простите, но сдается мне, что Суфия Зинобия снова стала разгуливать во сне, — предположил он.

Способности ясновидца никогда не оспаривались, и Реза Хайдар зачарованно слушал, не прерывая Тальвара. А тот пошел еще дальше в своих домыслах: дескать, случись Суфию Зинобию показать гинекологу, он наверняка засвидетельствует, что она уже не девственница. Весьма любопытно, ведь всем известно, что муж с ней не спал.

— Извините за откровенность, сэр, но, по-моему, она отдалась тем четверым молокососам, а потом открутила им головы.

Реза Хайдар живо представил, как его убогая дочь уступает групповому домогательству, потом в отместку рвет на части своих недавних любовников… и ему сделалось дурно.

— Поймите меня правильно, сэр, — уважительно приговаривал Тальвар уль-Хак, — я не намерен давать делу ход, если не получу от вас соответствующих указаний. Все можно решить в кругу семьи.

— Кто бы подумал! — Голос Резы доносился словно издалека, едва-едва слышно. — Сначала индюшки, потом этот случай на свадьбе, но потом-то, уж сколько лет — и все тихо-спокойно. Я уж решил: наши заботы позади. Думал, рано или поздно все образуется. Дурак я, дурак! Только себя обманывал! — Он надолго замолчал, потом заговорил вновь: — Ну, теперь мне конец. Крышка. Капут. Хана.

— Такое недопустимо, сэр, — вмешался Тальвар. — Вы нужны армии.

— Добрый ты малый, — прошелестел Реза и надолго замолк. Зять смущенно кашлянул и спросил:

— Как прикажете представить дело, сэр? Генерал Хайдар встрепенулся:

— Какое дело? О чем ты? Нет никакого дела! Ведь улик нет! Лишь домыслы да мистика! Я их и слушать не стану! Да и можно ли на одних догадках строить обвинение? Нет, дорогой мой, меня на мякине не проведешь! И время лучше не трать!

— Слушаюсь, сэр! — И Тальвар встал перед генералом навытяжку. А у того в глазах блеснули слезы, и он обнял затянутого в портупею молодого офицера.

— Ты хорошо меня понял, мой мальчик? Обо всем молчок!

Шевелится в океанских глубинах морское чудовище. Растет Зверюга, питаясь людскими чувствами: неполноценности, вины, стыда. Все ближе и ближе он к поверхности. И светят глаза Зверя, точно маяки, и зазывают они бессонные души, и погружают их в лунатическое забытье. И явь превращается в сон, девушка — в дьяволицу. А время работает на Зверя. Птицами летят мимо годы. Растет девушка, наливается душа ее чувствами, значит, все больше пищи Зверю… К двадцати восьми годам Суфия Зинобия достигла умственного развития девятилетней девочки и уже смекнула, в чем дело, когда «за аморальное поведение» уволили забеременевшую Шахбану. Суфие вспомнились и ночные шорохи, и стоны, и вскрики Шахбану. Как ни остерегалась айя, все ж понесла. Видно, неправильно посчитала дни. Ушла она без слов, не пытаясь оправдаться или свалить вину на другого. Омар-Хайам, однако, не забывал о ней: заплатил за аборт, поддерживал ее и потом, так что она не голодала. Впрочем, разве можно деньгами искупить содеянное зло?

Недвижно лежит в постели Суфия Зинобия. Старается вызвать все самые приятные видения: малышей, отцову улыбку. Но совсем другое застит ее мысленный взор — то, что делают мужья с женами. Ее муж не дал ребенка ей, а дал Шахбану. А ей, Суфие, и стыдно и больно. Ведь Шахбану любила ее. А муж? Можно ли винить его, женатого, но без жены? А она день за днем, ночь за ночью — одна в пустой комнате. Но в ней зреет какая-то сила, какая-то волна, что вот-вот накатит, захлестнет, унесет… А может, страшит не сама волна, а то, что она принесет — жуткий, рыкающий Зверь, неистово рвущийся нести беду и раздор… Больше Суфия ничего не знает, ничего не помнит — Зверь вырвался из морской пучины на волю.

И мучительная, без сна явь превращается в страшный сон. Чудовище — суть воплощенный стыд — поднимается с постели, выходит из комнаты, ведь караульщицы-айи больше нет. Откуда-то появляется черное покрывало (чего только не сыскать в этом печальном доме), открывается дверь на улицу. Как некогда застыли зачарованные ее взглядом индюшки, так теперь — охрана.

Часовые превращаются в статуи. Потом, очнувшись, они ни о чем и не вспомнят. Идет по ночным улицам Стыд. Под страшным взором цепенеют четверо пареньков в трущобах — их словно опаляет огненный ветер из-под чадры. Они покорно идут за женщиной на свалку, к своей гибели, как крысы за дудочником. Словно роботы — во всепоглощающее пламя за темной чадрой. Она ложится. И то, от чего избавила ее Шахбану, наконец-то происходит и с Суфией. Четверо мужей подле нее. Один за другим. Но вот руки ее смыкаются на шее первого. Остальные безропотно ждут. Высоко в поднебесье летят оторванные головы, не видно, как они падают на землю, Она встает, идет домой. И засыпает. Затихает Зверь.

Генерал Реза Хайдар лично обыскал комнату дочери. Он нашел покрывало. На нем коркой засохла кровь. Генерал завернул находку в газету и сжег. Собрал пепел, сел в машину и развеял его на полном ходу из окошка.

В тот день были выборы и костров жглось немало.

Глава одиннадцатая.

Монолог висельника

За полминуты до того, как дом Председателя Искандера Хараппы (в новой столице с обилием ненужных авиаслужб) окружили армейские джипы, у него разболелись зубы. Его дочь Арджуманд бросила фразу, показавшуюся суеверному Искандеру вызовом судьбе, а у него в таких случаях неизменно начинали болеть почерневшие от бетеля зубы. Особенно туго приходилось за полночь, когда страхи куда сильнее, чем днем. А сказала Арджуманд всего-то, что «оппозиция, похоже, выдохлась», но отец не на шутку встревожился. До этого он благодушно размышлял о белой пантере, якобы объявившейся в сорока милях от города Багирагали, на лесистых склонах гор. Вернувшись мыслью из зловещих дебрей, он выговорил дочери:

— Ты беспечностью точно грязью поросла. Выкупать бы тебя в водохранилище за дамбой.

И сразу же у него заболели зубы, так сильно никогда еще не мучили. Неожиданно для самого себя он вдруг подумал вслух:

— Сейчас я выкурю предпоследнюю сигару в жизни!

Едва он произнес эти пророческие слова, как заявился незваный гость — армейский офицер, более унылого лица на всем белом свете не сыскать. То был полковник Шуджа, последние шесть лет состоявший адъютантом генерала Резы Хайдара. Полковник козырнул и известил премьер-министра о военном перевороте в стране.

— Простите, сэр, но вам придется проследовать за мной в Багирагали, в тамошний дом отдыха.

Искандер Хараппа сообразил, что неспроста ему думалось о белой пантере, да только вот не понял он вовремя, к чему это. Он усмехнулся своей недальновидности.

— Видишь, Арджуманд, — обратился он к дочери, — меня отдадут на растерзание белой пантере. — И, повернувшись к Шудже, поинтересовался, от кого исходит приказ.

— От главы Чрезвычайного переходного комитета — от генерала Резы Хайдара, с вашего позволения, сэр, — отвечал полковник.

— Взгляни-ка мне на спину, — обратился Искандер к дочери, — видишь, нож торчит? То нож труса и предателя.

А через полчаса телефонный звонок прервал кошмарный сон начальника генерального штаба генерала Сальмана Туглака; ему снилось позорное поражение в недавней войне, причем действие происходило замедленно и тягуче.

Генерал Туглак был единственным из высоких чинов при президенте Пуделе, кого не коснулась перестройка высших этажей военного ведомства, затеянная Искандером Хараппой. Разбуженный генерал, находясь под впечатлением сна, в отчаянии проревел в телефонную трубку:

— Что случилось? Мы уже сдались?

— Да нет, мы победили, — донесся до него несколько смущенный голос Резы Хайдара.

Не меньше смешался и генерал Туглак:

— Да где, где победили-то?

— Как! Разве вас не известили? — ужаснулся Реза. И, заикаясь, принялся докладывать — как-никак начальник генштаба выше по должности, и если он не прикажет флоту и авиации поддержать сухопутные войска, то дело может обернуться худо. Но благодаря прерывистой, малопонятной речи Резы Хайдара и медленно отходящей дремоте генерала Туглака понадобилось минут пять, чтобы до начальника генштаба дошло, какие события свершились ночью.

— Так-так. Ну и что дальше? — сказал, наконец, генерал. Хайдар уже перестал заикаться, но все еще говорил осторожно.

— Простите, генерал, — избрал он выжидательную тактику, — хотелось бы знать ваше мнение.

— Какого черта! — взорвался Туглак. — Что вы собираетесь делать?

Наступила пауза. Реза Хайдар прикинул и решил, что все в порядке. И смиренно проговорил:

— Дорогой Туглак, ну вам же и карты в руки, у вас опыт, вам случалось и чрезвычайное положение вводить…

— Договаривай! — скомандовал Туглак.

— …по правде говоря, сэр, мы надеялись, что вы нам поможете.

— Сопляки, беретесь за дело, а ни шиша не смыслите, — не скрывая радости, пробормотал бывалый вояка. — Ишь, правительство свергаете, а небось, ружья от палки не отличите.

Оппозиция так и не признала результатов выборов. В толпах на городских площадях кричали о подлоге, продажности, случались и поджоги, и погромы, и забастовки. Разгоняя демонстрации, армия применила оружие. Молодые офицеры тоже высказывали мятежные взгляды, но до поры их заглушали ружейные залпы. И вот Арджуманд Хараппа раздразнила-таки судьбу.

Говорили, что Реза Хайдар не сразу согласился выступить против правительства. Но соратники предложили ему выбор: или он сместит Хараппу, или сам будет смещен вместе с премьер-министром. Впоследствии президент Хайдар это отрицал:

— Я из тех, кто не станет сидеть сложа руки, раз кругом неладно.

Наутро после переворота он выступил по национальному телевидению. Он стоял на коленях на коврике и молился, читая из Корана. Потом обратился к народу, и впервые прозвучали столь знаменитые впоследствии слова: операция «Судья».

— Поймите, — убеждал Реза, — армия хочет быть лишь справедливым, бесстрастным судьей. И не более того.

А где во время речи находилась правая рука генерала? На чем покоилась его ладонь, когда он клялся, что в течение трех месяцев проведет всеобщие выборы? Что за книга в коже и шелке служила залогом того, что все политические партии, включая Народный фронт и его «неустрашимого вождя, великого политика» Искандера Хараппу, получат право участвовать в повторных выборах?

— Я простой солдат, — провозглашал Реза Хайдар, — но безобразие и беззаконие нужно прекратить.

Телевизионная камера, вглядевшись в его лицо с гаттой на лбу, скользнула ниже, и народ увидел, что правая рука генерала лежит на Священном Писании.

Так Реза Хайдар, выдвиженец Хараппы, стал его палачом. Он нарушил священную клятву, хотя слыл человеком боголюбивым. А все, что он делал в дальнейшем, возможно, объяснялось лишь одним — желанием очистить от грязи свое имя перед Всевышним.

Так все и началось. Арджуманд Хараппу отправили к Рани, в Мохенджо. А вот Гаруна Хараппу арестовать не удалось. Либо он бежал из страны, либо затаился. Как бы там ни было, в первые дни переворота считалось, что бояться ему нечего.