Вот тогда-то и вспыхнуло соперничество между Хайдаром и Хараппой и продолжалось оно, покуда оба они были живы, а то и долее. Поначалу они сражались за обладание маршальской женой, потом борьба перекинулась и в более высокие сферы. Но обо всем по порядку. Маршальская жена: волнующая, дразнящая плоть — зеленое сари приспущено, как принято у женщин в Восточном Пакистане; звездчатые в алмазах серьги из серебра так и играют в мочках ушей; на безудержно манящие плечи накинута тончайшая шаль, вышитая не иначе как искуснейшими рукодельницами из Ансу: золотой нитью меж арабесок вытканы крошечные фигурки — персонажи «Тысячи и одной ночи». Словно живые скачут золотые всадники по плечам Атыйи, а птички устремляются вниз, вниз по спине маршальской жены… Эх, да такой красотой только и любоваться.
Что и делал Искандер Хараппа, а Реза Хайдар безуспешно пытал— ся пробраться сквозь чащобу молодых щеголей и востроглазых женщин к Дюймовочке. Подле нее уже стоял хмельной и вечно похотливый Хараппа, а красавица улыбалась ему так лучезарно, что капельки пота с разгоряченного страстью чела Хайдара застывали на нафабренных усах. А первый распутник в городе, этот грязный ублюдок, кото— рого стыдится даже двоюродный брат, потчевал богиню красоты пошлыми анекдотами.
Реза Хайдар замер, вытянулся по стойке «смирно», изготовился говорить, дабы под жестким словесным крахмалом ТАКАЛЛУФА сокрыть свою страсть. Но тут Хараппа икнул и воскликнул:
— Вы только посмотрите! Никак наш герой пожаловал, наш горный орел в оперенье стрижа.
Дюймовочка так и расцвела, когда Иски, кривляясь, изобразил оратора, поправил невидимое пенсне и продолжал:
— Как вы, вероятно, знаете, мадам, стриж — пичужка маленькая, толку в ней никакого, зато когда с неба камнем падает — залюбуешься.
В дремучей чаще молодых повес пробежал смешок.
— Рада познакомиться, — прожурчала красавица и одарила Резу взглядом; казалось, Реза вмиг превратился в кучку пепла у ее ног, но тут же услышал свой собственный, убийственно казенный и напыщенный ответ:
— Знакомство с вами для меня честь. Смею заверить вас, что с помощью Аллаха новые земли и новый люд помогут в деле создания нашей великой новой нации!
Красавица закусила губку, сдерживая смех.
— Да пошел ты в задницу! — воскликнул Искандер Хараппа. — Мы повеселиться собрались, а не речи слушать!
Ярость, закипавшая в благовоспитанной полковничьей душе, казалось, вот-вот задушит его; но ничего поделать он не мог: сквернословие и богохульство считались особым изыском, равно и умная ироничность, Способная на корню убить желание и уязвить достоинство.
— Прости, брат, — безнадежно начал Хайдар, — я ведь простой солдат.
Хозяйке, видно, надоело сдерживать смех, она положила руку на плечо Хараппе и сказала:
— Иски, проводи меня в сад. Там тепло, а то кондиционер совсем меня заморозил.
— Что ж, идем туда, где тепло! Идем-идем! — вскричал обходительный Хараппа и сунул в руку Хайдару свой бокал — для сохранности. — Ради тебя, красавица, и в аду готов гореть, если и там тебе моя помощь понадобится. Вот и мой родич — трезвенник Реза, тоже в огонь и в воду готов пойти. — И уже на ходу бросил через плечо:— Только не ради дам, а ради газовых скважин.
А откуда-то сбоку за тем, как Хараппа уходил с вожделенным призом в благоуханный сумеречный сад, следил большой, как гора, весь в жирных складках человек — это наш «герой с обочины», доктор Омар-Хайам Шакиль.
Не думайте очень плохо об Атыйе Аурангзеб. Она сохранила верность Искандеру Хараппе, даже когда он остепенился и не нуждался более в ее ласках. Без единой жалобы или упрека затворилась она в своей несложившейся личной жизни. И жила так вплоть до его смерти. В тот день она подожгла на себе старинную расшитую шаль и длинным кухонным ножом пронзила сердце.
Иски, по-своему, тоже остался верен ей. Как только она стала его любовницей, он перестал спать с женой, отказав ей, таким образом, в детях, а себе — в продолжателе рода (мысль эта, как признался он Омар-Хайаму, даже в чем-то привлекала).
(Здесь придется сделать отступление и пояснить мысль о дочерях — «несостоявшихся сыновьях». Суфия Зинобия действительно родилась «фальшивым чудом», так как отец ее жаждал сына; с Арджу-манд Хараппой обстояло иначе: дело было отнюдь не в родительской, воле. Сама Арджуманд, известная впоследствии под прозвищем Кованые Трусы, жалела, что уродилась женщиной. В тот день, когда в ней пробудилась плоть, она посетовала отцу:
— К чему это женское тело уготовано? Рожать детей, терпеть щипки да сносить стыд…)
А Искандер вернулся из сада и решил загладить вину перед Резой. Тот как раз собирался уходить.
— Дорогой мой, прежде чем вернешься в горы, непременно погости у меня в Мохенджо. Рани очень обрадуется. Бедняжка, как жаль, что она не видит прелестей городской жизни. Да и Биллу с собой обязательно возьми. Наши женушки наговорятся вдоволь, а мы поохотимся. Ну как, договорились?
И ТАКАЛЛУФ принудил Резу Хайдара ответить:
— Спасибо за приглашение. Мы приедем.
Накануне вынесения смертного приговора Искандеру Хараппе разрешили ровно одну минуту поговорить с дочерью по телефону. И последние слова его были горьки, безнадежны, полны тоски по сжавшемуся в комочек прошлому.
— Арджуманд, доченька, самая большая моя ошибка в том, что я не раздавил этого мерзавца Хайдара, когда он стал силу набирать. Эх, не довел я дело до конца…
Даже во времена гульбы и бражничества у Искандера порой кошки на душе скребли из-за покинутой Рани. Тогда он брал с собой пяток дружков, садился с ними в просторную машину, и развеселый пир продолжался на его усадьбе в Мохенджо. Дюймовочки в такие дни и близко не было, зато Рани царствовала безраздельно с утра до вечера.
Решив навестить Мохенджо, Реза Хайдар с Искандером отправились в путь, за ними следовало еще пять машин с огромным запасом виски, второразрядными кинодивами, сынками текстильных магнатов, дипломатами-европейцами, сифонами с содовой и женами. Жену Хайдара, Билькис, Суфию Зинобию и ее няню-айю встретили на частной железнодорожной станции, построенной Мииром Хараппой на магистрали от столицы до города К. И тот день (единственный) не омрачился ничем дурным.
Несколько лет после казни Хараппы Рани и Арджуманд не дозволялось покинуть Мохенджо. Тогда-то, чтобы развеять тягостное молчание, мать принялась рассказывать дочери про знаменитые шали:
— Я начала расшивать их еще до того, как узнала, что у мужа и Миира-Меныпого одна любовница. Но чуяло мое сердце — не она мне соперница.
Арджуманд к тому времени подросла и принимала в штыки всякую хулу на отца. Потому и озлилась:
— Аллах тебе судья, матушка, ты только и знаешь, что поносишь нашего покойного премьер-министра. Если он тебя не любил, значит, не очень-то ты старалась его любовь заслужить.
Рани лишь пожала плечами:
— Премьера Искандера Хараппу, твоего отца, я всегда любила, хотя таких бесстыжих, как он, на свете не сыскать. Подонок из подонков и жулик из жуликов. Видишь ли, доченька, я хорошо помню те времена.
Тогда у Резы Хайдара еще не выросли дьявольские рожки да хвост, а Искандеру еще не примеряли ангельские крылья.
Дурное в присутствии четы Хайдар затеял в Мохенджо толстый, выпивший лишнего господин. Случилось это вечером, на второй день, на той же самой веранде, где некогда Рани Хараппа расшивала золотом шаль, в то время как дружки Миира-Меньшого грабили усадьбу. Последствия того налета видны были и сейчас: пустые картинные рамы с обрывками холста по углам, диваны с разорванной кожаной обивкой, разрозненные столовые приборы, непристойные слова, намалеванные на стенах, проглядывающие сквозь свежую побелку. Разоренная усадьба, собравшиеся гости — все это напоминало пир во время чумы и предвещало новые беды. Потому-то совсем не радостно, а скорее истерично смеялась актриса Зухра, потому-то так поспешно пили мужчины. Рани не покидала своего кресла-качалки и не оставляла вышивания, возложив все хлопоты на старую айю. А та голубила Искандера, ровно трехлетнего малыша или какое божество. А может, он был для нее и тем и другим. Наконец пришла и беда, и принес ее Омар-Хайам Шакиль: ему на роду написано влиять (с обочины) на ход важнейших событий, в то время как их главные действующие лица все вместе влияли на ход его жизни. Весь вечер он пил, чтоб заглушить беспокойство, осмелел на язык и заявил, что госпоже Билькис Хайдар повезло: ведь Искандер увел любовницу из-под носа ее мужа.
— Не окажись там в нужную минуту Иски,—разглагольствовал Омар-Хайам,—достопочтенной супруге нашего героя пришлось бы спать одной, а всю любовь только детям отдавать.
Говорил Шакиль нарочито громко, ему хотелось привлечь внимание Зухры, а ту больше занимали страстные взоры некоего Акбара Джунеджо, завсегдатая игорных домов и кинопродюсера. Вскорости она, не удосужившись откланяться, исчезла, и перед Шакилем предстала Билькис: она только что уложила дочку спать и вернулась на веранду, беременность ее была уже заметна. Может, этим и объяснялось ее поведение, а может, она просто хотела переложить свою вину на мужа, чья честность тоже подверглась сомнению молвы? Остается лишь гадать. А дальше все повернулось так: когда гости поняли, что женщина с горящим взором слышала каждое слово Омар-Хайама, воцарилась тишина, все замерли, ни дать ни взять живая картина «Ужас». И в этой тишине прозвучал голос Билькис — она звала мужа.
Не забывайте, что эта женщина умудрилась сохранить дупату скромности, даже лишившись остальной одежды. И она не из тех, кто безропотно снесет клевету. Реза Хайдар и Искандер Хараппа молча уставились друг на друга, а Билькис указывала пальцем с хищным ногтем прямо в сердце Омар-Хайаму Шакилю.
— Ты слышал, что сказал этот человек? За что мне такой стыд?! И вновь опустилась тишина, точно облако затянуло горизонт. Даже ночные совы примолкли.
Реза Хайдар стоял навытяжку. Коль скоро ифрит, этот злой дух чести, пробудили от сна, он не угомонится, пока не насытится.
— В стенах твоего дома, Искандер, я драться не буду,—заявил Реза. И сделал нечто малопонятное, даже сумасбродное. Он чеканным шагом прошел с веранды на конюшню, вернулся с деревянным колышком, киянкой и мотком веревки. Вбил колышек в твердую, как камень, землю, привязал себя за щиколотку к колышку, отшвырнул киянку — вот как поступил будущий президент, нынешний полковник Хайдар. — Я буду здесь! — крикнул он. — Каждый, кто позорит мою честь, пусть выйдет ко мне.
И остался там до утра. Омар-Хайам Шакиль вбежал в дом и рухнул без чувств — от страха и обильной выпивки. А Хайдар, набычась, ходил вокруг колышка, насколько доставало веревки. Ночная мгла окутала дом, гости отправились спать, на веранде остался лишь Хараппа; он понимал, что хоть смуту посеял глупый толстун, выяснять отношения с полковником ему, Хараппе. Актрисочка Зухра, отправляясь спать (причем не одна, подсказывает мой не в меру разболтавшийся язык, на этом я его и окорочу), дала хозяину дома совет:
— Иски, дорогой, ты только смотри не выдумывай ничего! И не смей туда ходить. Ведь он — вояка, ты только взгляни, как танк тебя раздавит, от тебя мокрое место останется. Оставь его, пусть чуток поостынет, ладно?
А вот Рани Хараппа не удостоила мужа советом. (Лишь много лет спустя она сказала дочери: «Мне вспоминается, как твой отец сдрейфил, поступил не по-мужски».)
Кончилось все прискорбно, иначе и быть не могло. Перед рассветом. Представьте себе: Реза провел бессонную ночь, охраняя свою честь, глаза у него набрякли и покраснели от ярости и устали. И естественно, видели плохо, да и ночная мгла еще не отошла, да и обязан ли он видеть всякого слугу? Это я к тому, что, проснувшись спозаранку, старый Гульбаба вышел во двор с круглым медным кувшином — хотел совершить омовение перед намазом, тут-то и увидел он полковника Хайдара, привязанного к колышку. Подобрался поближе, коснулся хайдарова плеча, намереваясь узнать, что это здесь делает господин и не лучше ли ему… Ах, разбалованные, дерзкие старые слуги. Все-то им позволительно за долгую службу. Но осовевший Реза заслышал лишь шаги, почувствовал, как кто-то коснулся его плеча, заговорил — мгновенно обернувшись, полковник нанес сокрушительный удар и срезал Гульбабу, словно лозу. Что-то оторвалось в стариковском теле, наверное, ниточка, связывавшая его с жизнью; не прошло и месяца, как старый Гуль умер. Лицо у него было сосредоточенное и виноватое, словно он припрятал дорогую вещицу, да никак не вспомнит, что именно.
После мужниного смертоносного удара Билькис немного смягчилась, вышла из дому, еще погруженного в предрассветную дымку, и уговорила Резу закончить ночную вахту.
— Подумай о нашей бедной дочурке. Не к чему ей такое видеть! Реза вернулся на веранду, там его встретил небритый и тоже не
сомкнувший глаз Искандер Хараппа, простер к нему объятия, и полковник, проявив немалое великодушие, ответил тем же, обнял Иски, и они, как говорится, обменялись братским поцелуем.
Когда утром Рани Хараппа вышла из спальни попрощаться с мужем, тот помертвел, увидев на плечах жены шаль тончайшей работы, вышитую не иначе как искуснейшими рукодельницами из Ансу: золотой нитью меж арабесок вытканы крошечные фигурки — персонажи «Тысячи и одной ночи». Словно живые, скачут золотые всадники по спине Рани, а птички устремляются вниз, вниз по спине.
— До свидания, Искандер, и помни, что не у всех женщин любовь слепа.
Что касается Резы и Искандера, то, конечно, связывала их отнюдь не дружба, но именно так они называли свои отношения после ночного бдения Резы.
Порой так трудно отыскать подходящее слово.
Всю жизнь мечтала она стать принцессой, и вот наконец, когда Реза Хайдар достиг высот поистине королевских, Билькис лишь недовольно кривит губы. У нее родилась вторая дочка (на полтора месяца раньше срока), однако Реза ни словом не выказал подозрения. И недовольства — тоже. Сказал лишь, что, очевидно, после первенца сына следовало ждать дочь, и она ничуть не виновата в роковой ошибке с первым ребенком. Девочку назвали Навеид, что значит «Благая Весть». Малышка родилась идеальной по всем статьям. Но досталась она матери нелегко. Доктора заключили, что больше ей рожать нельзя.
Значит, у Резы Хайдара никогда не будет сына. Лишь однажды заговорил он о чужом сыне, о мальчике с биноклем у окна в доме колдуний, но больше этой темы не касался. Как не касался больше и жены, все больше и больше отдаляясь от нее, одну за другой затворяя двери в коридорах памяти: за одной скрылся Синдбад Менгал, за другой — ссора в Мохенджо; забывалась и любовь.
И не с кем разделить Билькис ложе, разве что с былыми страхами. Именно с той поры страшится она знойных полуденных ветров, веющих из былого.
В стране введено чрезвычайное положение. Реза сажает под арест губернатора Гички и становится главой провинции. С женой и детьми перебирается в резиденцию губернатора, предоставив забвению старую гостиницу с последней дрессированной обезьянкой, которая бесцельно скачет по чахлым пальмам в ресторане; музыкантов, которые пиликают на рассохшихся скрипках перед пустыми столиками. В эти дни Билькис редко видит мужа, он очень занят. Строительство газопровода идет полным ходом, Гички уже не опасен, и можно устроить показательные казни арестованных горцев. Билькис боится, как бы жители К., насмотревшись на повешенных, не воспротивились мужу, но ему об этом не говорит. Он проводит твердый курс, и мудрый старец Дауд даст нужный совет по любому вопросу.
Когда я в последний раз приезжал в Пакистан, мне рассказали анекдот. Спускается Бог на землю пакистанскую посмотреть, как дела, и спрашивает Айюб Хана, почему страна в таком запустении. Тот отвечает: «Это все из-за чиновников. Лихоимцы и бездельники. Убери их, с остальными я управлюсь». И не осталось ни одного государственного служащего. Проходит время, Бог возвращается и видит, что еще хуже жизнь стала. Спрашивает у Яхья Хана: объясни, мол, в чем дело. Тот давай во всем винить Айюба, его сыновей да приспешников. «Воздай ему по заслугам,—просит.—А я уж наведу порядок». Грянул гром небесный, и сгинул Айюб. В третий раз сошел Бог на землю, видит — совсем в стране худо, видно, прав Зульфикар Али Бхутто: пора к демократии возвращаться. Обратил Бог Яхья Хана в таракана и упрятал его в щель под ковром. Проходит несколько лет, а перемен к лучшему нет. Пошел Бог к генералу Зие, дал ему неограниченную власть, только одно условие поставил. «На любое согласен»,—отвечает Зия. «Ответь мне лишь на один вопрос, и я этого Бхутто в лепешку раскатаю, — шепчет Бог на ухо генералу.—В чем дело? Я столько помогал этой стране и никак в толк не возьму: почему народ меня больше не любит?»
Похоже, президент Пакистана убедительно ответил Создателю. Любопытно, что он сказал?
Книга 3.
Стыд, Благовесточка и Дева
Глава седьмая.
Сгорая со стыда
Недавно в Лондоне, в Ист-Энде, один пакистанец убил свою единственную дочь за то, что она якобы переспала с белым парнем и тем самым навлекла позор на всю семью. Смыть его могла только кровь. Трагедия вдвойне ужасная, так как отец, несомненно, горячо любил дочь, а дружная когорта родных и друзей, все как один «азиаты» (хотя этот модный в наши суровые дни ярлык мало что объясняет), не спешили осудить его поступок. Выступая по радио и телевидению, они вздыхали, качали головами, но, по сути, защищали убийцу, говорили, что готовы его понять. Не изменилось их отношение и тогда, когда выяснилось, что девушка ничего «лишнего» и не позволила своему приятелю. Кровь стынет в жилах от такого рассказа, и неудивительно. Я сам недавно стал отцом и понимаю, сколь велика должна быть сила, одолевшая отцовские чувства и направившая нож на его собственную плоть и кровь. Но еще больше ужаснулся я, поймав себя на том, что тоже готов понять убийцу, как и его родные и друзья, с которыми беседовали журналисты. Точнее, страшное известие не ошеломило меня, как нечто из ряда вон выходящее. Сызмальства для нас понятия «честь» и «стыд» едва ли не важнее хлеба насущного. И мы готовы объяснить поступки, совершенно немыслимые для народов, памятующих, что за их грехи Господь пошел на смерть. Возможно ли принести в жертву самое дорогое и горячо любимое, только чтобы ублажить мужскую гордость — это жестокосердное божество? (И, как оказывается, не только мужскую. Я вскоре прослышал о таком же преступлении и по тем же мотивам, только убийцей оказалась мать). Стыд и бесстыдство — концы одной оси, на которой вращается наше бытие. И на обоих этих полюсах условия для жизни самые неблагоприятные, можно сказать, губительные. Бесстыдство и стыд — вот они, корни зла.
Моя героиня, Суфия Зинобия, — плоть от плоти убитой девушки, хотя ее отец — Реза Хайдар — и не бросится на нее с ножом, не бойтесь, Я вознамерился писать о стыде, а перед глазами у меня — мертвое девичье тело: горло перерезано, точно у курицы; лежит девушка на пешеходной «зебре» через дорогу, черная полоса — белая, черная — белая; мигнет над ней в лондонской ночи желтый глаз светофора: вспыхнет — погаснет, вспыхнет — погаснет. Прямо там, под любопытными окнами, и свершилось преступление — открыто, как и велит обычай. И никто не закричал, не воспротивился. На что рассчитывали полицейские, обходя дома, неужто наивно верили, что им помогут? Нет, под взглядом недруга «азиатское» лицо делается непроницаемым. И даже те, кто в ту ночь мучился от бессонницы, ничего не увидели за окном, они просто-напросто закрыли глаза. Зато отец девушки кровью смыл позор со своего имени, променяв стыд на горе.
Мое неуемное воображение даже наделило убитую именем: Ана-хита Мухаммад, или просто Анна. Говорок у нее — как у всех в восточном Лондоне, джинсы — всех цветов радуги (из каких-то атавистических побуждений она стеснялась оголять ноги). Она, разумеется, понимала и родной язык, на котором разговаривали родители, но сама из упрямства на нем и словечка не произнесла. Вот такая Анна Мухаммад: непоседа, красавица (что уже небезопасно в шестнадцать лет!). Мекка рисовалась ей роскошным танцевальным залом: под потолком крутятся зеркальные шары, подсвеченные лучом прожектора, от них по стенам разбегаются веселые блики… И Анна, молодая, красивая, танцует у меня перед глазами. Однако всякий раз, как я представлял ее, она менялась: то сама невинность, то едва ли не шлюха, то одна, то другая. И наконец, растворилась, исчезла совсем. Тогда я понял: чтобы писать о ней, о стыде, мне нужно вернуться на Восток, уж там-то моя фантазия найдет благодатную почву. Итак, допустим, что, расставшись с жизнью и Англией, Анна очутилась на родине, которую никогда и не видывала, заболела менингитом и превратилась в слабоумную Суфию Зинобию.
Зачем я так с ней обошелся? Может, менингита никакого и не было, может, его придумала Билькис Хайдар, чтобы оправдаться: она часто била девочку по голове и, возможно, нанесла той увечье. Так из «фальшивого чуда» может вырасти идиотка, и причиной этому—родительская ненависть. И в какие бы одежды ни рядилось наше оправдание— оно неубедительно. На срезах жизненных пластов очень трудно отыскать истину.
Каждый срез — это фотография. Что-то показывает, что-то скрывает.
Всякий раз рассказ изобилует тенями несостоявшихся завязок, обойденных сюжетных линий, персонажей. Над этой книгой витает призрак Анны Мухаммад. Но о ней я пока писать не стану. Хватает и других призраков (как прошлых, так и нынешних лет), оживших фантазий, — средоточия стыда и злобы. И призраки вроде Анны населяют страну вполне реальную. Не вымышленный Пеккавистан, а самый настоящий Лондон. Расскажу лишь о двух случаях. Поздно ночью в вагоне метро несколько подростков напали на девочку и избили. Девочка опять же «азиатка», а мальчишки, как нетрудно догадаться, белые. Потом девочка рассказывала, как ее били, но злобы у нее в голосе не было, лишь стыд. И вообще ей не очень-то хотелось говорить на эту тему, она даже в полицию не заявила, стыдилась огласки. И таких, как она, великое множество. Порой на телеэкране мелькают кучки бегущих по закопченным улицам молодых людей, и на челе у каждого горит печать стыда, от него занимаются лавки, полицейские щиты, машины. И мне вспоминается та безвестная девочка в метро. Если людей долго унижать, в них вызреет и вырвется наружу неукротимая ярость. Потом, когда остынут, они будут изумляться: неужели это они учинили такой погром? Они ж не хотели, понятия не имели, что такое натворят, они еще дети, обычные милые ребята… Но мало-помалу у них в сердцах прорастает гордость — ага, значит, и у нас есть силенка, значит, и мы можем дать сдачи. А случись, такая ярость вспыхнула бы у девочки в метро? Она б в два счета раскидала по сторонам своих обидчиков, и не сосчитать сломанных рук и ног, разбитых носов. Она и сама бы не поняла, откуда у нее эта ярость. Не поверила бы потом, что в ней, хрупкой, худенькой, вдруг проснулась такая силища. И что б тогда оставалось делать мальчишкам? Как объяснить в полиции, что она их поколотила, одна-единственная малосильная девчонка? Как смотреть в глаза дружкам? И в душу мою заползает подленькая радость. Ах, как манит, как завлекает эта слепая сила, порожденная злобой.
Для меня девочка из метро так и осталась безымянной. Хотя и ей уготовано воплотиться в Суфие Зинобии — сами убедитесь, когда она появится.
Последний призрак, которого я поселю в свою героиню, —юноша. О нем или о его прототипе вы, наверное, читали в газетах. Его заметили на автостоянке, когда он был уже объят пламенем. Спасти юношу не удалось, Труп и место происшествия тщательно обследовали и пришли к почти невероятным выводам: юноша не обливал себя бензином, не пользовался огнем извне, он самовозгорелся.
Каждый из нас — суть энергия, суть огонь, суть свет. Юноша постиг эту истину, переступив запретный порог, и сгорел.
Пора остановиться. Пока я вещал о духах и привидениях, в моем рассказе промелькнуло десять лет. Впрочем, еще одно слово, прежде чем поставлю точку. Когда я впервые задумался о судьбе Анахиты Мухаммад, на ум пришла последняя фраза из «Процесса» Франца Кафки, в котором удар ножом прерывает жизнь Иозефа К. Моя Анна, как и герой Кафки, тоже погибла от ножа, чего, право, не скажешь о Суфие Зинобии, однако фраза из романа 'призрачным эпиграфом витает и над моим рассказом.
«Сдохну, как собака!» — прошептал он, словно стыду его суждено было жить и после смерти.
Прошло несколько лет, и супруги Хайдар возвратились в Карачи. Столица выросла, погрузнела, от былого девического изящества не осталось и следа. Реза и Билькис просто не узнали города своей молодости, так столица постарела и подурнела. Поползли жирные складки пригородов, поглотив вековые солончаки: там и сям у песчаных карьеров разноцветными фурункулами выскочили дачи богачей. На улицах встречалось множество угрюмых молодых людей: подпав, под чары пышнотелой столицы-обольстительницы, они обнаружили, что ее прелести им не по карману. И у них на челе запечатлелось сдерживаемое неистовство — страшно ходить меж развалин чужих надежд. В городской ночи вольготно жилось контрабандистам, наняв рикш с мотороллерами, они спешили на побережье. Власть, разумеется, находилась в руках армии.
Едва Реза Хайдар вышел из поезда, как молва наградила его венком сплетен. Незадолго до этого бесследно исчез бывший губернатор провинции Аладдин Гички (его наконец выпустили из тюрьмы за недостаточностью улик). С месяц жил он тихо-мирно при жене и собаке, но вот в один прекрасный день отправился погулять с овчаркой и не вернулся, хотя и наказал жене напоследок: «Меня что-то сегодня голод разобрал, скажи-ка повару, пусть дюжину тефтелей к обеду приготовит».