Пуповина обмоталась вокруг шеи новорожденного, оказавшись для него висельной петлей (прообраз других виселиц, о которых ниже) или смертоносным шелковым шарфом разбойника-душителя. Так младенец появился на белый свет с непоправимым увечьем, попросту говоря, мертвым.
— Никому Божья воля неведома, — сказала внуку жестокосердная Бариамма. — Наше дело — смиряться и только смиряться. А ты как ребенок, перед бабами ревешь!
Странное дело: казалось, новорожденный, проявив похвальную стойкость духа, преодолел свой вроде бы непоправимый недуг. Не прошло и месяца, а то и недели, как совершенно бездыханный младенец с отличием окончил школу, за ней — колледж, успел проявить отвагу на войне, женился на самой красивой и богатой невесте в городе, занял важный пост в правительстве. Смельчак, красавец, всеобщий любимец — вот каким он был, ну а его ущербность (как-никак мертвенький) представлялась малосущественным недостатком, вроде хромоты или заикания.
Нет, нет, я доподлинно знаю, что малыш в действительности умер, не успев получить даже имени. А жил он, совершал всевозможные подвиги в безутешных сердцах Резы и Билькис. И так зримо представал он перед родителями, что их одолело желание иметь подле себя живое существо, в котором могли бы они исполниться, осуществиться. В спальне сорока жен Реза и Билькис, вдохновленные подвигами своего мертворожденного первенца (которому, однако, не умереть в их душах), не стеснялись своей страсти — они убеждали себя, что вторая беременность восполнит потерю, что Господь (а Реза верил истово) вознаградит их с лихвой, доставив им сына в целости и сохранности, как солидная фирма доставляет товар покупателю. Бариамма, не верившая, что душа может появиться на свет в другом теле, лишь скептически цокала языком: ишь какую заразную философию завезли из страны этих идолопоклонников. Странно, что она ни словом не попрекнула супругов, видно, поняла, что такой необычной фантазией они врачуют свои скорбящие сердца. А ей самой нести ответственность за неизбежные последствия — от семейного долга не уйти, как бы ни был он неприятен. Так что покуда хватит сил, она будет мириться со всеми этими «перевоплощениями». Но ворчать ей пришлось недолго. Мысль о том, что сыночек вот-вот вернется в новом обличье, уже прочно укоренилась.
Много лет спустя подсудимый Искандер Хараппа, серый лицом, точно его заграничный костюм, купленный, когда Иски весил еще раза в два больше, не преминул-таки подпустить шпильку Резе, припомнил ему давнишнее увлечение индуизмом.
— И это наш вождь! Шесть раз на дню совершает намаз! Телевидение его на всю страну показывает! — Сладкозвучный голос Иски изрядно потускнел в тюрьме. — А ведь я помню, как приходилось его отваживать от всяких там перевоплощений и прочей ереси! Тогда он меня просто не слушал, это уж потом у него в привычку вошло плевать на все дружеские советы.
А за порогом суда люди из окружения Хараппы шепотком рассказывали, что воспитывался генерал Хайдар, между прочим, за теперешней границей, то есть во враждебной среде, да к тому же его прабабушка по отцовской линии, как поговаривают, из индусской семьи. Так что философия безбожников у него, можно сказать, в крови.
Верно, Рани с Искандером пытались переубедить чету Хайдар, но упрямая Билькис только крепче сжимала губы. В то время Рани и сама ждала ребенка. Родила она легко, вмиг. Билькис же ни за что не хотела слушать советов подруги по спальне (упрямство у нее тоже вошло в привычку) и, может, оттого-то, несмотря на ночные визиты мужа, так долго не могла зачать.
У Рани родилась дочка. Слава Богу, что не сын, обрадовалась было Билькис, да спохватилась: ведь она мечтала женить своего первенца на дочке Рани. Теперь же только что появившаяся на свет мисс Арджу-манд Хараппа окажется старше любого из будущих сыновей четы Хайдар. Значит, о браке не может быть и речи. Но Рани молодец, со своей стороны уговор выполнила, и бездонная черная тоска поглотила Билькис.
Под крышей Бариаммы поползли слушки и смешки: дескать, завелась среди нас уродина, только мертвых рожать горазда. А ведь семья всегда славилась плодовитостью.
Однажды ночью Билькис уже лежала в постели, смыв брови и опять обретя сходство с перепуганным кроликом. С завистью взглянула она на соседнюю пустую кровать, там некогда спала Рани. А соседка с другой стороны, двоюродная сестра по мужу, Дуньязад, особа необыкновенно злобная, прошипела из темноты:
— Твое бесплодие — позор на всю семью! Будто не знаешь, что твой стыд нам всем нести! Это бремя так к земле и гнет. А уж как ты мужниной родне удружила! Как за доброту отплатила! Тебя, беженку нищую, пригрели, не посмотрели, что ты из безбожной страны!
Бариамма потянула за шнур над постелью и выключила свет — скоро лишь ее похрапывание нарушало тишину. Билькис не стала дослушивать поношения соседки, а поднялась и набросилась на Дуньязад — та с нетерпением дожидалась этой атаки. Вцепившись друг дружке в волосы, женщины пустили в ход и колени, норовя попасть в нежные, незащищенные места. Сами не заметили, как перекатились на пол. Но дрались почти бесшумно — боялись гнева всесильной Бариаммы. Однако, точно круги по воде, весть о драке тут же разошлась по спальне. Женщины садились на постелях и всматривались во тьму. Вскоре и подошедшие мужчины стали безмолвными свидетелями смертельной схватки. Дуньязад лишилась почти что всех волос под мышками, а Билькис — зуба, она сломала его, впившись противнице в руку. Но вот пришел Реза Хайдар и разнял драчуний. И в ту же минуту Бариамма перестала храпеть и внезапно включила свет, будто сигнал подала, — враз все загалдели, закричали. Как не дать волю чувствам, копившимся во тьме! Женщины бросились к старухе, подперли со всех сторон подушками. Билькис, дрожа всем телом в объятиях мужа, крикнула, что не станет жить в доме, где ее оговаривают и бесчестят.
— Вот что, дорогой,—обратилась она к мужу, собрав жалкие остатки давно минувшего императорского величия, — меня воспитывали совсем в других условиях. Здесь, в этом зверинце, я зачать не смогу, не умею я жить, как эти дикари.
— Да, да, конечно, мы тебе не ровня, ты все время нос задираешь, — прошипела Бариамма, будто воздушный шар продырявили, и, поудобнее устроившись меж подушек, оставила последнее слово за собой. — Забери ее отсюда, Реза, — прожужжала она, — иди, Биллу, скатертью дорога. И стыд свой с собой забирай. Нашей Дунье только спать спокойнее будет. То-то ты на нее набросилась — правда глаза колет. Давай проваливай, тварь приблудная! Складывай вещички, и чтоб духу твоего не было! Хоть в придорожной канаве ночуй!
Кое-что о «приблудных» могу рассказать и я: покинул одну страну (Индию), поселился в двух других (в Англии живу сам, в Пакистане— вопреки моей воле — моя семья). Почему же нас, приблудных, так не любят? У меня на этот счет свое толкование, и связано оно с силой земного притяжения. Нам, эмигрантам, удалось то, о чем издревле мечтают люди, завидуя птицам. Мы победили земное притяжение и, образно говоря, обрели крылья.
Земное притяжение я приравниваю к человеческой привязанности. Оба явления неоспоримо существуют: я стою на земле (она держит меня), и я привязан к своему дому (когда отец продал наш дом в Бомбее, где прошло мое детство, я очень осерчал). Но ни ту, ни другую силу понять нельзя. Мы знаем, что такое притяжение, но не знаем, откуда оно взялось; мы привязаны к месту, где родились, мы уподобляем себя деревьям, говорим о корнях, но объяснить — почему? — не можем.
Посмотрите под ноги, вряд ли вы увидите проросшие из башмаков, уходящие в землю корни. Как мне порой представляется, «корни» — устаревшая сказка, призванная удерживать нас на одном месте. А быль (в противовес этой сказке) будет называться «побег» или «полет», и то и другое — пути к свободе.
Странная штука, эта гравитация. Хоть никто и не берется ее объяснить, всякий знает и отлично разбирается в ее противоположности— в антигравитации. С антипривязанностью сложнее. Ученые еще не нашли ей научного обоснования. Положим, химическая или парфюмерная фирма, а то и управление по аэронавтике изобретет антигравитационные таблетки. Авиакомпании во всем мире разорятся в одночасье. Таблетка поможет вам оторваться от земли, вознестись под облака. Придется изобрести особые влагонепроницаемые костюмы. Перестанет действовать таблетка, и вы плавно опуститесь на землю, но уже в другом месте — отнесет ли ветром, повлияет ли движение планеты. А если наделать таблеток разной силы действия, можно в одиночку летать из страны в страну. Придется привешивать ранец с моторчиком, чтобы направлять полет. И путешествия станут доступны любой семье. Вот вам и связь притяжения с пресловутыми «корнями». Преодолеем гравитацию и все сделаемся перелетными птицами. Поднимемся в воздух, выберем нужную нам широту, опустимся, когда земля повернется к нам нужной стороной.
Когда человек отрывается от родной земли в поисках свободы, он переселяется. Когда освобождаются целые народы, жившие на родной земле, как на чужбине (пример — Бангладеш), они обретают самоопределение. Что самое стоящее у тех и у других? Оптимизм! Вглядитесь в лица на старых фотографиях. В глазах людей горит огонек надежды. А что в этих людях самое нестоящее? Тощий багаж! Я говорю отнюдь не о фанерных чемоданах, не о немногочисленных и уже потерявших смысл безделицах. Мы окончательно отрываемся не только от земли. Мы поднимаемся над историей, оставляем внизу и память, и время.
Все это могло случиться и со мной. Все это могло случиться в Пакистане.
Ни для кого не секрет, что само слово «ПАКИСТАН» — акроним, его придумали в Англии в кругах мусульманской интеллигенции. «П» означает пенджабцев, «А» — афганцев, «К» — для кашмирцев, «С» — синдхов, окончание «тан», как неубедительно объясняют, для обозначения Белуджистана (о восточной части страны, прошу заметить, ни слова! Теперешняя Бангладеш так и не отобразилась в названии страны. Посчитав это побуждением к действию, восточные сепаратисты взяли и отделились еще раз — в независимое государство Бангладеш— от сепаратистов, в свое время отколовших Пакистан от Индии. Представляете, каково народу — дважды сепаратистам!) Итак, «Пакистан» родился на Западе и лишь потом попал на Восток, перешел все границы и барьеры (в том числе и языковые) и утвердился в Истории. Такой вот возвращенец-переселенец на поделенную надвое землю, похоронивший прошлое под надгробием, с которого спешно стерли все надписи. Будто и не бывало никогда индийского прошлого, новой стране — новая история. И не важно, на каком фундаменте она зиждется, все индийское — стереть и переписать наново!
Так кто же заправлял этим делом? Пришлые переселенцы — мо-хаджиры. И на каких языках переписывалась история? На английском и урду — чуждых местному люду. Один язык перекочевал из-за моря, другой — из соседней страны. И вся дальнейшая история Пакистана видится как борьба времен: прошлое не сдается, пытается сбросить нововозведенное надгробие.
Истинное желание любого художника — выразить свое видение мира. Прошлое Пакистана погребено под разбитой плитой с затертой надписью: его настоящее — клубок противоречий — можно смело назвать неудачей мечтателей-утопистов. То ли для этого полотна выбрали нестойкие краски, как у Леонардо; то ли недостало создателям воображения — вот и сложилась картина, полная вопиющих несуразиц: по соседству с «бесстыдными» сари (завезенными пришлым людом) скромные мусульманские одеяния; язык урду вечно на ножах с пенджабским; новое не в ладах со старым, одним словом, Пакистан — это фальшивое чудо.
Что до меня, я, как и всякая «перелетная птица», — выдумщик. Измысливаю целые страны, примеряю их к существующим. История и мне задает загадки: что сохранить, что выбросить, как не потерять сокровища, хранимые в недрах памяти, как относиться к переменам. А что касается уже упоминавшихся «корней», то мне так и не удалось от них избавиться. Порой я и впрямь вижусь себе деревом, раскидистым ясенем из норвежского эпоса — мировым деревом Иггдрасилем. У Иггдрасиля три корня[4]: первый восходит к Вальхалле и источнику мудрости, откуда черпает Один. Второй мало-помалу снедается негасимым огнем великана Сурта, повелителя огненной страны Муспель-хейм. Третий корень точится страшным змеем Нидхёггом. Изведут огонь да змей два корня, и рухнет ясень, и погрузится мир во тьму. И кончится весь белый свет: древо жизни предвосхищает смерть.
Итак, страна моего повествования, чье прошлое упрятано под плитой с затертыми надписями, своего названия не имеет.
«Любое название,—указывает чешский писатель Кундера (ныне эмигрант),—означает неразрывную связь с прошлым, а народ без прошлого — безымянный народ». Но прошлое, с которым приходится иметь дело мне, не так-то легко похоронить. Оно каждодневно с боями прорывается в настоящее, и чересчур жестоко отказывать моей вымышленной стране в названии.
Не знаю, насколько достоверно, но говорят, что Нэпир [5] после удачного похода в страну Синд (нынешний юг Пакистана) отослал в Англию депешу с одним-единственным повинным и победным словом PECCAVI [6]. Согрешу-ка и я и назову Пакистан моего вымысла в честь этой языковой шутки (сдается мне все же, что и она — вымысел). Итак, да будет ПЕККАВИСТАН!
В тот день душе единственного сына генерала Резы Хайдара предстояло появиться на свет в другом обличье.
Покинув дом Бариаммы, где одно старухино присутствие действовало не хуже противозачаточного средства, Билькис поселилась на военной базе в простом общежитии для семейных офицеров. Вскорости, как и предрекала, она забеременела.
— Ну, что я тебе говорила!—ликовала Билькис.—Резачок, миленький, наш ангелочек возвращается! Осталось ждать совсем немного!
То, что она наконец понесла, Билькис объясняла просто: не нужно больше сдерживаться, можно стонать, вскрикивать во время мужниных ласк, так что «душа нашего сыночка, ожидая своего часа, слышит и внемлет нашим стараниям». Все это она с гордостью и любовью донесла до сведения мужа, и тот, возрадовавшись, не нашел возразить, что не только сыновняя душа слышит ее страстные стоны, но и соседи-офицеры — как начальство, так и подчиненные. В офицерском клубе ему приходится выслушивать немало шуток в свой адрес.
Пока жена рожала, Реза, с минуты на минуту ожидая перевоплощенного первенца, неподвижно сидел в приемном покое родильного отделения при госпитале. Восемь часов мучилась Билькис, охрипла, потеряла много крови, перебрала все самые грязные ругательства — роженицам и такое позволительно — и, наконец, раз!—и, о чудо из чудес! В два пятнадцать дня Реза Хайдар стал отцом… девочки, которая нравом и особенно поведением являла полную противоположность старшему братцу.
Когда спеленутую малышку дали матери, та не удержалась и разочарованно воскликнула:
— Как? И это все?! За мои-то страдания и пытки?! Не ребенок, а мышонок какой-то!
И верно, наша героиня, «фальшивое чудо» — Суфия Зинобия уродилась неподобающе маленькой (с годами она так и осталась невеличкой, очевидно унаследовав малый рост от карлицы-прабабки, чье имя — Бариамма, то есть Большая Мать,—слыло семейной шуткой).
Билькис вернула крохотный сверток акушерке, и та вынесла его истомившемуся отцу.
— У вас, господин майор, дочка. Прехорошенькая! Ровно ясно солнышко.
А в родильной палате, затаив дыхание, прислушивалась Билькис. В приемном покое тоже стало тихо. Издревле молчанием признавали поражение.
Поражение? Да быть такого не может! Ведь речь о самом Резаке, покорителе ледников, завоевателе альпийских лугов, пленителе архаров в заиндевелом (жаль, что не в золотом) руне. Неужто будущая «железная рука» нации смирится с поражением? Да ни за что! Неужто слова акушерки сразили бравого майора наповал? Ничуть не бывало! Реза сам пошел в атаку. Тяжелые и грозные слова танками понеслись вперед. Стены госпиталя задрожали, на соседних площадках для игры в поло от майорского крика лошади вставали на дыбы и сбрасывали всадников.
— Случаются ошибки!—орал Реза.—История знает немало чудовищных ошибок! Да что там! Мой собственный деверь при рождении… И не смей перечить мне, женщина! Зови начальника! — И еще громче:— Пол младенца легко перепутать!!—И оглушительными залпами (под стать артиллерийской канонаде) закончил:—Половые органы!!! Могут быть!!! Слабо выражены!!!
Возможно, залпов было бы больше, но тут акушерка посуровела, козырнула и напомнила, что господин майор находится все-таки в военном госпитале и не след ему забываться, хоть он и старше по чину. Конечно, в словах господина майора есть и доля справедливости: всякое при родах случается. Сказав это, она ушла. В увлажнившихся глазах несчастного отца затеплилась надежда. Равно и у Билькис — глаза у нее были сухи, вытаращены: она вслушивалась в каждый мужнин словесный залп.
В комнату, где от недавнего крика стены, казалось, еще ходили ходуном и где будущий президент сверхчеловеческим волевым нажимом пытался опровергнуть законы биологии, вошел начальник госпиталя (в генеральском чине). Говорил он внушительно, категорично, властно и развеял отцовские надежды в пух и прах. И некогда мертворожденный сын умер вторично, заключение врача отогнало прочь робко витавший вблизи дух «фальшивого чуда».
— Ошибка исключена. Прошу отметить, что перед пеленанием младенец был тщательно вымыт. Пол ребенка вне сомнений. Примите поздравления.
Но какой отец без борьбы откажется от своего дважды зачатого сына? Реза сорвал с крохи пеленки и стал тыкать пальцем ей в животик.
— Вот! Вот же! Что это, я спрашиваю?
— Ничего особенного. Здесь послеродовая припухлость, далее очертания по женскому типу…
— Но тут же выпуклость!—в отчаянии возопил Реза.—Выпуклость! Очевидная, явная выпуклость!
Но начальник-генерал уже вышел.
«И вот тут-то — это я цитирую уже из семейной саги, — когда родителям пришлось смириться с полом ребенка, принять, как велит вера, волю Аллаха, вот тут-то задремавшая на руках у Резы малышка вдруг покраснела».
О, зардевшееся дитя!
Допускаю, что долгие и частые рассказы и пересказы добавили стыдливой краски младенческим щечкам. Но никоим образом не ставлю под сомнение правдивость предания. Итак, новорожденная покраснела.
Даже в ту пору ее было так легко пристыдить!
Глава шестая.
Дело чести
Говорят, квакушка в колодце пугается собственного эха — ей кажется, что отвечает огромная страшная лягушка.
В Игольной долине недалеко от города К. обнаружили большие месторождения газа. Тогда-то вдруг вся страна с тревогой узнала о совершенно непатриотическом поведении невоздержанных местных жителей. В Игольную послали группу буровых мастеров, геологов, ученых, чтобы наметить скважины для добычи бутана. Местные племена напали на изыскателей, надругались, изнасиловав каждого (в среднем по 18,6 раза), причем намного чаще в зад (13,97 раза), нежели в рот (4,69 раза), и, в конце концов, перерезали каждому глотку (100%). Губернатор провинции Аладдин Гички обратился за военной помощью. И конечно же, командовать войсками, призванными защищать бесценные газовые месторождения, назначили Резу Хайдара; он прославился кампанией в долине Слез и дослужился уже до полковничьего чина. Новое назначение еще больше укрепило его известность в народе. Первая газета страны «Война» риторически вопрошала: «Кому ж защищать бесценные сокровища долины, как не завоевателю другой, не меньшей жемчужины?» А сам Резак обратился к корреспонденту того же издания со ступенек почтового вагона (только что оборудованного кондиционером), перед тем как поезд унесет его на запад, со следующими словами:
— Эти бандиты — что лягушки в колодце, милый мой. А я, да поможет мне Аллах, не хуже их. Напутаю так, что в штаны со страху наложат.
В ту пору его дочери Суфие Зинобии пошел второй годик. К Немыслимым горам полковника сопровождали и малышка и жена. Не успел поезд отойти от станции, как к ним в купе стали долетать крики и шум с развеселого пиршества («Безбожники бражничают», — определил Реза). Он спросил у проводника, кто едет в соседнем купе.
— О, сэр, очень важные люди. Высокие чиновники и с ними актрисы из известной кинокомпании.
Реза Хайдар лишь пожал плечами:
— Чтож, видно, придется потерпеть. Не унижаться же мне до объяснений со всякими киношниками.
Услышав такое, Билькис изобразила скупую улыбку на посеревших от ярости губах и, кипя, уставилась в зеркало на стене, отделявшей от империй ее детства.
Вагон был самый современный, и двери всех купе выходили в общий коридор. Час-другой спустя Билькис возвращалась из туалета, вдруг дверь погрязшего в пороке купе распахнулась, из нее высунулся толстогубый, как Искандер Хараппа, парень, послал ей воздушный поцелуй и букет хмельных комплиментов.
— Да, розанчик, за границей таких, как ты, не сыскать. Лучше наших девушек нет! — взглядом он ощупал ее стан. Гордость Билькис была оскорблена, однако, вернувшись к себе в купе, мужу она почему-то не пожаловалась.
В дороге (точнее, в самом ее конце) изрядно пострадала и гордость самого Резы. Когда поезд подошел к вокзалу города К., они увидели огромную толпу, тучей саранчи облепившую перрон. В толпе распевали модные песни, бросали к поезду цветы, размахивали флагами и знаменами, приветствуя гостей. Реза стал молодецки подкручивать усы, а Билькис, заметив это, лишь усмехнулась, но не открыла ему правды: толпа встречала не его, а тех самых задрипанных киношников из соседнего купе. Хайдар торжественно спустился по ступенькам с простертыми к толпе руками, готовясь произнести речь с обещанием беречь для родины жизненно важные газовые месторождения. Но его едва не сбили с ног неисчислимые охотники за автографами, воздыхатели и почитатели нарочито скромных кинозвезд. (Стараясь удержаться на ногах, полковник даже не заметил толстогубого парня, помахавшего на прощанье Билькис). Самолюбие Хайдара было уязвлено, что во многом объясняет его дальнейшее поведение: сначала он, как и всякий обиженный, вопреки здравому смыслу стал вымещать злобу на жене — еще бы, ведь некогда и она находилась во вражьем стане киношников. Затем вновь проснулась звериная тоска по несбывшемуся единственному сыну, а ответ за неудачное перевоплощение держать, конечно, супруге и всему ее киноокружению. Так подсознательно Реза Хайдар начал мстить за свое несостоятельное отцовство ничего не подозревавшим местным любителям кино.
Нелады в семье — точно дождевая вода на плоской крыше. Один ливень, другой, вроде и незаметно, а вода все копится и копится; и в один прекрасный день крыша рухнет вам на голову… А супруги Хайдар тем временем спрятали подальше уязвленное самолюбие, протиснулись сквозь ликующую толпу и покинули вокзал, оставив на перроне толстогубого любвеобильного парня. Звали его Синдбад Менгал, и был он младшим сыном президента кинокорпорации. В К. приехал затем, чтобы развернуть бурную деятельность на поприще кино: он посулил новые фильмы каждую неделю, новые кинотеатры, встречи со звездами самой крупной величины и певцами, певшими в ту пору непосредственно перед кинокамерой.
В гостинице «Блистательная» супругам Хайдар отвели особый, для новобрачных, номер «люкс», пропахший нафталином. Проводил их туда древний носильщик, за ним следовала ученая обезьянка (тоже из пережитков прошлого) в костюмчике посыльного. Старик, видно, истосковался по старым временам, не утерпел, тронул Резу Хайдара за рукав и спросил:
— Не скажите ли, господин начальник, когда сахибы-ангрезы вернутся?
А нам, в свою очередь, не вернуться ли к Рани Хараппа?
Куда ни взглянешь — любопытные лица. Прислушаешься — такое бранное многоцветье, что и уши радугой расцветают. Проснувшись однажды утром (вскорости после переезда в новый дом), она видит, как прислужницы — местные деревенские девушки — роются в комоде с ее одеждой, вынимают и рассматривают заграничное белье, яркую губную помаду.
— Что это вы там делаете?!
Девушки без тени стыда оборачиваются, не выпуская из рук платья госпожи, ее расчески, щетки.
— Не беспокойся, хозяйская жена, нам няня-айя разрешила посмотреть. Мы здесь полы натирали, вот она и разрешила. Ты только погляди, как мы полы-то натерли! Блестят, что мартышкина задница, ёй-бо.
Рани приподнимается на локте, ее собственный голос прогоняет дремоту.
— Ну-ка, прочь отсюда! И не стыдно вам у меня в спальне копаться? Ну-ка, чтоб духу вашего не было, не то я…
Девушки отчаянно машут руками, точно хотят загасить пламя.
— Остынь-ка малость! Сунь язычок в воду, остуди!
— Хватит дерзить! — взрывается Рани, но ее перебивают:
— Да полно тебе. Все равно, как айя скажет, так и будет. — И девки, нахально крутя бедрами, неспешно идут к двери. На пороге останавливаются и дают последний залп:
— Надо ж, в какую одежку Иски женушку обрядил! Поди, самое лучшее покупал, — говорит одна.
— Что верно, то верно, — подхватывает другая.—Да только, как павлин хвост в джунглях ни распускай, красоваться не перед кем!
— Скажите айе, что я хочу видеть дочь, — кричит им вслед Рани. Бесстыжие девки уже закрыли за собой двери, все ж одна отвечает:
— Ты гонору-то поубавь, принесут тебе дочку в свое время. Рани Хараппа больше не рыдает, больше не твердит зеркалу «это
непозволительно», больше не вспоминает с тоскливым вздохом (словно и не было ничего дурного) огромную спальню и сорок разбойников. У нее теперь есть дочь, но нет мужа; и стоит она узницей на краю земли, в этом Мохенджо, вотчине Хараппы в провинции Синд. Земли его — от горизонта до горизонта, воды вечно не хватает, живут не люди, а чудища Франкенштейна, насмешники и ехидны. Больше она не тешит себя мыслью, будто Искандер не знает, как с ней обращаются. «Все-то он знает», — шепчет она зеркалу. Ее любимый супруг, ее суженый на золотом подносе. «Родит женщина, и уже не та, нет былой упругости в теле, а мой Иски любит, чтоб как у девушки тело было». И в испуге прикрывает ладошкой рот, бежит к двери, к окнам — не дай бог, кто услышит.