Страница:
Проскочив в мгновение пролив, байдара вышла на океанскую гладь. Вода была густая, тяжелая, но и ее легко разрезал нос байдары. Джону казалось, что на этот раз байдара приподнялась еще выше и несется по воздуху, едва касаясь днищем поверхности воды.
«Хочешь повести судно?» – взглядом спросил Джон стоявшего рядом Тнарата. «Хочу», – ответил тот радостными глазами и протянул руку.
Ощутив живую мощь двигателя, Тнарат сначала вздрогнул, но потом его лицо приняло такое блаженное и умиротворенное выражение, что Джон даже отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.
Плавно отводя рукоятку, Тнарат обходил редкие встречающиеся льдинки и снова направлял полет байдары, стараясь держаться строго прямой линии.
Не прошло и получаса, как показались крайние яранги Энмына, а затем и одинокая фигура старика рыбака, сторожащего сети. Пустынный берег удивил Джона, но потом он догадался, что их ждут на противоположной стороне галечной косы, на берегу лагуны.
Они успели причалить и вытащить байдару на берег, когда вдали показались бегущие энмынцы. Впереди, размахивая длинными руками, мчался Гуват.
– Как это вы здесь очутились? – с искренним удивлением прокричал он еще издали.
– По воздуху перелетели, – спокойно ответил Тнарат, бережно отвинчивая винты, крепящие мотор к байдаре.
– Да неужели? – широко раскрыл глаза Гуват. – Правда, правда! Я слышал, что белые могут и такое! Верно, а? – обратился он к Джону.
– Мы прошли в лагуну через Пильхын.
По лицу Гувата можно было догадаться, что он с недоверием встретил эти слова. Такая скорость, чтобы за полчаса можно было пройти путь до Пильхына, пройти пролив и вернуться морем в Энмын, просто не укладывалась у него в голове, и он был склонен поверить тому, что байдара просто-напросто перескочила через галечную косу.
Когда поднимались к ярангам, Армоль вдруг придержал за рукав Джона.
– Это очень важно! – горячо зашептал он. – Я теперь знаю, что мне нужно делать! Не надо покупать вельботы – надо иметь моторы! Главное сегодня – это быстрота! Смотри, мы объехали лагуну в пять раз быстрее, чем на веслах. Это значит, как будто пять байдар Шли, а не одна. Если у меня будет мотор…
Армоль даже запнулся от волнения. Он увидел себя за рулем на моторной байдаре, мчащейся по морю.
– Во льдах опасно, – заметил Джон. – Наскочишь при такой скорости на льдину – и сразу ко дну.
– А об этом я и не подумал, – с досадой произнес Армоль и быстро зашагал к своей яранге.
– Брат к нам приехал, – сообщил он голосом взрослого мужчины, возвещавшего об очень значительной новости.
– Что ты говоришь! – Джон обрадованно кинулся в чоттагин, но тут его встретило неумолимое каменное лицо старой Чейвунэ. Сухонькой, похожей на корявую ветку рукой она преградила дорогу в полог и строго произнесла:
– Подумай о будущем сына!
Несколько дней Джон провел в бездействии, уединившись в своей давно не используемой каморке. Он спал на жестком топчане, удивляясь самому себе, как переменились его собственные представления о комфорте. И даже подумалось о том, будь здесь его родной порт-хоупский дом, было ли ему так же хорошо и покойно в обширной гостиной перед камином в долгий зимний вечер, как в теплом, уютном пологе? Роясь в своих вещах, ставших бесполезными, Джон обнаружил блокнот и с улыбкой прочитал последнюю запись. И вдруг его осенило – а ведь это любопытно! Вот он читает старую запись, и перед ним встает совершенно другой человек, оставшийся в былом, а его мысли читает и даже произносит вслух совсем другой… Нет, это даже забавно! Джон взял карандаш, воткнул его в особую держалку и написал на чистой странице блокнота:
«Родился сын. Родной сын на этой бесплодной земле. Прошедшей зимой я похоронил дочь… Почему же так случилось, что я даже представить себе не могу, что покину этот берег? Ведь дело не в том, что здесь похоронена моя дочь, здесь родился сын, здесь живут близкие и дорогие мне люди. Так в чем же суть? Вроде бы каждый день отдаляет меня все больше и больше от того идеала человека, который был мне внушен воспитанием в детстве и учением в университете. Я даже по-своему поверил в этих идолов, точнее – не в них, а в силы, которые стоят за ними… Может быть, оттого, что здесь нужно остро чувствовать себя человеком каждый день, каждый час, каждое мгновение, чтобы выжить? Или, точнее говоря, я пытаюсь нащупать путь к тому идеалу человека, который является истинным. И вообще, что такое человек и для чего он живет? Что привело его в этот разумный, четко разграниченный мир и заставило грубо вторгнуться?.. Здесь не задают таких вопросов ни себе, ни другим – здесь просто живут. Родился сын. Он будет жить и бороться за право называться человеком в этом холодном краю, будет бить зверей, полюбит и будет продолжать род Макленнанов… Где-то в далеком будущем будет жить легенда о белом человеке, который остался среди них и от которых произошли странные чукчи, в роду которых иногда будут появляться необычные черты. И может быть, кто-нибудь из них когда-то почувствует в душе волнение, но он не будет знать, что вдруг вспомнились стихи Шелли или Первая баллада Шопена. Он их услышит в неслышном всплеске цветущей весенней тундры, в набегающей на мерзлую гальку студеной волне… Будь счастлив, мой сын Билл-Токо Макленнан!»
С ясного неба сыпались снежинки, а на море было чисто. Вода отяжелела, в ней уже не было летней легкости и упругости. Волна лениво накатывалась на замерзшую гальку и медленно уходила обратно, оставляя соленую наледь на замерзших камнях.
На берег осторожно снесли байдару. Легкое суденышко покоилось на плечах четырех человек, ступавших по скользким, покрытым наледью камням. Позади байдары шел с мотором на плечах Тнарат, а за ним с важным видом семенил Яко, волоча длинное весло с ременными уключинами.
Дозорные, стоявшие на высоком мысу, сообщили, что видели в плавающих льдах судно. Оно прошло далеко от берега, направляясь на Невидимый остров. Сообщение встревожило жителей Энмына, особенно тех, кому было поручено охранять лежбища – будущее зимнее благополучие людей.
Это сообщение заставило Джона поторопиться с выходом в море, несмотря на то, что карантин, наложенный обычаем на отца новорожденного, еще далеко не кончился. Он сам поговорил об этом со строгой Чейвунэ. Ее лицо было словно высечено из того черно-серого камня, из которых изготовляются чукотские светильники.
– Если ты заботишься о будущем моего нового сына, – с почтением в голосе сказал Джон, – то не лучше ли будет подумать о том, что он будет есть? Вспомни прошедшую зиму. Сколько унес жизней голод, сколько новорожденных ушло за облака, хотя при их рождении были соблюдены все обычаи и отцы их выдержали все сроки положенного затворничества?
– Эти обычаи не я устанавливала и даже не мои предки. Они родились вместе с нашим народом, – с неменяющимся выражением лица ответила Чейвунэ. – Как задумаешься над этим – разумно или неразумно, так сама жизнь окажется бессмысленной.
– И все же, верно, надо стараться делать так, чтобы обычай прежде всего шел на пользу людям. Ведь те, кто выдумал его или создал, думали ведь прежде всего о благе людей, – мягко возразил Джон.
Каменное выражение лица Чейзунэ не менялось, но в складках ее морщин что-то дрогнуло, в глазах сверкнул отблеск новой мысли.
– Если мы не отправимся навстречу кораблю белых людей, они могут разогнать лежбище, как это уже было один раз. Беда тогда будет всем энмынцам… Уж если Внешние Силы покарают меня за то, что я нарушил обычай, пусть лучше пострадаю один я, чем все. Разве это не разумно?
Чейвунэ молча склонила голову и шепотом сказала:
– Только не забудь перед выходом в море принести жертвы всем сторонам – Восходу, Северу, Югу и Закату. И своего домашнего бога не забудь.
– Хорошо, эпэкэй [41].
– И повидайся с женой и сыном.
– Хорошо, эпэкэй…
С помощью Тнарата Внешние Силы были наделены крошками табаку, оленьим мясом и каплями крови. С домашним богом Джон справился сам, щедро помазав его лицо нерпичьим жиром и поводив по его губам жестким стеблем от листового табаку.
И вот теперь, спокойные, уверенные, они шли на берег, чтобы выйти в море навстречу неведомому кораблю белых. Джон поддерживал плечом борт байдары, и его глаза видели спину впереди идущего Гувата, берег, а за ним – морской простор, казавшийся отсюда таким спокойным и миролюбивым. Море было почти чисто ото льда, и трудно было поверить, что минет совсем немного времени и все это бескрайнее пространство закроет толстым льдом, загромоздит остроконечными торосами, а открытую воду придется искать далеко от берега, преодолевая иной раз десятки миль. Джон старался шагать в ногу с Гуватом, и даже покачивание корпуса у него было таким же, как у впереди идущего. Только у самого берега, когда оставалось сделать буквально последний шаг, Джон как бы внутренним взором взглянул на себя со стороны, на то, как он воздавал дары богам и даже шептал вслед за Тнаратом заклинания, как он идет со своими земляками, и какое-то новое чувство шевельнулось у него в груди, какая-то мысль блеснула в мозгу, но тут голос Гувата прервал его размышления:
– Ставим байдару!
Прибоя почти не было. Отяжелевшая от стужи вода лениво плескалась у берега, и радужные парашютики мелких медуз почти неподвижно висели над чистым дном, тихо покачиваясь в такт дыханию океана.
Яко отыскал в примерзшей гальке плеть морской капусты, носком торбаса выковырнул ее оттуда, откусил половину, а вторую протянул отчиму.
Морская капуста, к которой здесь пристрастился Джон, приятно освежала рот, и в ее вкусе было что-то далекое, знакомое, словно это было не морское растение, а свежий, только что сорванный с грядки слегка присыпанный солью огурец.
Тнарат деловито проверил крепление кормы и осторожно привинтил лапки мотора к специально сооруженной системе из толстых деревянных планок и лахтачьего ремня.
Винт мотора пока был высоко поднят, чтобы не помять его, когда байдару будут сталкивать в воду.
– А ведь мы неправильно все делаем! – вдруг подал голос Гуват, тоже разжившийся морской капустой и громко, на весь морской берег чавкающий от удовольствия. – Надо все делать наоборот.
Его пришлось довольно долго слушать, прежде чем удалось выудить кз его путаной речи действительно дельную мысль: безопаснее для винта столкнуть байдару не носом вперед, а кормой. Тогда он сразу же окажется в глубокой воде, да и охотникам будет сподручнее садиться.
– А ведь ты иногда тоже смекаешь, – с оттенком удивления произнес Тнарат.
Когда байдара закачалась на воде, первым в нее прыгнул Яко, за ним Джон. Последним, оттолкнув легкое суденышко от берега, взобрался Гуват и аккуратно свернул причальный ремень.
От берега решили удалиться на веслах, чтобы шум мотора не достигал лежбища и не отпугнул животных. Весла мерно опускались в тяжелую тягучую воду, и капли сочно шлепались, скатываясь с длинных лопастей. Тишину нарушал лишь скрип ременных уключин. Люди не разговаривали, и не потому, что каждый был занят своим делом, а так уж было заведено – без надобности охотники не раскрывают рта. Бесшумно, с легким всплеском выныривали нерпы, но оружия у охотников с собой не было – гром выстрелов также был нежелателен в этой девственной тишине, охранявшей великое скопище моржей.
Отсюда уже можно увидеть низкую галечную отмель. Собственно говоря, ее не стало – она вся покрыта серо-бурыми телами. Если скользнуть взглядом вверх по крутом каменистому спуску, то на самой вышине виднеются черненькие фигурки наблюдателей. Сегодня там стояли Армоль и Орво.
Джон подумал о старике. За последнее время Орво стал нелюдим и редко захаживал к Джону. А если и заходил, то все чаще говорил о своих недугах, о том, что в груди у него поселился какой-то зверек, который иногда по ночам будит его голодным писком. «Ест он мне нутро», – говорил Орво и начинал кашлять. Кашель сотрясал все его похудевшее, постаревшее тело, когда-то казавшееся Джону вырезанным из необычайно крепкой породы дерева. По словам Орво выходило, что ему немногим более пятидесяти лет, а выглядел он на все семьдесят. Да, нелегка здесь жизнь, и год, прожитый на берегу Ледовитого океана, стоит двух, а то и трех лет, проведенных, скажем, на берегу Онтарио.
– Атэ, смотри, лахтак, – громким шепотом Яко отвлек Джона от печальных размышлений.
Большая лоснящаяся круглая голова бесшумно плыла впереди байдары. Издали она казалась человеческой, особенно глаза – большие, черные, выразительные, заполненные такой глубокой мудростью, что в них невозможно долго смотреть. Время все лечит, даже такие раны, которые кажутся пожизненными отметками на душе и на сердце. Давно уже упоминание о лахтаке не будит у Джона тех страшных воспоминаний об ужасах, пережитых им, когда он тащил по припаю зашитого в лахтачью кожу умирающего Токо.
Теперь Токо снова пришел. Пришел в образе нового человека, которого выносила под своим добрым сердцем Пыльмау в самые тяжелые и мрачные дни трудной зимы. Да и зима уже не кажется такой темной с высоты сегодняшнего дня, который сулит сытые зимние вечера, когда в небе резвится и играет полярное сияние. И даже бушующая пурга, потряхивающая моржовые покрышки яранг, кажется приятной музыкой, музыкой, оправдывающей человека, сидящего в теплом пологе в окружении близких или предающегося слушанию далеких и туманных преданий. Сытость, уверенность в завтрашнем дне и долгий сон, когда начинает наползать зимний, пронизывающий туман. Уходишь в этот сон в самом начале тумана, а когда просыпаешься – уже занялся новый день и даже виден краешек зимнего солнца, крадущегося за горизонтом в долгой погоне за убегающей зимой.
Размышления прерывались лишь короткими командами Тнарата, который указывал Джону, куда поворачивать рулевое весло. Но команды были редки, и над огромным простором лишь звенели капли, скатывающиеся с лопастей весел, и скрипели ременные уключины древнего судна, несшего на корме последнее изобретение человека, которое заменяет ему руки, – бензиновый подвесной мотор фирмы «Дженерал моторс».
– Вижу парус!
Весла застыли над водой, затих скрип ремней.
– Корабль идет, на наш берег, – добавил Тнарат, приложив к глазам козырьком большую плоскую рукавицу из нерпичьей шкуры.
– Достаточно ли далеко отошли от берега, чтобы заводить мотор? – осведомился Джон, вынимая из воды рулевое весло и готовясь опустить вместо него винт и руль подвесного мотора.
Тнарат поглядел на берег, на далекое лежбище, которое отсюда казалось лишь неприметной узкой темной полоской, такой же, как и прочие галечные отмели на всем побережье Ледовитого океана. Байдара отошла далеко (очевидно, здесь было течение от берега, помогавшее гребцам), моржей уже нельзя было различить.
– Сейчас самый громкий звук для них – шум прибоя, да и сами они не молчат, – сказал Тнарат, отнимая от глаз рукавицу. – Не услышат.
Он перебрался с носа на корму, чтобы помочь Джону завести двигатель.
Остывший мотор долго не заводился. Он брезгливо отряхивался от прикосновения и молчал.
Вспотевший от усилий расшевелить сонный мотор, Тнарат передал заводной шнур Джону.
А корабль тем временем неумолимо приближался. Уже можно было разглядеть потемневший от воды такелаж и поцарапанный льдами корпус. Отчаянным усилием люди на байдаре пытались завести мотор. От Джона шнур перешел снова к Тнарату, от Тнарата к Гувату. Этот с таким усердием дернул два раза, что вздрогнула вся байдара. Но, к удивлению и удовольствию всех, мотор заревел, и Гуват, чудом перескочив в тесной байдаре через Тнарата и Джона, очутился на своем месте.
Байдара неслась к кораблю, как птица на взлете. Тугая вода плавно ложилась под днище, которое чуть подрагивало. Под полупрозрачной моржовой кожей хорошо была видна бегущая зеленая гладь воды.
Корабль вырастал на глазах. Прошло всего несколько минут, и Тнарат стал понемногу сбавлять газ. Корабль лег в дрейф.
Это была шхуна Канадского морского ведомства «Веаr», идущая с острова Врангеля вместе с остальными уцелевшими членами команды раздавленного в январе 1914 года «Карлука».
На мостике Джон увидел капитана Бартлетта, тот тоже узнал Джона и с радостью крикнул:
– Хэлоу, мистер Макленнан! Я очень рад видеть вас в добром здравии. Прошу вас подняться ко мне на палубу.
Шхуна низко сидела в воде, и людям с байдары ничего не стоило перебраться на борт деревянного судна, не прибегая к помощи штормтрапа. Ступив на палубу и еще раз поздоровавшись с капитаном Бартлеттом, Джон огляделся и, не находя рядом с собой Яко, обернулся.
Мальчик стоял в байдаре и широко раскрытыми глазами, в которых виднелись и страх, и любопытство, глядел на белых, на их большой деревянный корабль, в котором, наверное, могли разместиться все жители Энмына вместе с собаками. И было еще неожиданно возникшее открытие, которое сразу отдалило его от отчима: встав рядом с капитаном, атэ Сон вдруг сделался таким же далеким и недоступным, непонятным и странным, как и все эти белые люди, столпившиеся на палубе и с любопытством разглядывавшие прибывших на моторной байдаре туземцев, Сона в его чукотской одежде и маленького мальчика, который в страхе вцепился в борт кожаного судна.
– Иди сюда, Яко! – позвал Джон.
– Я боюсь, Сон, – с дрожью в голосе признался Яко, назвав отчима по имени, а не атэ, как обычно.
– Иди сюда, сынок, я тебе помогу подняться, – спокойно и твердо произнес Джон и протянул мальчику такие знакомые с самого далекого детства кожаные напястники. Яко долгие годы был уверен, что отчим его таким родился: без пальцев.
Превозмогая страх и стараясь унять противное щекотание где-то под коленками, Яко повиновался и, поднявшись на палубу, стал рядом с отчимом.
– Мой сын, – сказал Джон. – Его зовут Яко.
– Очень рад вас снова увидеть, – с серьезным видом сказал капитан Бартлетт и протянул руку.
Яко никогда не приходилось здороваться по обычаю белых людей, разве только в играх, когда приходилось изображать белого человека, но тут пришлось проделать это всерьез. Ладонь у капитана была твердая, как рукоять копья.
Капитан Бартлетт пригласил всех в тесную кают-компанию.
Вестовой подал на стол кофе, ром, а для Яко сладости. Капитан радушно угощал и рассказывал о трудном пути к острову Врангеля.
– Мы уже отчаялись и решили, что и в этом году нашим несчастным товарищам придется провести еще одну зимовку. Но в один прекрасный день льды, сбившиеся у берега, раздвинулись, и нам удалось на шлюпке высадиться и забрать наших друзей. Эпопея «Карлука» закончилась сравнительно благополучно, но наш шеф Вильялмур Стефанссон вынашивает уже новый план экспедиции, намеревается колонизировать остров, создать там постоянное поселение…
– Разве остров Врангеля принадлежит Канаде? – осведомился Джон, прихлебывая разбавленный ромом кофе.
– Мне трудно сказать что-нибудь об этом определенное, – ответил капитан Бартлетт, – но древнее правило гласит, что земля принадлежит тому, кто на ней живет. А насколько мы могли убедиться, остров Врангеля в настоящее время необитаем, и владеть им будет та страна, которая колонизирует его.
– Сомневаюсь, чтобы русское правительство отнеслось к этому спокойно, – возразил Джон.
– Русское правительство сейчас занято войной в Европе, – ответил капитан Бартлетт. – Эти северные окраины являются для него лишь обузой. Вспомните продажу Аляски.
Чукчи с почтением слушали незнакомый разговор двух белых, и для энмынцев было несколько непривычно видеть своего земляка Сона в положении человека, обсуждающего какие-то, должно быть, очень важные дела. Может быть, они говорили о том, что нынче ледовая обстановка очень благоприятствует мореходству: давно покрылись снегом вершины дальних гор, а морского льда вблизи берега все еще нет, и лишь при северном ветре появляется на горизонте белая полоска, которая вскоре исчезает.
В конце беседы капитан Бартлетт выразил пожелание приблизиться к берегу и набрать воды из водопада, обрушивающегося в море милях в двух восточнее Энмынского мыса.
– Набирайте воды сколько вам нужно, – ответил Джон, – но мои друзья и я просим не пользоваться двигателем и не очень шуметь. Особенно прошу не стрелять: мы бережем моржовое лежбище. Это наша единственная надежда на спокойную зиму. Если кто-то спугнет животных, мы останемся на всю долгую зиму без пищи и топлива.
– Мы учтем ваши пожелания, – вежливо ответил капитан Бартлетт и велел поднять паруса.
Ведя на буксире байдару, шхуна «Веаг» медленно продвигалась, ловя огромными полотнищами парусов малейшее, едва уловимое движение воздуха, которое даже не могло поднять мелкой ряби на отяжелевшей от холода морской глади.
Напротив селения энмынцы пересели на байдару и вернулись к себе. «Веаr» прошла немного восточнее, и моряки принялись перевозить пресную воду, набирая ее из водопада прямо в чисто вымытые деревянные шлюпки.
Шхуне требовалось много воды, и судно простояло всю ночь. Утром льды редкими скоплениями приблизились к берегу Энмына. Пора было колоть моржей.
Перед отплытием капитан Бартлетт нанес прощальный визит Джону Макленнану. Тяжело нагруженная шлюпка ткнулась о берег, где собрались почти все жители Энмына. Неподалеку от мужчин отдельно стояли женщины и среди них Пыльмау с малышом, закутанным в меха.
Крепко пожав руку Джону, капитан Бартлетт сказал:
– Я искренне благодарю вас за помощь, и, поверьте мне, я восхищен вашим характером. Позвольте мне передать вашему сыну Яко эту лоцию северных морей, изданную Канадским морским ведомством, – он протянул тяжелую, роскошно изданную книгу стоявшему рядом с отчимом Яко.
Потом он передал жителям Энмына подарки от имени Канадского морского ведомства. Увидев на руках Пыльмау ребенка, он сказал Джону:
– О, я вижу, у вас в семье прибавление?
– Да, – ответил Джон.
– Как же зовут нового жителя Арктики?
– Билл-Токо Макленнан, – ответил Джон.
– Желаю всем вам благополучия и счастья, – и капитан Бартлетт уселся в шлюпку. Моряки, взмахнув веслами, поплыли к шхуне.
Джон направился к Дальнему мысу, чтобы еще раз обозреть лежбище. Несмотря на глубокую осень, небо было ясное и высокое. Солнце уже давно скрылось, но еще было светло – светился редкий молодой лед, свежий снег, еще пока тонким слоем покрывший землю и прибрежные скалы.
Так же светло и чисто было на душе Джона Макленнана.
Завтра все мужчины и юноши Энмына выйдут колоть моржей.
Еще задолго до рассвета селение оживилось. Великое жертвоприношение по совету Джона произвели не над самым Дальним мысом, а чуть в стороне, чтобы не создавать лишнего шума. Все собаки были заперты в чоттагинах или посажены на цепь на восточной окраине селения, где в гальку были врыты огромные побелевшие от снега и воды китовые черепа.
Тонкая полоска зари разгоралась необычайно быстро, Но это только казалось – время шло своей дорогой, но нетерпеливые сердца охотников отсчитывали иные мгновения.
Орво стоял, обративши лицо к восходу, и шептал священные слова. И подумалось Джону, что если бы перевести молитвы всех народов, всех наречий, всех религий – больших и малых, древних и новых, то весь смысл уместился бы всего лишь в трех словах: мир, хлеб, здоровье. Мир, понимаемый не только как дружелюбные отношения между государствами и народами, но и как пожелание уважать мир внутри человека и не смущать его несбыточными и непривычными соблазнами, уважать мир и жизнь каждого человека, не стараясь его мерить собственной мерой. А что касается хлеба и здоровья – это уж ясно само собой. Только здешний хлеб – это огромные туши, ворочающиеся на галечной отмели под Дальним мысом.
В руках у Орво была хорошо знакомая Джону жертвенная чаша. Это было простое деревянное блюдо, блестевшее от долгого употребления и оттого, что пища, предназначенная богам, всегда была достаточно жирна.
Полузакрыв глаза и оставив лишь узкие щелочки, чтобы не пропустить и поймать первый луч, Орво ждал появления светила. Темными тенями стояли за ним охотники Энмына и молчали. Где-то вдали тихо скулили привязанные собаки. С безоблачного неба в виде прозрачных снежинок сыпалась замерзшая влага.
Наконец! Блеснул первый луч. Он вырвался из-за забеленного льдами горизонта и ударил по глазам неподвижно стоящего Орво. Голос старика зазвенел, и, произнеся последние слова заклинания, он принялся разбрасывать жертвенное угощение, сопровождая каждый взмах руки новыми словами.
Копье Джона было сделано так, чтобы намокшая от крови рукоять не соскальзывала из специальных кожаных захватов на кистях. Несмотря на то, что торжественное жертвоприношение, казалось, должно было бы несколько успокоить охотников, трудно было побороть возбуждение предстоящей кровавой работой.
«Хочешь повести судно?» – взглядом спросил Джон стоявшего рядом Тнарата. «Хочу», – ответил тот радостными глазами и протянул руку.
Ощутив живую мощь двигателя, Тнарат сначала вздрогнул, но потом его лицо приняло такое блаженное и умиротворенное выражение, что Джон даже отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.
Плавно отводя рукоятку, Тнарат обходил редкие встречающиеся льдинки и снова направлял полет байдары, стараясь держаться строго прямой линии.
Не прошло и получаса, как показались крайние яранги Энмына, а затем и одинокая фигура старика рыбака, сторожащего сети. Пустынный берег удивил Джона, но потом он догадался, что их ждут на противоположной стороне галечной косы, на берегу лагуны.
Они успели причалить и вытащить байдару на берег, когда вдали показались бегущие энмынцы. Впереди, размахивая длинными руками, мчался Гуват.
– Как это вы здесь очутились? – с искренним удивлением прокричал он еще издали.
– По воздуху перелетели, – спокойно ответил Тнарат, бережно отвинчивая винты, крепящие мотор к байдаре.
– Да неужели? – широко раскрыл глаза Гуват. – Правда, правда! Я слышал, что белые могут и такое! Верно, а? – обратился он к Джону.
– Мы прошли в лагуну через Пильхын.
По лицу Гувата можно было догадаться, что он с недоверием встретил эти слова. Такая скорость, чтобы за полчаса можно было пройти путь до Пильхына, пройти пролив и вернуться морем в Энмын, просто не укладывалась у него в голове, и он был склонен поверить тому, что байдара просто-напросто перескочила через галечную косу.
Когда поднимались к ярангам, Армоль вдруг придержал за рукав Джона.
– Это очень важно! – горячо зашептал он. – Я теперь знаю, что мне нужно делать! Не надо покупать вельботы – надо иметь моторы! Главное сегодня – это быстрота! Смотри, мы объехали лагуну в пять раз быстрее, чем на веслах. Это значит, как будто пять байдар Шли, а не одна. Если у меня будет мотор…
Армоль даже запнулся от волнения. Он увидел себя за рулем на моторной байдаре, мчащейся по морю.
– Во льдах опасно, – заметил Джон. – Наскочишь при такой скорости на льдину – и сразу ко дну.
– А об этом я и не подумал, – с досадой произнес Армоль и быстро зашагал к своей яранге.
25
Однако в первое дозорное плавание Джону удалось выйти не сразу: Пыльмау родила сына. Это случилось как-то неожиданно. Возвратившегося с промысла Джона встретил Яко. Мальчик как-то неприкаянно топтался у яранги.– Брат к нам приехал, – сообщил он голосом взрослого мужчины, возвещавшего об очень значительной новости.
– Что ты говоришь! – Джон обрадованно кинулся в чоттагин, но тут его встретило неумолимое каменное лицо старой Чейвунэ. Сухонькой, похожей на корявую ветку рукой она преградила дорогу в полог и строго произнесла:
– Подумай о будущем сына!
Несколько дней Джон провел в бездействии, уединившись в своей давно не используемой каморке. Он спал на жестком топчане, удивляясь самому себе, как переменились его собственные представления о комфорте. И даже подумалось о том, будь здесь его родной порт-хоупский дом, было ли ему так же хорошо и покойно в обширной гостиной перед камином в долгий зимний вечер, как в теплом, уютном пологе? Роясь в своих вещах, ставших бесполезными, Джон обнаружил блокнот и с улыбкой прочитал последнюю запись. И вдруг его осенило – а ведь это любопытно! Вот он читает старую запись, и перед ним встает совершенно другой человек, оставшийся в былом, а его мысли читает и даже произносит вслух совсем другой… Нет, это даже забавно! Джон взял карандаш, воткнул его в особую держалку и написал на чистой странице блокнота:
«Родился сын. Родной сын на этой бесплодной земле. Прошедшей зимой я похоронил дочь… Почему же так случилось, что я даже представить себе не могу, что покину этот берег? Ведь дело не в том, что здесь похоронена моя дочь, здесь родился сын, здесь живут близкие и дорогие мне люди. Так в чем же суть? Вроде бы каждый день отдаляет меня все больше и больше от того идеала человека, который был мне внушен воспитанием в детстве и учением в университете. Я даже по-своему поверил в этих идолов, точнее – не в них, а в силы, которые стоят за ними… Может быть, оттого, что здесь нужно остро чувствовать себя человеком каждый день, каждый час, каждое мгновение, чтобы выжить? Или, точнее говоря, я пытаюсь нащупать путь к тому идеалу человека, который является истинным. И вообще, что такое человек и для чего он живет? Что привело его в этот разумный, четко разграниченный мир и заставило грубо вторгнуться?.. Здесь не задают таких вопросов ни себе, ни другим – здесь просто живут. Родился сын. Он будет жить и бороться за право называться человеком в этом холодном краю, будет бить зверей, полюбит и будет продолжать род Макленнанов… Где-то в далеком будущем будет жить легенда о белом человеке, который остался среди них и от которых произошли странные чукчи, в роду которых иногда будут появляться необычные черты. И может быть, кто-нибудь из них когда-то почувствует в душе волнение, но он не будет знать, что вдруг вспомнились стихи Шелли или Первая баллада Шопена. Он их услышит в неслышном всплеске цветущей весенней тундры, в набегающей на мерзлую гальку студеной волне… Будь счастлив, мой сын Билл-Токо Макленнан!»
С ясного неба сыпались снежинки, а на море было чисто. Вода отяжелела, в ней уже не было летней легкости и упругости. Волна лениво накатывалась на замерзшую гальку и медленно уходила обратно, оставляя соленую наледь на замерзших камнях.
На берег осторожно снесли байдару. Легкое суденышко покоилось на плечах четырех человек, ступавших по скользким, покрытым наледью камням. Позади байдары шел с мотором на плечах Тнарат, а за ним с важным видом семенил Яко, волоча длинное весло с ременными уключинами.
Дозорные, стоявшие на высоком мысу, сообщили, что видели в плавающих льдах судно. Оно прошло далеко от берега, направляясь на Невидимый остров. Сообщение встревожило жителей Энмына, особенно тех, кому было поручено охранять лежбища – будущее зимнее благополучие людей.
Это сообщение заставило Джона поторопиться с выходом в море, несмотря на то, что карантин, наложенный обычаем на отца новорожденного, еще далеко не кончился. Он сам поговорил об этом со строгой Чейвунэ. Ее лицо было словно высечено из того черно-серого камня, из которых изготовляются чукотские светильники.
– Если ты заботишься о будущем моего нового сына, – с почтением в голосе сказал Джон, – то не лучше ли будет подумать о том, что он будет есть? Вспомни прошедшую зиму. Сколько унес жизней голод, сколько новорожденных ушло за облака, хотя при их рождении были соблюдены все обычаи и отцы их выдержали все сроки положенного затворничества?
– Эти обычаи не я устанавливала и даже не мои предки. Они родились вместе с нашим народом, – с неменяющимся выражением лица ответила Чейвунэ. – Как задумаешься над этим – разумно или неразумно, так сама жизнь окажется бессмысленной.
– И все же, верно, надо стараться делать так, чтобы обычай прежде всего шел на пользу людям. Ведь те, кто выдумал его или создал, думали ведь прежде всего о благе людей, – мягко возразил Джон.
Каменное выражение лица Чейзунэ не менялось, но в складках ее морщин что-то дрогнуло, в глазах сверкнул отблеск новой мысли.
– Если мы не отправимся навстречу кораблю белых людей, они могут разогнать лежбище, как это уже было один раз. Беда тогда будет всем энмынцам… Уж если Внешние Силы покарают меня за то, что я нарушил обычай, пусть лучше пострадаю один я, чем все. Разве это не разумно?
Чейвунэ молча склонила голову и шепотом сказала:
– Только не забудь перед выходом в море принести жертвы всем сторонам – Восходу, Северу, Югу и Закату. И своего домашнего бога не забудь.
– Хорошо, эпэкэй [41].
– И повидайся с женой и сыном.
– Хорошо, эпэкэй…
С помощью Тнарата Внешние Силы были наделены крошками табаку, оленьим мясом и каплями крови. С домашним богом Джон справился сам, щедро помазав его лицо нерпичьим жиром и поводив по его губам жестким стеблем от листового табаку.
И вот теперь, спокойные, уверенные, они шли на берег, чтобы выйти в море навстречу неведомому кораблю белых. Джон поддерживал плечом борт байдары, и его глаза видели спину впереди идущего Гувата, берег, а за ним – морской простор, казавшийся отсюда таким спокойным и миролюбивым. Море было почти чисто ото льда, и трудно было поверить, что минет совсем немного времени и все это бескрайнее пространство закроет толстым льдом, загромоздит остроконечными торосами, а открытую воду придется искать далеко от берега, преодолевая иной раз десятки миль. Джон старался шагать в ногу с Гуватом, и даже покачивание корпуса у него было таким же, как у впереди идущего. Только у самого берега, когда оставалось сделать буквально последний шаг, Джон как бы внутренним взором взглянул на себя со стороны, на то, как он воздавал дары богам и даже шептал вслед за Тнаратом заклинания, как он идет со своими земляками, и какое-то новое чувство шевельнулось у него в груди, какая-то мысль блеснула в мозгу, но тут голос Гувата прервал его размышления:
– Ставим байдару!
Прибоя почти не было. Отяжелевшая от стужи вода лениво плескалась у берега, и радужные парашютики мелких медуз почти неподвижно висели над чистым дном, тихо покачиваясь в такт дыханию океана.
Яко отыскал в примерзшей гальке плеть морской капусты, носком торбаса выковырнул ее оттуда, откусил половину, а вторую протянул отчиму.
Морская капуста, к которой здесь пристрастился Джон, приятно освежала рот, и в ее вкусе было что-то далекое, знакомое, словно это было не морское растение, а свежий, только что сорванный с грядки слегка присыпанный солью огурец.
Тнарат деловито проверил крепление кормы и осторожно привинтил лапки мотора к специально сооруженной системе из толстых деревянных планок и лахтачьего ремня.
Винт мотора пока был высоко поднят, чтобы не помять его, когда байдару будут сталкивать в воду.
– А ведь мы неправильно все делаем! – вдруг подал голос Гуват, тоже разжившийся морской капустой и громко, на весь морской берег чавкающий от удовольствия. – Надо все делать наоборот.
Его пришлось довольно долго слушать, прежде чем удалось выудить кз его путаной речи действительно дельную мысль: безопаснее для винта столкнуть байдару не носом вперед, а кормой. Тогда он сразу же окажется в глубокой воде, да и охотникам будет сподручнее садиться.
– А ведь ты иногда тоже смекаешь, – с оттенком удивления произнес Тнарат.
Когда байдара закачалась на воде, первым в нее прыгнул Яко, за ним Джон. Последним, оттолкнув легкое суденышко от берега, взобрался Гуват и аккуратно свернул причальный ремень.
От берега решили удалиться на веслах, чтобы шум мотора не достигал лежбища и не отпугнул животных. Весла мерно опускались в тяжелую тягучую воду, и капли сочно шлепались, скатываясь с длинных лопастей. Тишину нарушал лишь скрип ременных уключин. Люди не разговаривали, и не потому, что каждый был занят своим делом, а так уж было заведено – без надобности охотники не раскрывают рта. Бесшумно, с легким всплеском выныривали нерпы, но оружия у охотников с собой не было – гром выстрелов также был нежелателен в этой девственной тишине, охранявшей великое скопище моржей.
Отсюда уже можно увидеть низкую галечную отмель. Собственно говоря, ее не стало – она вся покрыта серо-бурыми телами. Если скользнуть взглядом вверх по крутом каменистому спуску, то на самой вышине виднеются черненькие фигурки наблюдателей. Сегодня там стояли Армоль и Орво.
Джон подумал о старике. За последнее время Орво стал нелюдим и редко захаживал к Джону. А если и заходил, то все чаще говорил о своих недугах, о том, что в груди у него поселился какой-то зверек, который иногда по ночам будит его голодным писком. «Ест он мне нутро», – говорил Орво и начинал кашлять. Кашель сотрясал все его похудевшее, постаревшее тело, когда-то казавшееся Джону вырезанным из необычайно крепкой породы дерева. По словам Орво выходило, что ему немногим более пятидесяти лет, а выглядел он на все семьдесят. Да, нелегка здесь жизнь, и год, прожитый на берегу Ледовитого океана, стоит двух, а то и трех лет, проведенных, скажем, на берегу Онтарио.
– Атэ, смотри, лахтак, – громким шепотом Яко отвлек Джона от печальных размышлений.
Большая лоснящаяся круглая голова бесшумно плыла впереди байдары. Издали она казалась человеческой, особенно глаза – большие, черные, выразительные, заполненные такой глубокой мудростью, что в них невозможно долго смотреть. Время все лечит, даже такие раны, которые кажутся пожизненными отметками на душе и на сердце. Давно уже упоминание о лахтаке не будит у Джона тех страшных воспоминаний об ужасах, пережитых им, когда он тащил по припаю зашитого в лахтачью кожу умирающего Токо.
Теперь Токо снова пришел. Пришел в образе нового человека, которого выносила под своим добрым сердцем Пыльмау в самые тяжелые и мрачные дни трудной зимы. Да и зима уже не кажется такой темной с высоты сегодняшнего дня, который сулит сытые зимние вечера, когда в небе резвится и играет полярное сияние. И даже бушующая пурга, потряхивающая моржовые покрышки яранг, кажется приятной музыкой, музыкой, оправдывающей человека, сидящего в теплом пологе в окружении близких или предающегося слушанию далеких и туманных преданий. Сытость, уверенность в завтрашнем дне и долгий сон, когда начинает наползать зимний, пронизывающий туман. Уходишь в этот сон в самом начале тумана, а когда просыпаешься – уже занялся новый день и даже виден краешек зимнего солнца, крадущегося за горизонтом в долгой погоне за убегающей зимой.
Размышления прерывались лишь короткими командами Тнарата, который указывал Джону, куда поворачивать рулевое весло. Но команды были редки, и над огромным простором лишь звенели капли, скатывающиеся с лопастей весел, и скрипели ременные уключины древнего судна, несшего на корме последнее изобретение человека, которое заменяет ему руки, – бензиновый подвесной мотор фирмы «Дженерал моторс».
– Вижу парус!
Весла застыли над водой, затих скрип ремней.
– Корабль идет, на наш берег, – добавил Тнарат, приложив к глазам козырьком большую плоскую рукавицу из нерпичьей шкуры.
– Достаточно ли далеко отошли от берега, чтобы заводить мотор? – осведомился Джон, вынимая из воды рулевое весло и готовясь опустить вместо него винт и руль подвесного мотора.
Тнарат поглядел на берег, на далекое лежбище, которое отсюда казалось лишь неприметной узкой темной полоской, такой же, как и прочие галечные отмели на всем побережье Ледовитого океана. Байдара отошла далеко (очевидно, здесь было течение от берега, помогавшее гребцам), моржей уже нельзя было различить.
– Сейчас самый громкий звук для них – шум прибоя, да и сами они не молчат, – сказал Тнарат, отнимая от глаз рукавицу. – Не услышат.
Он перебрался с носа на корму, чтобы помочь Джону завести двигатель.
Остывший мотор долго не заводился. Он брезгливо отряхивался от прикосновения и молчал.
Вспотевший от усилий расшевелить сонный мотор, Тнарат передал заводной шнур Джону.
А корабль тем временем неумолимо приближался. Уже можно было разглядеть потемневший от воды такелаж и поцарапанный льдами корпус. Отчаянным усилием люди на байдаре пытались завести мотор. От Джона шнур перешел снова к Тнарату, от Тнарата к Гувату. Этот с таким усердием дернул два раза, что вздрогнула вся байдара. Но, к удивлению и удовольствию всех, мотор заревел, и Гуват, чудом перескочив в тесной байдаре через Тнарата и Джона, очутился на своем месте.
Байдара неслась к кораблю, как птица на взлете. Тугая вода плавно ложилась под днище, которое чуть подрагивало. Под полупрозрачной моржовой кожей хорошо была видна бегущая зеленая гладь воды.
Корабль вырастал на глазах. Прошло всего несколько минут, и Тнарат стал понемногу сбавлять газ. Корабль лег в дрейф.
Это была шхуна Канадского морского ведомства «Веаr», идущая с острова Врангеля вместе с остальными уцелевшими членами команды раздавленного в январе 1914 года «Карлука».
На мостике Джон увидел капитана Бартлетта, тот тоже узнал Джона и с радостью крикнул:
– Хэлоу, мистер Макленнан! Я очень рад видеть вас в добром здравии. Прошу вас подняться ко мне на палубу.
Шхуна низко сидела в воде, и людям с байдары ничего не стоило перебраться на борт деревянного судна, не прибегая к помощи штормтрапа. Ступив на палубу и еще раз поздоровавшись с капитаном Бартлеттом, Джон огляделся и, не находя рядом с собой Яко, обернулся.
Мальчик стоял в байдаре и широко раскрытыми глазами, в которых виднелись и страх, и любопытство, глядел на белых, на их большой деревянный корабль, в котором, наверное, могли разместиться все жители Энмына вместе с собаками. И было еще неожиданно возникшее открытие, которое сразу отдалило его от отчима: встав рядом с капитаном, атэ Сон вдруг сделался таким же далеким и недоступным, непонятным и странным, как и все эти белые люди, столпившиеся на палубе и с любопытством разглядывавшие прибывших на моторной байдаре туземцев, Сона в его чукотской одежде и маленького мальчика, который в страхе вцепился в борт кожаного судна.
– Иди сюда, Яко! – позвал Джон.
– Я боюсь, Сон, – с дрожью в голосе признался Яко, назвав отчима по имени, а не атэ, как обычно.
– Иди сюда, сынок, я тебе помогу подняться, – спокойно и твердо произнес Джон и протянул мальчику такие знакомые с самого далекого детства кожаные напястники. Яко долгие годы был уверен, что отчим его таким родился: без пальцев.
Превозмогая страх и стараясь унять противное щекотание где-то под коленками, Яко повиновался и, поднявшись на палубу, стал рядом с отчимом.
– Мой сын, – сказал Джон. – Его зовут Яко.
– Очень рад вас снова увидеть, – с серьезным видом сказал капитан Бартлетт и протянул руку.
Яко никогда не приходилось здороваться по обычаю белых людей, разве только в играх, когда приходилось изображать белого человека, но тут пришлось проделать это всерьез. Ладонь у капитана была твердая, как рукоять копья.
Капитан Бартлетт пригласил всех в тесную кают-компанию.
Вестовой подал на стол кофе, ром, а для Яко сладости. Капитан радушно угощал и рассказывал о трудном пути к острову Врангеля.
– Мы уже отчаялись и решили, что и в этом году нашим несчастным товарищам придется провести еще одну зимовку. Но в один прекрасный день льды, сбившиеся у берега, раздвинулись, и нам удалось на шлюпке высадиться и забрать наших друзей. Эпопея «Карлука» закончилась сравнительно благополучно, но наш шеф Вильялмур Стефанссон вынашивает уже новый план экспедиции, намеревается колонизировать остров, создать там постоянное поселение…
– Разве остров Врангеля принадлежит Канаде? – осведомился Джон, прихлебывая разбавленный ромом кофе.
– Мне трудно сказать что-нибудь об этом определенное, – ответил капитан Бартлетт, – но древнее правило гласит, что земля принадлежит тому, кто на ней живет. А насколько мы могли убедиться, остров Врангеля в настоящее время необитаем, и владеть им будет та страна, которая колонизирует его.
– Сомневаюсь, чтобы русское правительство отнеслось к этому спокойно, – возразил Джон.
– Русское правительство сейчас занято войной в Европе, – ответил капитан Бартлетт. – Эти северные окраины являются для него лишь обузой. Вспомните продажу Аляски.
Чукчи с почтением слушали незнакомый разговор двух белых, и для энмынцев было несколько непривычно видеть своего земляка Сона в положении человека, обсуждающего какие-то, должно быть, очень важные дела. Может быть, они говорили о том, что нынче ледовая обстановка очень благоприятствует мореходству: давно покрылись снегом вершины дальних гор, а морского льда вблизи берега все еще нет, и лишь при северном ветре появляется на горизонте белая полоска, которая вскоре исчезает.
В конце беседы капитан Бартлетт выразил пожелание приблизиться к берегу и набрать воды из водопада, обрушивающегося в море милях в двух восточнее Энмынского мыса.
– Набирайте воды сколько вам нужно, – ответил Джон, – но мои друзья и я просим не пользоваться двигателем и не очень шуметь. Особенно прошу не стрелять: мы бережем моржовое лежбище. Это наша единственная надежда на спокойную зиму. Если кто-то спугнет животных, мы останемся на всю долгую зиму без пищи и топлива.
– Мы учтем ваши пожелания, – вежливо ответил капитан Бартлетт и велел поднять паруса.
Ведя на буксире байдару, шхуна «Веаг» медленно продвигалась, ловя огромными полотнищами парусов малейшее, едва уловимое движение воздуха, которое даже не могло поднять мелкой ряби на отяжелевшей от холода морской глади.
Напротив селения энмынцы пересели на байдару и вернулись к себе. «Веаr» прошла немного восточнее, и моряки принялись перевозить пресную воду, набирая ее из водопада прямо в чисто вымытые деревянные шлюпки.
Шхуне требовалось много воды, и судно простояло всю ночь. Утром льды редкими скоплениями приблизились к берегу Энмына. Пора было колоть моржей.
Перед отплытием капитан Бартлетт нанес прощальный визит Джону Макленнану. Тяжело нагруженная шлюпка ткнулась о берег, где собрались почти все жители Энмына. Неподалеку от мужчин отдельно стояли женщины и среди них Пыльмау с малышом, закутанным в меха.
Крепко пожав руку Джону, капитан Бартлетт сказал:
– Я искренне благодарю вас за помощь, и, поверьте мне, я восхищен вашим характером. Позвольте мне передать вашему сыну Яко эту лоцию северных морей, изданную Канадским морским ведомством, – он протянул тяжелую, роскошно изданную книгу стоявшему рядом с отчимом Яко.
Потом он передал жителям Энмына подарки от имени Канадского морского ведомства. Увидев на руках Пыльмау ребенка, он сказал Джону:
– О, я вижу, у вас в семье прибавление?
– Да, – ответил Джон.
– Как же зовут нового жителя Арктики?
– Билл-Токо Макленнан, – ответил Джон.
– Желаю всем вам благополучия и счастья, – и капитан Бартлетт уселся в шлюпку. Моряки, взмахнув веслами, поплыли к шхуне.
Джон направился к Дальнему мысу, чтобы еще раз обозреть лежбище. Несмотря на глубокую осень, небо было ясное и высокое. Солнце уже давно скрылось, но еще было светло – светился редкий молодой лед, свежий снег, еще пока тонким слоем покрывший землю и прибрежные скалы.
Так же светло и чисто было на душе Джона Макленнана.
Завтра все мужчины и юноши Энмына выйдут колоть моржей.
26
Копья наточили загодя. Лезвия были так остры, что ими можно было бриться. И это продемонстрировал Тнарат, соскоблив с подбородка кустик, похожий на кисточку для рисования иероглифов.Еще задолго до рассвета селение оживилось. Великое жертвоприношение по совету Джона произвели не над самым Дальним мысом, а чуть в стороне, чтобы не создавать лишнего шума. Все собаки были заперты в чоттагинах или посажены на цепь на восточной окраине селения, где в гальку были врыты огромные побелевшие от снега и воды китовые черепа.
Тонкая полоска зари разгоралась необычайно быстро, Но это только казалось – время шло своей дорогой, но нетерпеливые сердца охотников отсчитывали иные мгновения.
Орво стоял, обративши лицо к восходу, и шептал священные слова. И подумалось Джону, что если бы перевести молитвы всех народов, всех наречий, всех религий – больших и малых, древних и новых, то весь смысл уместился бы всего лишь в трех словах: мир, хлеб, здоровье. Мир, понимаемый не только как дружелюбные отношения между государствами и народами, но и как пожелание уважать мир внутри человека и не смущать его несбыточными и непривычными соблазнами, уважать мир и жизнь каждого человека, не стараясь его мерить собственной мерой. А что касается хлеба и здоровья – это уж ясно само собой. Только здешний хлеб – это огромные туши, ворочающиеся на галечной отмели под Дальним мысом.
В руках у Орво была хорошо знакомая Джону жертвенная чаша. Это было простое деревянное блюдо, блестевшее от долгого употребления и оттого, что пища, предназначенная богам, всегда была достаточно жирна.
Полузакрыв глаза и оставив лишь узкие щелочки, чтобы не пропустить и поймать первый луч, Орво ждал появления светила. Темными тенями стояли за ним охотники Энмына и молчали. Где-то вдали тихо скулили привязанные собаки. С безоблачного неба в виде прозрачных снежинок сыпалась замерзшая влага.
Наконец! Блеснул первый луч. Он вырвался из-за забеленного льдами горизонта и ударил по глазам неподвижно стоящего Орво. Голос старика зазвенел, и, произнеся последние слова заклинания, он принялся разбрасывать жертвенное угощение, сопровождая каждый взмах руки новыми словами.
Копье Джона было сделано так, чтобы намокшая от крови рукоять не соскальзывала из специальных кожаных захватов на кистях. Несмотря на то, что торжественное жертвоприношение, казалось, должно было бы несколько успокоить охотников, трудно было побороть возбуждение предстоящей кровавой работой.