Страница:
– Я его с трудом узнал, – с улыбкой признался Джон. – Вернее, не узнал, а как-то почувствовал: какой-то странный зверь. Решил, что это и есть лахтак, и выстрелил.
– Молодец! – похвалил Токо. – Теперь тебе осталось загарпунить моржа, поохотиться на кита и заколоть копьем умку – белого медведя…
– С меня довольно нерпы, уток и лахтака, – с грустью в голосе ответил Джон, – и то слишком много для меня.
– Хочешь, переходи на мое место? – предложил Токо. – – Рядом будем сидеть, не так скучно тебе будет.
– Разве нам мало одного лахтака? – спросил Джон.
– Вообще-то нет, да ведь мы только пришли, – глядя куда-то в сторону, ответил Токо.
Джон почувствовал в его словах оттенок обиды. Действительно, картина возвращения будет не очень приятной: белый человек, можно сказать, безрукий, с добычей, а Токо – пустой.
Токо ловко надрезал усатые губы лахтака, продернул буксировочный ремень и подтащил лахтака к своему укрытию, сделанному из обломка льдины.
Токо занял свое место, а Джон расположился рядом, держа в руках заряженный винчестер со взведенным курком.
Вдали показалась нерпа, медленно направляясь к охотникам. Джон смотрел ей в глаза. Заметив его движение, нерпа нырнула.
– Почему у нерпы такие человеческие глаза? – спросил Джон. – Может быть, она тоже родственник какому-нибудь народу?
– А почему бы нет? – отозвался Токо. – Каждый зверь имеет родственников среди людей. А те из нас, кого уносит ветер и долго держит в плену во льдах, понемногу превращаются в тэрыкы, в оборотней. Человек дичает и не может жить людской жизнью. Он бродит по тундре, по горам, нападает на зверей и ест мясо сырьем.
– А ты видел этих тэрыкы? – спросил Джон.
– Один раз видел, – ответил Токо.
Джон повернулся к нему, думая, что Токо шутит. Но лицо чукчи было серьезно.
– Тогда я был еще очень молодой, неженатый. Охотился вот так весной на лахтака. Увидел зверя на льду. Стал к нему подкрадываться. Долго полз, застудил руки и колени. А как собрался прицелиться – вижу тэрыкы. Вылупил на меня глазища и улыбается. Вскочил я на ноги и бежать. До самого селения бежал, без передышки.
– Ну и каков он собой? – спросил Джон.
– Гладкий. Совсем голый. Только тонкая красноватая шерсть на теле… Поглядеть – страшно!
Послышался всплеск. На ровной гладкой поверхности воды показалась усатая голова.
– Тс-с, – Токо прицелился. – Ты не стреляй, я буду. Джон опустил ствол винчестера.
Лахтак быстро приближался к ледяному берегу. Видимо, он намеревался вылезти на лед и погреться в лучах весеннего солнца. От усатой головы в разные стороны расходились две гладкие волны. Джон подивился его скорости. Зверь был совсем близко, когда грянул выстрел. Пуля ударила в голову. Смерть была мгновенной, но лахтак по инерции еше плыл к припаю.
Токо схватил легкий багор и кинулся к краю ледяного обрыва. Он попытался достать лахтака железным крючком, но багорчик оказался короток. Не хватало самой малости, на длину указательного пальца. Токо перегнулся через край ледяною барьера, повиснув над водой. Он уже почти достал лахтака и хотел было сделать рывок, чтобы зацепить тушу, как вдруг заскользил сам по льду и с громким плеском, подняв фонтан брызг, плюхнулся в воду. И сразу же скрылся с головой. Вынырнув, с искаженным от ужаса лицом, он неуклюже забарахтался в воде.
Вспомнив, что чукчи совершенно не умеют плавать, Джон кинулся к краю припая, протягивая утопающему первую попавшуюся под руку вещь – винчестер.
Токо поймал граненый ствол и крепко ухватился. Острая мушка врезалась в ладонь и не давала соскользнуть рукам.
Джон напряг все силы и, пятясь назад, наполовину вытащил Токо. Из намокшей одежды струилась вода. В общем-то невысокий и далеко не тучный Токо стал удивительно тяжел.
Токо перегнулся через край ледяного обрыва. Джону стало легче. Он посмотрел на свои руки, и на голове зашевелились волосы: с его культи медленно сползало намертво прикрепленное толстое кожаное кольцо… Но Токо почти весь уже был на льду. Джон перенес все усилие на левую руку, где кольцо держалось крепко и попытался передвинуть правую руку чуть дальше, за спусковую скобу…
И тут грянул выстрел! Джон в удивлении обернулся, не понимая, что винчестер выстрелил в его руках. Когда догадка пронзила его мозг, а глаза увидели расплывающееся алое пятно под поникшим Токо, он не мог сдержать вопля ужаса.
– Токо! Токо! Неужели это мой винчестер?
– Ты в меня попал, – тихо произнес Токо. Он выпустил ствол, и тело его начало медленно сползать обратно в море, оставляя на льду широкий кровавый след.
Джон прыгнул и навалился на Токо, вцепился в его камлейку зубами и потащил от края ледяного обрыва. Убедившись, что опасности снова свалиться в воду нет, Джон перевернул Токо на спину.
Смуглое лицо покрыла мертвенная бледность. Токо медленно, с трудом открыл глаза и пересохшими губами прошептал:
– Кровь выходит из меня…
Джон перевел взгляд на рану. Окаймленное большим кровавым пятном, на камлейке чернело отверстие. Оно было совеем небольшим, даже пальца не просунуть. Из него неровными толчками хлестала кровь.
– Снегом закрой… Снегом, смоченным водой…
Джон бросился собирать скудные остатки не успевшего растаять рыхлого сырого снега. Он соскабливал кожаными культями снег, и клал на рану. Осторожно разрезав камлейку и кухлянку, обнажил грудь Токо. Снег быстро пропитывался кровью и таял. Тогда Джон стянул с себя камлейку и зубами разорвал ее на широкие полосы. Этими полосами он постарался туго перевязать грудь Токо.
Раненый тихо стонал и не открывал глаз. Закончив перевязку, Джон наклонился к лицу Токо и спросил:
– Как тебе?
– Холодно и пить хочется…
Джон вложил в раскрытый рот горсть снега.
– Как же мне тебя дотащить до дому?
– Оставь меня здесь, иди за нартой – проговорил Токо.
– Нет, я тебя не оставлю.
– Сон, ты не виноват. С каждым может такое случиться. Ты не виноват.
Джон с ненавистью посмотрел на лахтака, лежащего чуть поодаль, словно виноват был он, и вдруг догадка осенила его:
– Токо! Я тебя дотащу на лахтачьей коже!
Не теряя времени, Джон вытащил нож, воткнул в держалку и принялся разделывать лахтака. Он снимал кожу вместе со слоем жира, чтобы раненому не было жестко.
– Осторожнее, – предостерег Токо, – не продырявь кожу.
Джону никогда не приходилось разделывать добычу. Вскоре он весь покрылся кровью. Наконец отделил кожу лахтака от мяса и откатил в сторону ободранную тушу. Расправив кожу, он осторожно перетащил на нее Токо, завернул кожу и закрепил несколькими стежками, использовав кусок ремня от акына.
Нацепив на ноги лыжи-снегоступы, чтобы подошвы торбасов не скользили по обнаженному льду, Джон, надев на грудь лямку, двинулся по направлению к берегу. Он торопился, но, помня о раненом, он обходил ропаки и торосы, стараясь ступать только по ровному, гладкому льду. Со стороны могло показаться, что ничего особенного не случилось: просто идет охотник и тащит за собой убитого лахтака. Иногда Джон останавливался и подходил к Токо.
– Как ты чувствуешь себя?
– Ничего. – силился улыбнуться Токо. – Положи мне в рот еще снегу. А лучше отколи ножом кусок льда. Холодно и пить хочется…
– Потерпи, – дробя ножом лед, говорил Джон, – немного осталось до берега.
Солнце стояло низко. От торосов и прибрежных скал и человека тянулись длинные синие тени.
Порой Джону казалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Оно колотилось где-то возле самой глотки, воздуха не хватало, но Джон не мог остановиться и передохнуть. В голове не было ни одной здравой мысли, лишь упорно и настойчиво в ушах звучала нелепая и странная фраза:
– Я убил кита!.. Я убил кита!.. Я убил кита!..
Берег медленно приближался. Вот уже можно различить Челюстные Китовые Кости…
– Я убил кита! Я убил кита!
Джону вдруг показалось, что Токо уже мертв. Он торопливо скинул лямку и наклонился над раненым. Собственное дыхание Джона было шумным и прерывистым, глаза застилали слезы, перемешанные с соленым потом. Тогда он приблизил свои губы к губам Токо. Они были теплые и даже вздрогнули.
Джон с новой силой потянул лямку. Он не чувствовал, как упряжный ремень перетер кухлянку. Показались яранги. С такого расстояния они еще не были похожи на человеческие жилища и скорее напоминали нагромождение огромных валунов. Но Джон уже мог точно сказать, где чья яранга стоит, и даже мысленным взором увидеть обитателей их.
Он мог увидеть глаза Пыльмау, грубое, словно высеченное из темного камня лицо Орво, маленькие круглые глазки Армоля… Он даже мог представить себе, как, собравшись возле яранги Токо, охотники передают из рук в руки бинокль…
Но ведь выстрелило его ружье и его пуля сидит в груди Токо! Если Токо умрет, неизвестно еще, как отомстят жители Энмына чужеземцу. Скорее все они потребуют его жизнь за жизнь охотника. Жизнь за жизнь – такое правило существует не только в мире дикарей. В цивилизованном обществе оно облечено в форму закона. Правда, при судебном разбирательстве учитываются всякие обстоятельства, смягчающие вику подсудимого. Бывает, что обвиняемого оправдывают. Но ведь Джон не знает, что за суд у чукчей и есть ли он вообще у них. И если Токо умрет, уже никто не подтвердит рассказа Джона.
Джон снова остановился.
Токо дышал, он даже приоткрыл глаза и опять попросил льду.
– Осталось совсем немного, – успокаивал его Джон, осторожно вкладывая льдинки в его рот. – Еще чуть-чуть. Ты ведь скажешь, что это несчастный случай? Да? Скажешь?
Токо устало закрыл глаза.
– Почему ты мне не отвечаешь? – Джон потряс Токо за плечи, не сознавая, что причиняет ему боль.
Токо застонал и открыл глаза.
– Это был несчастный случай? Да?
Глаза Токо смотрели прямо в небо. Они еше были живы, но видели уже иной мир, удивительный тем, что он был такой же привычный, в каком оставались все близкие и родные. Все тут было такое же – и лица людей, и разговор их, и пища, которой было вдосталь. Главное – в лицах людей другого мира не было печали: они не знали, что такое голод, изнурительный труд, страдания, холод и боль. Был лишь один недостаток – здесь мало воды, и это была единственная драгоценность, которой дорожили люди. Но поскольку в этом мире жили главным образом морские охотники, привычные переносить жажду, они не очень страдали и обходились тем, что доставалось на их долю…
Чувствуя, что за его спиной происходит нечто страшное и непоправимое, Джон уже не разбирал дороги и шел напрямик, прямо к ярангам. Он карабкался на торосы, помогая себе руками, на ровном месте даже пытался бежать. Он плакал навзрыд, выл и стонал, глотал пот, перемешанный со слезами, а в голове все стучали слова:
– Я убил кита! Я убил кита!
Толпа возле яранги уже совсем близко, но лиц не различить, это сплошные раскрытые рты, которые кричали ему:
– Если ты убил сегодня брата только за то, что он непохож на тебя!..
Орво приставил к глазам бинокль и долго изучал походку охотника.
– Это идет Сон, – твердо сказал он, протягивая бинокль стоящему рядом Армолю.
– Похоже, что тащит лахтака, – заключил Армоль, передавая бинокль Тнарату.
– Но почему идет один? – задал вопрос Орво.
– Глядя на него издали, не скажешь, что белый человек идет, – заметил Армоль, и по его тону невозможно было понять: говорит ли он это с одобрением или с насмешкой.
– Человек, какой он ни будь, белый или темный, ко всему привыкает, – отозвался Орво и изящным, слегка небрежным движением, перенятым у капитанов китобойных шхун, приставил к глазам окуляры старинного, тяжелого бинокля.
Ожидание возвращающегося с промысла охотника растягивается иной раз на долгие часы, но дольше всех ожидает жена. Она начинает ждать уже с той поры, когда за мужем закрывается наружная дверь яранги. Лишь в середине дня она, занятая хлопотами по дому, ненадолго отвлекается от мыслей об ушедшем на неверный морской лед охотнике, но к вечеру, когда ранние зимние сумерки опускаются на землю, к ожиданию начинает примешиваться тревога, достигающая наибольшей силы к тому времени, пока глаза не увидят мелькающую среди торосов фигурку. И какой бы ни была зимняя погода – жестокий мороз, пурга, – женщина стоит у порога своего жилища и ждет мужа. В летние дни, когда охотники уходят в море на байдарах, все женщины выходят на берег и молча, неподвижно стоят, словно изваянные из камня, устремив свои взгляды в океанскую даль.
В ожидании приятнее всего бывает, когда глаза видят возвращающегося с добычей охотника. Охваченная радостным волнением жена гадает, какую добычу несет в дом муж, а сердце наполняется гордостью, и она ловит на себе восхищенные взгляды подруг, изрядно приправленные завистью.
Когда Пыльмау убедилась, что человек в торосах – Сон и что он идет с добычей, она вернулась в чоттагин и набрала в ковшик воды, чтобы оросить голову убитого зверя и дать напиться охотнику.
Теперь уже невооруженным глазом легко было узнать Джона и его добычу. Только в походке охотника было что-то необычное, непривычное глазу. Орво напряженно всматривался в Джона и никак не мог понять, что же с ним случилось.
– Странно идет Сон, – не выдержал и вслух произнес старик.
– Может, заболел он и Токо послал его домой? – отозвался Армоль.
– Больные так быстро не ходят, – заметил Орво и, еще раз приглядевшись, добавил: – Даже слишком быстро.
– Ошалел от радости, что добыл лахтака, – предположил Армоль. – Когда я добыл первую нерпу, так всю дорогу плясал от разводья до селения.
– Сон не такой дурак, как ты, – подал голос молчаливый Тнарат. Такой уж он был человек: если что и скажет, то так, что надолго воцаряется неловкое молчание.
На этот раз молчание продолжалось особенно долго.
Джон уже перебрался с морского льда на снег, покрывавший берег, и шел к яранге. Он был без камлейки, с непокрытой головой. Сначала люди обратили внимание на выражение его лица и непорядок в одежде, а потом взгляды притянул странный лахтак… Там, где должна была находиться звериная усатая голова, виднелось нечто вроде человеческой головы.
Эта человеческая голова неведомого зверя носила малахай Токо. Сначала это заметила Пыльмау, а потом и все остальные. И все это было так непонятно и невероятно, что никто из ожидающих не осмеливался хоть что-то сказать, выразить вслух хоть какое-нибудь предположение.
В голове Орво проносились самые чудовищные догадки : среди них одна страшная и нелепая – Джон убил тэрыкы, загадочного, сказочного оборотня, соединившего в своем облике зверя и человека.
И только в то мгновение, когда Джон вплотную подошел к людям, все увидели, что это Токо, зашитый в лахтачью кожу.
Джон подтащил его к ногам Пыльмау и упал перед ней на колени, бормоча на смешанном английском и чукотском языке:
– Я не виноват!.. Бог свидетель, я хотел его спасти!.. Ружье выстрелило нечаянно…
Пыльмау слушала эту непонятную речь, а из опущенного ковшика на лицо мертвого мужа лилась тонкая струйка холодной, чистой воды.
– Он сам скажет, что я не виноват! – кричал Джон, ползая в ногах Пыльмау. – Он обещал мне, что скажет!
Орво вытащил из ножен остро отточенный нож, перерезал ремни, откинул края лахтачьей кожи, и перед людьми предстало мертвое тело Токо, вымазанное в лахтачьем жиру и крови, грудь была плотно перевязана разорванной камлейкой Джона.
– Он уже ничего никогда не скажет, – произнес каким-то чужим голосом Орво и распорядился: – Внесите тело в ярангу!
Джона оттеснили в сторону, словно он не был больше человеком. Он сидел на снегу в окружении любопытных собак и смотрел, как осторожно вынимали из лахтачьей кожи Токо, как деловито и тихо распоряжался Орво, как Пыльмау с окаменевшим от горя лицом безмолвно распахнула и держала дверь, пока в темном провале чоттагина не исчезло тело ее мужа. И надо всем этим – синяя, глубокая тишина, да бесконечное пространство вокруг, и в высоком небе стаи птиц, летящие на далекие острова.
Джон побрел в сторону. Он с трудом сделал несколько шагов: ноги стали ватными, и он почувствовал такую усталость, что был готов растянуться прямо на снегу. Сделав усилие, он сел на камень. Холод проникал до самого сердца, Джон весь дрожал, хотя мороза почти не было. Каждый раз, когда кто-то выходил из яранги, он втягивал голову в плечи. Он не сомневался в том, что ему осталось жить совсем немного. Страх рождал холод, сердце превратилось в кусок льда, а разум торопил: скорее бы избавление от мучительного ожидания.
За тонкими стенами яранги слышались приглушенные голоса. Никто не плакал, не кричал, будто не произошло ничего особенного. Люди проходили мимо Джона, избегая смотреть на него: он уже перестал существовать для них… Как жестоко жизнь обошлась с ним! Сначала несчастье с руками, предательство Хью Гровера, и вот теперь… Но почему именно с ним? Тысячи, миллионы счастливых людей живут на земле, – разве не было бы справедливым тяжесть всех переживаний переложить равномерно на плечи всех? И тогда не было бы несчастных и обездоленных, а немного горечи никому бы не повредило. От усталости, от этих мыслей, от жалости к самому себе Джон заплакал. Он громко всхлипывал, размазывая по лицу слезы, а собаки удивленно смотрели на него и зевали.
Солнце опустилось. Холодом потянуло от нерастаявшего снега и промороженных за долгую зиму камней. Дрожь не унималась, она стала сильнее. Какой-то парень вышел из яранги Токо, неся с собой таз, сшитый из моржовой кожи. Он направился к мясной яме, отодвинул служащую покрышкой китовую лопатку и крюком зацепил кымгыт. Он крепко вгонял топор в копальхен, и голодные спазмы стягивали желудок Джона. Он не выдержал, приковылял к парню и попросил кусок. Парень молча протянул ему копальхен, и Джон с жадностью вонзил зубы в мерзлый, слегка горчащий жир. Он быстро сжевал копальхен и с надеждой посмотрел на парня. Так собаки смотрят на хозяина, когда хотят получить добавочную порцию корма.
– Сон!
Это был голос Орво. Старик поманил Джона.
«Сейчас свершится суд», – подумал Джон и поплелся в ярангу. У порога он остановился. Орво взял его за плечо и ввел в чоттагин. Глаза не сразу привыкли к полутьме. Джон слышал приглушенный говор, потрескивание дров в костре, а ноздри ощущали запах вареного нерпичьего мяса.
Когда глаза привыкли, Джон увидел в чоттагине почти все население Энмына. Люди сидели на китовых позвонках, на бревне-изголовье. Некоторые устроились прямо на земляном полу, подстелив под себя оленьи шкуры. Переднюю стенку полога приподняли, и в глубине спального помещения виднелось тело Токо. Покойного успели обрядить в погребальные одежды: в белую кухлянку, белые камусовые торбаса. Кухлянка была подпоясана, и на поясе висел охотничий нож.
– Сейчас будем спрашивать покойного, – сказал Орво, обращаясь к Джону. – Белые люди незнакомы с этим обрядом, потому я тебе немного расскажу о нем… Слушай. Мы верим, что есть мир, куда живые не попадают. Чтобы перейти в него, надо перестать жить. И мир этот так далек, что тот, кто уходит, уже больше не вернется. Простой человек не может ходить туда и обратно. Только великие шаманы могут. Среди нас таких нет. Но Токо еще с нами, хотя он не говорит и не дышит. Но он слышит нас и готов сказать, чего хочет. Вот смотри.
Орво показал Джону недлинную, гладко отполированную палку, похожую на черенок старой лопаты.
– Я кладу конец этой палки Токо под голову и спрашиваю. Еслион говорит «да», голова легко поднимается. Когда он не может согласиться, голова тяжелее, и ее почти невозможно приподнять, – объяснял Орво. – Никого не было с вами. Единственный свидетель сейчас нам и скажет все…
Джон и Орво вошли в полог и уселись по обе стороны головы покойного. Токо лежал, будто спал. Лицо его было чисто и светло, глаза неплотно закрыты, словно он вот-вот откроет их. И от мысли, что он больше никогда не откроет глаза и не взглянет каким-то своим, только одному ему присущим взглядом и не разомкнет губ, чтобы тихонько позвать «Сон:», тихие слезы покатились из глаз Джона и сердце сжалось.
Орво с серьезным и важным видом просунул конец палки под голову покойника, а середину положил на собственное колено, устроив нечто вроде рычага.
– Нет ли у тебя зла на оставшихся? – тихо спросил Орво и подождал. Затем тронул палку, и голова легко приподнялась. – Хочешь ли кого-нибудь взять с собой? Родных, друзей? – Старик напряг мышцы, но голова осталась припечатанной к полу. – Винчестер берешь?
Токо ответил согласием. Он пожелал также взять с собой полное охотничье снаряжение.
– Что же, – заметил вслух Орво, – он еще совсем молодой и не хочет даже там сидеть без дела. Нет ли у тебя зла на белого человека, которого зовут Сон? – спросил Орво достаточно громко, чтобы вопрос слышали и те, кто находился в чоттагине.
Сердце у Джона замерло. Самое удивительное было в том, что он верил, верил во все, что делал Орво, и не сомневался, что Токо в самом деле отвечает на вопросы. Да и трудно было ожидать от Орво, чтобы он занимался шарлатанством.
Джон уставился в лицо Токо: что ты скажешь? Поймет ли тебя правильно Орво, не истолкует ли иначе твой ответ?
Палка вздрогнула, и голова Токо осталась неподвижной. Джону на мгновение показалось, что покойник приоткрыл глаза и ободряюще кивнул ему.
Джон глубоко вздохнул.
– Я не виноват, – сказал он Орво. – Токо упал в воду, и я его хотел достать. Под руку попался винчестер, и я протянул ему ствол. А эти, – он показал на приспособления на своей культе, – зацепились за спусковой крючок…
– Я уже все знаю, – нетерпеливо ответил Орво. – Можешь выйти из полога. Ты свободен.
Джон вернулся в чоттагин и огляделся. У костра возилась Пыльмау. Ее лицо казалось каменным, и по нему, как ручейки по склонам гор, бесшумно текли слезы. Рядом с ним испуганный происходящим и ничего не понимающий стоял маленький Яко. Он изредка всхлипывал, вздрагивая всем телом, и мать проводила ладонью по голове, утешая и успокаивая его.
– Опустите меховую занавесь, – приказал Орво.
Оленьи шкуры, аккуратно сшитые рукой Пыльмау, скрыли из глаз покойного и Орво. Старик долго находился наедине с Токо. Когда он вышел из полога, лицо его было спокойным, и в глазах его светилась радость, отнюдь не уместная, по мнению Джона, в такой печальной обстановке.
– Токо жил достойно и достойно уходит от нас, – торжественно произнес Орво, и голос его потонул в плаче присутствующих женщин, словно все только и ждали этих слов. Зарыдала и Пыльмау. Она говорила какие-то слова, но Джону было невмоготу слышать это, и он вышел на улицу.
Хоть и пришло от слов Орво облегчение, сознание своей вины все равно не уходило.
Солнце уже начинало свой новый круг по небу, когда Орво разыскал Джона и мягко сказал:
– Иди поспи. Токо будем хоронить рано, когда солнце станет над мысом.
Джон перебрался через переполненный чоттагин в свою каморку и, как был в одежде, повалился на кровать. Он боялся, что не сможет уснуть, но едва он закрыл глаза, как провалился в глубокий, без сновидений сон.
Орво разбудил его в назначенное время.
У порога уже стояла нарта, снаряженная в далекое путешествие. На ней лежали винчестер без чехла, акын, отрезки ремня для буксировки убитых тюленей, трубка, легкий посох и багорчик. Не было только лыж-снегоступов.
Орво, Армоль, Тнарат и Гатле вынесли покойного и осторожно положили на нарту. Потом Орво жестом подозвал Джона и надел на него упряжь, поставив его рядом с собой. Впряглись и остальные мужчины, и печальная процессия тронулась в путь через покрытую снежницами лагуну.
Снег слепил глаза, солнце палило, тихо шелестели полозья о зернистый снег, и никто не произносил ни слова. Лишь громкое, тяжелое дыхание людей, везущих покойника, терялось в густой напряженной тишине.
Джон старался идти в ногу с Орво. Для него это путешествие было воспоминанием вчерашнего, когда он волочил в лахтачьей коже умирающего Токо по торосам и сам готовился к смерти. Он вспоминал вчерашний день, самого себя, и странное чувство охватывало его. Джон пугался этого чувства, отгонял его, но ничего не мог с ним поделать. У него даже мелькнула мысль: не тронулся ли он умом от всего пережитого? А ощущение было такое, будто вчерашний Джон был совсем другой человек, настолько чуждый сегодняшнему, что на него можно было глядеть со стороны и судить о нем как о постороннем. Сегодня Джон смотрел на вчерашнее свое «я» с презрением и жалостью: и постыдная слабость, и трусость, и животный страх перед смертью – все это принадлежало теперь другому. Даже от вчерашней усталости не осталось и следа: дышалось легко, голова была ясная, и лишь на сердце лежала светлая, как нераскрывшееся утро, печаль от потери близкого человека.
На противоположном берегу лагуны находилось чукотское кладбище. На плоской вершине холма ровными грядками камней были обозначены обиталища тех, кто навсегда покинул этот мир. От многих остались лишь белые черепа и кости. Возле могил лежали копья, наконечники гарпунов, расколотые фарфоровые чашки американского происхождения и среди полуистлевших предметов чукотского обихода выглядели нелепо. Снег с кладбища уже сошел, и нарту было трудно тащить по голой каменистой почве. Наконец Орво по каким-то известным ему приметам выбрал место и остановился. Быстро собрали камни и сложили символическую оградку вокруг покойника, которого перенесли с нарты и положили головой в сторону восхода.
– Молодец! – похвалил Токо. – Теперь тебе осталось загарпунить моржа, поохотиться на кита и заколоть копьем умку – белого медведя…
– С меня довольно нерпы, уток и лахтака, – с грустью в голосе ответил Джон, – и то слишком много для меня.
– Хочешь, переходи на мое место? – предложил Токо. – – Рядом будем сидеть, не так скучно тебе будет.
– Разве нам мало одного лахтака? – спросил Джон.
– Вообще-то нет, да ведь мы только пришли, – глядя куда-то в сторону, ответил Токо.
Джон почувствовал в его словах оттенок обиды. Действительно, картина возвращения будет не очень приятной: белый человек, можно сказать, безрукий, с добычей, а Токо – пустой.
Токо ловко надрезал усатые губы лахтака, продернул буксировочный ремень и подтащил лахтака к своему укрытию, сделанному из обломка льдины.
Токо занял свое место, а Джон расположился рядом, держа в руках заряженный винчестер со взведенным курком.
Вдали показалась нерпа, медленно направляясь к охотникам. Джон смотрел ей в глаза. Заметив его движение, нерпа нырнула.
– Почему у нерпы такие человеческие глаза? – спросил Джон. – Может быть, она тоже родственник какому-нибудь народу?
– А почему бы нет? – отозвался Токо. – Каждый зверь имеет родственников среди людей. А те из нас, кого уносит ветер и долго держит в плену во льдах, понемногу превращаются в тэрыкы, в оборотней. Человек дичает и не может жить людской жизнью. Он бродит по тундре, по горам, нападает на зверей и ест мясо сырьем.
– А ты видел этих тэрыкы? – спросил Джон.
– Один раз видел, – ответил Токо.
Джон повернулся к нему, думая, что Токо шутит. Но лицо чукчи было серьезно.
– Тогда я был еще очень молодой, неженатый. Охотился вот так весной на лахтака. Увидел зверя на льду. Стал к нему подкрадываться. Долго полз, застудил руки и колени. А как собрался прицелиться – вижу тэрыкы. Вылупил на меня глазища и улыбается. Вскочил я на ноги и бежать. До самого селения бежал, без передышки.
– Ну и каков он собой? – спросил Джон.
– Гладкий. Совсем голый. Только тонкая красноватая шерсть на теле… Поглядеть – страшно!
Послышался всплеск. На ровной гладкой поверхности воды показалась усатая голова.
– Тс-с, – Токо прицелился. – Ты не стреляй, я буду. Джон опустил ствол винчестера.
Лахтак быстро приближался к ледяному берегу. Видимо, он намеревался вылезти на лед и погреться в лучах весеннего солнца. От усатой головы в разные стороны расходились две гладкие волны. Джон подивился его скорости. Зверь был совсем близко, когда грянул выстрел. Пуля ударила в голову. Смерть была мгновенной, но лахтак по инерции еше плыл к припаю.
Токо схватил легкий багор и кинулся к краю ледяного обрыва. Он попытался достать лахтака железным крючком, но багорчик оказался короток. Не хватало самой малости, на длину указательного пальца. Токо перегнулся через край ледяною барьера, повиснув над водой. Он уже почти достал лахтака и хотел было сделать рывок, чтобы зацепить тушу, как вдруг заскользил сам по льду и с громким плеском, подняв фонтан брызг, плюхнулся в воду. И сразу же скрылся с головой. Вынырнув, с искаженным от ужаса лицом, он неуклюже забарахтался в воде.
Вспомнив, что чукчи совершенно не умеют плавать, Джон кинулся к краю припая, протягивая утопающему первую попавшуюся под руку вещь – винчестер.
Токо поймал граненый ствол и крепко ухватился. Острая мушка врезалась в ладонь и не давала соскользнуть рукам.
Джон напряг все силы и, пятясь назад, наполовину вытащил Токо. Из намокшей одежды струилась вода. В общем-то невысокий и далеко не тучный Токо стал удивительно тяжел.
Токо перегнулся через край ледяного обрыва. Джону стало легче. Он посмотрел на свои руки, и на голове зашевелились волосы: с его культи медленно сползало намертво прикрепленное толстое кожаное кольцо… Но Токо почти весь уже был на льду. Джон перенес все усилие на левую руку, где кольцо держалось крепко и попытался передвинуть правую руку чуть дальше, за спусковую скобу…
И тут грянул выстрел! Джон в удивлении обернулся, не понимая, что винчестер выстрелил в его руках. Когда догадка пронзила его мозг, а глаза увидели расплывающееся алое пятно под поникшим Токо, он не мог сдержать вопля ужаса.
– Токо! Токо! Неужели это мой винчестер?
– Ты в меня попал, – тихо произнес Токо. Он выпустил ствол, и тело его начало медленно сползать обратно в море, оставляя на льду широкий кровавый след.
Джон прыгнул и навалился на Токо, вцепился в его камлейку зубами и потащил от края ледяного обрыва. Убедившись, что опасности снова свалиться в воду нет, Джон перевернул Токо на спину.
Смуглое лицо покрыла мертвенная бледность. Токо медленно, с трудом открыл глаза и пересохшими губами прошептал:
– Кровь выходит из меня…
Джон перевел взгляд на рану. Окаймленное большим кровавым пятном, на камлейке чернело отверстие. Оно было совеем небольшим, даже пальца не просунуть. Из него неровными толчками хлестала кровь.
– Снегом закрой… Снегом, смоченным водой…
Джон бросился собирать скудные остатки не успевшего растаять рыхлого сырого снега. Он соскабливал кожаными культями снег, и клал на рану. Осторожно разрезав камлейку и кухлянку, обнажил грудь Токо. Снег быстро пропитывался кровью и таял. Тогда Джон стянул с себя камлейку и зубами разорвал ее на широкие полосы. Этими полосами он постарался туго перевязать грудь Токо.
Раненый тихо стонал и не открывал глаз. Закончив перевязку, Джон наклонился к лицу Токо и спросил:
– Как тебе?
– Холодно и пить хочется…
Джон вложил в раскрытый рот горсть снега.
– Как же мне тебя дотащить до дому?
– Оставь меня здесь, иди за нартой – проговорил Токо.
– Нет, я тебя не оставлю.
– Сон, ты не виноват. С каждым может такое случиться. Ты не виноват.
Джон с ненавистью посмотрел на лахтака, лежащего чуть поодаль, словно виноват был он, и вдруг догадка осенила его:
– Токо! Я тебя дотащу на лахтачьей коже!
Не теряя времени, Джон вытащил нож, воткнул в держалку и принялся разделывать лахтака. Он снимал кожу вместе со слоем жира, чтобы раненому не было жестко.
– Осторожнее, – предостерег Токо, – не продырявь кожу.
Джону никогда не приходилось разделывать добычу. Вскоре он весь покрылся кровью. Наконец отделил кожу лахтака от мяса и откатил в сторону ободранную тушу. Расправив кожу, он осторожно перетащил на нее Токо, завернул кожу и закрепил несколькими стежками, использовав кусок ремня от акына.
Нацепив на ноги лыжи-снегоступы, чтобы подошвы торбасов не скользили по обнаженному льду, Джон, надев на грудь лямку, двинулся по направлению к берегу. Он торопился, но, помня о раненом, он обходил ропаки и торосы, стараясь ступать только по ровному, гладкому льду. Со стороны могло показаться, что ничего особенного не случилось: просто идет охотник и тащит за собой убитого лахтака. Иногда Джон останавливался и подходил к Токо.
– Как ты чувствуешь себя?
– Ничего. – силился улыбнуться Токо. – Положи мне в рот еще снегу. А лучше отколи ножом кусок льда. Холодно и пить хочется…
– Потерпи, – дробя ножом лед, говорил Джон, – немного осталось до берега.
Солнце стояло низко. От торосов и прибрежных скал и человека тянулись длинные синие тени.
Порой Джону казалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Оно колотилось где-то возле самой глотки, воздуха не хватало, но Джон не мог остановиться и передохнуть. В голове не было ни одной здравой мысли, лишь упорно и настойчиво в ушах звучала нелепая и странная фраза:
– Я убил кита!.. Я убил кита!.. Я убил кита!..
Берег медленно приближался. Вот уже можно различить Челюстные Китовые Кости…
– Я убил кита! Я убил кита!
Джону вдруг показалось, что Токо уже мертв. Он торопливо скинул лямку и наклонился над раненым. Собственное дыхание Джона было шумным и прерывистым, глаза застилали слезы, перемешанные с соленым потом. Тогда он приблизил свои губы к губам Токо. Они были теплые и даже вздрогнули.
Джон с новой силой потянул лямку. Он не чувствовал, как упряжный ремень перетер кухлянку. Показались яранги. С такого расстояния они еще не были похожи на человеческие жилища и скорее напоминали нагромождение огромных валунов. Но Джон уже мог точно сказать, где чья яранга стоит, и даже мысленным взором увидеть обитателей их.
Он мог увидеть глаза Пыльмау, грубое, словно высеченное из темного камня лицо Орво, маленькие круглые глазки Армоля… Он даже мог представить себе, как, собравшись возле яранги Токо, охотники передают из рук в руки бинокль…
Но ведь выстрелило его ружье и его пуля сидит в груди Токо! Если Токо умрет, неизвестно еще, как отомстят жители Энмына чужеземцу. Скорее все они потребуют его жизнь за жизнь охотника. Жизнь за жизнь – такое правило существует не только в мире дикарей. В цивилизованном обществе оно облечено в форму закона. Правда, при судебном разбирательстве учитываются всякие обстоятельства, смягчающие вику подсудимого. Бывает, что обвиняемого оправдывают. Но ведь Джон не знает, что за суд у чукчей и есть ли он вообще у них. И если Токо умрет, уже никто не подтвердит рассказа Джона.
Джон снова остановился.
Токо дышал, он даже приоткрыл глаза и опять попросил льду.
– Осталось совсем немного, – успокаивал его Джон, осторожно вкладывая льдинки в его рот. – Еще чуть-чуть. Ты ведь скажешь, что это несчастный случай? Да? Скажешь?
Токо устало закрыл глаза.
– Почему ты мне не отвечаешь? – Джон потряс Токо за плечи, не сознавая, что причиняет ему боль.
Токо застонал и открыл глаза.
– Это был несчастный случай? Да?
Глаза Токо смотрели прямо в небо. Они еше были живы, но видели уже иной мир, удивительный тем, что он был такой же привычный, в каком оставались все близкие и родные. Все тут было такое же – и лица людей, и разговор их, и пища, которой было вдосталь. Главное – в лицах людей другого мира не было печали: они не знали, что такое голод, изнурительный труд, страдания, холод и боль. Был лишь один недостаток – здесь мало воды, и это была единственная драгоценность, которой дорожили люди. Но поскольку в этом мире жили главным образом морские охотники, привычные переносить жажду, они не очень страдали и обходились тем, что доставалось на их долю…
Чувствуя, что за его спиной происходит нечто страшное и непоправимое, Джон уже не разбирал дороги и шел напрямик, прямо к ярангам. Он карабкался на торосы, помогая себе руками, на ровном месте даже пытался бежать. Он плакал навзрыд, выл и стонал, глотал пот, перемешанный со слезами, а в голове все стучали слова:
– Я убил кита! Я убил кита!
Толпа возле яранги уже совсем близко, но лиц не различить, это сплошные раскрытые рты, которые кричали ему:
– Если ты убил сегодня брата только за то, что он непохож на тебя!..
12
Когда среди торосов показалась фигурка охотника сдобычей, все, кто стоял возле яранги Токо удивились, почему идет только один человек и куда девался второй.Орво приставил к глазам бинокль и долго изучал походку охотника.
– Это идет Сон, – твердо сказал он, протягивая бинокль стоящему рядом Армолю.
– Похоже, что тащит лахтака, – заключил Армоль, передавая бинокль Тнарату.
– Но почему идет один? – задал вопрос Орво.
– Глядя на него издали, не скажешь, что белый человек идет, – заметил Армоль, и по его тону невозможно было понять: говорит ли он это с одобрением или с насмешкой.
– Человек, какой он ни будь, белый или темный, ко всему привыкает, – отозвался Орво и изящным, слегка небрежным движением, перенятым у капитанов китобойных шхун, приставил к глазам окуляры старинного, тяжелого бинокля.
Ожидание возвращающегося с промысла охотника растягивается иной раз на долгие часы, но дольше всех ожидает жена. Она начинает ждать уже с той поры, когда за мужем закрывается наружная дверь яранги. Лишь в середине дня она, занятая хлопотами по дому, ненадолго отвлекается от мыслей об ушедшем на неверный морской лед охотнике, но к вечеру, когда ранние зимние сумерки опускаются на землю, к ожиданию начинает примешиваться тревога, достигающая наибольшей силы к тому времени, пока глаза не увидят мелькающую среди торосов фигурку. И какой бы ни была зимняя погода – жестокий мороз, пурга, – женщина стоит у порога своего жилища и ждет мужа. В летние дни, когда охотники уходят в море на байдарах, все женщины выходят на берег и молча, неподвижно стоят, словно изваянные из камня, устремив свои взгляды в океанскую даль.
В ожидании приятнее всего бывает, когда глаза видят возвращающегося с добычей охотника. Охваченная радостным волнением жена гадает, какую добычу несет в дом муж, а сердце наполняется гордостью, и она ловит на себе восхищенные взгляды подруг, изрядно приправленные завистью.
Когда Пыльмау убедилась, что человек в торосах – Сон и что он идет с добычей, она вернулась в чоттагин и набрала в ковшик воды, чтобы оросить голову убитого зверя и дать напиться охотнику.
Теперь уже невооруженным глазом легко было узнать Джона и его добычу. Только в походке охотника было что-то необычное, непривычное глазу. Орво напряженно всматривался в Джона и никак не мог понять, что же с ним случилось.
– Странно идет Сон, – не выдержал и вслух произнес старик.
– Может, заболел он и Токо послал его домой? – отозвался Армоль.
– Больные так быстро не ходят, – заметил Орво и, еще раз приглядевшись, добавил: – Даже слишком быстро.
– Ошалел от радости, что добыл лахтака, – предположил Армоль. – Когда я добыл первую нерпу, так всю дорогу плясал от разводья до селения.
– Сон не такой дурак, как ты, – подал голос молчаливый Тнарат. Такой уж он был человек: если что и скажет, то так, что надолго воцаряется неловкое молчание.
На этот раз молчание продолжалось особенно долго.
Джон уже перебрался с морского льда на снег, покрывавший берег, и шел к яранге. Он был без камлейки, с непокрытой головой. Сначала люди обратили внимание на выражение его лица и непорядок в одежде, а потом взгляды притянул странный лахтак… Там, где должна была находиться звериная усатая голова, виднелось нечто вроде человеческой головы.
Эта человеческая голова неведомого зверя носила малахай Токо. Сначала это заметила Пыльмау, а потом и все остальные. И все это было так непонятно и невероятно, что никто из ожидающих не осмеливался хоть что-то сказать, выразить вслух хоть какое-нибудь предположение.
В голове Орво проносились самые чудовищные догадки : среди них одна страшная и нелепая – Джон убил тэрыкы, загадочного, сказочного оборотня, соединившего в своем облике зверя и человека.
И только в то мгновение, когда Джон вплотную подошел к людям, все увидели, что это Токо, зашитый в лахтачью кожу.
Джон подтащил его к ногам Пыльмау и упал перед ней на колени, бормоча на смешанном английском и чукотском языке:
– Я не виноват!.. Бог свидетель, я хотел его спасти!.. Ружье выстрелило нечаянно…
Пыльмау слушала эту непонятную речь, а из опущенного ковшика на лицо мертвого мужа лилась тонкая струйка холодной, чистой воды.
– Он сам скажет, что я не виноват! – кричал Джон, ползая в ногах Пыльмау. – Он обещал мне, что скажет!
Орво вытащил из ножен остро отточенный нож, перерезал ремни, откинул края лахтачьей кожи, и перед людьми предстало мертвое тело Токо, вымазанное в лахтачьем жиру и крови, грудь была плотно перевязана разорванной камлейкой Джона.
– Он уже ничего никогда не скажет, – произнес каким-то чужим голосом Орво и распорядился: – Внесите тело в ярангу!
Джона оттеснили в сторону, словно он не был больше человеком. Он сидел на снегу в окружении любопытных собак и смотрел, как осторожно вынимали из лахтачьей кожи Токо, как деловито и тихо распоряжался Орво, как Пыльмау с окаменевшим от горя лицом безмолвно распахнула и держала дверь, пока в темном провале чоттагина не исчезло тело ее мужа. И надо всем этим – синяя, глубокая тишина, да бесконечное пространство вокруг, и в высоком небе стаи птиц, летящие на далекие острова.
Джон побрел в сторону. Он с трудом сделал несколько шагов: ноги стали ватными, и он почувствовал такую усталость, что был готов растянуться прямо на снегу. Сделав усилие, он сел на камень. Холод проникал до самого сердца, Джон весь дрожал, хотя мороза почти не было. Каждый раз, когда кто-то выходил из яранги, он втягивал голову в плечи. Он не сомневался в том, что ему осталось жить совсем немного. Страх рождал холод, сердце превратилось в кусок льда, а разум торопил: скорее бы избавление от мучительного ожидания.
За тонкими стенами яранги слышались приглушенные голоса. Никто не плакал, не кричал, будто не произошло ничего особенного. Люди проходили мимо Джона, избегая смотреть на него: он уже перестал существовать для них… Как жестоко жизнь обошлась с ним! Сначала несчастье с руками, предательство Хью Гровера, и вот теперь… Но почему именно с ним? Тысячи, миллионы счастливых людей живут на земле, – разве не было бы справедливым тяжесть всех переживаний переложить равномерно на плечи всех? И тогда не было бы несчастных и обездоленных, а немного горечи никому бы не повредило. От усталости, от этих мыслей, от жалости к самому себе Джон заплакал. Он громко всхлипывал, размазывая по лицу слезы, а собаки удивленно смотрели на него и зевали.
Солнце опустилось. Холодом потянуло от нерастаявшего снега и промороженных за долгую зиму камней. Дрожь не унималась, она стала сильнее. Какой-то парень вышел из яранги Токо, неся с собой таз, сшитый из моржовой кожи. Он направился к мясной яме, отодвинул служащую покрышкой китовую лопатку и крюком зацепил кымгыт. Он крепко вгонял топор в копальхен, и голодные спазмы стягивали желудок Джона. Он не выдержал, приковылял к парню и попросил кусок. Парень молча протянул ему копальхен, и Джон с жадностью вонзил зубы в мерзлый, слегка горчащий жир. Он быстро сжевал копальхен и с надеждой посмотрел на парня. Так собаки смотрят на хозяина, когда хотят получить добавочную порцию корма.
– Сон!
Это был голос Орво. Старик поманил Джона.
«Сейчас свершится суд», – подумал Джон и поплелся в ярангу. У порога он остановился. Орво взял его за плечо и ввел в чоттагин. Глаза не сразу привыкли к полутьме. Джон слышал приглушенный говор, потрескивание дров в костре, а ноздри ощущали запах вареного нерпичьего мяса.
Когда глаза привыкли, Джон увидел в чоттагине почти все население Энмына. Люди сидели на китовых позвонках, на бревне-изголовье. Некоторые устроились прямо на земляном полу, подстелив под себя оленьи шкуры. Переднюю стенку полога приподняли, и в глубине спального помещения виднелось тело Токо. Покойного успели обрядить в погребальные одежды: в белую кухлянку, белые камусовые торбаса. Кухлянка была подпоясана, и на поясе висел охотничий нож.
– Сейчас будем спрашивать покойного, – сказал Орво, обращаясь к Джону. – Белые люди незнакомы с этим обрядом, потому я тебе немного расскажу о нем… Слушай. Мы верим, что есть мир, куда живые не попадают. Чтобы перейти в него, надо перестать жить. И мир этот так далек, что тот, кто уходит, уже больше не вернется. Простой человек не может ходить туда и обратно. Только великие шаманы могут. Среди нас таких нет. Но Токо еще с нами, хотя он не говорит и не дышит. Но он слышит нас и готов сказать, чего хочет. Вот смотри.
Орво показал Джону недлинную, гладко отполированную палку, похожую на черенок старой лопаты.
– Я кладу конец этой палки Токо под голову и спрашиваю. Еслион говорит «да», голова легко поднимается. Когда он не может согласиться, голова тяжелее, и ее почти невозможно приподнять, – объяснял Орво. – Никого не было с вами. Единственный свидетель сейчас нам и скажет все…
Джон и Орво вошли в полог и уселись по обе стороны головы покойного. Токо лежал, будто спал. Лицо его было чисто и светло, глаза неплотно закрыты, словно он вот-вот откроет их. И от мысли, что он больше никогда не откроет глаза и не взглянет каким-то своим, только одному ему присущим взглядом и не разомкнет губ, чтобы тихонько позвать «Сон:», тихие слезы покатились из глаз Джона и сердце сжалось.
Орво с серьезным и важным видом просунул конец палки под голову покойника, а середину положил на собственное колено, устроив нечто вроде рычага.
– Нет ли у тебя зла на оставшихся? – тихо спросил Орво и подождал. Затем тронул палку, и голова легко приподнялась. – Хочешь ли кого-нибудь взять с собой? Родных, друзей? – Старик напряг мышцы, но голова осталась припечатанной к полу. – Винчестер берешь?
Токо ответил согласием. Он пожелал также взять с собой полное охотничье снаряжение.
– Что же, – заметил вслух Орво, – он еще совсем молодой и не хочет даже там сидеть без дела. Нет ли у тебя зла на белого человека, которого зовут Сон? – спросил Орво достаточно громко, чтобы вопрос слышали и те, кто находился в чоттагине.
Сердце у Джона замерло. Самое удивительное было в том, что он верил, верил во все, что делал Орво, и не сомневался, что Токо в самом деле отвечает на вопросы. Да и трудно было ожидать от Орво, чтобы он занимался шарлатанством.
Джон уставился в лицо Токо: что ты скажешь? Поймет ли тебя правильно Орво, не истолкует ли иначе твой ответ?
Палка вздрогнула, и голова Токо осталась неподвижной. Джону на мгновение показалось, что покойник приоткрыл глаза и ободряюще кивнул ему.
Джон глубоко вздохнул.
– Я не виноват, – сказал он Орво. – Токо упал в воду, и я его хотел достать. Под руку попался винчестер, и я протянул ему ствол. А эти, – он показал на приспособления на своей культе, – зацепились за спусковой крючок…
– Я уже все знаю, – нетерпеливо ответил Орво. – Можешь выйти из полога. Ты свободен.
Джон вернулся в чоттагин и огляделся. У костра возилась Пыльмау. Ее лицо казалось каменным, и по нему, как ручейки по склонам гор, бесшумно текли слезы. Рядом с ним испуганный происходящим и ничего не понимающий стоял маленький Яко. Он изредка всхлипывал, вздрагивая всем телом, и мать проводила ладонью по голове, утешая и успокаивая его.
– Опустите меховую занавесь, – приказал Орво.
Оленьи шкуры, аккуратно сшитые рукой Пыльмау, скрыли из глаз покойного и Орво. Старик долго находился наедине с Токо. Когда он вышел из полога, лицо его было спокойным, и в глазах его светилась радость, отнюдь не уместная, по мнению Джона, в такой печальной обстановке.
– Токо жил достойно и достойно уходит от нас, – торжественно произнес Орво, и голос его потонул в плаче присутствующих женщин, словно все только и ждали этих слов. Зарыдала и Пыльмау. Она говорила какие-то слова, но Джону было невмоготу слышать это, и он вышел на улицу.
Хоть и пришло от слов Орво облегчение, сознание своей вины все равно не уходило.
Солнце уже начинало свой новый круг по небу, когда Орво разыскал Джона и мягко сказал:
– Иди поспи. Токо будем хоронить рано, когда солнце станет над мысом.
Джон перебрался через переполненный чоттагин в свою каморку и, как был в одежде, повалился на кровать. Он боялся, что не сможет уснуть, но едва он закрыл глаза, как провалился в глубокий, без сновидений сон.
Орво разбудил его в назначенное время.
У порога уже стояла нарта, снаряженная в далекое путешествие. На ней лежали винчестер без чехла, акын, отрезки ремня для буксировки убитых тюленей, трубка, легкий посох и багорчик. Не было только лыж-снегоступов.
Орво, Армоль, Тнарат и Гатле вынесли покойного и осторожно положили на нарту. Потом Орво жестом подозвал Джона и надел на него упряжь, поставив его рядом с собой. Впряглись и остальные мужчины, и печальная процессия тронулась в путь через покрытую снежницами лагуну.
Снег слепил глаза, солнце палило, тихо шелестели полозья о зернистый снег, и никто не произносил ни слова. Лишь громкое, тяжелое дыхание людей, везущих покойника, терялось в густой напряженной тишине.
Джон старался идти в ногу с Орво. Для него это путешествие было воспоминанием вчерашнего, когда он волочил в лахтачьей коже умирающего Токо по торосам и сам готовился к смерти. Он вспоминал вчерашний день, самого себя, и странное чувство охватывало его. Джон пугался этого чувства, отгонял его, но ничего не мог с ним поделать. У него даже мелькнула мысль: не тронулся ли он умом от всего пережитого? А ощущение было такое, будто вчерашний Джон был совсем другой человек, настолько чуждый сегодняшнему, что на него можно было глядеть со стороны и судить о нем как о постороннем. Сегодня Джон смотрел на вчерашнее свое «я» с презрением и жалостью: и постыдная слабость, и трусость, и животный страх перед смертью – все это принадлежало теперь другому. Даже от вчерашней усталости не осталось и следа: дышалось легко, голова была ясная, и лишь на сердце лежала светлая, как нераскрывшееся утро, печаль от потери близкого человека.
На противоположном берегу лагуны находилось чукотское кладбище. На плоской вершине холма ровными грядками камней были обозначены обиталища тех, кто навсегда покинул этот мир. От многих остались лишь белые черепа и кости. Возле могил лежали копья, наконечники гарпунов, расколотые фарфоровые чашки американского происхождения и среди полуистлевших предметов чукотского обихода выглядели нелепо. Снег с кладбища уже сошел, и нарту было трудно тащить по голой каменистой почве. Наконец Орво по каким-то известным ему приметам выбрал место и остановился. Быстро собрали камни и сложили символическую оградку вокруг покойника, которого перенесли с нарты и положили головой в сторону восхода.