Страница:
Пыльмау, не сдержав любопытства, заглянула через плечо Тнарата и вдруг сказала:
– Совсем не похож.
– Почему? – обиженно спросил Тнарат.
– В середке у тебя что-то выпирает, а ведь ты человек ладный и красивый.
– А и верно, – поддакнул Тнарат. – Не совсем похож, сразу видно. – Вздохнув, заметил: – Так и чуешь, что чужими буквами написано… Вот если бы свои были. Наверное, здесь, – Тнарат осторожно ткнул пальцем в блокнот, – я выгляжу, словно вырядился в одежду белого человека.
Как-то Тнарат рубил для собачьего корма большой кымгыт. Прежде чем вонзить остро отточенное лезвие в мерзлую моржовую кожу, он долго разглядывал свой семейный знак, схематическое изображение двух скрещенных весел.
Подтащил свой кымгыт и Джон, зацепив его багорком с короткой ручкой, Тнарат остановился и перевел взгляд на знак Джона – букву джей.
Нарубив копальхена для своих собак и для упряжки Джона, Тнарат спросил:
– А мог бы ты меня научить разговору белых людей? Твоему родному языку?
Произнося эту просьбу, он смотрел себе под ноги, словно напроказивший мальчишка.
– Можно, – с готовностью ответил Джон и обрадовался: есть чем заняться в эти долгие зимние вечера. – Можно даже заодно учиться говорить и учиться чертить и различать значки.
– Вот хорошо бы. Но я и мечтать об этом не смею.
– Сегодня вечером и начнем, чтобы не откладывать, – твердо сказал Джон.
Тнарат сбегал домой переодеться и явился к Джону. Когда он снял кухлянку, Пыльмау не смогла сдержать возгласа восхищения: на могучее тело Тнарата была надета шелковая кофта явно восточного происхождения. Изо всех сил сдерживая улыбку, Джон присоединился к восторгам жены.
Уже были приготовлены бумага и карандаш. Джону, разумеется, никогда не приходилось бывать в роли учителя. После недолгих размышлений он решил, что надо начинать с освоения окружающей обстановки.
Показав на Тнарата, он произнес:
– Мэн!
Тнарат вздрогнул, но взял себя в руки и в знак согласия кивнул.
– Вумэн! – прокричал Джон, переводя указующий перст на Пыльмау, вернувшуюся к своему жирнику.
– Вумен! – шепотом согласился Тнарат и от волнения так налег карандашом на бумагу, что тут же треснул графит.
Он отупело проследил, как на край бумаги скатился черный уголечек, и стукнул себя кулаком по голове:
– Что я наделал! Сломал! Своими лапищами сломал такую хрупкую вещицу!
– Не волнуйся, Тнарат, поточим карандаш, – успокоил его Джон. Он старался говорить громко, полагая, что чем больше он кричит, тем легче Тнарату усваивать. Прокричав на ухо вспотевшему от умственных усилий и волнения Тнарату названия предметов, находившихся в яранге, Джон решил проэкзаменовать его. Память у Тнарата оказалась отличной, и он почти без ошибки называл предметы по-английски.
– Пойдем дальше! – предложил он.
– Подожди, Сон – взмолился Тнарат. – Можно мне попить воды?
Он жадными глотками осушил большой ковш и попросил второй. Шелковая кофта покрылась темными пятнами пота.
Теперь Джон решил показать своему ученику для начала несколько букв алфавита.
Тнарат довольно легко переписал их в свой листок, повторив в начертании их даже недостатки почерка самого учителя.
– Превосходно! – ответил Джон, заглянув в листок. – А теперь будем изучать произношение этих букв.
Рядом с Тнаратом пристроился Яко. Он внимательно слушал отчима и беззвучно, одними губами, повторял все, что тот говорил.
– Дай ребенку бумагу и карандаш, – вступилась за сына Пыльмау. – Что одним забавляться? Может, мальчишке интереснее.
Даже сквозь смуглоту на лице Тнарата проступила краска стыда. Он сам чувствовал, что взялся не за свое дело, за пустяк, который никогда не пригодится ему в жизни. Не станет же он говорить с сородичами на английском языке. А для сношений с торговцами вполне годились познания в языке белых людей, которые имел Орво, а теперь у них за переводчика Сон. Куда же лучше! А грамота вовсе ни к чему. Так, одна забава, как правильно заметила Пыльмау.
– Пусть тоже учится, это правильно, – серьезным голосом произнес Джон. – Только, Мау, зря ты говоришь, что грамота – дело пустое и ненужное. В том мире, откуда я пришел, жизнь и представить себе нельзя без грамоты.
– А здесь? – возразила Пыльмау.
– Как ты думаешь? – обратился к Тнарату Джон. – Не слишком ли много женщина разговаривает?
– Твоя правда, – согласился Тнарат.
Урок закончили уже без помех. Яко держал в руке карандаш и старался изо всех сил. Ученики были почти равны по способностям, как отметил про себя Джон, но Яко превосходил своего соученика быстротой реакции и был чуть несообразительнее.
Каждый свободный вечер, когда Джон и Тнарат не очень поздно возвращались с промысла, в яранге открывалась необычная школа с двумя учениками и с преподавателем Джоном Макленнаном.
Пришла весна, а за нею короткое, но полное трудов и забот лето. Осенью снова били моржа на лежбище, отгоняли шхуны, которых в то лето было почему-то много. Повсюду от белых шли вести о какой-то революции в России, о новой власти. Орво как-то встревоженно спросил Джона:
– Что значат все эти слухи?
Но Джон сам весьма смутно представлял себе события в России. На одной проходящей шхуне, принадлежавшей «Гудзон бей Компани», ему удалось раздобыть газету двухмесячной давности. Одно было ясно из газетной статьи, что царя больше нет и Россия перешла на парламентский путь. Но тут же, в этой статейке, говорилось о борьбе партий внутри страны, о каких-то загадочных большевиках, во главе которых стоял некий Ленин. Джона, однако, удивило, что, несмотря на события, потрясшие огромное государство, война с Германией продолжалась.
– Солнечного Владыку свергли, – коротко пояснил Джон.
– Но он так прочно сидел на своем золотом сиденье, – с сомнением покачал головой Орво. – За несколько лет до тебя приезжал в наше селение русский шаман – поп. Он говорил, что русский царь – это главная сила на земле. И он так крепко сидит на своем золотом сиденье, что никто не может его сдвинуть. Солнечный Владыка общался с самим богом…
– Как видишь, пришлось ему слезать с золотого сиденья, – сказал Джон.
– А зачем его надо было снимать? – спросил Орво.
– Очевидно, государством хотели управлять и другие люди, кроме него, – предположил Джон.
– Чудаки. Мало им было своих хлопот, – с презрением заметил Орво. – Царь все делал так хорошо, и, кроме того, у него был большой опыт. Зря его сняли.
– Почему ты уверен, что царь делал все хорошо? – спросил Джон.
– А как же, – Орво был возбужден. – Он не настаивал на том, чтобы мы признали его богов. Кроме того, в отличие от наших соседей якутов, мы были освобождены от обязательного ясака и платили только добровольно, кто сколько захочет. Разве это плохо?
– Да, действительно, с этой точки зрения русский царь весьма подходил чукчам, – заметил Джон.
Не уловив иронии или не обратив на нее внимания, Орво сказал:
– Ведь кто знает, что принесут сюда новые власти. Может быть, такое, что будет совсем плохо всем нам.
Джон согласился с этим разумным доводом, но с надеждой сказал:
– Сколько времени пройдет, прежде чем новые власти доберутся до Чукотки!
Разговор этот происходил в начале зимы, когда море покрылось льдом и свет убывал с каждым днем, словно какой-то великан отрезал каждый день по ломтику от холодного зимнего солнца. Еще одна зима вставала на жизненном пути Джона Макленнана, но он не страшился ее и встречал спокойно вести о надвигающихся ненастьях, о замерзших реках, о том, как растет береговой припай, все дальше и дальше отодвигая от материка линию дрейфующего льда.
Яко и Тнарат уже бойко писали английские слова и с шутливой серьезностью обращались друг к другу и к своему учителю, пользуясь усвоенными словами. Однажды Тнарат пришел на урок расстроенный.
– Что с тобой? – спросил его Джон.
– Я тебе давно хотел сказать, – смущенно заговорил он, – да боялся, что ты перестанешь меня учить… Узнали, что я пытаюсь научиться наносить и различать следы человеческой речи на бумаге, и стали надо мной смеяться. Даже сыновья мои смеются. Сегодня разговаривал с Орво, и он спросил, верно ли, что я учусь у тебя грамоте. Я сказал правду. Задумался старик и объявил, что ничего из этой затеи не выйдет. А когда я показал ему, что я уже умею, он поднял меня на смех. Говорит, что слышал от тебя – грамота совершенно не нужна чукчам, она такая же чужая для нашего народа, как белая кожа и светлые волосы. Ты говорил это?
– Да, говорил, – признался Джон. – Но имел в виду, что ни к чему совсем, если каждый чукча заделается грамотным.
– И думаешь так и сейчас? – спросил Тнарат.
– Уверен в этом, – горячо произнес Джон.
– Тогда почему меня и Яко учишь?
– Если Яко и ты будете грамотными, от этого никому не будет вреда.
– Вред уже начался, – заявил Тнарат, – надо мной смеются. Люди отворачиваются от меня и подозревают нехорошее в моем желании научиться языку белого человека.
– Ты хочешь сказать, что не будешь учиться? – спросил Джон.
– Я этого еще не сказал.
Тнарат был в таком затруднении, что по привычке стянул с головы малахай и мехом вытер вспотевшее лицо.
– Хорошо было бы, если бы ты стал учить грамоте всех, кто захочет, – выдавил он наконец из себя.
Джон задумался. Он знал достаточно хорошо своих односельчан. Из соперничества, желания не отстать друг от друга учиться пожелают все. Поскольку учился и Яко, от взрослых не отстанут и дети. Значит, придется открыть настоящую школу и все свое время отдать делу обучения грамоте жителей Энмына. А кто же будет ходить на охоту, ездить за товарами в далекий Кэнискун? Кроме того, нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей, не говоря уже об учебниках. Все это Джон спокойно и деловито объяснил Тнарату.
– А кроме того, давай вместе задумаемся: к чему вес это? Ни в промысле, ни в домашних делах грамота чукче не нужна. Она только отнимает время и возбудит мысли и желания, которые его будут беспокоить и отвлекать от настоящей жизни.
– Верно говоришь! – почти обрадованно воскликнул Тнарат. – Пожалуй, хватит. Немного позабавились, пора и кончать. Уф, – он распустил шнурок, освободил ворот кухлянки. – Легко стало.
Такой легкий отказ от учения Тнарата опечалил Джона. Он чувствовал, что этот человек, выросший в яранге, в вечном поиске еды и тепла, по-своему незауряден, талантлив. Все, к чему бы ни прикоснулись руки Тнарата, обретало крепость, красоту и какое-то своеобразие. При всем при этом Тнарат был удивительно бескорыстен и умел обходиться самым необходимым. У него не было запасов, которые так любил заготовлять Армоль, не было вторых нарт и лишних собак. Если у него появлялось что-то лишнее, он тут же с радостью дарил это ближайшему соседу, чаще всех беспечному и бедному Гувату.
Джон еще некоторое время позанимался с Яко, и первые уроки грамоты в Энмыне тихо, само собой прекратились. Джон даже на долгое время забыл свой дневник и не обращался к нему до самого памятного дня, пока к нему не приехал перепуганный и растерянный Карпентер.
– Большевики взяли власть! – громко и с каким-то отчаянием он выпалил в лицо Джону Макленнану.
Джон пожал плечами.
– В России воцарился Ленин и большевики! – повторил Карпентер. – Вы понимаете что-нибудь?
– В том-то и дело, что я ровным счетом ничего еще не понимаю, – спокойно ответил Джон. – Входите пока в полог, Пыльмау приготовит вашу комнатку.
Пыльмау возилась в каморке, где когда-то жил Джон, пытаясь разжечь железную печурку. Сильный ветер то рвал пламя, то вдруг выхлестывал его прямо в каморку, рискуя поджечь все жилище. Пыльмау долго возилась, пока тяга не установилась и бока печурки не покрылись румянцем жара.
– Дорогой Джон! – продолжал Карпентер. – Я счел своим долгом приехать к вам и предупредить вас об опасности. Большевики надвигаются и на Север. На Камчатке уже Советы, Советы начали действовать и в Анадыре. Как вы можете относиться ко мне с таким недоверием, когда я бросил все и в первую очередь поспешил к вам? Я бы мог вот так просто уехать один и оставить вас на произвол судьбы. Дорогой друг, я в вас вижу не только брата по крови, но и незаурядного человека, который может ни за что погибнуть от пули большевика.
– Я не понимаю, – Джон был совершенно спокоен, – отчего вы так страшитесь большевиков? Вы ведь ни одного в глаза не видели.
– Но какие они творят ужасы! – схватился за голову Карпентер. – Они расстреляли всю царскую фамилию, не пощадили даже малых детей.
– Перелистайте любой учебник истории, вы найдете пострашнее преступления, – напомнил Джон.
– Они отбирают все, что имеет человек, и раздают бедным, – продолжал Карпентер. – Они не смотрят, добыл ли человек трудом свое богатство или действительно награбил, для них богатый человек имеет одно название – кровопийца, эксплуататор. Нет, вы должны немедленно уехать! Я предлагаю вам свою помощь. Хотите, я пришлю упряжки, дам денег – все, что вы пожелаете. Честно скажу – мне больно будет смотреть, как на моих глазах будет рушиться с таким трудом налаженная жизнь. То счастье, которое вы заработали своим трудом, выстрадали, может рухнуть в один прекрасный день. Мне вас жаль, дорогой Джон!
Карпентер почти выкрикнул последние слова и обхватил голову руками.
Джон смотрел на его большие руки и думал: с чего бы это Карпентеру вдруг понадобилось воспылать добрыми чувствами к нему и даже приехать посреди зимы? Чтобы предложить бескорыстную помощь в побеге от большевиков? Что-то было подозрительное в этой неожиданно вспыхнувшей заботе торговца.
Пыльмау подала еду, разлила по чашкам крепкий чай и удалилась, чтобы не мешать мужскому разговору.
Карпентер ел жадно, его толстые пальцы, украшенные рыжими волосинками, покрылись салом и залоснились. Он, даже жуя, не переставал говорить, и речь его лилась неудержимо, словно прорвалась плотина.
– Вы знаете, что я регулярно получаю прессу, – говорил Карпентер. – Разумеется, нельзя верить всему, что пишут в наших американских газетах. Но если даже и половина того, что пишется о большевиках, – правда, то лучше жить среди людоедов, чем среди них. Их вождь Ленин – это просто какое-то чудовище! Он требует создания коммунистического правительства не только в России, но и во всем мире, подстрекает рабочих захватывать предприятия, выгонять хозяев – словом, это какой-то бунтарь! Пират! Они провозгласили лозунг: кто не работает, тот не ест!
– Этот лозунг я уже слышал в Энмыне, – перебил гостя Джон. – Недостоин жизни тот человек, кто не может сам себе добыть еду. Приблизительно то же самое!
За чаем в словоизвержении Карпентера наступил перерыв, и Джон задал ему вопрос, который все время вертелся у него на языке:
– А когда вы сами уедете отсюда?
– Вы имеете в виду с Чукотки?
– Да.
– У нашей фирмы первое время будут какие-то отношения с новыми властями. Большевики не посмеют оставить весь этот большой край безо всякого снабжения, а своих товаров у них пока нет. Скорее всего мы получим концессию на ведение торговли. Во всяком случае, мне дано указание оставаться на месте. Как только вскроется пролив, мы вывезем всю пушнину, а запас товаров в складах моей фактории не превышает и тысячи долларов. Если даже конфискуют все, большого убытка не будет.
– А вот у меня даже на пять долларов не наберется имущества, – с улыбкой заметил Джон.
По этой улыбке Карпентеру стало ясно, что хитрость разгадана. Джон понял, что его вынуждают покинуть Чукотку, чтобы Карпентер мог остаться полновластным хозяином не только побережья, но главным образом золота, открытого в ручьях, впадающих в озеро Иони.
– Это верно, – притихшим голосом заметил Карпентер. – Но ведь у вас нет вида на жительство, разрешения проживать на территории России. Вы иностранец, самовольно поселившийся на чужой территории!
Джон молча улыбался.
– Ну что вас держит здесь? – вскричал выведенный из себя Карпентер. – Что вы нашли в этом пустынном краю? Почему, если вам захотелось жить среди дикарей, вы не выбрали место получше?.. Первобытная жизнь есть не только на Севере, но и на тропических островах. Вы отказались торговать, не хотите принять долю в разработке золотой россыпи Иони, вам ничего не нужно и вы довольны своей жизнью! Ну ведь что-то человеку бывает нужно? Не может он просто существовать, как какое-то растение. Что вас держит на этой земле?
Вместо ответа Джон протянул Карпентеру покрытые кожаными наконечниками ампутированные кисти обеих рук.
– Здесь уже все забыли, что у меня нет рук, – тихо сказал Джон. – Я чувствую себя полноценным, нужным человеком. Нужным своей семье, своим друзьям, своей маленькой общине, которая населяет Энмын. Здесь я – человек, вы понимаете – человек! – повторил Джон. – Я не боюсь прихода большевиков. Конечно, меня тревожит их философия и отрицание всякой собственности. Но подумайте, мистер Карпентер, какая собственность у чукчи? Какая собственность у меня? А люди, среди которых мы живем, за редким исключением очень доверчивы. Я просто обязан остаться сейчас с ними, когда надвигаются трудные времена. Я должен быть с ними.
Джон умолк и уставил взгляд на дно опустошенной чашки.
– Дорогой Джон! – патетически воскликнул Карпентер. – Вот теперь я вижу, что вы по-настоящему благородный человек! Я преклоняюсь перед вами… В моем решении остаться здесь сыграли свою роль соображения не только престижа нашей фирмы и чувство долга перед «Гудзон бей Компани», которой я служу уже почти два десятка лет, но и беспокойство за судьбу этих малых арктических народов – чукчей и эскимосов.
Голос Карпентера дрожал от избытка чувств.
– И какими бы ни были наши личные отношения, во имя этого мы должны держаться друг друга. Ведь на протяжении от Энмына до Кэнискуна мы единственные белые…
– И настоящие разумные люди среди этих детей природы? – подхватив интонацию Карпентера, закончил его фразу Джон.
– Вот именно! – обрадованно воскликнул Карпентер.
Джон хотел сказать что-то резкое, но сдержался и устало подумал о том, что Карпентера уже ни в чем не убедить и не переделать. Он настолько уверен в своем превосходстве, что, скажи ему, что он нисколько не выше, допустим, Тнарата, он воспримет это как нелепость, как если бы ему сказать, что у него всего один глаз.
Карпентер порылся в своем вещевом мешке, сшитом из нерпичьей шкуры и украшенном богатым орнаментом из бисера и оленьего волоса, и достал початую бутылку шотландского виски.
Он разлил бутылку по чашкам и предложил:
– Давайте выпьем за солидарность людей!
Джон молча опрокинул чашку в рот. Виски обожгло рот и пищевод. Через минуту захотелось обнять весь мир, и даже Карпентер показался милым заблуждающимся человеком. Да и в чем он виноват в конце концов? Всю жизнь провел вдали от родины с единственной целью накопить денег, купить домик и зажить для себя, только для себя… Ему тоже нелегко пришлось в жизни.
– Я слышал, что вы приобрели граммофон, – сказал Карпентер. – Правда, он у меня тоже есть, но, быть может, я не слышал ваших пластинок. Позвольте завести граммофон.
– Яко! – крикнул Джон. – Принеси музыкальный ящик.
Карпентер сам выбрал пластинку и завел какую-то щемящую музыку. Торговец слушал с полузакрытыми глазами и, казалось, весь отдавался нахлынувшим чувствам.
– Волшебство музыки непостижимо. Стоит мне завести граммофон, я сразу же вспоминаю свое детство, хотя тогда еще не было музыкальных ящиков. По дворам ходил итальянец-шарманщик и наигрывал эти мелодии… Далекое, безвозвратное детство… Кстати, где вы родились, мистер Макленнан?
– В Порт-Хоупе, на берегу Онтарио.
– Прекрасные места, – сказал Карпентер. – Я, правда, там не бывал, но слышал. Тишина, плеск теплой воды, зелень, тихие улицы, ведущие к озеру… Да, не просто навсегда отказаться от всего этого. Кстати, ваши родители живы?
– Когда я уезжал, были живы, – ответил Джон и почувствовал, как давно не ощущаемая тоска вползает потихоньку в его душу и эта музыка, и голос Карпентера рождают воспоминания, спрятавшиеся в самых сокровенных и чувствительных уголках сердца.
Он решительно встал со своего места и резко рванул мембрану, остановив граммофон.
– Хватит! Пора спать. Кто не работает, тот не ест. А завтра утром мне надо выходить в море на промысел.
Когда Джон вернулся с моря, Карпентера уже не было – он уехал в стойбище Ильмоча, а оттуда намеревался двинуться домой в Кэнискун. Об этом и говорилось в благодарственной записке, оставленной торговцем в каморке, где он ночевал. Он щедро одарил Пыльмау, оставил запас муки, чаю, сахару и ящик патронов.
Джон читал записку, и тяжелые думы черными тучами застилали разум: что ему надо, этому Карпентеру?
Пыльмау быстро разделала убитую нерпу и поставила варить свежее мясо. Нерпичьи глаза она разделила между младшими детьми – Билл-Токо и Софи-Анканау. Яко, считавший себя уже взрослым мужчиной и носивший на поясе настоящий охотничий нож, великодушно отказался от лакомства в пользу сестренки и младшего брата.
В ожидании еды Джон достал изрядно потрепавшийся блокнот и, немного подумав, написал:
«Почему-то мне кажется, что при первом удобном случае Карпентер постарается освободиться от меня. Мое присутствие очень осложнило ему жизнь. А в общем-то я ему не мешаю. Пусть торгует, пусть даже тихонько моет золото, но пусть не лезет в душу к людям, которых всю жизнь обирал и раздевал с приветливой улыбкой… А революция – это уже серьезнее. Если русский царь, с одной стороны, не очень-то обращал внимание на Чукотку, то, с другой стороны, у русского правительства хватало благоразумия не повторять ошибки с Аляской. А чего можно ожидать от большевиков? Совершенно неизвестные люди! Может, им взбредет в голову продать Чукотку Канаде или Соединенным Штатам? Кто знает, не станет ли двадцатый век веком исчезновения с лица земли чукчей и эскимосов?..»
– Джон! Еда готова! – крикнула из полога Пыльмау.
– Эгей! Иду! – Джон оборвал на половине фразу и сложил блокнот. Писать больше не хотелось. Не то настроение. Даже слабые признаки надвигающейся долгой весны уже не вселяют в сердце трепетного тепла. «Стареть, что ли, начинаю!» – с недовольством подумал Джон, осторожно, чтобы не впустить холодный воздух, вползая в полог.
Берег чист и пустынен. Байдары подняты на высокие подставки, чтобы сберечь покрышки от собак, которые хотя и были сыты, но все же не прочь полакомиться просолившейся в морской воде моржовой кожей.
«Белая Каролина» пришла в Энмын рано утром.
Джон уже был на ногах, когда услышал снаружи крики:
– Корабль белых приближается! Корабль идет!
На берегу уже стояли мужчины, и бинокль Орво переходил из рук в руки.
– Очень красивый корабль! – сказал Тнарат, передавая бинокль Джону.
Судно медленно приближалось к берегу. На носу стоял матрос и ручным лотом измерял глубину. Оно было так близко от берега, что в утренней тишине различались голоса моряков. В воду с грохотом упал якорь, и корабль остановился.
Шлюпбалки развернулись, и шлюпка повисла над водой.
Едва только она коснулась воды, как в нее попрыгали матросы. Последней в шлюпку спустилась странная фигура, похожая на женскую.
– Женщина к нам в гости идет! – с удивлением проговорил Орво, передавая бинокль Джону.
Джон приставил окуляры к глазам. Да, это была женщина в темном суконном пальто, в фетровой шляпе с широкими полями, из-под которой выбивались седые волосы. Словно кто-то толкнул Джона в грудь, и он едва не выронил бинокль. Он боялся верить своей догадке, но с каждой минутой он все больше и больше убеждался, что это она, его мать.
Шлюпка была почти у прибойной черты, когда Джон окончательно узнал Мери Макленнан и пошатнулся. Рядом стоящий Тнарат подхватил его и озабоченно спросил:
– Что с тобой?
– Мать приехала, – шепотом ответил Джон. Новость хлестнула по встречающим, и чукчи уставились на старую женщину, которая пристально вглядывалась в них, стараясь, видимо, угадать, кто же из них ее сын.
Шлюпка ткнулась носом в берег, и моряки помогли старухе сойти. Ноги Джона словно примерзли к гальке, и у него не было сил сделать хоть шаг навстречу матери.
Мери Макленнан прочно встала на берег и снова молча принялась рассматривать чукчей.
– Где мой сын? – спросила она.
– Это я, – ответил Джон и, собрав силы, пошел навстречу.
Мери Макленнан сначала отшатнулась, видимо не узнавая его, но в следующее мгновение нечеловеческий вопль разорвал утреннюю тишину Энмына.
– О, Джон! Мальчик мой! Что они сделали с тобой!
Джон обнимал ее, прижимался к ее груди, вдыхая давно позабытые, родные запахи, и слезы неудержимым потоком лились из глаз. В горле стоял твердый комок, который не давал молвить ни слова.
– Я нашла тебя, сыночек мой дорогой! Я нашла тебя! – сквозь слезы говорила Мери Макленнан. – Бог услышал мои молитвы. Я уже думала, что никогда тебя больше не увижу, что ты уже мертв… Милый мой, мальчик мой! Восемь лет! Восемь долгих лет я считала тебя навсегда утерянным… Наш отец не дождался этого радостного известия… Дай я на тебя посмотрю.
– Совсем не похож.
– Почему? – обиженно спросил Тнарат.
– В середке у тебя что-то выпирает, а ведь ты человек ладный и красивый.
– А и верно, – поддакнул Тнарат. – Не совсем похож, сразу видно. – Вздохнув, заметил: – Так и чуешь, что чужими буквами написано… Вот если бы свои были. Наверное, здесь, – Тнарат осторожно ткнул пальцем в блокнот, – я выгляжу, словно вырядился в одежду белого человека.
Как-то Тнарат рубил для собачьего корма большой кымгыт. Прежде чем вонзить остро отточенное лезвие в мерзлую моржовую кожу, он долго разглядывал свой семейный знак, схематическое изображение двух скрещенных весел.
Подтащил свой кымгыт и Джон, зацепив его багорком с короткой ручкой, Тнарат остановился и перевел взгляд на знак Джона – букву джей.
Нарубив копальхена для своих собак и для упряжки Джона, Тнарат спросил:
– А мог бы ты меня научить разговору белых людей? Твоему родному языку?
Произнося эту просьбу, он смотрел себе под ноги, словно напроказивший мальчишка.
– Можно, – с готовностью ответил Джон и обрадовался: есть чем заняться в эти долгие зимние вечера. – Можно даже заодно учиться говорить и учиться чертить и различать значки.
– Вот хорошо бы. Но я и мечтать об этом не смею.
– Сегодня вечером и начнем, чтобы не откладывать, – твердо сказал Джон.
Тнарат сбегал домой переодеться и явился к Джону. Когда он снял кухлянку, Пыльмау не смогла сдержать возгласа восхищения: на могучее тело Тнарата была надета шелковая кофта явно восточного происхождения. Изо всех сил сдерживая улыбку, Джон присоединился к восторгам жены.
Уже были приготовлены бумага и карандаш. Джону, разумеется, никогда не приходилось бывать в роли учителя. После недолгих размышлений он решил, что надо начинать с освоения окружающей обстановки.
Показав на Тнарата, он произнес:
– Мэн!
Тнарат вздрогнул, но взял себя в руки и в знак согласия кивнул.
– Вумэн! – прокричал Джон, переводя указующий перст на Пыльмау, вернувшуюся к своему жирнику.
– Вумен! – шепотом согласился Тнарат и от волнения так налег карандашом на бумагу, что тут же треснул графит.
Он отупело проследил, как на край бумаги скатился черный уголечек, и стукнул себя кулаком по голове:
– Что я наделал! Сломал! Своими лапищами сломал такую хрупкую вещицу!
– Не волнуйся, Тнарат, поточим карандаш, – успокоил его Джон. Он старался говорить громко, полагая, что чем больше он кричит, тем легче Тнарату усваивать. Прокричав на ухо вспотевшему от умственных усилий и волнения Тнарату названия предметов, находившихся в яранге, Джон решил проэкзаменовать его. Память у Тнарата оказалась отличной, и он почти без ошибки называл предметы по-английски.
– Пойдем дальше! – предложил он.
– Подожди, Сон – взмолился Тнарат. – Можно мне попить воды?
Он жадными глотками осушил большой ковш и попросил второй. Шелковая кофта покрылась темными пятнами пота.
Теперь Джон решил показать своему ученику для начала несколько букв алфавита.
Тнарат довольно легко переписал их в свой листок, повторив в начертании их даже недостатки почерка самого учителя.
– Превосходно! – ответил Джон, заглянув в листок. – А теперь будем изучать произношение этих букв.
Рядом с Тнаратом пристроился Яко. Он внимательно слушал отчима и беззвучно, одними губами, повторял все, что тот говорил.
– Дай ребенку бумагу и карандаш, – вступилась за сына Пыльмау. – Что одним забавляться? Может, мальчишке интереснее.
Даже сквозь смуглоту на лице Тнарата проступила краска стыда. Он сам чувствовал, что взялся не за свое дело, за пустяк, который никогда не пригодится ему в жизни. Не станет же он говорить с сородичами на английском языке. А для сношений с торговцами вполне годились познания в языке белых людей, которые имел Орво, а теперь у них за переводчика Сон. Куда же лучше! А грамота вовсе ни к чему. Так, одна забава, как правильно заметила Пыльмау.
– Пусть тоже учится, это правильно, – серьезным голосом произнес Джон. – Только, Мау, зря ты говоришь, что грамота – дело пустое и ненужное. В том мире, откуда я пришел, жизнь и представить себе нельзя без грамоты.
– А здесь? – возразила Пыльмау.
– Как ты думаешь? – обратился к Тнарату Джон. – Не слишком ли много женщина разговаривает?
– Твоя правда, – согласился Тнарат.
Урок закончили уже без помех. Яко держал в руке карандаш и старался изо всех сил. Ученики были почти равны по способностям, как отметил про себя Джон, но Яко превосходил своего соученика быстротой реакции и был чуть несообразительнее.
Каждый свободный вечер, когда Джон и Тнарат не очень поздно возвращались с промысла, в яранге открывалась необычная школа с двумя учениками и с преподавателем Джоном Макленнаном.
Пришла весна, а за нею короткое, но полное трудов и забот лето. Осенью снова били моржа на лежбище, отгоняли шхуны, которых в то лето было почему-то много. Повсюду от белых шли вести о какой-то революции в России, о новой власти. Орво как-то встревоженно спросил Джона:
– Что значат все эти слухи?
Но Джон сам весьма смутно представлял себе события в России. На одной проходящей шхуне, принадлежавшей «Гудзон бей Компани», ему удалось раздобыть газету двухмесячной давности. Одно было ясно из газетной статьи, что царя больше нет и Россия перешла на парламентский путь. Но тут же, в этой статейке, говорилось о борьбе партий внутри страны, о каких-то загадочных большевиках, во главе которых стоял некий Ленин. Джона, однако, удивило, что, несмотря на события, потрясшие огромное государство, война с Германией продолжалась.
– Солнечного Владыку свергли, – коротко пояснил Джон.
– Но он так прочно сидел на своем золотом сиденье, – с сомнением покачал головой Орво. – За несколько лет до тебя приезжал в наше селение русский шаман – поп. Он говорил, что русский царь – это главная сила на земле. И он так крепко сидит на своем золотом сиденье, что никто не может его сдвинуть. Солнечный Владыка общался с самим богом…
– Как видишь, пришлось ему слезать с золотого сиденья, – сказал Джон.
– А зачем его надо было снимать? – спросил Орво.
– Очевидно, государством хотели управлять и другие люди, кроме него, – предположил Джон.
– Чудаки. Мало им было своих хлопот, – с презрением заметил Орво. – Царь все делал так хорошо, и, кроме того, у него был большой опыт. Зря его сняли.
– Почему ты уверен, что царь делал все хорошо? – спросил Джон.
– А как же, – Орво был возбужден. – Он не настаивал на том, чтобы мы признали его богов. Кроме того, в отличие от наших соседей якутов, мы были освобождены от обязательного ясака и платили только добровольно, кто сколько захочет. Разве это плохо?
– Да, действительно, с этой точки зрения русский царь весьма подходил чукчам, – заметил Джон.
Не уловив иронии или не обратив на нее внимания, Орво сказал:
– Ведь кто знает, что принесут сюда новые власти. Может быть, такое, что будет совсем плохо всем нам.
Джон согласился с этим разумным доводом, но с надеждой сказал:
– Сколько времени пройдет, прежде чем новые власти доберутся до Чукотки!
Разговор этот происходил в начале зимы, когда море покрылось льдом и свет убывал с каждым днем, словно какой-то великан отрезал каждый день по ломтику от холодного зимнего солнца. Еще одна зима вставала на жизненном пути Джона Макленнана, но он не страшился ее и встречал спокойно вести о надвигающихся ненастьях, о замерзших реках, о том, как растет береговой припай, все дальше и дальше отодвигая от материка линию дрейфующего льда.
Яко и Тнарат уже бойко писали английские слова и с шутливой серьезностью обращались друг к другу и к своему учителю, пользуясь усвоенными словами. Однажды Тнарат пришел на урок расстроенный.
– Что с тобой? – спросил его Джон.
– Я тебе давно хотел сказать, – смущенно заговорил он, – да боялся, что ты перестанешь меня учить… Узнали, что я пытаюсь научиться наносить и различать следы человеческой речи на бумаге, и стали надо мной смеяться. Даже сыновья мои смеются. Сегодня разговаривал с Орво, и он спросил, верно ли, что я учусь у тебя грамоте. Я сказал правду. Задумался старик и объявил, что ничего из этой затеи не выйдет. А когда я показал ему, что я уже умею, он поднял меня на смех. Говорит, что слышал от тебя – грамота совершенно не нужна чукчам, она такая же чужая для нашего народа, как белая кожа и светлые волосы. Ты говорил это?
– Да, говорил, – признался Джон. – Но имел в виду, что ни к чему совсем, если каждый чукча заделается грамотным.
– И думаешь так и сейчас? – спросил Тнарат.
– Уверен в этом, – горячо произнес Джон.
– Тогда почему меня и Яко учишь?
– Если Яко и ты будете грамотными, от этого никому не будет вреда.
– Вред уже начался, – заявил Тнарат, – надо мной смеются. Люди отворачиваются от меня и подозревают нехорошее в моем желании научиться языку белого человека.
– Ты хочешь сказать, что не будешь учиться? – спросил Джон.
– Я этого еще не сказал.
Тнарат был в таком затруднении, что по привычке стянул с головы малахай и мехом вытер вспотевшее лицо.
– Хорошо было бы, если бы ты стал учить грамоте всех, кто захочет, – выдавил он наконец из себя.
Джон задумался. Он знал достаточно хорошо своих односельчан. Из соперничества, желания не отстать друг от друга учиться пожелают все. Поскольку учился и Яко, от взрослых не отстанут и дети. Значит, придется открыть настоящую школу и все свое время отдать делу обучения грамоте жителей Энмына. А кто же будет ходить на охоту, ездить за товарами в далекий Кэнискун? Кроме того, нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей, не говоря уже об учебниках. Все это Джон спокойно и деловито объяснил Тнарату.
– А кроме того, давай вместе задумаемся: к чему вес это? Ни в промысле, ни в домашних делах грамота чукче не нужна. Она только отнимает время и возбудит мысли и желания, которые его будут беспокоить и отвлекать от настоящей жизни.
– Верно говоришь! – почти обрадованно воскликнул Тнарат. – Пожалуй, хватит. Немного позабавились, пора и кончать. Уф, – он распустил шнурок, освободил ворот кухлянки. – Легко стало.
Такой легкий отказ от учения Тнарата опечалил Джона. Он чувствовал, что этот человек, выросший в яранге, в вечном поиске еды и тепла, по-своему незауряден, талантлив. Все, к чему бы ни прикоснулись руки Тнарата, обретало крепость, красоту и какое-то своеобразие. При всем при этом Тнарат был удивительно бескорыстен и умел обходиться самым необходимым. У него не было запасов, которые так любил заготовлять Армоль, не было вторых нарт и лишних собак. Если у него появлялось что-то лишнее, он тут же с радостью дарил это ближайшему соседу, чаще всех беспечному и бедному Гувату.
Джон еще некоторое время позанимался с Яко, и первые уроки грамоты в Энмыне тихо, само собой прекратились. Джон даже на долгое время забыл свой дневник и не обращался к нему до самого памятного дня, пока к нему не приехал перепуганный и растерянный Карпентер.
30
Карпентер ввалился в ярангу Джона в пуржистое, светящееся летящим снегом утро. Он долго отряхивался, выбивал торбаса, меховые штаны, отдирал сосульки с бороды.– Большевики взяли власть! – громко и с каким-то отчаянием он выпалил в лицо Джону Макленнану.
Джон пожал плечами.
– В России воцарился Ленин и большевики! – повторил Карпентер. – Вы понимаете что-нибудь?
– В том-то и дело, что я ровным счетом ничего еще не понимаю, – спокойно ответил Джон. – Входите пока в полог, Пыльмау приготовит вашу комнатку.
Пыльмау возилась в каморке, где когда-то жил Джон, пытаясь разжечь железную печурку. Сильный ветер то рвал пламя, то вдруг выхлестывал его прямо в каморку, рискуя поджечь все жилище. Пыльмау долго возилась, пока тяга не установилась и бока печурки не покрылись румянцем жара.
– Дорогой Джон! – продолжал Карпентер. – Я счел своим долгом приехать к вам и предупредить вас об опасности. Большевики надвигаются и на Север. На Камчатке уже Советы, Советы начали действовать и в Анадыре. Как вы можете относиться ко мне с таким недоверием, когда я бросил все и в первую очередь поспешил к вам? Я бы мог вот так просто уехать один и оставить вас на произвол судьбы. Дорогой друг, я в вас вижу не только брата по крови, но и незаурядного человека, который может ни за что погибнуть от пули большевика.
– Я не понимаю, – Джон был совершенно спокоен, – отчего вы так страшитесь большевиков? Вы ведь ни одного в глаза не видели.
– Но какие они творят ужасы! – схватился за голову Карпентер. – Они расстреляли всю царскую фамилию, не пощадили даже малых детей.
– Перелистайте любой учебник истории, вы найдете пострашнее преступления, – напомнил Джон.
– Они отбирают все, что имеет человек, и раздают бедным, – продолжал Карпентер. – Они не смотрят, добыл ли человек трудом свое богатство или действительно награбил, для них богатый человек имеет одно название – кровопийца, эксплуататор. Нет, вы должны немедленно уехать! Я предлагаю вам свою помощь. Хотите, я пришлю упряжки, дам денег – все, что вы пожелаете. Честно скажу – мне больно будет смотреть, как на моих глазах будет рушиться с таким трудом налаженная жизнь. То счастье, которое вы заработали своим трудом, выстрадали, может рухнуть в один прекрасный день. Мне вас жаль, дорогой Джон!
Карпентер почти выкрикнул последние слова и обхватил голову руками.
Джон смотрел на его большие руки и думал: с чего бы это Карпентеру вдруг понадобилось воспылать добрыми чувствами к нему и даже приехать посреди зимы? Чтобы предложить бескорыстную помощь в побеге от большевиков? Что-то было подозрительное в этой неожиданно вспыхнувшей заботе торговца.
Пыльмау подала еду, разлила по чашкам крепкий чай и удалилась, чтобы не мешать мужскому разговору.
Карпентер ел жадно, его толстые пальцы, украшенные рыжими волосинками, покрылись салом и залоснились. Он, даже жуя, не переставал говорить, и речь его лилась неудержимо, словно прорвалась плотина.
– Вы знаете, что я регулярно получаю прессу, – говорил Карпентер. – Разумеется, нельзя верить всему, что пишут в наших американских газетах. Но если даже и половина того, что пишется о большевиках, – правда, то лучше жить среди людоедов, чем среди них. Их вождь Ленин – это просто какое-то чудовище! Он требует создания коммунистического правительства не только в России, но и во всем мире, подстрекает рабочих захватывать предприятия, выгонять хозяев – словом, это какой-то бунтарь! Пират! Они провозгласили лозунг: кто не работает, тот не ест!
– Этот лозунг я уже слышал в Энмыне, – перебил гостя Джон. – Недостоин жизни тот человек, кто не может сам себе добыть еду. Приблизительно то же самое!
За чаем в словоизвержении Карпентера наступил перерыв, и Джон задал ему вопрос, который все время вертелся у него на языке:
– А когда вы сами уедете отсюда?
– Вы имеете в виду с Чукотки?
– Да.
– У нашей фирмы первое время будут какие-то отношения с новыми властями. Большевики не посмеют оставить весь этот большой край безо всякого снабжения, а своих товаров у них пока нет. Скорее всего мы получим концессию на ведение торговли. Во всяком случае, мне дано указание оставаться на месте. Как только вскроется пролив, мы вывезем всю пушнину, а запас товаров в складах моей фактории не превышает и тысячи долларов. Если даже конфискуют все, большого убытка не будет.
– А вот у меня даже на пять долларов не наберется имущества, – с улыбкой заметил Джон.
По этой улыбке Карпентеру стало ясно, что хитрость разгадана. Джон понял, что его вынуждают покинуть Чукотку, чтобы Карпентер мог остаться полновластным хозяином не только побережья, но главным образом золота, открытого в ручьях, впадающих в озеро Иони.
– Это верно, – притихшим голосом заметил Карпентер. – Но ведь у вас нет вида на жительство, разрешения проживать на территории России. Вы иностранец, самовольно поселившийся на чужой территории!
Джон молча улыбался.
– Ну что вас держит здесь? – вскричал выведенный из себя Карпентер. – Что вы нашли в этом пустынном краю? Почему, если вам захотелось жить среди дикарей, вы не выбрали место получше?.. Первобытная жизнь есть не только на Севере, но и на тропических островах. Вы отказались торговать, не хотите принять долю в разработке золотой россыпи Иони, вам ничего не нужно и вы довольны своей жизнью! Ну ведь что-то человеку бывает нужно? Не может он просто существовать, как какое-то растение. Что вас держит на этой земле?
Вместо ответа Джон протянул Карпентеру покрытые кожаными наконечниками ампутированные кисти обеих рук.
– Здесь уже все забыли, что у меня нет рук, – тихо сказал Джон. – Я чувствую себя полноценным, нужным человеком. Нужным своей семье, своим друзьям, своей маленькой общине, которая населяет Энмын. Здесь я – человек, вы понимаете – человек! – повторил Джон. – Я не боюсь прихода большевиков. Конечно, меня тревожит их философия и отрицание всякой собственности. Но подумайте, мистер Карпентер, какая собственность у чукчи? Какая собственность у меня? А люди, среди которых мы живем, за редким исключением очень доверчивы. Я просто обязан остаться сейчас с ними, когда надвигаются трудные времена. Я должен быть с ними.
Джон умолк и уставил взгляд на дно опустошенной чашки.
– Дорогой Джон! – патетически воскликнул Карпентер. – Вот теперь я вижу, что вы по-настоящему благородный человек! Я преклоняюсь перед вами… В моем решении остаться здесь сыграли свою роль соображения не только престижа нашей фирмы и чувство долга перед «Гудзон бей Компани», которой я служу уже почти два десятка лет, но и беспокойство за судьбу этих малых арктических народов – чукчей и эскимосов.
Голос Карпентера дрожал от избытка чувств.
– И какими бы ни были наши личные отношения, во имя этого мы должны держаться друг друга. Ведь на протяжении от Энмына до Кэнискуна мы единственные белые…
– И настоящие разумные люди среди этих детей природы? – подхватив интонацию Карпентера, закончил его фразу Джон.
– Вот именно! – обрадованно воскликнул Карпентер.
Джон хотел сказать что-то резкое, но сдержался и устало подумал о том, что Карпентера уже ни в чем не убедить и не переделать. Он настолько уверен в своем превосходстве, что, скажи ему, что он нисколько не выше, допустим, Тнарата, он воспримет это как нелепость, как если бы ему сказать, что у него всего один глаз.
Карпентер порылся в своем вещевом мешке, сшитом из нерпичьей шкуры и украшенном богатым орнаментом из бисера и оленьего волоса, и достал початую бутылку шотландского виски.
Он разлил бутылку по чашкам и предложил:
– Давайте выпьем за солидарность людей!
Джон молча опрокинул чашку в рот. Виски обожгло рот и пищевод. Через минуту захотелось обнять весь мир, и даже Карпентер показался милым заблуждающимся человеком. Да и в чем он виноват в конце концов? Всю жизнь провел вдали от родины с единственной целью накопить денег, купить домик и зажить для себя, только для себя… Ему тоже нелегко пришлось в жизни.
– Я слышал, что вы приобрели граммофон, – сказал Карпентер. – Правда, он у меня тоже есть, но, быть может, я не слышал ваших пластинок. Позвольте завести граммофон.
– Яко! – крикнул Джон. – Принеси музыкальный ящик.
Карпентер сам выбрал пластинку и завел какую-то щемящую музыку. Торговец слушал с полузакрытыми глазами и, казалось, весь отдавался нахлынувшим чувствам.
– Волшебство музыки непостижимо. Стоит мне завести граммофон, я сразу же вспоминаю свое детство, хотя тогда еще не было музыкальных ящиков. По дворам ходил итальянец-шарманщик и наигрывал эти мелодии… Далекое, безвозвратное детство… Кстати, где вы родились, мистер Макленнан?
– В Порт-Хоупе, на берегу Онтарио.
– Прекрасные места, – сказал Карпентер. – Я, правда, там не бывал, но слышал. Тишина, плеск теплой воды, зелень, тихие улицы, ведущие к озеру… Да, не просто навсегда отказаться от всего этого. Кстати, ваши родители живы?
– Когда я уезжал, были живы, – ответил Джон и почувствовал, как давно не ощущаемая тоска вползает потихоньку в его душу и эта музыка, и голос Карпентера рождают воспоминания, спрятавшиеся в самых сокровенных и чувствительных уголках сердца.
Он решительно встал со своего места и резко рванул мембрану, остановив граммофон.
– Хватит! Пора спать. Кто не работает, тот не ест. А завтра утром мне надо выходить в море на промысел.
Когда Джон вернулся с моря, Карпентера уже не было – он уехал в стойбище Ильмоча, а оттуда намеревался двинуться домой в Кэнискун. Об этом и говорилось в благодарственной записке, оставленной торговцем в каморке, где он ночевал. Он щедро одарил Пыльмау, оставил запас муки, чаю, сахару и ящик патронов.
Джон читал записку, и тяжелые думы черными тучами застилали разум: что ему надо, этому Карпентеру?
Пыльмау быстро разделала убитую нерпу и поставила варить свежее мясо. Нерпичьи глаза она разделила между младшими детьми – Билл-Токо и Софи-Анканау. Яко, считавший себя уже взрослым мужчиной и носивший на поясе настоящий охотничий нож, великодушно отказался от лакомства в пользу сестренки и младшего брата.
В ожидании еды Джон достал изрядно потрепавшийся блокнот и, немного подумав, написал:
«Почему-то мне кажется, что при первом удобном случае Карпентер постарается освободиться от меня. Мое присутствие очень осложнило ему жизнь. А в общем-то я ему не мешаю. Пусть торгует, пусть даже тихонько моет золото, но пусть не лезет в душу к людям, которых всю жизнь обирал и раздевал с приветливой улыбкой… А революция – это уже серьезнее. Если русский царь, с одной стороны, не очень-то обращал внимание на Чукотку, то, с другой стороны, у русского правительства хватало благоразумия не повторять ошибки с Аляской. А чего можно ожидать от большевиков? Совершенно неизвестные люди! Может, им взбредет в голову продать Чукотку Канаде или Соединенным Штатам? Кто знает, не станет ли двадцатый век веком исчезновения с лица земли чукчей и эскимосов?..»
– Джон! Еда готова! – крикнула из полога Пыльмау.
– Эгей! Иду! – Джон оборвал на половине фразу и сложил блокнот. Писать больше не хотелось. Не то настроение. Даже слабые признаки надвигающейся долгой весны уже не вселяют в сердце трепетного тепла. «Стареть, что ли, начинаю!» – с недовольством подумал Джон, осторожно, чтобы не впустить холодный воздух, вползая в полог.
31
Стремительно промчалась весна в бессонных ночах на море, в пороховом дыму выстрелов по моржам, и наступило короткое затишье, когда можно перевезти добытое мясо в селение и сложить в хранилища.Берег чист и пустынен. Байдары подняты на высокие подставки, чтобы сберечь покрышки от собак, которые хотя и были сыты, но все же не прочь полакомиться просолившейся в морской воде моржовой кожей.
«Белая Каролина» пришла в Энмын рано утром.
Джон уже был на ногах, когда услышал снаружи крики:
– Корабль белых приближается! Корабль идет!
На берегу уже стояли мужчины, и бинокль Орво переходил из рук в руки.
– Очень красивый корабль! – сказал Тнарат, передавая бинокль Джону.
Судно медленно приближалось к берегу. На носу стоял матрос и ручным лотом измерял глубину. Оно было так близко от берега, что в утренней тишине различались голоса моряков. В воду с грохотом упал якорь, и корабль остановился.
Шлюпбалки развернулись, и шлюпка повисла над водой.
Едва только она коснулась воды, как в нее попрыгали матросы. Последней в шлюпку спустилась странная фигура, похожая на женскую.
– Женщина к нам в гости идет! – с удивлением проговорил Орво, передавая бинокль Джону.
Джон приставил окуляры к глазам. Да, это была женщина в темном суконном пальто, в фетровой шляпе с широкими полями, из-под которой выбивались седые волосы. Словно кто-то толкнул Джона в грудь, и он едва не выронил бинокль. Он боялся верить своей догадке, но с каждой минутой он все больше и больше убеждался, что это она, его мать.
Шлюпка была почти у прибойной черты, когда Джон окончательно узнал Мери Макленнан и пошатнулся. Рядом стоящий Тнарат подхватил его и озабоченно спросил:
– Что с тобой?
– Мать приехала, – шепотом ответил Джон. Новость хлестнула по встречающим, и чукчи уставились на старую женщину, которая пристально вглядывалась в них, стараясь, видимо, угадать, кто же из них ее сын.
Шлюпка ткнулась носом в берег, и моряки помогли старухе сойти. Ноги Джона словно примерзли к гальке, и у него не было сил сделать хоть шаг навстречу матери.
Мери Макленнан прочно встала на берег и снова молча принялась рассматривать чукчей.
– Где мой сын? – спросила она.
– Это я, – ответил Джон и, собрав силы, пошел навстречу.
Мери Макленнан сначала отшатнулась, видимо не узнавая его, но в следующее мгновение нечеловеческий вопль разорвал утреннюю тишину Энмына.
– О, Джон! Мальчик мой! Что они сделали с тобой!
Джон обнимал ее, прижимался к ее груди, вдыхая давно позабытые, родные запахи, и слезы неудержимым потоком лились из глаз. В горле стоял твердый комок, который не давал молвить ни слова.
– Я нашла тебя, сыночек мой дорогой! Я нашла тебя! – сквозь слезы говорила Мери Макленнан. – Бог услышал мои молитвы. Я уже думала, что никогда тебя больше не увижу, что ты уже мертв… Милый мой, мальчик мой! Восемь лет! Восемь долгих лет я считала тебя навсегда утерянным… Наш отец не дождался этого радостного известия… Дай я на тебя посмотрю.