– Вас ждут в торговом представительстве «Гудзон бей Компани», – сухо сказал чиновник и встал.
   Поднялся со своего стула и Джон.
   Чиновник распахнул дверь, выпустил Джона и показал дом наискось:
   – Вот там вас ждут, всего хорошего.
   – До свидания, – сказал Джон.
   В тесной комнатке торгового представительства несколько человек тщательно осматривали шкурки, подносили к окну, дули на шерсть, встряхивали и осторожно складывали на широкий стол. У стены сидели Гэмауге с Тнаратом и с наслаждением курили. Гэмауге держал на коленях свою конторскую книгу и сквозь табачный дым внимательно следил за действиями приемщиков, время от времени что-то отмечая огрызком карандаша.
   – А мы вас заждались! – весело сказал Роберт Карпентер. – Шкурки отличного качества! Несмотря ни на что, я остаюсь патриотом Чукотки и убежденным сторонником того, что лучшая пушнина на азиатском берегу. Очевидно, тут играют роль природные факторы…
   Заметив, что Джон почти не слушает его, Роберт Карпентер понизил голос и таинственно сообщил:
   – Тэгрынкеу обещают скоро выпустить… Я уже разговаривал с полицейским комиссаром.
   Шкурки пересчитали, оценили, и Джон Макленнан извлек из кармана лист бумаги с перечнем нужных товаров. Когда зашел разговор о патронах, Карпентер замешкался:
   – Наше правительство категорически запретило продавать оружие и боеприпасы для революционных целей.
   – Но не вам объяснять, для каких революционных целей предназначены винчестерные патроны, – заметил Джон.
   – Постараюсь что-нибудь сделать, – пообещал Карпентер. – Лично для вас я готов нарушить инструкцию.
   Он вышел из домика, и через минуту застрекотал его форд.
   Вернулся Карпентер довольно быстро.
   – Договорился! – объявил он прямо с порога. – И еще одна новость! Тэгрынкеу уже ждет на берегу. Его освободили под мою ответственность.
   На складе купленные товары перевезли на берег на небольшом грузовичке. Тнарат, Гуват и Гэмауге важно восседали на ящиках и бочках с горючим и крепко держались друг за друга, боясь вывалиться из кузова.
   То ли цены на пушнину повысились, то ли хозяева «Гудзон бей Компани» постарались показать, что они не прочь хорошо поторговать с чукотскими охотниками, но куплено было почти все, что требовалось, даже горючее и патроны.
   Перед отъездом чукчи пригласили соседей эскимосов на чай.
   Роберт Карпентер не отлучался до самого отхода и все старался остаться наедине с Джоном.
   – О чем-нибудь договорились с мистером Гарвеем? – спросил он наконец.
   – С каким Гарвеем? – удивился Джон. – Ах, этот!.. А он даже мне не назвался. Ни о чем.
   – Жаль, – сжал губы Карпентер. – Впоследствии он мог бы оказать вам большую услугу.
   – Спасибо и за это, – ответил Джон, кивнув на товары.
   – Я имею в виду вашу личную выгоду, – уточнил Роберт.
   – Давайте не будем об этом говорить, – устало произнес Джон. – Вы же знаете мое отношение ко всему этому.
   – Рано или поздно мы вернемся к этому разговору, – сказал Карпентер, но тут же переменил тон: – Я тут кое-что приготовил для своих детей. Не откажите в любезности передать.
   – Конечно, – ответил Джон Макленнан.
   Карпентер перенес на вельбот два плотно увязанных бумажных пакета.
   Кончилось чаепитие, и чукчи столкнули вельбот в воду.
   Мотор был заправлен, опробован, и вельбот взял курс на азиатский берег. Джон сидел на рулевой площадке.
   На берегу стояли эскимосы Аляски и среди них Роберт Карпентер, который махал долго и старательно. Вельбот на малом ходу прошел мимо стоящих на якоре судов. Проплыла у борта старенькая «Белинда», обдав Джона лавиной воспоминаний.
   Обогнули мыс, закрывший низкий аляскинский берег, Джон передал румпель Гувату и пробрался к Тэгрынкеу, который сидел в отдалении от всех и молча переживал свое неприятное приключение в Номе.
   – Ты ни в чем не виноват, – мягко сказал ему Джон. – Я уверен, что все было подстроено нарочно.
   «Сказать ему, о чем со мной толковал мистер Гарвей? – промелькнуло в голове Джона. – Не стоит, пожалуй… Кому это нужно?»
   – В рот не возьму больше спиртного! – мрачно заявил Тэгрынкеу и уселся лицом к морю, давая понять, что ни о чем больше говорить не хочет.
   Джон отодвинулся от него и еще раз взглянул на аляскинский берег. «Нет, никогда больше сюда не вернусь», – подумал он, следя за широкими расходящимися волнами от вельбота, держащего курс на мыс Дежнева.
9
   Беспокойство за исход поездки Джона Макленнана с Тэгрынкеу разделяли только трое: Алексей Бычков, Гаврила Рудых и Антон Кравченко, Для остальных жителей Уэлена поездка в Ном была делом привычным.
   И все же, когда на горизонте показался вельбот, почти все уэленцы собрались на берегу. Вместе с ними на берег пришли и многочисленные охотники, приехавшие на весенний моржовый промысел.
   Антон Кравченко и Алексей Бычков рвали друг у друга бинокль Гэмалькота, а тот, как всегда, безмолвно и почтительно стоял поблизости.
   – Все налицо! – радостно воскликнул Бычков.
   – А ты думал! – заметил Антон Кравченко.
   Он знал, в ком сомневался товарищ. Да и сам Антон Кравченко так и не составил себе ясного представления об этом странном человеке, при взгляде на которого у него всегда возникало ощущение какого-то маскарада. При этом вспоминался случай, происшедший в Петрограде летом семнадцатого года.
   Бурлил Петроградский университет. Возбужденные студенческие толпы собирались в длинном коридоре главного здания.
   Среди множества плакатов, призывов, извещений о предстоящих митингах Антон как-то увидел самодельную афишу, возвещавшую о «шаманском действе», которое должно было состояться на эстраде Румянцевского сада. Внизу мелкими буквами было приписано, что шаман прибыл с низовьев Подкаменной Тунгуски. Румянцевский садик находился недалеко от университета, и в назначенный час Антон был у дощатой, давно не крашенной эстрады. Жиденькая толпа ожидала объявленного представления. В толпе сновал студент в поношенном студенческом мундире. Антон с удивлением узнал Кешу Соловьева, своего однокурсника, который полтора года назад уехал в долгосрочную научную командировку. Из поспешных объяснений Кеши Антон узнал, что тот недавно прибыл из Сибири, остался без копейки и решил подработать таким способом, благо весь арсенал шаманских принадлежностей еще не был сдан в Музей этнографии. А по части достоверности у него имелся десяток толстых тетрадей с описанием самых разных шаманских действий. Антон прошел за Кешей и обнаружил за эстрадой еще двоих студентов и старенького гримера Михайловского театра, который иногда приходил стричь студентов. Шаманское действо было поставлено действительно со знанием дела. Два Кешиных товарища усердно били в бубны. Они были наряжены в соответствующие костюмы, отлично загримированы, а сам Соловьев обнаружил такие поразительные актерские способности, что вскоре ушел в какую-то актерскую студию, предварительно сдав шаманское снаряжение в Музей этнографии, а свои научные наблюдения в рукописный отдел.
   И когда Антон Кравченко впервые увидел Джона Макленнана в одежде чукотского охотника, с острым ножом в кожаных ножнах на поясе, в торбасах, идущего широкой, слегка пружинящей походкой человека, который знает, что такое кочковатая тундра под ногами или предательский морской лед, – он сразу же вспомнил Кешу Соловьева в шаманском наряде, кружащегося на скрипучей эстраде Румянцевского сада и разрисованного гримером Михайловского театра. Светлые волосы, голубые глаза, красноватая кожа на щеках – все это так резко отличалось от всего, что привык видеть тут Антон, что это невольно рождало в душе какое-то подсознательное сопротивление. Впечатление это усиливалось еще и безукоризненным чукотским языком Макленнана, его специфическим произношением жителя северного побережья Чукотского моря.
   Вельбот на малом ходу приближался к берегу.
   Уэленцам были хорошо видны ящики, мешки, какие-то тюки и окрашенные в яркую красную краску бочки с бензином.
   – Видно, все в порядке, – облегченно сказал Бычков, протягивая Гэмалькоту ставший ненужным бинокль.
   Вельбот ткнулся о гальку, и тотчас десятки рук ухватили причальный канат и послышались оживленные приветствия.
   Тэгрынкеу грузно спрыгнул на берег и подошел к Кравченко.
   – Нам нужно поговорить.
   – Обязательно! – весело ответил Кравченко, не сводя глаз с людей, которые уже начали выгружать на берег товары.
   – Срочный разговор, – повторил Тэгрынкеу.
   Кравченко глянул в его лицо и окликнул Бычкова:
   – Пошли!
   Джон Макленнан увидел, как, переваливая через намятые прошлогодними волнами галечные гряды, поднимались трое. Он сделал было шаг вслед за ними, но что-то остановило его, и он вернулся к своему вельботу.
   Тэгрынкеу, войдя в комнату Совета, кинул шапку на стол и тихо сказал:
   – Я оказался самым плохим большевиком.
   И рассказал обо всем, что случилось в Номе.
   – Я уверен, что это провокация, – жестко сказал Бычков, – Враги революции прибегают к самым грязным методам, чтобы дискредитировать представителей Советской республики.
   – Говори чуть-чуть проще, – взмолился Тэгрынкеу, вытирая шапкой выступивший на лбу пот.
   – Алексей говорит, что это было нарочно подстроено, – пояснил Кравченко. – Они воспользовались твоей слабостью и подпоили тебя.
   – Но все пили одинаково, – оправдывался Тэгрынкеу, – и Поппи, и Сон.
   – Может быть, и канадец заодно с ними? – предположил Бычков. – Что-то больно много они привезли. Подозрительно щедры оказались американцы.
   – Нет, – возразил Тэгрынкеу. – Сон все время был за меня и даже громко разговаривал. Требовал, чтобы меня освободили, как председателя Совета.
   – Хитрил, – заметил Бычков.
   Он попытался представить себе, что случилось в Номе, и ему упрямо приходила мысль о том, что Джон Макленнан был в сговоре с американцами.
   – Черт знает, что за человек этот Макленнан! – с раздражением сказал он. – Чувствую, что с ним нам придется повозиться куда больше, чем с неграмотными оленеводами… Выселить его отсюда!
   – Это нельзя! – покачал головой Тэгрынкеу. – У него семья, и он женился на Пыльмау согласно очень старинному и уважаемому обычаю…
   – В науке этот обычай называется левират, – заметил Кравченко.
   – Значит, можно выселить в порядке борьбы со старыми обычаями, – сказал Бычков.
   – Но это очень хороший обычай! – взволнованно возразил Тэгрынкеу.
   – Пережиток родового строя, – уточнил Кравченко.
   – Да, Тэгрынкеу, – сказал Бычков. – Тут мы должны быть непримиримыми. Помнишь, ты учился петь эти слова «Интернационала»:
 
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим!..
 
   Тэгрынкеу задумчиво посмотрел в окно, увидел идущих рядом Джона Макленнана и Орво.
   – А что делать с семьей? Вспомните несчастных детей Роберта Карпентера и его жену. Он послал им подарки, – сказал Тэгрынкеу.
   – Разве в подарках дело? – заметил Кравченко. – Ведь может оказаться так, что наши подозрения к Джону Макленнану никакого основания не имеют? Тогда мы зря погубим человека, разрушим семью.
   – Твой гуманизм, Антон, вот где у меня, – Бычков показал почему-то на свой затылок.
   Его длинное веснушчатое лицо с рыжеватой щетиной вокруг стало жестким, словно заострилось, а в молочно-белых глазах зажегся огонек.
   – А все-таки наказать тебя придется, Тэгрынкеу, – сказал он Тэгрынкеу. – От имени нашей партячейки. Выговор, что ли, ему закатим?
   Кравченко задумчиво сказал:
   – Не меньше, поскольку это случилось на территории иностранного государства.
   – Чтобы пить, Тэгрынкеу, говаривал наш старый поп, географию надо знать, – заметил Бычков.
   – Что такое поп, я знаю, – ответил Тэгрынкеу, – а вот что такое география – нет.
   – Описание Земли, – пояснил Кравченко. – Книги есть такие, где рассказано о всех реках, горах, равнинах, обо всей Земле.
   – Интересно…
   – Значит, голосуем за выговор члену партии большевиков товарищу Тэгрынкеу за недостойное поведение в Соединенных Американских Штатах? – спросил Бычков, усевшийся за стол писать протокол, – Кто «за»?
   Кравченко и Тэгрынкеу почти одновременно вскинули руки.
   – Ты можешь не голосовать, – заметил Бычков. – Выговор веда тебе выносим.
   – Но я ведь тоже согласен, – обиженно сказал Тэгрынкеу.
   – Пусть голосует, – сказал Кравченко. – Запиши в протокол: решение принято единогласно.
   Купленные в Америке товары уже были перенесены в старый склад из гофрированного железа, который раньше принадлежал торговой фирме Караева и где теперь обосновался Гэмауге со своей конторской книгой.
   У склада уже толпился народ, и почти все усердно курили, получая угощение от тех, кто ездил в Ном.
   Все внимательно слушали Гувата, который, отчаянно жестикулируя, рассказывал о пребывании в Номе:
   – И подъезжает нарта, запряженная огнедышащими собаками. Нарта на колесах, а наверху сидит – кто вы думаете? – сам Поппи и держится за черный кружок, чтобы не упасть! Поездили мы на этой повозке, даже надоело. Трясло так, что зад до сих пор болит.
   – Чем же Поппи кормит огнедышащих собак?
   – Какие собаки? – возразил кто-то. – Мотор там.
   – Мотор – верно, – тут же согласился Гуват. – Зато Поппи поил нас потаенной дурной веселящей водой.
   Толпа заинтересованно загудела.
   – Дурную веселящую воду там пьют тайком и держат бутылки под полом. Считается за большой грех появиться на улице даже чуть навеселе. Люди с ружьецами на поясах ходят по Ному и обнюхивают всех, кто подозрителен. Как унюхают, так сразу хватают и тащат в сумеречный дом, а на руки надевают цепочки, как на озорных щенят…
   Гуват, увидев подходивших Бычкова, Кравченко и Тэгрынкеу, вдруг смутился.
   В полутемном, без окон, помещении склада Гэмауге заносил в конторскую книгу принятый товар.
   – Главное – раздать патроны и завтра выходить на промысел, – деловито сказал ему Тэгрынкеу. – Чай, сахар, муку и другие продукты распределим по вельботам и байдарам.
   – И с нами поделиться бы надо, – заметил Орво.
   – Поделимся, – пообещал Тэгрынкеу, – поделимся не только сейчас, но и осенью, когда пароход придет. Поделимся не только товарами, но и учителем, и тогда организуем Совет в вашем селении, проведем выборы.
   – Главное – и нам бы патроны и бензин… – продолжал Орво.
   Распределение товаров, по мнению Джона, да и всех остальных, было справедливым. Тот, кто не мог сразу заплатить пушниной, взял товары в кредит, а боеприпасы и горючее отдали главам байдарных и вельботных команд.
   Еще десять дней провели энмынцы в Уэлене. Потом перебрались в Наукан, а оттуда Джон решил съездить в Кэнискун и отвезти посылку Роберта Карпентера его семье.
   Байдара обогнула мыс Дежнева и вскоре за поворотом показался низкий берег и на некотором возвышении десяток яранг. Жилище Карпентера стояло на прежнем месте, и из трубы вился дымок.
   Джон с берега направился к знакомой яранге-домику.
   В чоттагине заметны были следы запустения и неряшливости.
   Джон потоптался, и со стороны полога послышалось хриплое:
   – Мэнин?
   Джон ответил, и из-под полога показалась взлохмаченная голова Элизабет. Она откинула со лба спутанные волосы и пристально вгляделась в гостя.
   – Это правда вы? – нетвердым голосом спросила женщина.
   – Да, это я, – ответил Джон. – Я привез добрые слова и подарки от вашего мужа.
   – Дети! – вдруг закричала Элизабет. – Слышите, дети? Отец не забыл о нас и послал нам подарки! Кыкэ вынэ вай! [44]
   В чоттагин высыпало все потомство Роберта Карпентера. Джон невольно принялся считать. Детей оказалось всего шестеро, но младшие так громко вопили, что создавалось впечатление большой детской толпы.
   Джон положил на земляной пол чоттагина пакеты, и детские ручонки немедленно разорвали бумагу.
   – Дети, дети! – Элизабет пыталась урезонить их, но, убедившись в тщетности своих попыток, ворвалась в детскую кучу, отобрала пакеты и, швырнув за полог, встала у входа.
   – Мери! Катрин! Поставьте чайник!
   Девочки кинулись к потухающему костру, вмиг раздули пламя и подвесили над ним чайник.
   Младшие угомонились и расселись в разных углах чоттагина, устремив огромные красивые глаза на гостя. «Отличная наследственность у этого плута!» – невольно подумал про себя Джон, вглядываясь в ребячьи лица. И тут же в памяти возникли лица собственных детей и мелькнула мысль о том, что было бы, если бы он оставил Пыльмау с малыми детьми. Сердце дрогнуло от жалости.
   Элизабет расставила на столике давно не мытые чашки, потом, спохватившись, достала тряпку и вытерла их.
   Тягостно было Джону сидеть в этом чоттагине, смотреть в вопрошающие глаза Элизабет, в голодные лица ребятишек. Он знал, что кэнискунцы при малейшей возможности делятся с покинутой женщиной, но ведь в этом году охота была неважная, так что же доставалось этим малышам, которые привыкли к сравнительно сытной пище?
   – Я думаю, что все обойдется, – сказал Джон. – Роберт выглядит бодрым, дела его тоже, видно, идут хорошо.
   – Был бы здоров, – с дрожью в голосе произнесла Элизабет. – Это он только на вид здоровый! А на самом деле больной. Иногда он просто обмирал, особенно когда затяжная пурга задует. Тогда ему было трудно дышать, и он лежал, словно рыба, выброшенная на берег. Мне его так жалко. Кто будет за ним смотреть?
   – Да вы не беспокойтесь, – пытался успокоить женщину Джон. – Он выглядит здоровым и на здоровье не жалуется.
   – Был бы здоров, – еще раз вздохнула Элизабет. – Мы-то уж как-нибудь проживем, выдержим… Может быть, даже дождемся его… Только так почти никогда не бывает.
   Элизабет вдруг всхлипнула.
   – Белые никогда не возвращаются к брошенным женам, – сквозь слезы произнесла она.
   – Не надо отчаиваться, – с надеждой в голосе сказал Джон. – Не все такие…
   На всем пути от Уэлена до Энмына он вспоминал эти глаза – детей и Элизабет, а потом в памяти возникали глаза собственных детей и Пыльмау…
10
   Джон собирался покрыть новой кожей ярангу. Сначала Пыльмау расщепила моржовую кожу весеннего убоя на широкой доске и натянула для просушки на специальную раму. Недели две кожа провисела, принимая на себя щедрое весеннее тепло и сухой ветер из тундры.
   Утром с помощью Яко и Пыльмау Джон содрал старые кожи.
   Они так высушились на ветру, что, падая на землю, гремели как жестяные. Чоттагин обнажился, оголились деревянные стойки, которым, наверное, было по сотне лет. Они были так отполированы и прокопчены смолистым дымом костров и жирников, что напоминали своим видом самые дорогие сорта красного дерева.
   Когда яранга Макленнана освободилась от старой крыши, сюда потянулись соседи. Первым пришел аккуратный Тнарат, приведя с собой взрослых членов своего многочисленного семейства. За ним пришли Орво и Армоль. Последним явился Гуват, дожевывая на ходу завтрак.
   – Хорошо, что не начали без меня! – закричал он еще издали. – Может, нам подождать покрывать ярангу моржовой кожей?
   – Это почему же? – удивился Орво.
   – Лучше брезентом, – ответил Гуват, проглотив с гримасой не дожеванный кусок.
   – Все знают, что лучше крыть брезентом, но где его возьмешь? – сказал Орво.
   – А я видел.
   – Где?
   – В Уэлене на полке в старой лавке, где теперь рисует Гэмауге, лежит свернутый брезент. Я спрашивал его – кому он принадлежит, а Гэмауге говорит, что не знает. Прежний торговец бросил его, а новая власть еще не взяла, потому что нечем замерить его.
   – Да ну тебя! – отмахнулся Орво. – Всегда такую глупость сморозит, что хочется дать затрещину, как напроказившему мальчишке.
   – А что я сказал такого? – невинно заморгал редкими ресницами Гуват. – Я только стараюсь сделать, как новые власти делают: брать для трудового народа все, что принадлежало богатым.
   Армоль, Тнарат и Джон полезли на остов яранги. Деревянные стойки поскрипывали, старые ременные крепления, похожие своей чернотой на старинные чугунные узоры, зашевелились и роняли на ровный пол чоттагина толстые пластины многолетней сажи.
   Стоящие внизу привязали ремнями рэпальгин [45] и подали концы взобравшимся на крышу.
   – То-гок! – скомандовал Армоль, и широкая моржовая кожа, звеня, поползла на ребра яранги, поднимаясь все выше, пока не покрыла целиком оголенные стойки и не обернулась вокруг всего конуса жилища, оставив свободным лишь дымовое отверстие на макушке, откуда торчали, словно вихор непослушных волос, концы деревянных жердей.
   Завернув края рэпальгина, подогнав их друг к другу так, чтобы дождевая вода стекала на землю и не просачивалась внутрь яранги, Армоль, Тнарат и Джон поползали вокруг всей крыши, разравнивая вздувшиеся бугры, плотно прижимая моржовую кожу к стойкам.
   Орво отошел на несколько шагов от яранги, оглядел ее и издали отдавал распоряжения.
   После того как рэпальгин был плотно подогнан, снизу подали длинные ремни из моржовой кожи. Их положили на рэпальгин, а к концам, свисающим почти до земли, привязали большие камни, чтобы ветер не сорвал крышу и держал ярангу. На этом основная часть работы была закончена. Оставалось только закрыть тонкими дощечками мелкие дырочки – следы от пуль и гарпуна. Но это делалось уже изнутри.
   Вошли в чоттагин, окрашенный желтоватым светом, проникающим сквозь новую крышу. На земляном полу уже играли Билл-Токо и Софи-Анканау, выкладывая из мелких тюленьих зубов какие-то фигурки. Они были так поглощены своим занятием, что не обращали внимания на гостей, шумно рассаживающихся вокруг низкого столика, плотно придвинутого к бревну-изголовью.
   Пыльмау, как всегда, аккуратно одетая и гладко причесанная, безмолвно подавала еду и время от времени вполголоса призывала расшалившихся детей к тишине.
   Свет в чоттагине напоминал Джону свет в высоком зале католической церкви в Порт-Хоупе, проникающий сквозь высокие витражи из желтых стекол.
   Неужто не наступит такое время, когда он совсем позабудет былое? Почему подчас самые незначительные намеки тут же вызывают такой поток воспоминаний, словно былое не притаилось в глубине сердца, а стоит тут же, за порогом? Вот и сейчас за приглушенными голосами разговаривающих слышится бормотание проповедника и звуки органа, возносящиеся к желтому свету витражей…
   – Сколько осталось у нас моржовых кож? – спросил Орво Тнарата.
   – Двенадцать.
   – Пожалуй, на крыши больше никому не надо, – сказал Орво. – Остальные могут пойти на смену байдарных покрышек. А кто хочет поменять крыши, пусть берет старые байдарные кожи.
   – Пожалуй, так будет хорошо, – отозвался Армоль. – Мне бы дали кожу с большой байдары.
   – Ты же получил в прошлом году, – напомнил Орво.
   – Не для себя беру, – отозвался Армоль. – На подарки оленным.
   – Так ведь и другим нужно на подарки оленным, – сказал Орво.
   – Но на большой байдаре кожа моржа, которого убил я, да и саму-то байдару мой отец мастерил…
   – Ты хочешь сказать, что и байдара твоя? – тихо спросил Орво.
   – Разве этого никто не знает? – Армоль самодовольно оглядел сидящих вокруг столика.
   Да, все отлично помнили, что большую байдару делал отец Армоля, и кожа на ней была с того большого моржа, которого загарпунил Армоль. Но в Энмыне так уж повелось исстари: никто никогда не вспоминал о принадлежности вещей, которыми пользовались сообща – ведь не мог же Армоль один охотиться на такой большой байдаре, да и справиться с большим моржом одному не под силу. Надо, чтобы в байдаре или на вельботе сидели товарищи: один надувает пыхпыхи, другие держат конец гарпунного линя и гребут или ставят парус… Но не забывали и личную охотничью доблесть, ибо в ней был жизненный опыт, нужный для потомства. Но в Энмыне бывало редко, чтобы кто-то сам напоминал о том, что сделал. Это случалось в других селениях, таких, как Уэлен, где личная собственность росла и каждый соревновался с соседом в количестве припасенного и купленного.
   Вот почему после такого заявления Армоля все долго молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
   Особенно был взволнован Орво. Он сердито посмотрел на Армоля и вдруг громко сказал:
   – Ты стал совсем несносным. Все и так видят, как ты живешь. У тебя все есть: большая яранга, полный мяса увэрэн, одежда у твоих домочадцев теплая и целая, у тебя хорошее оружие и ты молод… И всего этого тебе мало?
   – А разве то, что у меня есть, я добыл нечестно? – невинным тоном отозвался Армоль. – Пусть все работают, как я, тогда у всех будет столько, сколько у меня. А то ведь и впрямь у нас, как у тех большевиков, власть бедных. Сколько ни бей зверя, сколько ни старайся – а все надо делиться с другими.
   – Это древний обычай, – стараясь сдержать себя, сказал Орво. – На том вся жизнь нашего народа держится. Если мы не будем помогать друг другу, то исчезнем с лица земли, как потухший костер. И некому тогда будет плавать на твоей большой байдаре! Вспомни своего отца. Разве он сказал хоть одно слово, когда смастерил такую байдару?
   – Да я ничего не говорю! – отмахнулся Армоль. – Не нужна мне ваша гнилая кожа со старого судна.
   Гости разошлись, день кончился, но в яранге Джона Макленнана долго еще не ложились спать. Трудно было уйти из нарядно освещенного чоттагина, из желтого теплого света, который так ласкал глаз.