Сахаров А.. Елизавета Петровна

   Рассудив всё так, князь начал свой день обычным образом, отдав приказание людям приготовить к пяти часам вечера чай на террасе.
   «Я обещал княжне пить чай в павильоне… Но это невозможно… До Зиновьева, вероятно, уже успело дойти известие о вчерашней находке, а потому она поймёт», – мелькнуло в голове князя.
   Он всецело отдался приготовлению к вечернему приёму желанных гостей: лично отправился в великолепные оранжереи, чтобы выбрать лучшие фрукты, и долго совещался с главным садовником по поводу двух букетов, которые должны были красоваться на чайном столе пред местами, назначенными для княгини и княжны.
   Из оранжереи князь пошёл бродить по парку и незаметно для себя направился именно к тому месту парка, которое было расчищено вчера по его приказанию.
   Заросшую часть парка нельзя было узнать. Вычищенные и посыпанные песком дорожки, подстриженные деревья – ничто, казалось, не напоминало о диком, заросшем, глухом, таинственном месте, где над кущей почти переплетавшихся ветвями деревьев высился шпиль заклятого павильона с пронзённым стрелой сердцем. Только одно это здание, каменно-железный свидетель давно минувшего, которое нельзя было совершенно изменить и преобразить волею и руками человека, указывало, что именно на этом месте веками не ударял топор и по траве не скользило лезвие косы.
   Но и сам павильон всё же несколько изменился и сбросил с себя большую часть таинственности. Это произошло отчасти оттого, что окружающая сумрачная местность стала более открытой и не бросала на павильон мрачной тени, и, наконец, оттого, что была отворена дверь, вымыты полы, стёкла и даже стены.
   Павильон как будто даже манил к себе гуляющего.
   Такое, по крайней мере, впечатление произвёл он на князя Сергея. Он совершенно спокойно вошёл в него и не смущаясь опустился на одну из двух поставленных по его же приказанию скамеек.
   Внутри павильона было положительно уютно. Ничто не говорило о смерти, несмотря на то, что только вчера отсюда были вынесены останки жертв разыгравшегося здесь эпилога страшной семейной драмы, несмотря на то, что это здание несомненно служило могилой двум возлюбленным.
   Быть может, именно эта их любовь и смягчала впечатление их смерти. Любовь не умирает; она всегда говорит о жизни, она – сама жизнь.
   Наконец князь вернулся домой, а вскоре приехала и княгиня Полторацкая с дочерью. Сергей Сергеевич провёл дорогих гостей на террасу, где был изящно и роскошно сервирован стол для чая.
   – Зачем всё это? Мы запросто, – заметила княгиня, всё же окидывая довольным взглядом сделанные приготовления, доказывавшие, что она с дочерью в доме князя – действительно дорогие, желанные гости.
   – Помилуйте, княгиня, для меня сегодня праздник! – И князь выразительно посмотрел на Людмилу.
   Последняя покраснела, а княгиня, перехватив этот взгляд, улыбнулась и села на приготовленное для неё место за самоваром. Княжна села рядом с князем.
   – А вы тут что, князь, набедокурили? – начала княгиня. – На всю окрестность страх нагнали… Зачем вам понадобилось тревожить неприкосновенность старого павильона?
   – А, вы об этом, княгиня! В чём же тут бедокурство?
   – Ах, князь, я ещё смягчила название вашего поступка. Согласитесь, что это безумие – так неглижировать семейные преданья. Вы ведь знали, что на этот павильон было наложено вековое заклятие.
   – Знал, то есть слышал, хотя мне лично ни мой отец, ни моя мать не говорили серьёзно ничего подобного.
   – Странно!
   – Они, вероятно, и сами не считали это серьёзным. Я, напротив, взглянул на это дело серьёзнее их и других своих предков и вчера, прежде чем приступить к работе, высказал свой взгляд отцу Николаю, и в его присутствии и с его благословения открыли павильон.
   – Вот как? Я этого не знала… Что же вы сказали ему?
   Сергей Сергеевич в коротких словах передал княгине свой вчерашний разговор с отцом Николаем.
   Княгиня Полторацкая была одной из самых ярых почитательниц луговского священника, а потому для неё участие отца Николая в казавшейся ей до сих пор безумной затее князя делало последнюю иной, освещало её в смысле почти богоугодного дела.
   – Вот как? Это – другое дело!.. Как же всё это произошло? – уже совершенно другим, мягким тоном спросила она.
   Князь начал подробный рассказ о вчерашних работах, и особенно о моменте, когда отворили павильон и глазам присутствующих представилась картина двух сидевших в объятиях друг друга скелетов.
   – Ах, какой ужас! – почти в один голос воскликнули княгиня Васса Семёновна и княжна Людмила, до сих пор молча слушавшая разговор матери с князем и рассказ последнего.
   – Павильон теперь совершенно вычищен и неузнаваем… Я не решился приказать подать туда чай только потому, что всё же с ним соединены тяжёлые воспоминания… – И князь, как бы извиняясь, взглянул на Людмилу.
   – Вот что ещё выдумали, да я и близко не подойду к нему, а не то что пить чай… Глоток сделать нельзя было бы… Всё они мерещились бы, – заволновалась княгиня.
   – Я говорю это потому, что третьего дня, разговаривая с княжной, я обещал ей сегодня пить чай именно в этом павильоне.
   – Говорила мне она, говорила об этом… Я даже совсем не хотела по этому случаю ехать к вам, да потом подумала, что вы будете настолько благоразумны, что этого не сделаете.
   – Я действительно, не решился на это. Но пройтись посмотреть на павильон не мешает; вы совершенно не узнаете ни того места, где он стоял, ни самого павильона.
   Князь, говоря последнюю фразу, более обращался к княжне.
   – Это интересно, – ответила Людмила.
   – Может быть, тебе это и интересно, но я ни за что не пойду туда… Идите вы, если хотите, я посижу здесь и подожду вас, вечер так хорош! – воскликнула княгиня.
   Радостная улыбка появилась на лице князя Сергея при этом позволении. Он с мольбой взглянул на княжну Людмилу и заметил промелькнувшую на её лице довольную улыбку.
   Позволение матери пришлось ей, видимо, по сердцу.
   Молодые люди поспешили кончить свой чай и, оставив княгиню любоваться картиной залитого красноватым отблеском солнечных лучей парка, спустились по отлогой лестнице террасы и пошли по разбитому пред нею цветнику.
   Последний состоял из затейливых клумб, газонов и цветущих кустарников и с террасы виднелся как на ладони, а потому княгиня Васса Семёновна могла довольно долго любоваться идущей парочкой.
   Радостная, самодовольная улыбка играла на губах княгини. Судьба дочери устраивалась на её глазах, согласно её желанию. Тревоги об этой судьбе, уже с год как змеёй вползшие в её сердце, исчезли. Молодой князь, видимо, по уши влюбился в её дочь, и предложение с его стороны было вопросом лишь очень близкого времени.
   Между тем князь Сергей и княжна Людмила прошли цветник и повернули в одну из аллей парка. Они шли прямо к тому месту, где высился заветный павильон, верхняя часть которого была красиво освещена красноватым отблеском солнечных лучей.
   – Вот видите, князь, я была права, говоря, что легенда о павильоне – не сказка, – заметила княжна.
   – Признаюсь вам, что я сам то же думал. Я был почти убеждён, что найду в нём этих несчастных.
   – Зачем же вы открыли павильон? – удивилась княжна.
   – Именно потому и открыл, что знал, что найду там…
   – Я вас не понимаю.
   – Однако отец Николай понял меня.
   – Для того чтобы предать их земле?
   – Да, это одна из причин, но не единственная, хотя для отца Николая она оказалась достаточной.
   – Значит, есть и другая?.. Какая же? Это не секрет?
   – Для вас – нет.
   Они уже дошли до выхода на полянку, среди которой высился павильон. Княжна вдруг остановилась.
   – Мне страшно.
   – Чего вы боитесь?.. Посмотрите, как изменились и само место, и павильон.
   – Это так-то так, но всё-таки, – сказала княжна и взяла его под руку.
   Князь повёл её, чувствуя, как дрожала её рука.
   Они вошли в павильон, внутренность которого уже не представляла ничего страшного, усадил княжну на скамейку и сел рядом.
   – Так вы хотите знать другую причину того, что если мы хотя и не пьём чая сегодня в этом павильоне, то всё-таки сидим в нём? Извольте, я скажу. Причина следующая: в те дни, когда над этим домом, над этим парком и надо мною должна заняться заря нового счастья, я не хотел, чтобы здесь оставался памятник семейного несчастья моего предка, которое он увековечил ужасным злодеянием…
   Княжна Людмила не сразу поняла Сергея Сергеевича. Она некоторое время смотрела на него недоумевающе-вопросительно. Однако его взгляд, полный любви и восторжённого благоговения, казалось, пояснил ей его туманную фразу, и она, вдруг покраснев, опустила глаза.
   На лице князя тоже заиграл румянец. Он взял за руку Людмилу и произнёс:
   – Здесь, в этой недавней могиле заживо погребённых, которая является не обыкновенным памятником победы смерти, а скорее памятником победы любви, именно здесь, княжна, я хочу заговорить с вами об этом чувстве… Я люблю вас, люблю безумно, беззаветно!.. – И князь опустился на колени пред Людмилой.
   Она сидела, низко опустив голову, и молчала.
   – Княжна… Людмила… – с мольбою начал князь.
   Людмила Васильевна протянула ему руки, но вдруг вскочила со скамейки.
   – Не здесь, не здесь!
   Князь торопливо встал, но Людмила уже успела выбежать из павильона и пошла по направлению одной из тенистых аллей парка. Князь догнал её и пошёл с нею рядом.
   Некоторое время они шли молча.
   – Княжна, простите, я… я обидел вас своим признанием?.. – начал Сергей Сергеевич.
   Княжна обернула к нему своё лицо; на её чудных глазах блестели слёзы.
   – Княжна, вы плачете, – сам со слезами в голосе начал Луговой. – Простите, я не знал, что это может обидеть вас.
   – Не то, князь, не то, – дрожащим голосом произнесла Людмила и пошатнулась, так что, если бы князь не поддержал её, она упала бы.
   Он бережно довёл её до ближайшей скамейки и усадил.
   – Что с вами, княжна, скажите… О чём вы плачете?
   – Ни о чём… Мне там показалось вдруг так страшно…
   – Так это не потому, что я позволил себе?.. – начал князь, обрадованный и ободрённый.
   – Нет, нет… Что же тут обидного, если я сама…
   – Княжна, Людмила, дорогая! – схватил её обе руки Луговой и стал покрывать их горячими поцелуями.
   Княжна не отнимала рук. Она сидела, низко опустив голову, так что когда он поднял свою, чтобы посмотреть на неё, то их лица оказались так близко друг от друга, что невольно их губы встретились и слились в жарком поцелуе.
   В этот самый момент где-то в глубине парка раздался резкий, неприятный смех. Влюблённые отскочили друг от друга, и стали оба испуганно озираться.
   – Это там, – чуть не в одно слово сказали они.
   Им обоим показалось, что смех раздался в стороне старого павильона.
   – Это сова, – сказал князь Сергей Сергеевич.
   – Сова! – упавшим голосом повторила княжна. – Боже мой, как всё это странно!
   – Мы просто оба нервно настроены… Вот и вся причина… Успокойтесь, дорогая моя! – и князь, взяв руку Людмилы, поднёс её к своим губам. – Успокойтесь, я около вас и всегда буду на страже.
   Он вспомнил своё ночное видение и вздрогнул, но тотчас же вернул себе самообладание.
   – Что с тобою? – вырвалось у княжны Людмилы.
   При этом первом сказанном невзначай сердечном «ты» князь забыл все видения, откинул все опасения за будущее, подвинулся к Людмиле и привлёк её к себе.
   – Дорогая, милая, хорошая.
   Она доверчиво положила свою головку на его плечо, точно позабыв за минуту щемившее её сердце томительное предчувствие, недавний страх и этот вдруг раздавшийся адский хохот.
   Он и она были счастливы настоящим. Для них не существовало ни прошедшего, ни будущего.
   Княжна очнулась первая от охватившего их очарования.
   – Что скажет мамаша?.. Мы так долго! – прошептала она.
   – Завтра я буду в Зиновьеве, чтобы просить у княгини твоей руки, – сказал князь.
   – Милый…
   Луговой подал княжне руку, и они так дошли до конца аллеи, примыкавшей к цветнику.
   При входе туда Людмила высвободила свою руку, и они пошли рядом.
   – Что вы так долго? – пытливо смотря на дочь, деланно строгим тоном спросила княгиня, от зоркого глаза которой не ускользнуло пережитое молодой девушкой волнение.
   – Мы обошли весь парк… – сказал князь, причём его голос дрогнул.
   – А-а… – протянула княгиня. – Однако пора и восвояси. Прикажите подавать лошадей!
   Лошади были тотчас поданы. Князь проводил княгиню и княжну до кареты.
   – До свидания, – сказала княгиня.
   – До скорого!.. – с ударением ответил князь, простившись с Людмилой взглядами, которые были красноречивее всяких слов.
   Когда карета покатила по дороге в Зиновьево, княгиня спросила дочь:
   – Не скажешь ли ты мне чего-либо, Люда?
   – Он приедет завтра, мама, – чуть слышно ответила княжна.
   – Вот как? Может быть, ты мне скажешь, зачем он приедет?
   – Он будет просить моей руки.
   – А сегодня просил у тебя? Это по-модному, по-петербургски, – с раздражением в голосе заметила княгиня.
   – Мама, ты сердишься? – подняла голову княжна Людмила.
   – А ты думаешь, шучу? У нас это не так водится; не для того я его с тобою иногда одну оставляла, чтобы он пред тобою амуры распускал. Надо было честь честью сперва ко мне бы обратиться; я попросила бы время подумать и переговорить с тобою, протянула бы денька два-три, а потом уж и дала бы согласие. А они – на-поди… столковались без матери. «Он завтра приедет просить моей руки». А я вот возьму да завтра не приму.
   Княгиня серьёзно рассердилась на такое нарушение князем освящённых обычаев старины, но радость, что всё же так или иначе цель достигнута, превозмогла её, и Вассе Семёновне очень хотелось подробно расспросить дочь.
   – Но ведь это случилось так нечаянно, – точно угадывая мысли матери, жалобно продолжала княжна.
   Княгиня Васса Семёновна окончательно смягчилась.
   – Ну его, Бог его простит! Шалый он, петербургский.
   – Дорогая мамаша!
   Княжна схватила руку матери и горячо поцеловала её.
   – Ну, расскажи, плутовка, как это так нечаянно случилось? – погладила княгиня опущенную головку дочери.
   Людмила начала свой рассказ. Она подробно рассказала, как они пришли и сели в этот вновь открытый павильон.
   – И ты не боялась?
   – Да, потом, мама, мне сделалось вдруг страшно, – ответила княжна и передала матери форму, в которой Луговой начал ей признанье в любви в павильоне.
   – Ну, не права ли я, что он – шалый, нашёл место! – воскликнула княгиня Васса Семёновна.
   – Но, мамочка, ведь я и ушла. А потом случилось страшное обстоятельство.
   Княжна покраснела. Ей надо было передать предложение, признание князя и тот поцелуй, которым они обменялись, но княжна Людмила решила не говорить о последнем матери. Это было не страхом пред родительским гневом, а скорее инстинктивным желанием сохранить в неприкосновенной свежести впечатление первого поцелуя, данного ею любимому человеку.
   – Что же случилось? – нетерпеливо спросила княгиня.
   Княжна рассказала, что когда князь окончил признанье, то вдруг раздался резкий хохот.
   – Хохот? – испуганно переспросила княгиня, побледнев.
   – Да, хохот, мама, и такой неприятный! Нам обоим показалось, что он был слышен со стороны… этого павильона, – с дрожью в голосе подтвердила княжна.
   – И вы действительно оба слышали его? Впрочем, что же я спрашиваю. Какой-то странный звук слышала и я; он раздался именно с той стороны парка.
   – Князь сказал, что это сова.
   – Сова? А, знаешь ли, он, может быть, и прав. Мне самой показалось, что это был крик совы.
   Собственно говоря, княгине ничего подобного не показалось, но она ухватилась за это предположение князя Сергея Сергеевича с целью успокоить не только свою дочь, но и себя. Хотя и крик совы, совпавший с первым признанием в любви жениха, мог навести суеверных на размышление – а княгиня была суеверна, – но всё-таки он лучше хохота, ни с того ни с сего раздавшегося из рокового павильона. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. Княгиня и выбрала.
   – Но почему же, мама, сова крикнула всего один раз? – озабоченно спросила Людмила.
   – Да потому, матушка, что ей, вероятно, хотелось крикнуть только один раз, – с раздражением в голосе ответила княгиня.
   Этот вопрос дочери нарушил душевное равновесие Вассы Семёновны. Остановившись на крике совы, она несколько успокоилась, а тут вдруг совершенно неуместный, но вместе с тем и довольно основательный вопрос дочери. Княгиня начала снова задумываться и раздражаться. К счастью, карета въехала на двор княжеской усадьбы и остановилась. Княгиня и княжна молча разошлись по своим комнатам.
   Таню, пришедшую в комнату княжны Людмилы, последняя встретила радостным восклицанием:
   – Таня, милая Таня, он меня любит!
   – Сказал?
   – Да, Таня, и как было страшно!
   – Страшно? – удивлённо взглянула на неё Таня. – Что же тут страшного?
   Людмила подробно рассказала ей свою прогулку с князем по парку, начало объяснения в павильоне и крик совы после окончания объяснения на скамейке аллеи.
   – Ха-ха-ха! – захохотала Таня.
   Княжна вздрогнула. В этом хохоте ей вдруг послышалось сходство с хохотом, раздавшимся несколько часов тому назад в княжеском парке. Впрочем, это было на минуту; княжне самой показалась смешной мелькнувшая в её голове мысль.
   – Чему ты смеёшься? – спросила она. – Я не понимаю.
   – Как же, барышня, не смеяться? Совы испугались, точно маленькие дети!
   – Если бы ты слышала!
   – Сколько раз слыхала. Да и вместе с вами.
   – Действительно, я тоже слыхала, но, значит, это вследствие другой обстановки.
   – Расчувствовались… да разнежились.
   Княжна густо покраснела. Она вспомнила о подаренном ею князю поцелуе.
   – Он говорил с княгиней? – спросила последняя.
   – Он приедет завтра делать предложение.
   – Что же, поздравляю.
   Княжне опять показалось, что её подруга высказала это поздравление слишком холодно, но она снова осудила себя за подозрительность.
   «Чего ей не радоваться? Если мы поедем в Петербург, я возьму её с собою, – мелькнуло в голове княжны, – ей будет веселее в большом городе».
   Она сейчас же высказала эту мысль Тане.
   – Ваша барская воля, – ответила та.
   – Опять, Таня… А разве самой тебе не хочется?
   – Мне всё равно… Где ни служить – в деревне ли, в городе…
   – Но там же веселей.
   – Господам. А какое веселье холопкам? Одна жизнь!..
   – Опять ты за старое! «Холопка»! Какая ты холопка? Ты мой лучший друг.
   – В деревне. А вот в городе у вас найдутся друзья богатые и знатные, вам ровня… Что я…
   – Ты нынче опять не в духе.
   – С чего же мне быть в духе? Я говорю, что думаю. Вы заняты другим, не думаете о жизни, а я думаю.
   – Довольно, Таня. Я не хочу сегодня ни говорить, ни думать ни о чём печальном.
   Княжна переоделась и пошла к ужину, а Таня вернулась к себе в комнату. Тут её лицо преобразилось. Злобный огонь засверкал в её глазах, на лбу появились складки, рот конвульсивно скривился в сардоническую улыбку.
   – Вот как, ваше сиятельство? Вы желаете получить меня в приданое? Вы делаете мне честь, будущая княгиня Луговая, избирая меня в горничные. Красивая девушка, хотя и видна холопская кровь, для Петербурга это нужно. Посмотрим только, удастся ли вам это! – злобным шёпотом говорила сама с собой Татьяна Берестова. – Надо нынче же повидать отца… поведать ему радость семейства княжеского. Пусть позаботится обо мне, своей дочке.
   Слова «отец» и «дочка» она произнесла со злобным ударением.
   Между тем княгиня и княжна, обе успокоившиеся от охватившего их волнения, мирно беседовали о завтрашнем визите князя и об открывающемся будущем для княжны.
   – Увезёт тебя молодой муж в Петербург, – сказала княгиня.
   – А ты, мама, разве не поедешь с нами?
   – Куда мне на старости лет трясти в такую даль свои кости? Вот, может, когда устроитесь совсем, поднимусь да и приеду навестить, но чтобы совсем переселяться в этот Вавилон – нет, этого я не смогу. Я привыкла к своему дому, к своему месту.
   – И тебе не жаль расстаться со мной? Ведь я буду одна.
   – Зачем одна? У тебя будет муж, а затем там дядя.
   – Не лучше ли Сергею выйти в отставку и навсегда поселиться в Луговом?
   – Это не для того ли, чтобы меня, старуху, каждый день видеть? – засмеялась Васса Семёновна. – Ах, какое же ты ещё глупое дитя! У него там служба, ему надо делать карьеру. Государыня, говорят, очень любит его… и тебя полюбит. Ты будешь вращаться при дворе.
   – Это страшно.
   – Вовсе не страшно. Попривыкнешь. Такие же люди. Муж укажет. Он хотя и молод, но с пелёнок в этой жизни, как рыба в воде.
   – Мама, я возьму Таню. Мне будет нужна горничная. Я уже говорила ей.
   – Что же она?
   – Говорит: «Ваша барская воля».
   – И только?
   – Да, мне даже показалось, что она этому не рада. Вообще она в последнее время стала какая-то странная.
   – Замуж её надо тоже выдать.
   – Таню, замуж? За кого же?
   – За кого? За такого же дворового, как и она! – с невольной резкостью в тоне сказала княгиня. – Не графа же выбирать! Мало ли у меня холостых на дворне на неё заглядывается?
   – Князь говорил, что она далеко не похожа на меня. Он сказал, что это только кажущееся сходство, – вдруг заметила княжна.
   – Конечно же. Для свежего человека это виднее. Мы так уже пригляделись к этой случайности.
   – Он говорил, что всё-таки в ней видна холопская кровь.
   – Конечно, конечно! – подтвердила княгиня, и из её груди вырвался облегчённый вздох.
   Надо заметить, что всегда, когда разговор между нею и дочерью касался Тани Берестовой, княгиня боялась, что её дочь задаст ей вопрос о причине необычайного сходства между нею, княжной, и её дворовой девушкой. Хотя у княгини было приготовлено объяснение этого случайностью, но она всё же иногда думала, что этот ответ не удовлетворит Люды, и её мысль начнёт работать в этом направлении, а старые княжеские слуги, не ровен час, и сболтнут что-нибудь лишнее. Особенно стал беспокоить княгиню этот вопрос со времени возвращения в Зиновьево «беглого Никиты».
   Теперь она могла успокоиться. Мысль о сходстве действительно пришла в голову дочери, но она высказала её не ей, матери, а князю Луговому; последний же в форме комплимента, разумеется, отрицал это сходство дворовой девушки с понравившейся ему княжной. Понятно, что Людмила, увлёкшаяся князем, поверила ему на слово, и вопрос для неё был решён окончательно – она к нему более не возвратится. Надо лишь не допустить её взять Татьяну в Петербург. В светских столичных и придворных кругах не только сейчас обратят внимание на это поразительное сходство княгини и служанки, но даже начнут непременно делать выводы, близкие к истине.
   – Если ты хочешь, мама, выдать Таню замуж, то, значит, она должна будет остаться здесь? – спросила княжна.
   – Конечно же, душечка.
   – Я очень люблю её, и мне тяжело будет без неё.
   – Если это так, то ты должна желать ей счастья. Неужели ты пожелаешь, чтобы она для тебя на весь свой век осталась в девках?
   – Конечно же нет, но…
   – Какое же «но». Ты можешь выбрать себе девушку, даже двух или трёх, из других, мне же позволь позаботиться о судьбе Тани. Я ведь с детства воспитала её, как родную дочь. Неужели у меня нет сердца? Хотя её сходство с тобой и небольшое, но всё же она будет несколько напоминать мне тебя. Я устрою её счастье, будь покойна. Я ведь тоже люблю её.
   Деланность искренности княгини ускользнула от княжны Людмилы.
   – Какая ты добрая, мама! – воскликнула она и стала покрывать руки княгини Вассы Семёновны горячими поцелуями.

VIII
ПРЕДЛОЖЕНИЕ

   Когда после ужина княжна Людмила Васильевна прошла к себе и, конечно, встретила ожидавшую её Таню, она не преминула сообщить ей содержание своего разговора с матерью.
   – Мне казалось, Таня, что в последнее время ты стала сомневаться в нашей любви к тебе. Но ты напрасно так думаешь, и я могу доказать тебе сегодня, что не только я сама, но и мама тебя очень любит.
   – Я верю, верю.
   – Нет, всё-таки выслушай! – И княжна Людмила передала почти дословно беседу со своей матерью за ужином. – Мне лично очень жаль расстаться с тобою, но я понимаю маму… Ей тяжело сразу расстаться со мной и тобой, и к тому же я не хочу мешать твоей судьбе. Пусть мы будем счастливы обе.
   – Благодарю вас, ваше сиятельство.
   – Опять «сиятельство»! Ты неисправима, Таня. Ну, да Бог с тобою. Лучше скажи мне откровенно: тебе кто-нибудь нравится?
   – Кто нравится? – с испугом спросила девушка.
   – Ну, кто-нибудь из наших мужчин?
   – Каких мужчин, барышня?
   – Ну, вот, например, Михаила, Сергей… Они холостые.
   Михаила был дворецким, Сергей – выездным лакеем.