Страница:
В довольно просторной деревянной церкви Зиновьева было приготовлено возвышение невдалеке от амвона, и на него поставили гроб с прахом княгини Полторацкой. Сзади него нашёл себе место гроб с телом дворовой девушки.
По окончании заупокойной литургии и отпевания гроб с телом княгини Полторацкой был опущен в родовой склеп Зиновьевых, где шестнадцать лет тому назад нашёл себе упокоение и муж Вассы Семёновны, а Таню Берестову похоронили на кладбище при церкви, и над её могилой водрузили большой чёрный деревянный крест с белой надписью, гласившей с одной стороны: «Здесь лежит тело рабы Божьей Татьяны Никитиной Берестовой», с другой: «Упокой, Господи, душу её в селениях праведных».
После того как гроб опустили в могилу, все приглашённые возвратились в дом, где был уже накрыт поминальный обед. Для дворовых людей был накрыт стол в застольной, а для крестьян – на дворе.
Княжна несколько раз в церкви лишалась чувств и наконец была замертво унесена с кладбища, так как в момент опускания гроба с телом её матери в склеп с нею сделался истерический припадок. Князь Луговой, в качестве жениха молодой хозяйки, распоряжался за поминальным обедом. Однако по окончании обеда княжна снова появилась среди гостей, которые уже начали разъезжаться.
– Могу я остаться побеседовать с вами? – улучив минуту, спросил её Луговой.
– Не сегодня, князь! Я положительно еле стою на ногах.
Князю Сергею оставалось только откланяться, и он уехал домой.
Несколько дней подряд он ездил в Зиновьево с целью переговорить с княжною, но та не принимала его.
– Что с нею? Она больна? – допытывался он у Федосьи.
– Слабы очень, а не то чтобы больны были, – докладывала Федосья, – немножко посидят, а всё больше в постельке. Каждый день плачут. Да и как не плакать? Ведь такое горе!
– Это верно, но…
Князь не докончил своей фразы.
– Я вовсе не узнаю её сиятельства. Словно подменили её, – продолжала между тем Федосья. – Точно она, и точно не она.
– Какой ты вздор мелешь? В чём же ты находишь перемену?
– Да, к примеру сказать, хоть относительно вас, ваше сиятельство: ещё с неделю тому назад только вы у неё на языке и были, теперь же следовало бы им вас принять, а они: «Не могу да не могу!» И какая тому причина, ума не приложу.
– Пусть отдохнёт, выплачется, – со вздохом ответил князь. – Иди к ней и, главное, ничем не раздражай её. Если княжна спросит обо мне, то скажи, что я был несколько раз и прошу её уведомить, когда она может принять меня.
Князь Сергей уехал и действительно целую неделю не показывался в Зиновьеве, ограничиваясь ежедневной присылкой нарочного «справиться о здоровье её сиятельства». Наконец посланный вернулся с утешительным известием, что княжна чувствует себя лучше и просит его завтра пожаловать.
Князь Сергей не спал всю ночь, дожидаясь часа желанного свидания.
Княжна Людмила приняла его в бывшем кабинете покойной матери.
«И она, и не она!» – мелькнуло в уме Лугового выражение Федосьи, неодобрительно высказавшейся об изменившихся отношениях княжны к нему, её жениху.
Хотя он тогда прекратил этот разговор, но слова старой служанки запали в его голову, и он часто возвращался к воспоминанию о них. В конце концов ему стало казаться, что он нашёл причину перемены княжны к нему. Поражённая обрушившимся несчастьем, она очевидно, приписала его легкомысленному поступку князя, который из простого любопытства, из желания угодить её капризу открыл роковой павильон. Удар за это нарушение дедовского заклятия поразил её, как близкое к нарушителю существо, как невесту его, князя Лугового. Естественно, что она и нравственно, и физически разбитая последствием, не могла отнестись равнодушно к причине своего несчастья – князю – и обвиняла его.
«Конечно, это пройдёт со временем, – думал князь Сергей – Не может же она не рассудить, что у меня не было в данном случае ни желания, ни даже помышления причинить ей зло. Она ведь знает, как я люблю её, знает, что я готов пожертвовать для неё жизнью. Разорвать отношения только вследствие этой сумасбродной мысли было бы сумасшествием».
Утром и вечером князь Сергей молился; молитва укрепляла его, поселяла надежду в его истерзанном сердце; он терпеливо ждал свидания, которое должно было, по его мнению, разъяснить всё, и наконец дождался его.
Княжна Людмила встала с кресла при входе его в кабинет и пошла к нему навстречу усталой походкой. Князь наклонился к её руке и горячо поцеловал её. Чуть заметная усмешка мелькнула на побелевших губах княжны.
– Садитесь, князь! – тихо сказала она.
Луговой не узнал её голоса, но повиновался и, только сев в кресло против княжны, взглянул на неё. Она чрезвычайно изменилась: бледная, худая, с опухшими от слёз глазами, она была неузнаваема.
– Княжна, поберегите себя! – невольно вырвалось у него восклицание.
– Зачем? – почти шёпотом начала она. – Судьба отняла у меня двух самых близких мне людей – мою мать, которую я боготворила, и Таню, которая была моей подругой детства и которую я так любила.
– Вы забываете, княжна, что есть ещё один человек, который готов умереть за вас! – заметил князь Сергей.
– Я не забываю этого, князь, и благодарю вас. Но судьба, видно, против того, чтобы этот человек сделался мне близким… по крайней мере, в скором времени. Вы, конечно, понимаете, что после всего случившегося нельзя думать о свадьбе ранее истечения года.
– Я понимаю это, – упавшим голосом проговорил князь.
– А год – много времени. Может всё перемениться. Вы уедете в Петербург.
– Я полагал, что и вам следовало бы ехать туда же. Жизнь здесь, полная тяжёлых воспоминаний, немыслима.
– Вы правы, я тоже поеду туда.
– В качестве моей невесты государыня не откажет взять вас под своё покровительство.
– С этим я не согласна, князь. Что будет через год, я не знаю; если вы не изменитесь в своих чувствах и возобновите ваше предложение, я, быть может, приму его, но теперь я освобождаю вас от вашего слова и надеюсь, что вы освободите меня. Я написала дяде и найти покровительство государыни могу в качестве его племянницы или даже просто в качестве княжны Полторацкой.
Князь не верил своим ушам. Он сидел бледный, уничтоженный.
Княжна Людмила заметила впечатление, произведённое на жениха её последними словами, и ей, видимо, стало жалко его.
– Это не разрыв, а только необходимая отсрочка, – сказала она.
Князь Сергей, казалось, не слыхал этих слов. Он продолжал смотреть на княжну почти безумными глазами и, только через несколько минут овладев собою, произнёс:
– Вы отказываете мне в вашей руке, княжна?
– Ничуть. Я повторяю вам, что это лишь неизбежная отсрочка. Вы сами согласитесь со мною, что до истечения года траура не может быть речи о свадьбе. Вместе с тем целый год быть женихом и невестой будет стеснительно и для меня, и для вас.
Князь Сергей сделал жест возражения. Княжна остановилась, видимо желая дать ему высказаться, но он молчал. На его лице проходили тени, указывавшие на переживаемые им внутренние страдания.
– Я не говорю, что отказываюсь быть вашей женой, – продолжала княжна, – я только против того, чтобы это было оглашено преждевременно и таким образом наложило на меня и на вас трудно разрываемые путы. Лучше будет, если мы будем свободны. Вы уедете в Петербург, я приеду туда же. Мало ли с кем столкнёт вас и меня судьба? Мало ли что и меня, и вас может заставить изменить решение?
– Только не меня, княжна! – с необычайным волнением сказал Луговой.
– Дай Бог!.. Быть может, и я не изменюсь к вам, и тогда наш союз пред Богом будет совершенно свободным, а не вынужденным обстоятельством, принятым за год вперёд.
– Ваша воля, княжна!.. – после некоторой паузы произнёс князь Сергей, и в тоне его голоса послышалось отчаяние.
– Я знала, что встречу в вас сочувствие моему плану. С вашей стороны было бы невеликодушно воспользоваться словом девушки, ничего и никого не видавшей, и, таким образом, взять на себя тяжёлую ответственность в случае, если она после венца сознает свою уже непоправимую ошибку… Я много думала об этом в эти дни и рада, что не ошиблась в вас. Год жизни в Петербурге будет достаточен для меня, чтобы я узнала свет и людей и сознательно решила свою участь. Я думаю, князь, что пальма первенства останется всё-таки за вами.
Княжна протянула ему руку, однако Луговой не заметил этого движения её и сидел в глубоком раздумье.
Людмила Васильевна убрала руку и спросила с особым ударением:
– А ваш друг?
– Он уехал. – Вышел из задумчивости князь. – Ему необходимо было быть в Тамбове, а оттуда он спешит в Петербург.
– Мне очень жаль, что не удалось проститься с ним, – заметила княжна.
Князь Сергей быстро и внимательно посмотрел на неё. Она сидела с опущенным взглядом. В глазах князя мелькнул ревнивый огонёк. У него явилась мысль, что уж не графу ли Свиридову обязан он изменившемся к нему отношением княжны Людмилы. Нехорошее чувство шевельнулось в его душе к другу, но он тотчас же мысленно осудил себя за это чувство.
«Нет, это не то, – неслось в его голове, – просто она считает меня обречённым на несчастье и хочет так или иначе отделаться от меня».
Эта мысль холодила ему сердце, но самолюбие вступило в свои права, и князь не нашёл возможным просить любимую им девушку изменить её решение.
«Будь что будет!» – решил он и деланно холодно произнёс:
– Граф Свиридов, конечно, с вашего позволения, не преминёт сделать вам визит в Петербурге.
– Я буду рада, – уронила княжна.
– Я передам ему. Я еду завтра в Тамбов, а затем вместе с графом в Петербург, – продолжал князь.
– Значит, до свиданья на берегах Невы! – Быстро встала княжна.
Луговому снова понадобилось много силы воли, чтобы остаться наружно спокойным, когда горячо любимая им девушка так явно выразила свою радость при известии, что он уезжает из Лугового. Он рассчитывал, что княжна выразит хотя бы сожаление о его отъезде или попросит его повременить с этим отъездом, чтобы помочь ей устроить дела по имению. И вдруг она почти прогоняет его! Однако, сделав над собою усилие воли, он встал и сказал упавшим голосом:
– До свиданья, княжна!
– До свиданья, до лучших времён. Простите, князь, что, быть может, я невольно действовала не так, как вы бы того хотели. Вы сами, раздумав, убедитесь, что я права, предложив вам не связывать до поры до времени ни себя, ни меня.
– Не утешайте меня, княжна, – не выдержал наконец Сергей Сергеевич, – я не нуждаюсь в этом утешении, хотя не скрою от вас, что ваше решение до боли сжало мне сердце. Но я не хочу навязываться вам в мужья, и если вы действительно желаете испытать меня и себя, то я преклоняюсь пред этим решением и не боюсь, со своей стороны, этого испытания; если же вы избрали этот путь, как деликатный отказ в вашей руке, то и в этом случае мне остаётся только покориться вашей воле и ждать, когда для меня станет ясно то или другое ваше намерение… До свидания!
Княжна подала ему руку. Луговой поцеловал её, на этот раз с далеко не деланною холодною почтительностью, и вышел.
Он не помнил, как добрался до Лугового, и только в тиши своего кабинета стал обдумывать своё положение.
Любимая им девушка видимо старалась отделаться от него, и, таким образом, он снова был свободен, снова одинок.
«Твоё спасение в любимой девушке», – пришли ему на память слова призрака, и он тотчас подумал:
«Теперь, значит, спасенья нет… Ну, будь что будет!.. Да будет воля Твоя, Господи!»
На князя напало хладнокровие обречённого человека.
Для того чтобы ещё более успокоиться, ему надо было переменить место. Поэтому он отдал приказание готовиться к отъезду и назначил его на следующий день.
По въезде в Тамбов князь приказал прямо ехать к графу Свиридову, в бывший дом графини Загряжской.
Граф Пётр Игнатьевич был дома и, увидев в окно экипаж Лугового, выбежал на крыльцо.
– Что тобой? Что случилось? – встретил он друга восклицанием.
Действительно, князь Сергей страшно осунулся и исхудал Его глаза получили какой-то тревожный, лихорадочный блеск.
– Говори же, говори! – озабоченно спросил его граф, вводя в угловую большую комнату, служившую ему кабинетом и спальней.
– Ничего особенного, – нехотя ответил князь.
– Ты со мной не хитри. Если бы не случилось ничего особенного, ты, во-первых, не уехал бы из Лугового чуть ли не в погоню за мной, а во-вторых, не имел бы такого страшного вида. Ведь на тебе лица нет.
– Я просто устал с дороги, – деланно хладнокровно ответил князь, опускаясь действительно с видом крайнего утомления на диван, крытый тиснёным коричневым сафьяном.
– Нет, брось томить меня! Говори, что случилось?
– Говорю тебе, что ничего особенного. Княжна Людмила Васильевна находит это даже разумным и полезным.
– Ты говорил с нею? Что же она?
– Она просила до истечения года траура забыть, что я и она – благословлённые её покойной матерью жених и невеста.
– Вот как? – удивился граф. – Почему же это?
Луговой передал свой разговор с княжною, каждое слово которого глубоко и болезненно запечатлелось в его памяти. Граф слушал его внимательно, медленно ходя из угла в угол комнаты, а когда князь кончил, выразил своё мнение не сразу.
– Знаешь что, – начал он, сделав сперва молча несколько концов взад и вперёд по комнате, – она отчасти права. Проведи она этот год в деревне, конечно, у неё не могло бы и явиться мысли, что она может предпочесть тебя кому-нибудь другому. Но она решилась поехать в Петербург и там, на самом деле, быть может, встретится с человеком, который произведёт на неё большее, чем ты, впечатление. Неужели тебе было бы приятно, если бы она вышла замуж за тебя только действительно в силу обязательства, принятого на себя за год до свадьбы?
– Избави Бог! – воскликнул князь Сергей. – Я вполне понял её и согласился с нею; но ты, кажется, понимаешь, что от всего этого я не могу ощущать особое удовольствие!
– Это я понимаю. Но будь мужчиной. Призови наконец на помощь своё самолюбие!
– Я всё это сделал. Я здесь и отсюда еду с тобой в Петербург.
– Вот это – дело! Женщины любят только тех, кто ими пренебрегает. Истинной любви, восторженной привязанности, безусловной верности они не ценят. Им, вероятно, начинает казаться, что мужчиной, который так дорожит ими, не дорожат другие женщины. Они начинают искать в обожающем их человеке недостатки и всегда при желании, если не находят их, то создают своим воображением. Считая такого мужчину своею неотъемлемою собственностью, они привыкают к нему, и он им надоедает.
– Ну, всё это едва ли может относиться к княжне, ещё не искушённой светом. Она просто влюбилась в другого и не смела сказать об этом матери.
– В другого? В кого же? – спросил граф.
– В тебя! – в упор сказал ему князь Сергей.
– Ну, брат, ты действительно помутился рассудком.
– Не смейся. Я не ревную: доказательством этого служит то, что я приехал прямо к тебе. Ты не виноват в чувстве, которое поселил в княжне, но это – ты. Я заметил это сегодня, когда она спрашивала о тебе.
– А она спрашивала? – с плохо подавленным волнением спросил граф Свиридов.
– Да, и даже очень жалела, что не успела проститься с тобой, выразила желание, чтобы ты посетил её в Петербурге.
– Это простая любезность, – с деланным равнодушием бросил граф Пётр Игнатьевич. – Я даю тебе слово, что до тех пор, пока ты сам не откажешься от неё и не скажешь об этом мне, я не подам тебе повода ревновать ко мне. Если хочешь, я даже буду избегать встречи с нею.
– Зачем? Поставленные тобою препятствия будут только разжигать её чувство. Будь что будет! Переменим этот разговор.
От ревнивого, зоркого взгляда князя Сергея Сергеевича не ускользнуло впечатление, произведённое на графа его сообщением, что княжна Людмила Васильевна влюблена в него.
«Он сам влюблён в неё. Да и как не быть в неё влюблённым?» – неслось в его голове.
Приятели действительно переменили разговор, и граф стал рассказывать князю о своих тамбовских знакомствах и даже о лёгкой интрижке с одной из представительниц тамбовского света. Впрочем, интрижка оказалась непродолжительной, и друзья недели через полторы покатили в Петербург.
XII
По окончании заупокойной литургии и отпевания гроб с телом княгини Полторацкой был опущен в родовой склеп Зиновьевых, где шестнадцать лет тому назад нашёл себе упокоение и муж Вассы Семёновны, а Таню Берестову похоронили на кладбище при церкви, и над её могилой водрузили большой чёрный деревянный крест с белой надписью, гласившей с одной стороны: «Здесь лежит тело рабы Божьей Татьяны Никитиной Берестовой», с другой: «Упокой, Господи, душу её в селениях праведных».
После того как гроб опустили в могилу, все приглашённые возвратились в дом, где был уже накрыт поминальный обед. Для дворовых людей был накрыт стол в застольной, а для крестьян – на дворе.
Княжна несколько раз в церкви лишалась чувств и наконец была замертво унесена с кладбища, так как в момент опускания гроба с телом её матери в склеп с нею сделался истерический припадок. Князь Луговой, в качестве жениха молодой хозяйки, распоряжался за поминальным обедом. Однако по окончании обеда княжна снова появилась среди гостей, которые уже начали разъезжаться.
– Могу я остаться побеседовать с вами? – улучив минуту, спросил её Луговой.
– Не сегодня, князь! Я положительно еле стою на ногах.
Князю Сергею оставалось только откланяться, и он уехал домой.
Несколько дней подряд он ездил в Зиновьево с целью переговорить с княжною, но та не принимала его.
– Что с нею? Она больна? – допытывался он у Федосьи.
– Слабы очень, а не то чтобы больны были, – докладывала Федосья, – немножко посидят, а всё больше в постельке. Каждый день плачут. Да и как не плакать? Ведь такое горе!
– Это верно, но…
Князь не докончил своей фразы.
– Я вовсе не узнаю её сиятельства. Словно подменили её, – продолжала между тем Федосья. – Точно она, и точно не она.
– Какой ты вздор мелешь? В чём же ты находишь перемену?
– Да, к примеру сказать, хоть относительно вас, ваше сиятельство: ещё с неделю тому назад только вы у неё на языке и были, теперь же следовало бы им вас принять, а они: «Не могу да не могу!» И какая тому причина, ума не приложу.
– Пусть отдохнёт, выплачется, – со вздохом ответил князь. – Иди к ней и, главное, ничем не раздражай её. Если княжна спросит обо мне, то скажи, что я был несколько раз и прошу её уведомить, когда она может принять меня.
Князь Сергей уехал и действительно целую неделю не показывался в Зиновьеве, ограничиваясь ежедневной присылкой нарочного «справиться о здоровье её сиятельства». Наконец посланный вернулся с утешительным известием, что княжна чувствует себя лучше и просит его завтра пожаловать.
Князь Сергей не спал всю ночь, дожидаясь часа желанного свидания.
Княжна Людмила приняла его в бывшем кабинете покойной матери.
«И она, и не она!» – мелькнуло в уме Лугового выражение Федосьи, неодобрительно высказавшейся об изменившихся отношениях княжны к нему, её жениху.
Хотя он тогда прекратил этот разговор, но слова старой служанки запали в его голову, и он часто возвращался к воспоминанию о них. В конце концов ему стало казаться, что он нашёл причину перемены княжны к нему. Поражённая обрушившимся несчастьем, она очевидно, приписала его легкомысленному поступку князя, который из простого любопытства, из желания угодить её капризу открыл роковой павильон. Удар за это нарушение дедовского заклятия поразил её, как близкое к нарушителю существо, как невесту его, князя Лугового. Естественно, что она и нравственно, и физически разбитая последствием, не могла отнестись равнодушно к причине своего несчастья – князю – и обвиняла его.
«Конечно, это пройдёт со временем, – думал князь Сергей – Не может же она не рассудить, что у меня не было в данном случае ни желания, ни даже помышления причинить ей зло. Она ведь знает, как я люблю её, знает, что я готов пожертвовать для неё жизнью. Разорвать отношения только вследствие этой сумасбродной мысли было бы сумасшествием».
Утром и вечером князь Сергей молился; молитва укрепляла его, поселяла надежду в его истерзанном сердце; он терпеливо ждал свидания, которое должно было, по его мнению, разъяснить всё, и наконец дождался его.
Княжна Людмила встала с кресла при входе его в кабинет и пошла к нему навстречу усталой походкой. Князь наклонился к её руке и горячо поцеловал её. Чуть заметная усмешка мелькнула на побелевших губах княжны.
– Садитесь, князь! – тихо сказала она.
Луговой не узнал её голоса, но повиновался и, только сев в кресло против княжны, взглянул на неё. Она чрезвычайно изменилась: бледная, худая, с опухшими от слёз глазами, она была неузнаваема.
– Княжна, поберегите себя! – невольно вырвалось у него восклицание.
– Зачем? – почти шёпотом начала она. – Судьба отняла у меня двух самых близких мне людей – мою мать, которую я боготворила, и Таню, которая была моей подругой детства и которую я так любила.
– Вы забываете, княжна, что есть ещё один человек, который готов умереть за вас! – заметил князь Сергей.
– Я не забываю этого, князь, и благодарю вас. Но судьба, видно, против того, чтобы этот человек сделался мне близким… по крайней мере, в скором времени. Вы, конечно, понимаете, что после всего случившегося нельзя думать о свадьбе ранее истечения года.
– Я понимаю это, – упавшим голосом проговорил князь.
– А год – много времени. Может всё перемениться. Вы уедете в Петербург.
– Я полагал, что и вам следовало бы ехать туда же. Жизнь здесь, полная тяжёлых воспоминаний, немыслима.
– Вы правы, я тоже поеду туда.
– В качестве моей невесты государыня не откажет взять вас под своё покровительство.
– С этим я не согласна, князь. Что будет через год, я не знаю; если вы не изменитесь в своих чувствах и возобновите ваше предложение, я, быть может, приму его, но теперь я освобождаю вас от вашего слова и надеюсь, что вы освободите меня. Я написала дяде и найти покровительство государыни могу в качестве его племянницы или даже просто в качестве княжны Полторацкой.
Князь не верил своим ушам. Он сидел бледный, уничтоженный.
Княжна Людмила заметила впечатление, произведённое на жениха её последними словами, и ей, видимо, стало жалко его.
– Это не разрыв, а только необходимая отсрочка, – сказала она.
Князь Сергей, казалось, не слыхал этих слов. Он продолжал смотреть на княжну почти безумными глазами и, только через несколько минут овладев собою, произнёс:
– Вы отказываете мне в вашей руке, княжна?
– Ничуть. Я повторяю вам, что это лишь неизбежная отсрочка. Вы сами согласитесь со мною, что до истечения года траура не может быть речи о свадьбе. Вместе с тем целый год быть женихом и невестой будет стеснительно и для меня, и для вас.
Князь Сергей сделал жест возражения. Княжна остановилась, видимо желая дать ему высказаться, но он молчал. На его лице проходили тени, указывавшие на переживаемые им внутренние страдания.
– Я не говорю, что отказываюсь быть вашей женой, – продолжала княжна, – я только против того, чтобы это было оглашено преждевременно и таким образом наложило на меня и на вас трудно разрываемые путы. Лучше будет, если мы будем свободны. Вы уедете в Петербург, я приеду туда же. Мало ли с кем столкнёт вас и меня судьба? Мало ли что и меня, и вас может заставить изменить решение?
– Только не меня, княжна! – с необычайным волнением сказал Луговой.
– Дай Бог!.. Быть может, и я не изменюсь к вам, и тогда наш союз пред Богом будет совершенно свободным, а не вынужденным обстоятельством, принятым за год вперёд.
– Ваша воля, княжна!.. – после некоторой паузы произнёс князь Сергей, и в тоне его голоса послышалось отчаяние.
– Я знала, что встречу в вас сочувствие моему плану. С вашей стороны было бы невеликодушно воспользоваться словом девушки, ничего и никого не видавшей, и, таким образом, взять на себя тяжёлую ответственность в случае, если она после венца сознает свою уже непоправимую ошибку… Я много думала об этом в эти дни и рада, что не ошиблась в вас. Год жизни в Петербурге будет достаточен для меня, чтобы я узнала свет и людей и сознательно решила свою участь. Я думаю, князь, что пальма первенства останется всё-таки за вами.
Княжна протянула ему руку, однако Луговой не заметил этого движения её и сидел в глубоком раздумье.
Людмила Васильевна убрала руку и спросила с особым ударением:
– А ваш друг?
– Он уехал. – Вышел из задумчивости князь. – Ему необходимо было быть в Тамбове, а оттуда он спешит в Петербург.
– Мне очень жаль, что не удалось проститься с ним, – заметила княжна.
Князь Сергей быстро и внимательно посмотрел на неё. Она сидела с опущенным взглядом. В глазах князя мелькнул ревнивый огонёк. У него явилась мысль, что уж не графу ли Свиридову обязан он изменившемся к нему отношением княжны Людмилы. Нехорошее чувство шевельнулось в его душе к другу, но он тотчас же мысленно осудил себя за это чувство.
«Нет, это не то, – неслось в его голове, – просто она считает меня обречённым на несчастье и хочет так или иначе отделаться от меня».
Эта мысль холодила ему сердце, но самолюбие вступило в свои права, и князь не нашёл возможным просить любимую им девушку изменить её решение.
«Будь что будет!» – решил он и деланно холодно произнёс:
– Граф Свиридов, конечно, с вашего позволения, не преминёт сделать вам визит в Петербурге.
– Я буду рада, – уронила княжна.
– Я передам ему. Я еду завтра в Тамбов, а затем вместе с графом в Петербург, – продолжал князь.
– Значит, до свиданья на берегах Невы! – Быстро встала княжна.
Луговому снова понадобилось много силы воли, чтобы остаться наружно спокойным, когда горячо любимая им девушка так явно выразила свою радость при известии, что он уезжает из Лугового. Он рассчитывал, что княжна выразит хотя бы сожаление о его отъезде или попросит его повременить с этим отъездом, чтобы помочь ей устроить дела по имению. И вдруг она почти прогоняет его! Однако, сделав над собою усилие воли, он встал и сказал упавшим голосом:
– До свиданья, княжна!
– До свиданья, до лучших времён. Простите, князь, что, быть может, я невольно действовала не так, как вы бы того хотели. Вы сами, раздумав, убедитесь, что я права, предложив вам не связывать до поры до времени ни себя, ни меня.
– Не утешайте меня, княжна, – не выдержал наконец Сергей Сергеевич, – я не нуждаюсь в этом утешении, хотя не скрою от вас, что ваше решение до боли сжало мне сердце. Но я не хочу навязываться вам в мужья, и если вы действительно желаете испытать меня и себя, то я преклоняюсь пред этим решением и не боюсь, со своей стороны, этого испытания; если же вы избрали этот путь, как деликатный отказ в вашей руке, то и в этом случае мне остаётся только покориться вашей воле и ждать, когда для меня станет ясно то или другое ваше намерение… До свидания!
Княжна подала ему руку. Луговой поцеловал её, на этот раз с далеко не деланною холодною почтительностью, и вышел.
Он не помнил, как добрался до Лугового, и только в тиши своего кабинета стал обдумывать своё положение.
Любимая им девушка видимо старалась отделаться от него, и, таким образом, он снова был свободен, снова одинок.
«Твоё спасение в любимой девушке», – пришли ему на память слова призрака, и он тотчас подумал:
«Теперь, значит, спасенья нет… Ну, будь что будет!.. Да будет воля Твоя, Господи!»
На князя напало хладнокровие обречённого человека.
Для того чтобы ещё более успокоиться, ему надо было переменить место. Поэтому он отдал приказание готовиться к отъезду и назначил его на следующий день.
По въезде в Тамбов князь приказал прямо ехать к графу Свиридову, в бывший дом графини Загряжской.
Граф Пётр Игнатьевич был дома и, увидев в окно экипаж Лугового, выбежал на крыльцо.
– Что тобой? Что случилось? – встретил он друга восклицанием.
Действительно, князь Сергей страшно осунулся и исхудал Его глаза получили какой-то тревожный, лихорадочный блеск.
– Говори же, говори! – озабоченно спросил его граф, вводя в угловую большую комнату, служившую ему кабинетом и спальней.
– Ничего особенного, – нехотя ответил князь.
– Ты со мной не хитри. Если бы не случилось ничего особенного, ты, во-первых, не уехал бы из Лугового чуть ли не в погоню за мной, а во-вторых, не имел бы такого страшного вида. Ведь на тебе лица нет.
– Я просто устал с дороги, – деланно хладнокровно ответил князь, опускаясь действительно с видом крайнего утомления на диван, крытый тиснёным коричневым сафьяном.
– Нет, брось томить меня! Говори, что случилось?
– Говорю тебе, что ничего особенного. Княжна Людмила Васильевна находит это даже разумным и полезным.
– Ты говорил с нею? Что же она?
– Она просила до истечения года траура забыть, что я и она – благословлённые её покойной матерью жених и невеста.
– Вот как? – удивился граф. – Почему же это?
Луговой передал свой разговор с княжною, каждое слово которого глубоко и болезненно запечатлелось в его памяти. Граф слушал его внимательно, медленно ходя из угла в угол комнаты, а когда князь кончил, выразил своё мнение не сразу.
– Знаешь что, – начал он, сделав сперва молча несколько концов взад и вперёд по комнате, – она отчасти права. Проведи она этот год в деревне, конечно, у неё не могло бы и явиться мысли, что она может предпочесть тебя кому-нибудь другому. Но она решилась поехать в Петербург и там, на самом деле, быть может, встретится с человеком, который произведёт на неё большее, чем ты, впечатление. Неужели тебе было бы приятно, если бы она вышла замуж за тебя только действительно в силу обязательства, принятого на себя за год до свадьбы?
– Избави Бог! – воскликнул князь Сергей. – Я вполне понял её и согласился с нею; но ты, кажется, понимаешь, что от всего этого я не могу ощущать особое удовольствие!
– Это я понимаю. Но будь мужчиной. Призови наконец на помощь своё самолюбие!
– Я всё это сделал. Я здесь и отсюда еду с тобой в Петербург.
– Вот это – дело! Женщины любят только тех, кто ими пренебрегает. Истинной любви, восторженной привязанности, безусловной верности они не ценят. Им, вероятно, начинает казаться, что мужчиной, который так дорожит ими, не дорожат другие женщины. Они начинают искать в обожающем их человеке недостатки и всегда при желании, если не находят их, то создают своим воображением. Считая такого мужчину своею неотъемлемою собственностью, они привыкают к нему, и он им надоедает.
– Ну, всё это едва ли может относиться к княжне, ещё не искушённой светом. Она просто влюбилась в другого и не смела сказать об этом матери.
– В другого? В кого же? – спросил граф.
– В тебя! – в упор сказал ему князь Сергей.
– Ну, брат, ты действительно помутился рассудком.
– Не смейся. Я не ревную: доказательством этого служит то, что я приехал прямо к тебе. Ты не виноват в чувстве, которое поселил в княжне, но это – ты. Я заметил это сегодня, когда она спрашивала о тебе.
– А она спрашивала? – с плохо подавленным волнением спросил граф Свиридов.
– Да, и даже очень жалела, что не успела проститься с тобой, выразила желание, чтобы ты посетил её в Петербурге.
– Это простая любезность, – с деланным равнодушием бросил граф Пётр Игнатьевич. – Я даю тебе слово, что до тех пор, пока ты сам не откажешься от неё и не скажешь об этом мне, я не подам тебе повода ревновать ко мне. Если хочешь, я даже буду избегать встречи с нею.
– Зачем? Поставленные тобою препятствия будут только разжигать её чувство. Будь что будет! Переменим этот разговор.
От ревнивого, зоркого взгляда князя Сергея Сергеевича не ускользнуло впечатление, произведённое на графа его сообщением, что княжна Людмила Васильевна влюблена в него.
«Он сам влюблён в неё. Да и как не быть в неё влюблённым?» – неслось в его голове.
Приятели действительно переменили разговор, и граф стал рассказывать князю о своих тамбовских знакомствах и даже о лёгкой интрижке с одной из представительниц тамбовского света. Впрочем, интрижка оказалась непродолжительной, и друзья недели через полторы покатили в Петербург.
XII
В ПЕТЕРБУРГЕ
Петербург описываемого времени представлял собою город разительных контрастов. Рядом с великолепным кварталом стоял дикий лес, возле огромных палат и садов – развалины, деревянные избушки, построенные из хвороста и глины лачуги или пустыри.
Но всего поразительнее было то, что всё это изменялось быстро, как бы по волшебству. Вдруг исчезали целые ряды деревянных домов и вместо них появлялись каменные, хотя и неоконченные, но уже населённые.
С точностью определить границы города было трудно. Границею считалась река Фонтанка, левый берег которой представлял предместья от взморья до Измайловского полка – «Лифляндское», от последнего до Невской першпективы – «Московское», и от Московского до Невы – «Александро-Невское». Васильевский остров по 13-ю линию входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургской стороною, по речку Карповку, составляла тоже предместье.
В предместьях определялось строить дома: по набережной Невы каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было возводить и деревянные, но не иначе как на каменном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.
Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сооружённый в 1715 году. Название он получил от прилегавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым. Позднее, в 1716 году Аничков мост стал подъёмным, и здесь были караульные дома для осмотра паспортов у лиц, въезжающих в столицу.
Возле этого моста, на правой стороне Фонтанки, на углу, где теперь кабинет его величества, стоял двор лесоторговца Д. Л. Лукьянова. Он был куплен императрицей Елизаветою Петровною 6 августа 1741 года для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумовского.
Ранее этого императрица подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол. Этот дворец был известен под именем «цесаревнина» и находился на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной, на месте нынешних Павловских казарм.
По приобретении двора Лукьянова императрица Елизавета приказала гофинтенданту Шаргородскому, архитектору Земцову и его гезелям, чтобы они «с поспешением» исполняли подготовительные работы. Вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад. Спустя три года были представлены императрице шестнадцать чертежей дворца. Елизавета Петровна одобрила план постройки каменных палат, и та была начата под наблюдением графа Растрелли.
В 1746 году императрица приказала поставить на крыше дворца два купола: один, с крестом, на Невской першпективе, где предназначено было быть церкви, и для симметрии, на противоположной части дворца, – другой купол, на котором была утверждена звезда.
Аничковский дворец был очень большой, в вышину в три этажа и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах висячий сад, равный ширине дворца.
Другой, обыкновенный, дворцовый сад и службы занимали всё пространство до Большой Садовой улицы и Чернышёва моста, то есть всю местность, где теперь находятся Александрийский театр, Екатерининский сквер, Публичная библиотека, здание театральной дирекции и дом против него, который принадлежит министерству внутренних дел, по Театральной улице.
Подъезд со стороны Фонтанки в былое время давал возможность подъезжать на лодке к ступеням дворца. На месте Александрийского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив, в том же павильоне, давались публичные концерты, устраивались маскарады, балы и прочее.
За дворцом шёл вдоль всей Невской першпективы пруд с высокими тенистыми берегами и бил фонтан. Там, где стоит Публичная библиотека, был питомник растений, позади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служители, а на улицу, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского, Ксиландера.
На другой стороне, на углу Невской першпективы и Большой Садовой улицы, находился дом Ивана Ивановича Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый теперь двумя улицами – Екатерининской и Итальянской. В этой же местности, где теперь дом министерства финансов, помещалась Тайная канцелярия. При переделке последнего здания, в сороковых годах девятнадцатого столетия, были открыты неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенных в стенах, орудия пыток, большой кузнечный горн и другие ужасы русской инквизиции.
В 1747 году Елизавета Петровна повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, и работы по устройству её продолжались до конца 1750 года под надзором графа Растрелли, а торжественное освящение было совершено в 1751 году, в присутствии императрицы и всего двора, всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа Разумовского.
Елизавета Петровна, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но по праздникам нередко посещала храм. В 1757 году она пожаловала весь дворец графу Алексею Григорьевичу Разумовскому «в потомственное владение».
Церквей в Петербурге было тогда немного. Все они были низкие, невзрачные, стены в них – увешаны вершковыми иконами, пред каждой горела свечка или две-три, отчего духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладана, часто подделанного, из воска и смолы, и к духоте примешивался и угар.
Священники, отправляясь кадить по церкви, держали себя так, что правая рука была занята кадильницею, а левая протянута к прихожанам, и те клали в неё посильные подачки; рука наполнялась, быстро опускалась в карман и опять, опорожнённая, была к услугам прихожан.
Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную – гривенник, за исповедь – копейку. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан. Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами. А эти пятаки в ту пору далеко не могли служить обеспечением.
Случалось тогда и то, что во время богослужения являлся в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин и, чтобы показать себя, начиная читать священнику нравоучения, и бедняк священник, нуждавшийся в его подачке, должен был выносить все эти безобразия. Иногда в церкви прихожане заводили между собою разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой. Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью.
Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором. К Страстной и Пасхальной неделям она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов. Православие Елизаветы Петровны было искренне; [101]из документов описываемого времени видно, что она не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост.
Тогдашние руководители православия – архиепископ Феодосий и протоиерей Лубянский – были скорее ловкие, властолюбивые царедворцы, прикрытые рясою, нежели радетели о благе духовенства. Закон того времени позволял принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и необучавшихся. Хотя указом ещё от 8 марта 1737 года требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые «разумели и силу букваря, и катехизиса», но на самом деле церковные причты пополнялись лицами, выпущенными из семинарии «по непонятию науки», или по «безнадёжности» в «просодии», или «за урослием». Ставились на иерейские должности, и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или: «преизряден в смиренномудрии и трезвости», или: «к предикаторскому делу будет способен».
Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство отличалось ужасною грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, происходили частые ссоры между собою и даже с прихожанами в церквах.
Но всего поразительнее было то, что всё это изменялось быстро, как бы по волшебству. Вдруг исчезали целые ряды деревянных домов и вместо них появлялись каменные, хотя и неоконченные, но уже населённые.
С точностью определить границы города было трудно. Границею считалась река Фонтанка, левый берег которой представлял предместья от взморья до Измайловского полка – «Лифляндское», от последнего до Невской першпективы – «Московское», и от Московского до Невы – «Александро-Невское». Васильевский остров по 13-ю линию входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургской стороною, по речку Карповку, составляла тоже предместье.
В предместьях определялось строить дома: по набережной Невы каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было возводить и деревянные, но не иначе как на каменном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.
Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сооружённый в 1715 году. Название он получил от прилегавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым. Позднее, в 1716 году Аничков мост стал подъёмным, и здесь были караульные дома для осмотра паспортов у лиц, въезжающих в столицу.
Возле этого моста, на правой стороне Фонтанки, на углу, где теперь кабинет его величества, стоял двор лесоторговца Д. Л. Лукьянова. Он был куплен императрицей Елизаветою Петровною 6 августа 1741 года для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумовского.
Ранее этого императрица подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол. Этот дворец был известен под именем «цесаревнина» и находился на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной, на месте нынешних Павловских казарм.
По приобретении двора Лукьянова императрица Елизавета приказала гофинтенданту Шаргородскому, архитектору Земцову и его гезелям, чтобы они «с поспешением» исполняли подготовительные работы. Вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад. Спустя три года были представлены императрице шестнадцать чертежей дворца. Елизавета Петровна одобрила план постройки каменных палат, и та была начата под наблюдением графа Растрелли.
В 1746 году императрица приказала поставить на крыше дворца два купола: один, с крестом, на Невской першпективе, где предназначено было быть церкви, и для симметрии, на противоположной части дворца, – другой купол, на котором была утверждена звезда.
Аничковский дворец был очень большой, в вышину в три этажа и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах висячий сад, равный ширине дворца.
Другой, обыкновенный, дворцовый сад и службы занимали всё пространство до Большой Садовой улицы и Чернышёва моста, то есть всю местность, где теперь находятся Александрийский театр, Екатерининский сквер, Публичная библиотека, здание театральной дирекции и дом против него, который принадлежит министерству внутренних дел, по Театральной улице.
Подъезд со стороны Фонтанки в былое время давал возможность подъезжать на лодке к ступеням дворца. На месте Александрийского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив, в том же павильоне, давались публичные концерты, устраивались маскарады, балы и прочее.
За дворцом шёл вдоль всей Невской першпективы пруд с высокими тенистыми берегами и бил фонтан. Там, где стоит Публичная библиотека, был питомник растений, позади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служители, а на улицу, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского, Ксиландера.
На другой стороне, на углу Невской першпективы и Большой Садовой улицы, находился дом Ивана Ивановича Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый теперь двумя улицами – Екатерининской и Итальянской. В этой же местности, где теперь дом министерства финансов, помещалась Тайная канцелярия. При переделке последнего здания, в сороковых годах девятнадцатого столетия, были открыты неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенных в стенах, орудия пыток, большой кузнечный горн и другие ужасы русской инквизиции.
В 1747 году Елизавета Петровна повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, и работы по устройству её продолжались до конца 1750 года под надзором графа Растрелли, а торжественное освящение было совершено в 1751 году, в присутствии императрицы и всего двора, всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа Разумовского.
Елизавета Петровна, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но по праздникам нередко посещала храм. В 1757 году она пожаловала весь дворец графу Алексею Григорьевичу Разумовскому «в потомственное владение».
Церквей в Петербурге было тогда немного. Все они были низкие, невзрачные, стены в них – увешаны вершковыми иконами, пред каждой горела свечка или две-три, отчего духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладана, часто подделанного, из воска и смолы, и к духоте примешивался и угар.
Священники, отправляясь кадить по церкви, держали себя так, что правая рука была занята кадильницею, а левая протянута к прихожанам, и те клали в неё посильные подачки; рука наполнялась, быстро опускалась в карман и опять, опорожнённая, была к услугам прихожан.
Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную – гривенник, за исповедь – копейку. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан. Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами. А эти пятаки в ту пору далеко не могли служить обеспечением.
Случалось тогда и то, что во время богослужения являлся в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин и, чтобы показать себя, начиная читать священнику нравоучения, и бедняк священник, нуждавшийся в его подачке, должен был выносить все эти безобразия. Иногда в церкви прихожане заводили между собою разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой. Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью.
Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором. К Страстной и Пасхальной неделям она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов. Православие Елизаветы Петровны было искренне; [101]из документов описываемого времени видно, что она не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост.
Тогдашние руководители православия – архиепископ Феодосий и протоиерей Лубянский – были скорее ловкие, властолюбивые царедворцы, прикрытые рясою, нежели радетели о благе духовенства. Закон того времени позволял принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и необучавшихся. Хотя указом ещё от 8 марта 1737 года требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые «разумели и силу букваря, и катехизиса», но на самом деле церковные причты пополнялись лицами, выпущенными из семинарии «по непонятию науки», или по «безнадёжности» в «просодии», или «за урослием». Ставились на иерейские должности, и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или: «преизряден в смиренномудрии и трезвости», или: «к предикаторскому делу будет способен».
Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство отличалось ужасною грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, происходили частые ссоры между собою и даже с прихожанами в церквах.