Сахаров А.. Елизавета Петровна

   Смутно припоминал граф и этот момент. Тот же безобразный еврей пришёл к его матери и между прочим передал ей свёрток каких-то бумаг. Мать развернула их, и радостная улыбка разлилась по её лицу. Она вскочила, бросилась к еврею, обняла его за шею и крепко поцеловала. Мальчик, тогда ещё Ося, был случайным свидетелем этой, с тогдашней его точки зрения, безобразной сцены; последняя яснее всего, происшедшего с ним с момента бегства от отца до прибытия с матерью в Петербург, сохранилась в его памяти и повела к дальнейшим умозаключениям и открытиям.
   С летами он понял отношения своей матери к старому еврею, понял и ужаснулся своей ещё чистой душой. Ненависть и злоба к этому властелину его матери росла всё более и более в сердце молодого человека, жившего на счёт этого еврея, Самуила Соломоновича, и обязанного ему графским достоинством. Об этом сказала ему сама мать.
   Чем кончились бы такие обострившиеся отношения между сыном и любовником матери – неизвестно, но года два тому назад Самуил Соломонович мер.
   Станислава Феликсовна в первое время была в отчаянии, но потом вдруг ожила и стала веселее прежнего.
   Это совпало с появлением в их доме каких-то людей, снова принёсших бумаги, а затем начали привозить в их дом драгоценные вещи, свёртки с золотыми монетами, мешки серебра. Это было наследство, доставшееся Станиславе Феликсовне от покойного Самуила. Одинокий еврей отказал по завещанию всё своё состояние христианке, умело продававшей ему свои ласки и сулившей до конца его жизни доставлять ему иллюзию любви и беззаветной преданности.
   Она встретилась с ним случайно в доме своих родственников, вскоре после разрыва с мужем. Самуил Соломонович, денежными счетами с которым была опутана вся Варшава, был принят как дорогой гость в домах сановной шляхты. Своей демонической красотой Станислава Лысенко, принявшая в Варшаве свою девичью фамилию Свенторжецкой, произвела роковое впечатление на одинокого еврея, уже пожилого годами, но не телом и духом, и в нём вспыхнула яркая страсть к красавице. Станислава Феликсовна сумела локализовать этот пожар и обратить его в светоч своей жизни, источник богатства и знатности (за деньги в это время в Польше можно было добыть всё, не исключая и графского титула).
   Какие нравственные муки переносила молодая женщина, решившись на эту самопродажу, осталось тайной её сердца. Она в это время бесповоротно решила добыть себе своего сына, а для этой цели были нужны средства, чтобы окружить его той роскошью, которая равнялась бы её любви. Она принесла себя в жертву этой, быть может, дурно понятой, но всё же искренней материнской любви, пошла на грех и преступление.
   Однако возмездие не заставило себя ждать, сын ненавидел её любовника и презирал свою мать. С летами он даже перестал скрывать это презрение, между тем как её любовь к нему росла и росла.
   Из-за этой любви Станислава Феликсовна решилась на более тяжёлую жертву – расстаться с сыном, с этою мыслью она приехала в Петербург и осуществила свой план.
   Когда её ненаглядный Жозя был устроен, она отделила ему две трети своего огромного состояния, доставшегося ей от еврея Самуила, и таким образом он сделался знатным и богатым блестящим гвардейским офицером, радостная будущность которого была окончательно упрочена.
   Сама она уехала в Италию, с тем чтобы там поступить в один из католических монастырей. Часть состояния, которую она оставила на свою долю, была предназначена ею на внесение вклада в монастырь, и эта сумма была настолько внушительна, что открывала ей дорогу к месту настоятельницы. Это очень прельщало её как честолюбивую эгоистку.
   Это же свойство было и в характере её сына. Эгоист с головы до ног, он готов был на всякие жертвы для достижения намеченной цели, лично ему желательной, и не пренебрегал для того никакими средствами. Всё, что не касалось его «я», будь это самое близкое ему существо, не имело для него никакой цены. Вследствие этого он равнодушно простился с матерью, хотя и не зная её намерения уйти в монастырь, но всё же будучи осведомлён ею, что они прощаются на долгую разлуку.
   Новая жизнь, открывавшаяся пред ним, интересовала его, он знал, что его положение более чем обеспечено, что дальнейшие жизненные успехи зависели всецело от него. Так в ком же была ему нужда? Ни в ком, даже и в матери – «любовнице жида», как он осмелился однажды сказать в лицо несчастной женщине.
   Таковы были смутные воспоминания графа Иосифа Свенторжецкого о времени нахождения его под крылом матери.
   Встреча с княжной Полторацкой, подругой его детских игр, пробудила в нём страстное желание обладать этой обворожительной девушкой. Он быстро и твёрдо пошёл к намеченной цели, был накануне её достижения. Княжна увлеклась красавцем со жгучими глазами и грациозными манерами тигра. Она уже со дня на день ждала предложения.
   Граф тоже был готов со дня на день сделать его, однако какое-то необъяснимое предчувствие останавливало его, и язык, уже не раз готовый выразить это предложение, говорил, как бы против его воли, другое.
   Неожиданное обстоятельство вдруг совершенно изменило отношения графа Свенторжецкого к княжне.
   На одном из очаровательных вечерних свиданий, которыми дарила княжна поочерёдно своих поклонников, он дошёл до полного любовного экстаза, и страстное признание и предложение соединить навеки свою жизнь с жизнью любимой девушки были уже начаты им. Княжна благосклонно слушала, играя своими кольцами и браслетами. Вдруг восторженный взор графа остановился на ноготке безымянного пальца правой руки княжны Людмилы, и граф чуть не вскрикнул. Вся кровь бросилась ему в голову; пред ним предстала с поразительною ясностью картина из его детской жизни в Зиновьеве, и полный страсти монолог был прерван. Граф смотрел на сидевшую пред ним девушку мрачным, испытующим взглядом.
   Княжна Людмила подняла свой взор и вдруг сперва вспыхнула, а затем побледнела, и это её смущение ещё более подтвердило зародившееся у графа подозрение.
   Впрочем, княжна только на минуту казалась растерявшейся; она оправилась и спросила равнодушным тоном:
   – Что с вами, граф? Или вы испугались, не завлёк ли вас очень далеко полёт вашей фантазии?
   В последней фразе слышалась явная насмешка, и это взбесило графа.
   – На этот раз, пожалуй, вы правы, княжна, – с неслыханною ею до сих пор резкостью тона ответил он.
   Княжна смерила его надменно-ледяным взглядом.
   – Я очень рада, потому что, признаться, ваши разглагольствования подействовали на меня усыпляюще. Вы сделаете мне большое удовольствие, если освободите меня от них хоть на сегодня.
   – Я могу вас освободить и от своего общества.
   – Если только на сегодня, то я вам буду лишь признательна, – кокетливо-лениво сказала княжна.
   Граф тоже овладел собою. Обострить сразу отношения не было в его намерениях; резкость сорвалась с его языка под влиянием раздражения.
   – У меня, княжна, бывают изредка головные боли, наступающие мгновенно… Вот причина моего сегодняшнего поведения. Прошу извинить меня, – произнёс он.
   – И давно это с вами? – участливо спросила княжна.
   – С детства.
   – Вы обратились бы к врачам.
   – Я не верю им.
   Граф встал, почтительно поцеловал руку девушки, получил ответный официальный поцелуй в лоб и уехал, твердя про себя:
   – Это – не княжна Людмила! Это – Таня!
   Вот именно эта блеснувшая в его голове мысль заставила его прервать полупризнание, а причиной её явилось следующее. На безымянном пальце правой руки сидевшей пред ним княжны он заметил неправильно растущий ноготь, и вдруг с особенной ясностью ему вспомнилась маленькая Таня Берестова с завязанным безымянным пальчиком на правой руке. Это было тогда, когда он ещё мальчиком бывал в Зиновьеве. Играя в саду, Таня нечаянно наколола палец о шипы росшего в изобилии в Зиновьеве махрового шиповника. Отломившийся шип ушёл под ноготок и хотя был вскоре извлечён, но палец продолжал болеть и сделался так называемый ногтоед. Он, Ося, часто обсуждал с княжной Людмилой могущие быть последствия болезни для ноготка Тани.
   – Мама говорит, что ноготь сойдёт и потом вырастет другой, – говорила Людмила.
   – Точно такой же? – допытывался он.
   – Да. Только мама говорит, что надо быть осторожной, так как новый может вырасти неправильно.
   – Надо сказать об этом Тане.
   – Я сказала.
   Время шло. Случай с Таней произошёл в конце июля, а через месяц она сняла повязку с пальчика, и ноготь оказался несколько кривым.
   – Пройдёт, выпрямится, – успокаивали плачущую девочку, и она успокоилась и позабыла.
   И вот теперь оказалось, что кривизна ногтя осталась быть может, была единственным отличием Тани Берестовой от княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.
   Эта мелочь из детской жизни девочки, конечно, была забыта всеми, она могла только случайно сохраниться в памяти Людмилы и Оси, горячо своим детским сердцем принявших вопрос о ногте Тани.
   «Теперь она в моих руках!» – подумал граф Свенторжецкий и с этого вечера стал отдаляться от княжны Людмилы Васильевны, готовясь нанести ей решительный удар.
   Свенторжецкий понимал, что сделанное им открытие – только конец нити целого клубка событий, приведших к этому превращению дворовой девушки в княжну. Надо было размотать этот клубок и явиться пред этой самозванкой с точными обличающими данными.
   Над этим и стал работать граф Свенторжецкий. Он был поглощён мыслью добиться возможности обладания этой очаровательною женщиной; он был уверен, что она станет его рабой, когда увидит, что её тайна в его руках. Для этого стоило поработать.
   Первой задачей Свенторжецкого было узнать подробности кровавой катастрофы в Зиновьеве.
   Ехать на место было неудобно, а единственным свидетелем её был в Петербурге Луговой. Однако отношения с ним у графа Свенторжецкого были более чем холодные, и он решил, что надо постараться сблизиться с ним.
   В этом графу помогло его решение временно отстраниться от княжны Полторацкой.
   Действительно, Луговой, заметив перемену к княжне в графе Свенторжецком, стал относиться к нему с меньшею натянутостью и через некоторое время даже принял участие в холостой пирушке, устроенной графом. Последняя быстро сблизила их обоих, как это всегда бывает в молодых годах. Граф Свенторжецкий и князь Луговой стали посещать друг друга запросто.
   Первый, конечно, выжидал удобного случая, чтобы начать интересующий его разговор, и этот случай представился.
   Разговор коснулся княжны Полторацкой.
   – Бедная девушка, сколько она должна была вынести в ночь этого рокового убийства, – с соболезнованием заметил граф. – Вы, князь, кажется, были в это время в своём имении поблизости?
   – Да, и даже был вызван на место катастрофы.
   – Скажите. И что же вы там увидели?
   Князь подробно рассказал свою поездку в Зиновьево по получении известия о зверском убийстве княгини Вассы Семёновны и горничной княжны Тани.
   – Она была как две капли воды похожа на княжну, хотя, конечно, носила на себе более грубый отпечаток дворовой девушки.
   – Какая странность! Отчего же произошло такое сходство? – спросил граф Свенторжецкий.
   – Говорят, что покойная была побочною дочерью князя Полторацкого от его дворовой девушки. Это-то, как раскрыл чиновник, присланный произвести следствие, и послужило главной причиной убийства. Оно совершено из мести, а не с целью грабежа.
   – И убийца открыт?
   – То есть его знают, но его, кажется, до сих пор не разыскали. Он скрылся из Зиновьева. Это отец убитой дворовой девушки, Никита Берестов. Он, собственно, не отец, а муж её матери, которого удалили от жены тотчас после венчания и за протест даже выдрали на конюшне.
   Луговой рассказал историю Никиты Берестова, его побег и возвращение, известные ему со слов тамбовского чиновника, производившего следствие.
   – Какая интересная и таинственная история! Из-за чего же он убил свою дочь, а не княжну? – спросил Свенторжецкий.
   – Видимо, он хотел убить и княжну, но эта благородная и преданная девушка охраняла от убийцы вход в её спальню. Берестов убил её и надругался над нею у порога спальни княжны, а последняя успела тем временем убежать в сад, где её нашли без чувств в кустах.
   – А-а-а! – как-то загадочно произнёс граф.
   Луговой не обратил на это внимания и продолжал свой рассказ о состоянии княжны Людмилы после убийства её матери и служанки, о странной перемене, происшедшей в ней, о похоронах матери и даже о надписи на кресте, поставленном над могилой Тани.
   Граф внимательно слушал своего собеседника, стараясь не проронить ни одного слова.
   Когда князь Луговой кончил, Свенторжецкий заметил:
   – Ужасно пережить такую ночь! Недаром она наложила на княжну Людмилу неизгладимый отпечаток. Конечно, вы заметили в ней странности?
   – Да, есть-таки. Она очень нервна.
   – По-моему, она… немного помешана.
   У князя Лугового сжалось сердце. Он вспомнил слов деревенской горничной княгини Вассы Семёновны, Федосьи, что «княжна не в себе», «помутилась», а теперь услышал подтверждение этого от совершенно постороннего человека.
   – Меня, собственно, это и заставило избегать её. Признаюсь вам, что одно время я был сильно ею увлечён, что и немудрено при её красоте, – заметил граф, – но теперь это увлечение прошло. Рассудок одержал верх. Какая радость связать себя на всю жизнь с полупомешанной!
   Князь Луговой промолчал и переменил разговор. Он не мог не заметить действительно странного поведения княжны со дня убийства её матери, но приписывал это другим причинам и не хотел верить в её сумасшествие. Тогда действительно она была бы для него потеряна навсегда. Но ведь в ней, княжне, его спасение от последствий рокового заклятия его предков. Он вспомнил слова призрака и похолодел.
   Граф заметил его смущение и, отговорившись неотложностью делового визита, уехал. Он отправился прямо домой. Ему необходимо было уединиться и сосредоточиться, чтобы составить план действий.
   Последний вскоре сложился в его голове. Если убийца – муж матери Татьяны, то, несомненно, эта последняя знала о замышляемом убийстве и даже косвенно участвовала во всём, так как выгоды от смерти княгини и её дочери были всецело на её стороне. Она заранее подготовила всю комедию бегства в сад и обморока, заранее приучила себя к роли княжны, будто бы спасшейся от руки убийцы, благодаря самоотверженному поступку её служанки-подруги, стоившему жизни последней. Она поспешила поставить над её могилой крест с надписью, чтобы в окружающих не возникло ни малейшего сомнения, что в могиле лежит именно дворовая девушка Татьяна Берестова.
   Никита скрылся, но, несомненно, он не из таких людей, которые совершают преступление единственно из мести, предоставив незаконной дочери своей жены, приписанной ему, пользоваться результатами этого преступления. Он, несомненно, появится около мнимой княжны и заставит её поделиться с ним, устроителем её судьбы, своим богатством. Быть может, он уже и появился.
   Необходимо проследить шаг за шагом за жизнью княжны, узнать, кто бывает у неё, нет ли в её дворце подозрительного лица, и таким образом напасть на след убийцы. Тогда только можно считать дело совершенно выигранным. Никита будет в руках графа, и сознание его явится в его руках грозным доказательством против этой соблазнительной самозванки.
   Так нервно, скачками работали мысли графа Свенторжецкого. В том, что его соображения по поводу участия Татьяны Берестовой в убийстве были совершенно близки к истине, он не сомневался. Слишком уж логически неоспоримыми являлись выводы из известных ему фактов.
   Оставался открытым вопрос, каким образом устроить тайное наблюдение за домом княжны или, по крайней мере, получать точные сведения о её интимной жизни. Это заставило графа сильно призадуматься. В Петербурге он был человеком новым, иноземцем, да ещё иноземцем, ненавистным в глазах русских простых людей – поляком. В тёмную массу русского крестьянства достигали известия о печальном положении польских крестьян под властью панов и их арендаторов-жидов, а потому каждый состоятельный поляк казался извергом.
   Граф не был владельцем польских крестьян и даже для услуг держал в Петербурге вольнонаёмных людей, ходивших по оброку. Но мог ли он довериться кому-нибудь из них, мог ли быть уверен, что у них нет хотя бы инстинктивного недоверия русского человека к людям его национальности и положения – к польским панам?
   Но надо было на что-нибудь решиться, надо было пользоваться средствами, имевшимися под руками.
   Выбор графа пал на его камердинера Якова, расторопного ярославца, с самого прибытия в Петербург служившего у него и пользовавшегося особыми его милостями.
   Граф позвонил. Через несколько минут в кабинет графа появился Яков, франтовато одетый молодой парень, сильный и мускулистый, с добродушным, красивым лицом и плутоватыми, быстрыми глазами.
   – Звать изволили, ваше сиятельство? – с развязностью любимого барином и со своей стороны преданного ему слуги спросил он. – Что приказать изволите, ваше сиятельство?
   – Гм… приказать… Вот что, Яков: хочешь на волю?
   – Шутить изволите, ваше сиятельство!
   – Нет, не шучу. Мне необходимо, чтобы ты оказал мне одну большую услугу, и, если ты всё устроишь так, как надо, я выкуплю тебя на волю у твоего помещика, чего бы это ни стоило.
   – Скаред он у нас. Меньше трёхсот рубликов не возьмёт.
   – Ну, что же, помещику отдам за тебя триста, да на руки тебе ещё двести.
   – Да я, барин, за вас хоть в огонь, хоть в воду и без этого; я и теперь много вам обязан.
   – За это благодарю, но это не меняет дела. Скажи, ты знаком с кем-нибудь из дворни княжны Людмилы Васильевны Полторацкой?
   – Почитай, всех знаю, ваше сиятельство.
   – Так, видишь ли, Яков, нам необходимо знать подробно и точно, кто бывает у княжны, кого и когда она принимает, долго ли беседует. Понял?
   – Понял-с! Как не понять!..
   – Можешь узнать мне это и докладывать ежедневно в течение недели или двух? Этого достаточно, чтобы всё выяснилось.
   – Постараюсь, ваше сиятельство! А только и кремни же, ваше сиятельство, там у княжны дворовые-то. Аспиды бессловесные, слова не выманишь. Ну, да я всё же это дело оборудую.
   – Как же?
   – Да так. Девчонка там одна, Агашка, глаза на меня пялит.
   – Так ты через неё?
   – В лучшем виде дело оборудуем, ваше сиятельство, будьте без сомнения. В душу-то девке влезть для меня плёвое дело.
   – Так орудуй.
   – Беспременно, ваше сиятельство, с завтрашнего же дня.
   – А потом ты, может, мне и для другого дела понадобишься.
   – Рад стараться! – И Яков вышел.
   Граф стал прохаживаться по кабинету. Он был доволен результатом своих переговоров с Яковом. Обещанная тому награда была для Якова целым состоянием. Этот сметливый парень тяготился зависимостью от помещика, без которого он мог бы заняться в Петербурге самостоятельным делом. Он, несомненно, скопил себе уже кое-какие деньжонки, что с обещанными двумястами рублей составит капиталец, который даст ему возможность заняться торговлей и, кто знает, даже сделаться впоследствии богачом. Эти соображения ручались, что парень расшибётся вдребезги, а всё же сделает для своего барина дело.
   Решение Якова обойти для этого Агашку также показалось графу удачным. Девчонка, конечно, проболтается пред своим ухаживателем, и эта болтовня будет самой истиной. А этого только и было надо.
   Уверенность в Якове не обманула Свенторжецкого. Не прошло и недели, как он узнал то, что его, главным образом, интересовало в жизни княжны Полторацкой.
   – Болтает Агашка, что к княжне ходит какой-то странник, – доложил ему между прочим его камердинер. – Пришёл он в первый раз вскоре после переезда их сиятельства в дом и велел доложить о себе.
   – Как же он назвал себя? – спросил граф.
   – Имени своего не назвал, а понёс какую-то околесицу: «Доложите-де княжне, что я – не кровопивец».
   – Не кровопивец? Это – он! – вслух подумал граф. – Так ты говоришь, что пришёл и велел доложить о себе, что он – не кровопивец? А часто бывает он у княжны?
   – Почитай, несколько раз в неделю. Только как он попадает в комнату княжны, – неизвестно. Ведь во двор-то он не ходит.
   – Почему же знают, что он бывает?
   – Агашка подглядела. Она вот думает, что у него ключ есть от калитки в саду.
   – Ага, – протянул граф Иосиф Янович. – Ну, спасибо, ты службу свою мне сослужил, завтра же пошлю твоему помещику деньги и тебе обещанные выдам.
   – Да неужто, ваше сиятельство? – Весь просиял Яков. – И больше вам разузнавать ничего не надо?
   – Ничего, братец, всё разузнано в лучшем виде.
   – Ну, слава Богу! Признаться, ваше сиятельство, девка-то эта Агашка малость надоела мне.
   – Можешь прекратить ухаживанье за нею. Только теперь у меня будет для тебя ещё дело. Тебе надо ещё трёх-четырёх парней подыскать.
   – Это можно найти. А что им делать?
   – Они отправятся к калитке сада княжны и будут сторожить по очереди, когда войдёт странник. Как только калитка захлопнется за ним, один из караульных побежит известить остальных. Мы эти две недельки посидим дома, особенно по ночам. Тогда мы все отправимся к калитке, захватим странника и приведём сюда. Мне надо переговорить с ним.
   – А как не изловим, ваше сиятельство?
   – Это впятером-то или вшестером?
   – Тут дело не в числе. Агашка болтает, что он – оборотень…
   – Такой же человек, как и мы с тобой. Я даже знаю, как его зовут. Так ты подыщи молодцов-то… рослых да сильных.
   – Один к одному будут!
   – Постарайся. Награжу как следует и их, и тебя. Так завтра надо начинать. День дежурят одни, ночь – другие.
   – Слушаю-с.
   Яков вышел, не чувствуя под собою ног от радости.
   Граф также был очень доволен – он не ожидал, что так быстро откроется всё, что ему надо.
   Этот странник – несомненно Никита, убийца княгини и княжны Полторацких, муж матери Татьяны Берестовой. В этом ни на минуту не сомневался граф Свенторжецкий. Не нынче-завтра Никита будет в его руках и даст ему неопровержимые доказательства самозванства княжны Полторацкой и соучастия Татьяны Берестовой в убийстве своих помещиц.
   Яков действительно принялся за дело умело и энергично. Он набрал шесть молодцов, и те терпеливо и зорко по двое стали дежурить у калитки сада княжны Людмилы.
   Дня через четыре Свенторжецкому донесли, что странник прошёл в калитку, и Иосиф Янович, переодевшись в нагольный тулуп, в сопровождении Якова и других его товарищей отправился и сел в засаду около калитки сада княжны Полторацкой.
   Ночь была тёмная, крутила вьюга. Сидевшие в засаде терпеливо ждали. Но вот скрипнула калитка, и среди ночной тишины послышался звук тяжёлых шагов Берестова. Все восемь человек сразу набросились на Никиту, и он был связан приготовленными верёвками по рукам и ногам. Он вздумал было отбиваться, но граф Свенторжецкий наклонился к нему и прошептал:
   – Повинуйся, Никита Берестов, убийца княжны и княгини Полторацких!
   Странник перестал отбиваться. Его взвалили в сани, повезли на квартиру Свенторжецкого, а там, по приказанию графа, внесли в кабинет.
   – Развяжите, – приказал Иосиф Янович, – и оставьте нас!
   – Встань! – грозно сказал граф «страннику».
   Никита медленно приподнялся с пола и глядел на графа глазами затравленного волка.
   – Ты теперь знаешь, что ты у меня в руках, я тебя не боюсь, а в соседней комнате к моим услугам люди, которые тотчас препроводят тебя в полицию как убийцу княгини Полторацкой и её горничной, которого разыскивают Понял? Значит, в твоих интересах быть отпущенным отсюда на волю и снова делить свою добычу со своей сообщницей – Татьяной Берестовой.
   – Что же надо для этого сделать?
   – Рассказать мне подробно о том, как вы задумали убийство и как исполнили. Мне надо знать всё.
   – Что всё-то? Много и говорить-то не приходится. Убили, да и к стороне.
   – Татьяна знала?
   – Вестимо, знала. Она мне и дверь отперла, и платье своё дала, чтобы разорвать и бросить его у тела княжны.
   – А сама она переоделась в её платье?
   – Только рубашку да юбку надела и в сад убежала.
   – Она заплатила тебе?
   – Я шкатулку княжны захватил – сот восемь в ней было – и бежал.
   – А теперь она тебе платит?
   – Сколько моей душеньке угодно.
   – Это она дала тебе ключ от калитки сада?
   – Полдюжины ключей я для неё сделал – правда, не сам, я этому мастерству не обучен. Но паренёк у меня тут есть, на ключи мастак.
   – Так слушай. Я тебя полиции не выдам; мне ей служить не приходится, пусть сама ищет. Но знай, что я тебя всегда найду, а потому тебе выгоднее служить мне, нежели идти против меня. Так вот тебе мой наказ: скажи своей княжне, что я всё знаю и вас обоих погубить могу, чтобы она, значит, мной не пренебрегала.
   По лицу Никиты вдруг расплылась довольная улыбка.
   – Не извольте, барин, сомневаться. Зачем ей таким красавцем пренебрегать? Всякую ласку окажет, когда потребуете.
   – Коли так, ступай на все четыре стороны и помни! – И граф отворил дверь, а затем приказал Якову: – Выпусти его за ворота!
   – На волю, значит? Слушаю-с.
   Яков проводил пленника и вернулся в кабинет к барину.
   – Что, проводил?
   – Стрекача задал такого, что только пятки засверкали.
   – Ну, Яков, я тобой доволен. Возьми это себе и своим товарищам. – И граф бросил Якову объёмистый мешок с серебряными рублями.