предосторожности, а это в конце концов пересилило само наслаждение игрой.
Предосторожности эти были двоякого рода. Во-первых, законы против азартных
игр потеряли силу не в такой мере, чтобы уже совсем не требовалось
окружать игры некоторой тайной. Во-вторых, когда Орио проигрывал, - а это
были для него самые возбуждающие моменты, - ему приходилось сдерживать
себя и действовать осмотрительно, чтобы не выйти за те пределы, которых,
по мнению общества, достигало его состояние.
Таким образом, и огромное богатство его не служило ему так, как он
хотел бы. Он вынужден был скрывать его и понемногу вытаскивать из своих
подвалов столько золота, сколько было нужно для того, чтобы чересчур
роскошная жизнь не привлекла внимания властей. Единственное, что он мог
еще делать, - это растрачивать свои доходы в тайных оргиях и разоряться
медленно. Между тем такой способ наслаждаться жизнью был ему противен: он
хотел бы все растратить в один день, чтобы о нем говорили как о человеке
самом расточительном и самом бескорыстном в мире. Если бы он мог
удовлетворить эту свою причуду и разориться в пух и прах, он, без
сомнения, вновь обрел бы всю былую энергию, а преступные влечения опять
привели бы его к новым злодействам, совершаемым для накопления новых
богатств.
С течением времени он сообразил, что с его стороны безумием было
возвращаться в Венецию, где, несмотря на безнаказанность любых пороков,
Совет Десяти весьма строго и ревниво приглядывался к богатству граждан. Но
когда у него мелькнула мысль о том, чтобы покинуть родину, другая мысль -
о затруднениях и опасностях, с которыми связана была перевозка его
сокровищ в иные места, - а кроме того, и в особенности, расстройство
здоровья, упадок энергии удержали его, и он примирился с печальной
перспективой состариться богачом и еще оставить добра племянникам.
Наутро после празднества у Редзонико, через час после того, как от него
ушел Дзульяни, Орио, которому так и не удалось заснуть хоть на несколько
мгновений, разбудил своего камердинера и велел ему пойти за врачом, все
равно за каким, - ведь все они, так он и сказал, одинаково невежественны.
Он относился с глубочайшим презрением к медицине и к врачам, и Наам даже
несколько встревожилась, видя, что он принял вдруг решение, столь
противоречащее всем его привычкам и взглядам. Однако она смолчала, ибо
привыкла со слепой покорностью принимать все, что могло взбрести на ум
Орио. Камердинер, умный, деятельный и исполнительный, как все лакеи,
имеющие возможность безнаказанно красть, привел через полчаса мессера
Барболамо, лучшего в Венеции врача.
Мессер Барболамо отлично знал, с кем ему предстоит иметь дело. Он
достаточно наслышался о Соранцо и готов был к любым издевкам не верящего в
медицину человека и к любым причудам безумца. Поэтому он повел себя не
столько как муж науки, сколько как просто умный человек. Соранцо вызвал
его, побежденный тайным необоримым страхом перед смертью. Но он отдавался
ему в руки, как якобы свободомыслящие доверяются колдунам: с насмешкой и
презрением на устах, со страхом и надеждой в сердце.
Речи эскулапа обманули его ожидание, и через несколько минут он уже
слушал его внимательно.
- Не принимайте никаких пилюль, предоставьте териак своим гондольерам,
а пластыри - собакам. Галлюцинации у вас от опиума, а упадок сил от
недоедания. Никакой режим не поможет умирающему, ибо вы сейчас умирающий.
Но давайте договоримся: физическое существо умрет, если моральное не
воскреснет. А добиться этого воскрешения очень легко, если вы поверите в
то средство, которое я вам укажу. Не изменяйте сразу и резко весь свой
обычный способ мышления и не лечите своей болезни тем, что вам всегда было
чуждо, не гасите своих страстей. Вы жили только ими, вы умираете, потому
что они ослабевают. Но отказывайтесь только от тех, которые сами по себе
исчезают, и создавайте себе другие. Вы жили наслаждениями - наслаждения
исчерпаны. Заставьте себя жить знанием, наукой. Вы неверующий, вы смеетесь
над святынями - ходите в церковь и раздавайте милостыню!
Соранцо пожал плечами.
- Минутку! - сказал врач. - Я вовсе не предлагаю вам предаться науке
или набожности. Вы могли бы преуспеть в том и в другом - я в этом не
сомневаюсь, ибо для людей вашего темперамента все возможно. Но сам я не
настолько интересуюсь наукой или религией, чтобы доказывать вам их
превосходство над бездельем и распутством. Я никогда не занимаюсь с
больными обсуждением тех или иных вещей самих по себе. Я советую
обращаться к ним ради того, чтобы отвлечься, как мои коллеги прописывают
полынь или кассию. Вид книг отвлечет вас от зрелища бутылок. Вы соберете
великолепную библиотеку, и ваша любовь к роскоши найдет здесь новый выход.
Вы еще не знаете, какое наслаждение может дать роскошный переплет и какие
безумства совершаются ради редкого издания. В церкви вы услышите
песнопения - они по-новому зазвучат для вашего слуха, уставшего от
непристойных песенок. Вы увидите зрелища отнюдь не менее суетные и людей
ничуть не менее тщеславных, чем в светском обществе. Вы станете делать им
пожертвования, которые обеспечат вам и в грядущих веках репутацию
великодушного и щедрого человека, а если вы не излечитесь и не перемените
своих пристрастий, она умрет вместе с вами. Таким образом, станьте своим
собственным врачом, подумайте о чем-либо, чего вам еще никогда не
хотелось, и тотчас же достаньте себе это. Вскоре в вас пробудятся сотни
дремавших дотоле желаний, и, удовлетворяя их, вы обретете неизведанные
доныне радости. Не считайте себя преждевременно одряхлевшим: вы даже не
устали по-настоящему. В вас еще хватит силы на двадцать жизней; из-за
этого-то вы и убиваете себя, стараясь растратить свои силы на одну жизнь.
Мир кончился бы, если бы он не обновлялся и не изменялся. Угнетенное
состояние, в котором вы сейчас пребываете, - это лишь избыток жизни,
ищущей нового применения. О чем это вы задумались? Вы меня не слушаете.
- Я стараюсь найти, - ответил Соранцо, покоренный рассуждениями
эскулапа, - какую-нибудь причуду, которой у меня еще не было. Я ведь
собирал красивые книги, хотя никогда их не читаю, и у меня великолепная
библиотека. Что до церквей... о них я подумаю, но мне хотелось бы, чтобы
вы помогли мне найти какое-нибудь совсем новое наслаждение, что-нибудь еще
более далекое от моих прежних страстей. Если б я мог стать скупцом!
- Я вас отлично понимаю, - сказал Барболамо, пораженный отупелым видом
своего пациента. - Вы доходите до самой сути вещей, до чистой основы моего
рассуждения. Ибо я предлагал вам лишь новый выход для ваших страстей, а вы
хотите изменить самые страсти. Лично я не имел бы возражений против
скупости, однако опасаюсь слишком сильной реакции от попытки перепрыгнуть
через такую пропасть. Скажите, были вы когда-нибудь влюблены - простодушно
и искренно?
- Никогда! - произнес Орио. Охваченный желанием выздороветь, он вдруг
забыл о своей роли погруженного в отчаяние вдовца, роли, благодаря которой
ему удавалось скрывать тайну своей жизни.
- Так вот, - сказал врач, нисколько не удивленный этим ответом, ибо он
гораздо лучше всей светской толпы разобрался в сухой и жадной душе Орио, -
влюбитесь. Сперва, не будучи по-настоящему влюбленным, вы станете делать
вид, будто влюблены. Потом вы вообразите, что влюбились, и наконец
влюбитесь. Поверьте мне, все так и происходит по законам физиологии,
которые я вам изложу, когда пожелаете.
Орио захотел немедленно узнать эти законы. Доктор прочитал ему целую
лекцию, остроумную и горькую, которую невежественный и растревоженный
патриций принял всерьез. Орио проникся верой во все, что наговорил ему
врач, и тот удалился, пораженный чуть ли не в сотый раз за свою жизнь
слабостью рассудка и страхом перед смертью, которые скрываются у светских
распутников под привычным для них обличием безрассудного презрения к
жизни.
В тот же день Орио, вскружив себе голову самыми сумасбродными планами и
самыми ребяческими надеждами, отправился в собор святого Марка к освящению
даров. Обещав ему выздоровление столь простым способом и польстив его
тщеславию тем, что он похвалил его энергию, врач словно произнес
магическую формулу. У Соранцо появилась надежда, что следующей ночью он
будет спать.
Он слушал священные песнопения, с интересом следил за обрядами,
восхищался внутренним убранством базилики, постарался не вспоминать о
прошлом и не думать о внешнем мире. В течение целого часа ему удалось жить
только настоящим. Для него это было уже много. Правда, ночь оказалась не
лучше, чем прежде, но близилось утро. Он тешился мыслью о том, что снова
пойдет в собор святого Марка. Так же как нервнобольным людям их вера в то
или иное снадобье нередко заранее приносит облегчение, так и он ощутил
некую радость оттого, что впервые за столь долгое время ему предстоит
приятное занятие. Эта мысль дала ему возможность проспать один час.
Пришел врач и, узнав о результатах своего предписания, сказал:
- Сегодня вы два часа проведете в соборе святого Марка и в следующую
ночь будете спать два часа.
Соранцо поверил ему на слово и провел в церкви два часа. Он был
совершенно уверен, что проспит два часа; поэтому так оно и случилось. Врач
пришел в восторг оттого, что нашел для научного наблюдения столь бесценный
объект - одного из тех людей, которым стоит лишь разжечь воображение,
чтобы желаемый эффект произошел на самом деле. Из этого он сделал вывод,
что физические силы Орио весьма подточены, а в душе у него не осталось ни
мыслей, ни чувств. На третий день он посоветовал ему подумать о самом
главном спасительном средстве - о любви. Орио вспомнил о совершенной им
чудовищной неосторожности и решил на этот раз сказать, что он ведь уже
любил. Врач, рассчитывал он, докажет ему, что та любовь была ошибкой. И
медик действительно не преминул это сделать. Он уверил Орио, будто его
любовь к синьоре Морозини была одной из тех бурных страстей, которые
действуют разрушительно, оставляя после себя пагубное утомление. Он
посоветовал ему испытать любовь спокойную, нежную, невинную, даже
платоническую, похожую на чувство семнадцатилетнего юноши к
пятнадцатилетней девочке. Орио пообещал.
"Жалкое зрелище! - думал про себя доктор, спускаясь по лестнице. - Вот
они каковы, эти угнетающие нас богатые и распутные патриции".
Заметьте, что дело происходило на пороге восемнадцатого века! Слово
_магнетизм_ еще не было придумано.
Орио, твердо решивший влюбиться в первую же молодую особу, которая
повстречается ему в церкви, вошел в базилику на цыпочках, с трепещущим
сердцем, правда не от любви, а от трусливого суеверия, которое внушил ему
магнетизатор. Он слегка прикасался к вуалям коленопреклоненных девиц и с
волнением нагибался, чтобы украдкой разглядеть их черты. О старый Гусейн!
О вы все, дикие миссолунгцы! Даже если бы вы явились в Венецию донести на
своего сообщника, вам бы никогда не узнать было вашего ускока в человеке,
стоящем в такой позе и занятом таким делом.
Первая девушка, которую рассматривал Соранцо, оказалась дурнушкой. Как
здесь не вспомнить слова Ж.-Ж.Руссо, повествующего о том, как, придя в
восторг от хорового пения монашек, он проник в монастырь, - тем более что
это происходило как раз в Венеции: "София косила глазом, Каттина
хромала..." и т.д.
Четвертую девицу, которую Орио пытался рассмотреть, покрывало окутывало
до самого подбородка. Но сквозь вуаль и сквозь молитву она отлично увидела
кавалера, старавшегося разглядеть ее. Тогда она подняла голову и, откинув
вуаль, показала ему бледное прекрасное лицо, ясное чело пятнадцатилетней
девушки, губы, которые дрожали от негодования, словно лепестки розы,
раскачиваемой ветром. С этих уст сорвались суровые слова:
- Вы крайне дерзки.
Это была Арджирия Эдзелини. Зузуф прав: судьба действительно
существует.
Орио пришел в такой трепет от тождества этого видения с тем, которое
предстало ему на балу у Редзонико, в такой ужас от того, что его суеверные
надежды и суеверный страх слились в одном предмете, что он не нашел слов
для оправдания. Он упал, расстроенный, рядом с нею, и его отощавшие колени
с громким стуком ударились о плиты пола. Затем он склонил голову до земли,
поднес к губам бархатное покрывало прекрасной Арджирии и, протянув ей
стилет, который венецианцы всегда носят у пояса, прошептал:
- Отомстите, убейте меня!
- Для этого я вас слишком презираю, - сказала красавица, поспешно
вырывая у него из рук покрывало. И, встав с колен, она вышла из церкви.
Однако Орио не настолько еще вкусил невинной любви, чтобы утратить
хладнокровную наблюдательность светского повесы, и потому он отлично
заметил, что последние слова девушка произнесла как-то более принужденно,
чем первые, и что пылавшие гневом глаза не без труда удержали слезу
сострадания.
Орио удалился, уверенный, что жребий брошен и что выздоровление его и
жизнь зависят от того, сумеет ли он использовать представившийся случай.
Всю ночь провел он, продумывая бесчисленные планы как ему проникнуть к
жестокой красавице, и эти размышления разогнали привычных грозных
призраков. Правда, его несколько смущало сходство Арджирии с Эдзелино, и
под утро ему привиделись сны, в которых сходство это приводило к самым
странным и мучительным недоразумениям и ошибкам. Несколько раз он видел,
как совершается превращение сестры в брата и наоборот. Когда он брал за
руку Арджирию и протягивал свои губы к ее губам, перед ним внезапно
возникало мертвенно-бледное окровавленное лицо Эдзелино. Тогда он
выхватывал стилет и вступал в жестокую схватку с этим призраком. Под конец
ему удавалось нанести смертельный удар, но когда он бросал сраженного
врага себе под ноги, он вдруг убеждался, что ошибся и заколол Арджирию.
Желание во что бы то ни стало выздороветь, а также авторитет Барболамо,
под влиянием которого он теперь находился, побудили Орио к чреватой
опасностями откровенности с врачом. Он рассказал ему о двух своих встречах
с синьорой Эдзелини, на балу и в церкви, о враждебности, которую она к
нему проявляла, и о его собственном глубоком огорчении, что он не сумел
воспрепятствовать гибели благородного графа Эдзелино. При первом признании
Орио Барболамо еще ничего не заподозрил. Но, став мало-помалу весьма
частым посетителем своего пациента и приучив Орио откровенничать,
насколько это было возможно для человека в его положении, он стал
изумляться избытку чувствительности у такого эгоиста, и эта необычность
стала вызывать у него странные подозрения. Однако не будем упреждать
событий.
Барболамо, будучи честным и преданным гражданином своего отечества, в
науке сам был великим эгоистом. Ему было гораздо важнее понаблюдать в
своем больном проявления явной душевной болезни, чем побеспокоиться о том,
больше или меньше будет страдать его пациент. Ему любопытно было наблюдать
новые факты, и он не постеснялся сказать Орио, что его волнения являются
хорошим признаком и что ему следует стараться во что бы то ни стало
покорить сердце гордой красавицы именно потому, что это дело нелегкое и
вызовет у него разнообразные, совершенно неизведанные эмоции.
Орио в течение целой недели преследовал Арджирию серенадами и
романсами.
Можно пс сомневаться в том, что серенада - отличный способ добиться
успеха у дамы с тонким вкусом. В Венеции, где воздух, мрамор зданий и вода
рождают такой прозрачный отзвук, ночная тишина так таинственна, а лунный
свет так романтически прекрасен, романсы звучат особенно убедительно, а
музыкальные инструменты издают особенно страстные звуки, возникающие
словно нарочно для того, чтобы улещивать и обольщать. Поэтому серенада и
является необходимым прологом ко всякому любовному объяснению. Мелодия
вливает нежность в сердца и размягчает чувства, погружая их в некий
полусон. Она вызывает в душе неясные мечтания, предрасполагает к жалости,
первой уступке гордыни, которую умоляют о милости. Она обладает также
даром разворачивать перед уснувшими взорами восхитительные образы, и мне
говорила одна дама - называть ее не стану, - что неизвестный поклонник,
дающий серенаду, всегда представляется, пока звучит музыка, самым любезным
и очаровательным из мужчин.
- Говорите уж все, нескромный рассказчик! - прервала Беппа аббата. -
Добавьте, что дама эта советовала всем, дающим серенады, никогда не
показываться на глаза своему предмету.
- С Орио вышло совсем не так, - продолжал аббат. - Прекрасная Арджирия,
наоборот, посоветовала ему показаться; она уронила букет цветов с балкона
на озаренные луной мраморные плиты тротуара. Не удивляйтесь столь быстрой
уступке. Вот как это случилось.
Начнем с того, что прекрасная Арджирия была небогата. В не слишком
крупном состоянии ее брата расходы по экипировке для участия в войне
произвели существенную брешь. Когда он погиб у острова Курцолари, на его
галере находилась довольно значительная часть захваченной им у турок
военной добычи, дарованная адмиралом и потому вполне законно ему
принадлежавшая. Благородный юноша радовался возможности сделать это
богатство приданым своей сестры, но оно попало в руки пиратов вместе с
галерой и всем лично ему принадлежавшим. Поэтому не было у прекрасной
Арджирии иного приданого, кроме ее юности и ее прелестных грустных глаз.
Синьора Меммо, тетка Арджирии, нежно любила племянницу, но в наследство
она могла оставить ей только большой, несколько обветшалый дворец да
привязанность старых слуг, из одной лишь преданности остававшихся при ней
за самое скромное вознаграждение. Поэтому синьора Меммо, как и все тетки,
пламенно желала, чтобы появился знатный и богатый жених. Зная, что ни с
чем не сравнимая красота ее племянницы зажжет страсть не в одном сердце,
она не одобряла ее стремления замыкаться в одиночестве и постоянно прятать
"солнце своих очей" за темными занавесками балкона.
При первой серенаде Арджирия разрыдалась.
- Был бы в живых мой благородный брат, - сказала она, - никто не
осмелился бы ухаживать за мной под моими окнами, не получив от моей семьи
разрешения завести со мной знакомство. Не так поступают в отношении всеми
уважаемого дома.
Синьора Антония, однако, нашла эту суровость чрезмерной и, заявив, что
ей-то лучше знать, что можно, а чего нельзя, отказалась принудить
музыкантов к молчанию. А музыка была отличная, инструменты превосходного
качества, исполнители же подобраны из числа самых лучших, какие только
имелись в Венеции. Почтенная дама сделала из этого заключение, что
поклонник должно быть богат, знатен и щедр. Если бы в этом оркестре
оказалось на две теорбы и три виолы меньше, она проявила бы большую
строгость. Но серенада была безукоризненна, и ее стали слушать.
В последующие дни радость и надежда синьоры Антонии еще усилились.
Арджирия сперва только терпела все это, но под конец музыка стала
нравиться ей сама по себе. Случалось, что утром, причесывая перед зеркалом
свои темно-каштановые волосы, она, не отдавая себе в этом отчета, напевала
любовные стансы, под которые сладко заснула накануне вечером.
Составить программу серенады - это целая наука. Каждый вечер вздыхатель
должен найти какой-нибудь новый оттенок для выражения своей любовной муки.
После il timido sospiro [робкого вздоха (итал.)] обязательно следует lo
strale funesto [роковая стрела (итал.)]. I fieri tormenti [жестокие муки
(итал.)] идут за ними, a l'anima disperata [отчаявшаяся душа (итал.)]
неизбежно вызывает на следующий день sorte amara [горькую судьбину
(итал.)]. На пятую ночь можно рискнуть обратиться к предмету любви на ты и
назвать его idol mio [мой идол (итал.)]. На шестую - полагается уже
негодовать на возлюбленную и обзывать ее crudele [жестокой (итал.)] и
ingrata [неблагодарной (итал.)]. И только уж очень неловкий неудачник не
дерзнет на седьмую ночь высказать слово dolce speranza [сладостной надежды
(итал.)]. Наконец восьмая ночь приводит к заключительному взрыву -
настоятельной мольбе, в которой красавице предлагается выбор: счастье
вздыхателя или его смерть. Таким образом, поклонник либо добивается
свидания, либо расплачивается с музыкантами и отпускает их на все четыре
стороны. Подошла и для Арджирии восьмая серенада; в третьем куплете
романса певец от имени влюбленного просил подать хоть какой-нибудь знак
милости, залог надежды, хоть слово или жест, которые позволили бы кавалеру
расхрабриться и предстать перед возлюбленной. В тот миг, когда гордая
Арджирия удалилась с балкона, где, скрытая за занавеской, она слушала
певца, синьора Антония ловко сорвала букет, приколотый на груди у девушки,
и бросила его прямо на гитариста, произнеся своим старческим голосом,
который никак не мог скомпрометировать девушку:
- С согласия тетки.
Девичье любопытство победило стыдливую досаду на тетку, и Арджирия
поспешно возвратилась на балкон и, перегнувшись через мраморные перила,
незаметно приподняла занавеску - лишь настолько, чтобы видеть кавалера,
поднявшего букет. Певец, профессиональный музыкант, хорошо знал обычаи и
не позволил себе дотронуться до него. Он лишь вполголоса произнес:
"Синьор!" и, сняв свою шапочку, скромно отступил на два шага, пока синьор
поднимал брошенный с балкона залог. Увидев вырисовывающуюся в ярком лунном
свете высокую фигуру, чуть-чуть согбенную, но все еще изящную и подлинно
патрицианскую, Арджирия ощутила, как на лбу ее выступили капли холодного
пота. Туман застлал ей глаза, колени подкосились, она едва успела убежать
с балкона и броситься на кровать, где ее охватила сильнейшая дрожь. Она
впала в полуобморочное состояние. Тетка не очень испугалась этого
припадка, она подошла к Арджирии и принялась ласково подсмеиваться над ее
чрезмерной девичьей робостью.
- Не смейтесь, тетя, - приглушенным голосом произнесла Арджирия. - Вы
сами не знаете, что наделали! Я почти уверена, что узнала Орио Соранцо,
этого последнего из людей, убийцу моего брата!
- Он бы не решился на такую дерзость! - вскричала синьора Меммо, тоже
дрожа всем телом. - Пойди за букетом! - крикнула она своей любимой
прислужнице, которая находилась тут же. - Скажи, что его уронили случайно.
Что это ты... или паж... швырнул его вниз просто из шалости... что я этим
очень разгневана... Иди, Паскалина... скорей...
Паскалина побежала вниз, но тщетно. Музыканты, поклонник, букет - все
исчезло, и только отбрасываемая луной неясная тень колоннад то появлялась
на мостовой, то исчезала по прихоти бегущих по небу облаков.
Паскалина оставила, дверь открытой. Она сделала всего несколько шагов,
до набережной канала, и увидела, как гондолы с музыкантами исчезают за
поворотом. Она возвратилась и старательно закрыла за собой дверь, но было
уже поздно. Какой-то человек, спрятавшийся за колоннами портала, уловил
момент. Легко взбежав по лестнице палаццо Меммо и идя напрямик, на неясный
свет, струившийся из полуоткрытой двери, он дерзновенно проник в комнату
Арджирии. Когда туда вошла и Паскалина, она застала свою юную госпожу в
обмороке на руках у тетки, а на коленях перед ней - поклонника, дававшего
серенаду.
Я думаю, вы согласитесь с тем, что момент был крайне не подходящий для
обморока, и вместе со мной придете к заключению, что прекрасная Арджирия
совершила большую ошибку, слушая эти восемь серенад. Гнев ее сменился
ужасом, и Орио безошибочно разобрался в этом, хотя делал вид, что
обманывается.
- Синьора, - произнес он, простираясь у ног Арджирии и протягивая букет
синьоре Меммо до того, как она успела опомниться и заговорить первая, - я
вижу, что ваша милость лишь по ошибке удостоили меня этой великой чести. Я
на нее не надеялся, а музыкант, обратившийся к вам со столь дерзновенным
стихом, сделал это без моего разрешения. Моя любовь не может быть
настолько смелой, и я пришел сюда молить не о благосклонности, а о
жалости. Пред вами человек, слишком униженный, чтобы позволить себе у
вашего порога что-либо, кроме жалоб и стонов. Я хотел бы только одного -
чтобы вы знали о моем страдании, чтобы вы были твердо уверены в том, что я
не только не хочу оскорбить ваше горе, а напротив - ощущаю его еще глубже,
чем вы сами. Видите, насколько я покорен и почтителен: я возвращаю вам
драгоценный залог, я готов был бы заплатить за него всей своей кровью, но
похищать его не хочу.
Эти лицемерные речи глубоко растрогали добрую госпожу Меммо. Она была
кроткая женщина, с сердцем слишком доверчивым, чтобы усомниться в
искренности столь смиренных оправданий.
- Синьор Соранцо, - ответила она. - Я, может быть, могла бы обратиться
к вам с весьма серьезными упреками, если бы сегодня не увидела в третий
раз, как глубоко и чистосердечно ваше раскаяние. Я поэтому не стану
обвинять вас даже про себя и обещаю вам хранить требуемое приличиями
молчание; теперь оно будет стоить мне меньших усилий, чем раньше.
Благодарю вас за то, что вы принесли букет обратно, - добавила она,
передавая цветы племяннице. - И если я умоляю вас не появляться больше ни
здесь, ни даже около моего дома, то лишь ради нашей доброй славы, а не
из-за какой-либо личной враждебности.
Несмотря на свое беспамятство, Арджирия все отлично слышала. Она с
большим трудом заставила себя набраться мужества и тоже заговорить. Подняв
свое прекрасное бледное лицо, прижавшееся к груди тетки, она обратилась к
ней:
- Дайте также понять мессеру Соранцо, дорогая тетя, что он не должен ни
Предосторожности эти были двоякого рода. Во-первых, законы против азартных
игр потеряли силу не в такой мере, чтобы уже совсем не требовалось
окружать игры некоторой тайной. Во-вторых, когда Орио проигрывал, - а это
были для него самые возбуждающие моменты, - ему приходилось сдерживать
себя и действовать осмотрительно, чтобы не выйти за те пределы, которых,
по мнению общества, достигало его состояние.
Таким образом, и огромное богатство его не служило ему так, как он
хотел бы. Он вынужден был скрывать его и понемногу вытаскивать из своих
подвалов столько золота, сколько было нужно для того, чтобы чересчур
роскошная жизнь не привлекла внимания властей. Единственное, что он мог
еще делать, - это растрачивать свои доходы в тайных оргиях и разоряться
медленно. Между тем такой способ наслаждаться жизнью был ему противен: он
хотел бы все растратить в один день, чтобы о нем говорили как о человеке
самом расточительном и самом бескорыстном в мире. Если бы он мог
удовлетворить эту свою причуду и разориться в пух и прах, он, без
сомнения, вновь обрел бы всю былую энергию, а преступные влечения опять
привели бы его к новым злодействам, совершаемым для накопления новых
богатств.
С течением времени он сообразил, что с его стороны безумием было
возвращаться в Венецию, где, несмотря на безнаказанность любых пороков,
Совет Десяти весьма строго и ревниво приглядывался к богатству граждан. Но
когда у него мелькнула мысль о том, чтобы покинуть родину, другая мысль -
о затруднениях и опасностях, с которыми связана была перевозка его
сокровищ в иные места, - а кроме того, и в особенности, расстройство
здоровья, упадок энергии удержали его, и он примирился с печальной
перспективой состариться богачом и еще оставить добра племянникам.
Наутро после празднества у Редзонико, через час после того, как от него
ушел Дзульяни, Орио, которому так и не удалось заснуть хоть на несколько
мгновений, разбудил своего камердинера и велел ему пойти за врачом, все
равно за каким, - ведь все они, так он и сказал, одинаково невежественны.
Он относился с глубочайшим презрением к медицине и к врачам, и Наам даже
несколько встревожилась, видя, что он принял вдруг решение, столь
противоречащее всем его привычкам и взглядам. Однако она смолчала, ибо
привыкла со слепой покорностью принимать все, что могло взбрести на ум
Орио. Камердинер, умный, деятельный и исполнительный, как все лакеи,
имеющие возможность безнаказанно красть, привел через полчаса мессера
Барболамо, лучшего в Венеции врача.
Мессер Барболамо отлично знал, с кем ему предстоит иметь дело. Он
достаточно наслышался о Соранцо и готов был к любым издевкам не верящего в
медицину человека и к любым причудам безумца. Поэтому он повел себя не
столько как муж науки, сколько как просто умный человек. Соранцо вызвал
его, побежденный тайным необоримым страхом перед смертью. Но он отдавался
ему в руки, как якобы свободомыслящие доверяются колдунам: с насмешкой и
презрением на устах, со страхом и надеждой в сердце.
Речи эскулапа обманули его ожидание, и через несколько минут он уже
слушал его внимательно.
- Не принимайте никаких пилюль, предоставьте териак своим гондольерам,
а пластыри - собакам. Галлюцинации у вас от опиума, а упадок сил от
недоедания. Никакой режим не поможет умирающему, ибо вы сейчас умирающий.
Но давайте договоримся: физическое существо умрет, если моральное не
воскреснет. А добиться этого воскрешения очень легко, если вы поверите в
то средство, которое я вам укажу. Не изменяйте сразу и резко весь свой
обычный способ мышления и не лечите своей болезни тем, что вам всегда было
чуждо, не гасите своих страстей. Вы жили только ими, вы умираете, потому
что они ослабевают. Но отказывайтесь только от тех, которые сами по себе
исчезают, и создавайте себе другие. Вы жили наслаждениями - наслаждения
исчерпаны. Заставьте себя жить знанием, наукой. Вы неверующий, вы смеетесь
над святынями - ходите в церковь и раздавайте милостыню!
Соранцо пожал плечами.
- Минутку! - сказал врач. - Я вовсе не предлагаю вам предаться науке
или набожности. Вы могли бы преуспеть в том и в другом - я в этом не
сомневаюсь, ибо для людей вашего темперамента все возможно. Но сам я не
настолько интересуюсь наукой или религией, чтобы доказывать вам их
превосходство над бездельем и распутством. Я никогда не занимаюсь с
больными обсуждением тех или иных вещей самих по себе. Я советую
обращаться к ним ради того, чтобы отвлечься, как мои коллеги прописывают
полынь или кассию. Вид книг отвлечет вас от зрелища бутылок. Вы соберете
великолепную библиотеку, и ваша любовь к роскоши найдет здесь новый выход.
Вы еще не знаете, какое наслаждение может дать роскошный переплет и какие
безумства совершаются ради редкого издания. В церкви вы услышите
песнопения - они по-новому зазвучат для вашего слуха, уставшего от
непристойных песенок. Вы увидите зрелища отнюдь не менее суетные и людей
ничуть не менее тщеславных, чем в светском обществе. Вы станете делать им
пожертвования, которые обеспечат вам и в грядущих веках репутацию
великодушного и щедрого человека, а если вы не излечитесь и не перемените
своих пристрастий, она умрет вместе с вами. Таким образом, станьте своим
собственным врачом, подумайте о чем-либо, чего вам еще никогда не
хотелось, и тотчас же достаньте себе это. Вскоре в вас пробудятся сотни
дремавших дотоле желаний, и, удовлетворяя их, вы обретете неизведанные
доныне радости. Не считайте себя преждевременно одряхлевшим: вы даже не
устали по-настоящему. В вас еще хватит силы на двадцать жизней; из-за
этого-то вы и убиваете себя, стараясь растратить свои силы на одну жизнь.
Мир кончился бы, если бы он не обновлялся и не изменялся. Угнетенное
состояние, в котором вы сейчас пребываете, - это лишь избыток жизни,
ищущей нового применения. О чем это вы задумались? Вы меня не слушаете.
- Я стараюсь найти, - ответил Соранцо, покоренный рассуждениями
эскулапа, - какую-нибудь причуду, которой у меня еще не было. Я ведь
собирал красивые книги, хотя никогда их не читаю, и у меня великолепная
библиотека. Что до церквей... о них я подумаю, но мне хотелось бы, чтобы
вы помогли мне найти какое-нибудь совсем новое наслаждение, что-нибудь еще
более далекое от моих прежних страстей. Если б я мог стать скупцом!
- Я вас отлично понимаю, - сказал Барболамо, пораженный отупелым видом
своего пациента. - Вы доходите до самой сути вещей, до чистой основы моего
рассуждения. Ибо я предлагал вам лишь новый выход для ваших страстей, а вы
хотите изменить самые страсти. Лично я не имел бы возражений против
скупости, однако опасаюсь слишком сильной реакции от попытки перепрыгнуть
через такую пропасть. Скажите, были вы когда-нибудь влюблены - простодушно
и искренно?
- Никогда! - произнес Орио. Охваченный желанием выздороветь, он вдруг
забыл о своей роли погруженного в отчаяние вдовца, роли, благодаря которой
ему удавалось скрывать тайну своей жизни.
- Так вот, - сказал врач, нисколько не удивленный этим ответом, ибо он
гораздо лучше всей светской толпы разобрался в сухой и жадной душе Орио, -
влюбитесь. Сперва, не будучи по-настоящему влюбленным, вы станете делать
вид, будто влюблены. Потом вы вообразите, что влюбились, и наконец
влюбитесь. Поверьте мне, все так и происходит по законам физиологии,
которые я вам изложу, когда пожелаете.
Орио захотел немедленно узнать эти законы. Доктор прочитал ему целую
лекцию, остроумную и горькую, которую невежественный и растревоженный
патриций принял всерьез. Орио проникся верой во все, что наговорил ему
врач, и тот удалился, пораженный чуть ли не в сотый раз за свою жизнь
слабостью рассудка и страхом перед смертью, которые скрываются у светских
распутников под привычным для них обличием безрассудного презрения к
жизни.
В тот же день Орио, вскружив себе голову самыми сумасбродными планами и
самыми ребяческими надеждами, отправился в собор святого Марка к освящению
даров. Обещав ему выздоровление столь простым способом и польстив его
тщеславию тем, что он похвалил его энергию, врач словно произнес
магическую формулу. У Соранцо появилась надежда, что следующей ночью он
будет спать.
Он слушал священные песнопения, с интересом следил за обрядами,
восхищался внутренним убранством базилики, постарался не вспоминать о
прошлом и не думать о внешнем мире. В течение целого часа ему удалось жить
только настоящим. Для него это было уже много. Правда, ночь оказалась не
лучше, чем прежде, но близилось утро. Он тешился мыслью о том, что снова
пойдет в собор святого Марка. Так же как нервнобольным людям их вера в то
или иное снадобье нередко заранее приносит облегчение, так и он ощутил
некую радость оттого, что впервые за столь долгое время ему предстоит
приятное занятие. Эта мысль дала ему возможность проспать один час.
Пришел врач и, узнав о результатах своего предписания, сказал:
- Сегодня вы два часа проведете в соборе святого Марка и в следующую
ночь будете спать два часа.
Соранцо поверил ему на слово и провел в церкви два часа. Он был
совершенно уверен, что проспит два часа; поэтому так оно и случилось. Врач
пришел в восторг оттого, что нашел для научного наблюдения столь бесценный
объект - одного из тех людей, которым стоит лишь разжечь воображение,
чтобы желаемый эффект произошел на самом деле. Из этого он сделал вывод,
что физические силы Орио весьма подточены, а в душе у него не осталось ни
мыслей, ни чувств. На третий день он посоветовал ему подумать о самом
главном спасительном средстве - о любви. Орио вспомнил о совершенной им
чудовищной неосторожности и решил на этот раз сказать, что он ведь уже
любил. Врач, рассчитывал он, докажет ему, что та любовь была ошибкой. И
медик действительно не преминул это сделать. Он уверил Орио, будто его
любовь к синьоре Морозини была одной из тех бурных страстей, которые
действуют разрушительно, оставляя после себя пагубное утомление. Он
посоветовал ему испытать любовь спокойную, нежную, невинную, даже
платоническую, похожую на чувство семнадцатилетнего юноши к
пятнадцатилетней девочке. Орио пообещал.
"Жалкое зрелище! - думал про себя доктор, спускаясь по лестнице. - Вот
они каковы, эти угнетающие нас богатые и распутные патриции".
Заметьте, что дело происходило на пороге восемнадцатого века! Слово
_магнетизм_ еще не было придумано.
Орио, твердо решивший влюбиться в первую же молодую особу, которая
повстречается ему в церкви, вошел в базилику на цыпочках, с трепещущим
сердцем, правда не от любви, а от трусливого суеверия, которое внушил ему
магнетизатор. Он слегка прикасался к вуалям коленопреклоненных девиц и с
волнением нагибался, чтобы украдкой разглядеть их черты. О старый Гусейн!
О вы все, дикие миссолунгцы! Даже если бы вы явились в Венецию донести на
своего сообщника, вам бы никогда не узнать было вашего ускока в человеке,
стоящем в такой позе и занятом таким делом.
Первая девушка, которую рассматривал Соранцо, оказалась дурнушкой. Как
здесь не вспомнить слова Ж.-Ж.Руссо, повествующего о том, как, придя в
восторг от хорового пения монашек, он проник в монастырь, - тем более что
это происходило как раз в Венеции: "София косила глазом, Каттина
хромала..." и т.д.
Четвертую девицу, которую Орио пытался рассмотреть, покрывало окутывало
до самого подбородка. Но сквозь вуаль и сквозь молитву она отлично увидела
кавалера, старавшегося разглядеть ее. Тогда она подняла голову и, откинув
вуаль, показала ему бледное прекрасное лицо, ясное чело пятнадцатилетней
девушки, губы, которые дрожали от негодования, словно лепестки розы,
раскачиваемой ветром. С этих уст сорвались суровые слова:
- Вы крайне дерзки.
Это была Арджирия Эдзелини. Зузуф прав: судьба действительно
существует.
Орио пришел в такой трепет от тождества этого видения с тем, которое
предстало ему на балу у Редзонико, в такой ужас от того, что его суеверные
надежды и суеверный страх слились в одном предмете, что он не нашел слов
для оправдания. Он упал, расстроенный, рядом с нею, и его отощавшие колени
с громким стуком ударились о плиты пола. Затем он склонил голову до земли,
поднес к губам бархатное покрывало прекрасной Арджирии и, протянув ей
стилет, который венецианцы всегда носят у пояса, прошептал:
- Отомстите, убейте меня!
- Для этого я вас слишком презираю, - сказала красавица, поспешно
вырывая у него из рук покрывало. И, встав с колен, она вышла из церкви.
Однако Орио не настолько еще вкусил невинной любви, чтобы утратить
хладнокровную наблюдательность светского повесы, и потому он отлично
заметил, что последние слова девушка произнесла как-то более принужденно,
чем первые, и что пылавшие гневом глаза не без труда удержали слезу
сострадания.
Орио удалился, уверенный, что жребий брошен и что выздоровление его и
жизнь зависят от того, сумеет ли он использовать представившийся случай.
Всю ночь провел он, продумывая бесчисленные планы как ему проникнуть к
жестокой красавице, и эти размышления разогнали привычных грозных
призраков. Правда, его несколько смущало сходство Арджирии с Эдзелино, и
под утро ему привиделись сны, в которых сходство это приводило к самым
странным и мучительным недоразумениям и ошибкам. Несколько раз он видел,
как совершается превращение сестры в брата и наоборот. Когда он брал за
руку Арджирию и протягивал свои губы к ее губам, перед ним внезапно
возникало мертвенно-бледное окровавленное лицо Эдзелино. Тогда он
выхватывал стилет и вступал в жестокую схватку с этим призраком. Под конец
ему удавалось нанести смертельный удар, но когда он бросал сраженного
врага себе под ноги, он вдруг убеждался, что ошибся и заколол Арджирию.
Желание во что бы то ни стало выздороветь, а также авторитет Барболамо,
под влиянием которого он теперь находился, побудили Орио к чреватой
опасностями откровенности с врачом. Он рассказал ему о двух своих встречах
с синьорой Эдзелини, на балу и в церкви, о враждебности, которую она к
нему проявляла, и о его собственном глубоком огорчении, что он не сумел
воспрепятствовать гибели благородного графа Эдзелино. При первом признании
Орио Барболамо еще ничего не заподозрил. Но, став мало-помалу весьма
частым посетителем своего пациента и приучив Орио откровенничать,
насколько это было возможно для человека в его положении, он стал
изумляться избытку чувствительности у такого эгоиста, и эта необычность
стала вызывать у него странные подозрения. Однако не будем упреждать
событий.
Барболамо, будучи честным и преданным гражданином своего отечества, в
науке сам был великим эгоистом. Ему было гораздо важнее понаблюдать в
своем больном проявления явной душевной болезни, чем побеспокоиться о том,
больше или меньше будет страдать его пациент. Ему любопытно было наблюдать
новые факты, и он не постеснялся сказать Орио, что его волнения являются
хорошим признаком и что ему следует стараться во что бы то ни стало
покорить сердце гордой красавицы именно потому, что это дело нелегкое и
вызовет у него разнообразные, совершенно неизведанные эмоции.
Орио в течение целой недели преследовал Арджирию серенадами и
романсами.
Можно пс сомневаться в том, что серенада - отличный способ добиться
успеха у дамы с тонким вкусом. В Венеции, где воздух, мрамор зданий и вода
рождают такой прозрачный отзвук, ночная тишина так таинственна, а лунный
свет так романтически прекрасен, романсы звучат особенно убедительно, а
музыкальные инструменты издают особенно страстные звуки, возникающие
словно нарочно для того, чтобы улещивать и обольщать. Поэтому серенада и
является необходимым прологом ко всякому любовному объяснению. Мелодия
вливает нежность в сердца и размягчает чувства, погружая их в некий
полусон. Она вызывает в душе неясные мечтания, предрасполагает к жалости,
первой уступке гордыни, которую умоляют о милости. Она обладает также
даром разворачивать перед уснувшими взорами восхитительные образы, и мне
говорила одна дама - называть ее не стану, - что неизвестный поклонник,
дающий серенаду, всегда представляется, пока звучит музыка, самым любезным
и очаровательным из мужчин.
- Говорите уж все, нескромный рассказчик! - прервала Беппа аббата. -
Добавьте, что дама эта советовала всем, дающим серенады, никогда не
показываться на глаза своему предмету.
- С Орио вышло совсем не так, - продолжал аббат. - Прекрасная Арджирия,
наоборот, посоветовала ему показаться; она уронила букет цветов с балкона
на озаренные луной мраморные плиты тротуара. Не удивляйтесь столь быстрой
уступке. Вот как это случилось.
Начнем с того, что прекрасная Арджирия была небогата. В не слишком
крупном состоянии ее брата расходы по экипировке для участия в войне
произвели существенную брешь. Когда он погиб у острова Курцолари, на его
галере находилась довольно значительная часть захваченной им у турок
военной добычи, дарованная адмиралом и потому вполне законно ему
принадлежавшая. Благородный юноша радовался возможности сделать это
богатство приданым своей сестры, но оно попало в руки пиратов вместе с
галерой и всем лично ему принадлежавшим. Поэтому не было у прекрасной
Арджирии иного приданого, кроме ее юности и ее прелестных грустных глаз.
Синьора Меммо, тетка Арджирии, нежно любила племянницу, но в наследство
она могла оставить ей только большой, несколько обветшалый дворец да
привязанность старых слуг, из одной лишь преданности остававшихся при ней
за самое скромное вознаграждение. Поэтому синьора Меммо, как и все тетки,
пламенно желала, чтобы появился знатный и богатый жених. Зная, что ни с
чем не сравнимая красота ее племянницы зажжет страсть не в одном сердце,
она не одобряла ее стремления замыкаться в одиночестве и постоянно прятать
"солнце своих очей" за темными занавесками балкона.
При первой серенаде Арджирия разрыдалась.
- Был бы в живых мой благородный брат, - сказала она, - никто не
осмелился бы ухаживать за мной под моими окнами, не получив от моей семьи
разрешения завести со мной знакомство. Не так поступают в отношении всеми
уважаемого дома.
Синьора Антония, однако, нашла эту суровость чрезмерной и, заявив, что
ей-то лучше знать, что можно, а чего нельзя, отказалась принудить
музыкантов к молчанию. А музыка была отличная, инструменты превосходного
качества, исполнители же подобраны из числа самых лучших, какие только
имелись в Венеции. Почтенная дама сделала из этого заключение, что
поклонник должно быть богат, знатен и щедр. Если бы в этом оркестре
оказалось на две теорбы и три виолы меньше, она проявила бы большую
строгость. Но серенада была безукоризненна, и ее стали слушать.
В последующие дни радость и надежда синьоры Антонии еще усилились.
Арджирия сперва только терпела все это, но под конец музыка стала
нравиться ей сама по себе. Случалось, что утром, причесывая перед зеркалом
свои темно-каштановые волосы, она, не отдавая себе в этом отчета, напевала
любовные стансы, под которые сладко заснула накануне вечером.
Составить программу серенады - это целая наука. Каждый вечер вздыхатель
должен найти какой-нибудь новый оттенок для выражения своей любовной муки.
После il timido sospiro [робкого вздоха (итал.)] обязательно следует lo
strale funesto [роковая стрела (итал.)]. I fieri tormenti [жестокие муки
(итал.)] идут за ними, a l'anima disperata [отчаявшаяся душа (итал.)]
неизбежно вызывает на следующий день sorte amara [горькую судьбину
(итал.)]. На пятую ночь можно рискнуть обратиться к предмету любви на ты и
назвать его idol mio [мой идол (итал.)]. На шестую - полагается уже
негодовать на возлюбленную и обзывать ее crudele [жестокой (итал.)] и
ingrata [неблагодарной (итал.)]. И только уж очень неловкий неудачник не
дерзнет на седьмую ночь высказать слово dolce speranza [сладостной надежды
(итал.)]. Наконец восьмая ночь приводит к заключительному взрыву -
настоятельной мольбе, в которой красавице предлагается выбор: счастье
вздыхателя или его смерть. Таким образом, поклонник либо добивается
свидания, либо расплачивается с музыкантами и отпускает их на все четыре
стороны. Подошла и для Арджирии восьмая серенада; в третьем куплете
романса певец от имени влюбленного просил подать хоть какой-нибудь знак
милости, залог надежды, хоть слово или жест, которые позволили бы кавалеру
расхрабриться и предстать перед возлюбленной. В тот миг, когда гордая
Арджирия удалилась с балкона, где, скрытая за занавеской, она слушала
певца, синьора Антония ловко сорвала букет, приколотый на груди у девушки,
и бросила его прямо на гитариста, произнеся своим старческим голосом,
который никак не мог скомпрометировать девушку:
- С согласия тетки.
Девичье любопытство победило стыдливую досаду на тетку, и Арджирия
поспешно возвратилась на балкон и, перегнувшись через мраморные перила,
незаметно приподняла занавеску - лишь настолько, чтобы видеть кавалера,
поднявшего букет. Певец, профессиональный музыкант, хорошо знал обычаи и
не позволил себе дотронуться до него. Он лишь вполголоса произнес:
"Синьор!" и, сняв свою шапочку, скромно отступил на два шага, пока синьор
поднимал брошенный с балкона залог. Увидев вырисовывающуюся в ярком лунном
свете высокую фигуру, чуть-чуть согбенную, но все еще изящную и подлинно
патрицианскую, Арджирия ощутила, как на лбу ее выступили капли холодного
пота. Туман застлал ей глаза, колени подкосились, она едва успела убежать
с балкона и броситься на кровать, где ее охватила сильнейшая дрожь. Она
впала в полуобморочное состояние. Тетка не очень испугалась этого
припадка, она подошла к Арджирии и принялась ласково подсмеиваться над ее
чрезмерной девичьей робостью.
- Не смейтесь, тетя, - приглушенным голосом произнесла Арджирия. - Вы
сами не знаете, что наделали! Я почти уверена, что узнала Орио Соранцо,
этого последнего из людей, убийцу моего брата!
- Он бы не решился на такую дерзость! - вскричала синьора Меммо, тоже
дрожа всем телом. - Пойди за букетом! - крикнула она своей любимой
прислужнице, которая находилась тут же. - Скажи, что его уронили случайно.
Что это ты... или паж... швырнул его вниз просто из шалости... что я этим
очень разгневана... Иди, Паскалина... скорей...
Паскалина побежала вниз, но тщетно. Музыканты, поклонник, букет - все
исчезло, и только отбрасываемая луной неясная тень колоннад то появлялась
на мостовой, то исчезала по прихоти бегущих по небу облаков.
Паскалина оставила, дверь открытой. Она сделала всего несколько шагов,
до набережной канала, и увидела, как гондолы с музыкантами исчезают за
поворотом. Она возвратилась и старательно закрыла за собой дверь, но было
уже поздно. Какой-то человек, спрятавшийся за колоннами портала, уловил
момент. Легко взбежав по лестнице палаццо Меммо и идя напрямик, на неясный
свет, струившийся из полуоткрытой двери, он дерзновенно проник в комнату
Арджирии. Когда туда вошла и Паскалина, она застала свою юную госпожу в
обмороке на руках у тетки, а на коленях перед ней - поклонника, дававшего
серенаду.
Я думаю, вы согласитесь с тем, что момент был крайне не подходящий для
обморока, и вместе со мной придете к заключению, что прекрасная Арджирия
совершила большую ошибку, слушая эти восемь серенад. Гнев ее сменился
ужасом, и Орио безошибочно разобрался в этом, хотя делал вид, что
обманывается.
- Синьора, - произнес он, простираясь у ног Арджирии и протягивая букет
синьоре Меммо до того, как она успела опомниться и заговорить первая, - я
вижу, что ваша милость лишь по ошибке удостоили меня этой великой чести. Я
на нее не надеялся, а музыкант, обратившийся к вам со столь дерзновенным
стихом, сделал это без моего разрешения. Моя любовь не может быть
настолько смелой, и я пришел сюда молить не о благосклонности, а о
жалости. Пред вами человек, слишком униженный, чтобы позволить себе у
вашего порога что-либо, кроме жалоб и стонов. Я хотел бы только одного -
чтобы вы знали о моем страдании, чтобы вы были твердо уверены в том, что я
не только не хочу оскорбить ваше горе, а напротив - ощущаю его еще глубже,
чем вы сами. Видите, насколько я покорен и почтителен: я возвращаю вам
драгоценный залог, я готов был бы заплатить за него всей своей кровью, но
похищать его не хочу.
Эти лицемерные речи глубоко растрогали добрую госпожу Меммо. Она была
кроткая женщина, с сердцем слишком доверчивым, чтобы усомниться в
искренности столь смиренных оправданий.
- Синьор Соранцо, - ответила она. - Я, может быть, могла бы обратиться
к вам с весьма серьезными упреками, если бы сегодня не увидела в третий
раз, как глубоко и чистосердечно ваше раскаяние. Я поэтому не стану
обвинять вас даже про себя и обещаю вам хранить требуемое приличиями
молчание; теперь оно будет стоить мне меньших усилий, чем раньше.
Благодарю вас за то, что вы принесли букет обратно, - добавила она,
передавая цветы племяннице. - И если я умоляю вас не появляться больше ни
здесь, ни даже около моего дома, то лишь ради нашей доброй славы, а не
из-за какой-либо личной враждебности.
Несмотря на свое беспамятство, Арджирия все отлично слышала. Она с
большим трудом заставила себя набраться мужества и тоже заговорить. Подняв
свое прекрасное бледное лицо, прижавшееся к груди тетки, она обратилась к
ней:
- Дайте также понять мессеру Соранцо, дорогая тетя, что он не должен ни