чтобы получше увидеть сцену, в которой они надеялись найти объяснение
неожиданной развязки помолвки Эдзелино и Джованны. Однако любители
скандальных происшествий разошлись неудовлетворенными. Рассчитывали, что с
той и другой стороны последуют вызовы, шпаги вылетят из ножен, а вместо
этого увидели объятия и поздравления. Морозини приложился к руке синьоры
Меммо и поцеловал в лоб Арджирию, к которой привык относиться как к
дочери. Потом он тихонько привлек ее к себе, и молодая девушка, не устояв
перед безмолвной просьбой всеми чтимого вельможи, подошла совсем близко к
Джованне. Та бросилась к старой подруге и в неудержимом порыве расцеловала
ее. Тут же она протянула руку Эдзелино, который спокойно и почтительно
коснулся губами ее пальцев, прошептав:
- Ну как, сударыня, вы мною довольны?
- Вы навеки мой друг и брат, - ответила ему Джованна.
Она не отпускала от себя Арджирию, а Морозини взял под руку синьору
Меммо и увлек за собой также Эдзелино, опершись на его руку. Таким образом
шествие снова двинулось вперед и дошло до гондол под звуки труб и
приветственные клики народа, который бросал цветы под ноги новобрачной,
как бы взамен денег, щедро разбросанных ею с церковной паперти. Так и не
пришлось на этот раз никому судить да рядить о неудаче отвергнутого жениха
и торжестве предпочтенного. Заметили только, что оба соперника были очень
бледны и что, стоя в двух шагах друг от друга, ежеминутно соприкасаясь,
все время переговариваясь с одними и теми же собеседниками, они прилагали
все старания к тому, чтобы не смотреть друг другу в лицо и не слушать, что
каждый из них говорит.
Когда все прибыли во дворец Морозини, вельможа прежде всего отвел в
сторону графа и его дам и горячо выразил им свою благодарность за столь
великодушное проявление миролюбия.
- Мы вынуждены были так поступить, - ответил Эдзелино почтительно, но с
достоинством, - и если бы это зависело только от меня, то сейчас же после
разрыва нашей помолвки моя благородная тетушка первая пошла бы навстречу
синьоре Джованне. К тому же я, может быть, проявил некоторое малодушие,
удалившись в деревню. Однако я был настолько удручен, что одиночество
оказалось мне настоятельно необходимым. Только в этом мое оправдание.
Сейчас я покорился воле судьбы, и если выражение моего лица выдает
подавляемые с трудом сожаления, то я не думаю, чтобы кто-нибудь осмелился
открыто выказать свое торжество по этому поводу.
- Если бы мой племянник на беду свою сделал что-либо подобное, -
ответил Морозини, - он навсегда утратил бы мое уважение. Но этого не
случится. Правда, Орио Соранцо не тот супруг, которого я бы сам избрал для
моей Джованны. Из-за мотовства и беспутства его ранней юности я дал
согласие не без колебаний, хотя племяннице под конец и удалось его у меня
вырвать. Однако правда остается правдой: если говорить о чести и
благородной порядочности, то в натуре Орио нельзя усмотреть ни одной
черты, не оправдывающей высокого мнения, которое сложилось о нем у
Джованны.
- Я тоже так думаю, ваше превосходительство, - ответил Эдзелино. - Хотя
вся Венеция порицает безумства мессера Орио Соранцо, хотя большинству
людей он внушает некоторое нерасположение, мне действительно не известен
ни один низкий или дурной поступок, из-за которого он заслуживал бы этой
антипатии. Поэтому я считал себя обязанным молчать, когда убедился, что
ваша племянница предпочла его. А пытаться восстановить доброе отношение к
себе, очернив другого человека, - это не в моих правилах. Однако при всем
моем отвращении к подобному поведению я бы решился на это, если бы считал
мессера Соранцо совершенно недостойным породниться с вами. Из любви и
уважения к вам я счел бы себя обязанным пойти на откровенность. Но
воинские подвиги мессера Орио во время последней кампании доказывают, что,
растратив попусту свое благосостояние, он оказался способным восстановить
его самым славным образом. Не требуйте от меня дружеских чувств к нему, не
просите, чтобы я протянул ему руку, - я был бы вынужден ослушаться. Но не
опасайтесь, что я стану поносить его или бросать какой-либо вызов. Я чту
его доблесть, и он ваш племянник.
- Ни слова больше, - произнес адмирал, еще раз поцеловав благородного
Эдзелино, - вы самый достойный дворянин во всей Италии, и мне всегда будет
горестно, что я не смог назвать вас своим сыном. О, если бы у меня был
сын! Если бы у него были ваши качества! Я бы просил у вас для него руки
этой прелестной, славной девочки; ведь я люблю ее почти так же сильно, как
мою Джованну. - И с этими словами он взял под руку Арджирию и повел ее в
парадный зал, где многочисленная толпа гостей уже занялась принятыми в те
времена играми и развлечениями.
Эдзелино побыл некоторое время в зале. Но, несмотря на все свои
благородные усилия, он невыносимо терзался горем и ревностью. Сжатые губы,
угрюмый, неподвижный взгляд, неестественная походка, словно тело его свела
судорога, наигранная веселость - все выдавало снедавшую его глубочайшую
муку. Он уже не в силах был владеть собой. Видя, что сестра забыла о своем
негодовании, перестала следить за ним тревожным взглядом и поддалась
дружеской предупредительности Джованны, он вышел в первую же попавшуюся
дверь и спустился вниз по довольно узкой витой лестнице, ведшей на одну из
галерей нижнего этажа. Шел он без всякой цели, весь охваченный безотчетной
потребностью в одиночестве и тишине, и внезапно увидел, что навстречу ему,
не замечая его, легким шагом поднимается по лестнице некий дворянин. В тот
миг, когда этот дворянин поднял голову, Эдзелино узнал Орио, и вся
ненависть его пробудилась, словно от удара электрическим током: поблекшее
лицо вспыхнуло, губы дрогнули, глаза стали метать пламя, а рука, повинуясь
невольному побуждению, наполовину вытянула из ножен кинжал.
Орио был очень храбр, дерзновенно храбр и многократно доказывал это, а
впоследствии доказал, что храбрость его может дойти до безумия. И все же в
этот миг он испугался. Есть лишь одна подлинная и непоколебимая храбрость
- та, что свойственна сердцам подлинно великим и непоколебимо благородным.
Человек, любящий жизнь с упорством существа, жадного до ее материальных
благ и радостей, приверженный к этим ложным ценностям, сможет бестрепетно
заглянуть в глаза смерти ради того, чтобы умножить свои наслаждения или
завоевать славу, ибо утоление тщеславия стоит у себялюбцев на одном из
первых мест. Но попробуйте застичь такого человека на вершинах
благополучия, попробуйте, не соблазняя его приманкой богатства и славы,
призвать его к тому, чтобы он возместил нанесенное кому-либо зло, - тогда
он легко может оказаться трусом, и вся его добрая слава не обрядит его
настолько, чтобы этого не заметили.
Орио был безоружен, и противник его занимал более выгодную позицию. К
тому же он подумал, что Эдзелино оказался здесь преднамеренно и что, может
быть, за ним под какой-нибудь аркой скрываются сообщники. С минуту он
поколебался, а затем вдруг, побежденный страхом смерти, быстро повернулся
и сбежал вниз по лестнице с легкостью молодого оленя. Пораженный Эдзелино
застыл на месте. "Орио струсил! - торжествуя, подумал он. - Орио, забияка,
дерзкий дуэлянт, Орио, герой минувшей войны, бежит при виде меня!"
Он медленно сошел вниз до последней ступеньки, загадывая мысленно,
вернется ли Орио с оружием в руках, и уже в глубине души не желая этого,
ибо рассудок в нем одержал верх и он ощутил все безумие и неблаговидность
мстительного порыва. Очутившись на нижней галерее, он увидел, что Орио
стоит окруженный слугами и делает вид, будто отдает им какие-то
распоряжения, словно он внезапно вспомнил о каком-то своем упущении и
вернулся вниз, чтобы поправить дело. Он так быстро овладел собой, казался
таким спокойным и беспечным, что Эдзелино на миг даже усомнился: может
быть, Орио и впрямь занят был только своими мыслями и даже не заметил его
на лестнице? Однако это было маловероятно. Тем не менее Эдзелино некоторое
время прохаживался взад и вперед в конце галереи, не спуская с Орио глаз,
пока тот не вышел со своими слугами в противоположную дверь.
Не помышляя более о мести и даже раскаиваясь в том, что у него возникла
такая мысль, но желая все же любой ценой проверить свои подозрения,
Эдзелино вернулся в зал, где продолжалось празднество, и вскоре увидел
соперника, тоже возвратившегося туда, в обществе нескольких гостей. Теперь
у пояса его висел кинжал, и Эдзелино сразу же стало ясно, что Орио заметил
его движение на лестнице. "Так, - подумал он, - значит, Орио решил, что я
намеревался убить его? У него не нашлось ни достаточно уважения ко мне, ни
достаточно спокойствия и присутствия духа, чтобы показать мне, в каких
неравных условиях мы находимся? Им, значит, овладел страх, такой внезапный
и слепой, что у него не хватило даже времени заметить, как я всунул кинжал
обратно в ножны, видя его безоружным. В сердце этого человека нет
благородства, и я не удивлюсь, если окажется, что какой-нибудь оставшийся
в тайне низкий поступок или даже нераскрытое преступление уже приглушили в
нем задатки чести и мужества".
С этой минуты оставаться на празднестве стало для Эдзелино еще
невыносимее. К тому же он заметил, что, разговаривая с Джованной, сестра
его дала Орио возможность подойти к ней и что она отвечает на его праздные
и легкомысленные вопросы с застенчивостью, в которой становится все меньше
и меньше высокомерия. Орио же, действительно думая, что у соперника его
имеются мстительные замыслы, хотел выяснить, не знает ли об этом Арджирия.
Он рассчитывал, что девушка в простосердечии своем невольно выдаст секрет,
и внимательно наблюдал за ее поведением, донимая нагловатыми любезностями
и не спуская с нее хищного соколиного взгляда, якобы дававшего ему некую
магическую власть над всеми женщинами. Арджирия, редко бывавшая в
обществе, совсем еще юная и чистая, не могла понять волнения, которое
вызывал в ней этот взгляд. У нее как-то странно кружилась голова, а когда
Соранцо устремлял затем горящие страстью глаза на Джованну и обращался к
ней со словами, полными пылкой нежности, сердце Арджирии вдруг начинало
колотиться, а щеки горели, как будто эти взоры и эти слова относились не к
Джованне, а к ней самой.
Эдзелино не заметил ее душевного смятения. Но бал вот-вот должен был
начаться, - он боялся, чтобы Орио не пригласил его сестру на танец, ибо
для него непереносима была даже мысль, что она может непринужденно
беседовать и спокойно принимать любезности человека, которого он уже не
столько ненавидел, сколько начал презирать. Он подошел к Арджирии, взял ее
за руку и, подведя к тетке, стал умолять обеих покинуть празднество.
Арджирия явилась сюда нехотя, но когда брат заставил ее уйти, она ощутила
какую-то боль - словно в ней что-то надломилось, словно некое сожаление
уязвило ее в самое сердце. Она дала увести себя, не в силах вымолвить ни
слова, а добрая тетушка, питавшая беспредельное доверие к мудрости и
благородству Эдзелино, последовала за ним, ни о чем даже не спросив.
Свадебные празднества, отличавшиеся необыкновенной пышностью,
продолжались несколько дней. Но граф Эдзелино здесь больше не появлялся: в
тот же вечер он уехал в Падую, забрав с собой тетку и сестру.
Конечно, стать супругом одной из самых богатых наследниц республики и
племянником главнокомандующего - это было очень много для человека, еще
накануне почти что совсем разоренного, и вполне достаточно для обычного
честолюбца. Но Орио всего было мало, его ничто не могло насытить. Для его
безумного мотовства требовалось королевское состояние. Он был одновременно
и ненасытен и корыстолюбив: все средства были для него хороши, чтобы
раздобыть деньги, и все наслаждения пригодны, чтобы их растранжирить. Но
особенно владела им страсть к игре. Привыкнув к любым опасностям и к любым
удовольствиям, он лишь в игре обретал достаточно острые переживания. И
потому играл он так, что это казалось страшным даже в этой стране и в тот
век безумных игроков, ставя нередко на один бросок игральных костей все
свое состояние, выигрывая и проигрывая раз двадцать за ночь доход
пятидесяти семей. Вскоре в приданом его жены обнаружились изрядные
прорехи, и он осознал, что надо либо переменить образ жизни, либо
возместить потери, если он не хотел оказаться в том же положении, что и
перед женитьбой. Вновь наступила весна, и началась подготовка к
возобновлению военных действий. Орио заявил Морозини, что желает сохранить
предоставленную ему республикой должность под начальством адмирала, и,
проявив воинский пыл, снова завоевал расположение командующего, которое
начал было утрачивать из-за своего неблаговидного поведения. Когда настало
время поднимать паруса, он со своей галерой оказался на месте и вышел в
море в составе всего флота в начале 1686 года.
Самым блистательным образом участвовал он во всех главных сражениях
этой памятной кампании, особенно отличившись при осаде Корона и в битве на
равнинах Лаконии, где венецианцы одержали победу над капитан-пашой
Мустафой. С наступлением зимы Морозини обеспечил защиту завоеванных
областей и увел флот зимовать на Корфу, откуда можно было наблюдать за
положением как на Адриатике, так и на Ионическом море. И действительно, в
пору зимних непогод турки не проявили никакой серьезной активности. Но
зато жители песчаных отмелей Лепантского залива, в минувшем году
приведенные к покорности генералом Штразольдом, воспользовались моментом,
когда сила ветра и беспрестанное волнение на море не давали крупным
венецианским судам выйти из гавани. Благодаря своим малым размерам и
легкости их баркасы свободно избегали столкновений с большими кораблями,
которые они могли встретить, и прятались, словно морские птицы, за любой
скалой. Почти не стесняясь, занимались они морским разбоем, нападали на
все торговые суда, вынужденные по делам своих владельцев отправляться в
трудные зимние рейсы, даже иногда на вооруженные галеры, большей частью
захватывали их, расхищали грузы и истребляли экипажи. Особенно
свирепствовали миссолунгцы, укрывавшиеся на островах Курцолари, между
Мореей, Этолией и Кефалонией. Для того чтобы положить этому конец,
главнокомандующий послал на острова, особенно кишащие пиратами, гарнизоны
отборных моряков на хорошо вооруженных галерах, поручив командование ими
самым умелым и решительным офицерам. Он не забыл и Соранцо, ибо тот,
скучая в бездействующей армии, одним из первых попросился на борьбу с
пиратами. Ему поручили пост, достойный его дарований и мужества, послав во
главе трехсот человек на самый большой из островов Курцолари и поручив
обеспечить безопасность на важных морских путях вблизи от него. Появление
Соранцо привело в ужас миссолунгцев, знавших его непобедимую храбрость и
беспощадную суровость. И действительно, в первое время там, где он
командовал, совершенно прекратился морской разбой, между тем как в местах,
подчиненных другим командирам, несмотря на активные действия гарнизонов,
все время происходили частые и жестокие нападения пиратов на мирные суда.
По представлению его дяди, который был в полном восторге от этих успехов,
правительство республики не раз посылало Соранцо благодарственные грамоты.
Однако же Орио, обманутый в своих расчетах найти неприятеля, которого
можно было громить и грабить, задумал одним мощным ударом поправить то,
что он считал несправедливостью судьбы к своей особе. Ему стало известно,
что паша Патраса хранит в своем дворце бесчисленные сокровища и что,
положившись на хорошо укрепленные городские стены и на многочисленность
жителей, он смотрит сквозь пальцы на то, что солдаты его довольно плохо
охраняют город. Учтя все эти обстоятельства, Орио выбрал из своего отряда
сотню самых храбрых солдат, погрузил их на галеру, велел держать курс на
Патрас, с тем чтобы попасть туда только к ночи, и, укрыв свой корабль и
людей в окруженной скалами бухточке, первым сошел на берег и, переодетый,
направился к городу. Вы знаете конец этого приключения, так поэтически
рассказанного Байроном. В полночь Орио подал своему отряду условный сигнал
к выступлению и встретил его у городских ворот. Там он прикончил часовых,
бесшумно прошел через спящий город, врасплох захватил дворец и принялся за
грабеж. Но на Орио напал отряд, в двадцать раз превосходящий численностью
его банду, их оттеснили в один из внутренних дворов и взяли в кольцо. Он
защищался, как лев, и отдал свою шпагу лишь тогда, когда последний из его
людей уже давно пал. Паша, несмотря на свою победу, пришел в ужас от
дерзости врага; он велел заковать его в цепи и запереть в самом глубоком
каземате своего дворца, чтобы насладиться муками и, может быть, трепетом
того, из-за кого он сам трепетал. Но любимая невольница паши, по имени
Наам, видела из своего окна ночную битву. Соблазненная красотой и
храбростью пленника, она тайком явилась к нему и обещала ему свободу, если
он согласится разделить ее любовь. Невольница была хороша собой, Орио - не
слишком щепетилен в любовных делах и вдобавок полон жажды жизни и свободы.
Сделка была заключена, и в скором времени их замысел осуществился. На
третью ночь Наам заколола своего господина и, воспользовавшись смятением,
вызванным этим убийством, бежала вместе с любовником. Они сели в лодку, о
которой невольница заранее позаботилась, и добрались до островов
Курцолари.
Двое суток граф оставался погруженным в глубочайшее уныние. Потеря
галеры была для него существенным материальным ущербом, а то, что он без
толку погубил сотню отборных солдат, могло нанести значительный ущерб его
военной репутации, а значит, помешать повышению в должности, которое он
рассчитывал получить от венецианского правительства. Ибо для него все на
свете сводилось к выгоде, и высокого положения он добивался лишь потому,
что, занимая его, легче было обогатиться. Вскоре он стал думать только о
плачевных последствиях своего безрассудного приключения и о способах,
которыми можно было теперь помочь делу.
И вот вскоре всем бросилось в глаза, что он совершенно переменил свой
образ жизни, и даже характер его, по-видимому, изменился так же, как
поведение. Прежде он с легкостью пускался на любое дерзкое предприятие,
теперь стал осмотрительным и даже склонным к подозрительности; по его
словам, этого после гибели его главной галеры требовал от него долг. Он
имел в своем распоряжении всего одну галеру и не мог рисковать ею в
дальних походах. Поэтому она занималась лишь наблюдением за морскими
путями недалеко от небольшой скалистой бухты, служившей ей гаванью, и
ограничивалась только плаванием вокруг острова, не теряя его из вида. Да и
командовал ею уже не сам Орио. Это дело он поручил своему помощнику, а сам
появлялся на судне лишь время от времени для производства смотров. Он не
покидал замка, где сидел, запершись, погруженный, казалось, в полное
отчаяние. Солдаты громко роптали, и он словно бы не обращал на это
внимания, а потом вдруг выходил из своей апатии и подвергал недовольных
суровым карам. Эти возвраты к заботе о порядке и дисциплине отмечались
жестокостями, которые восстанавливали покорность начальнику и довольно
долго держали команду в страхе.
Такой способ действий принес свои плоды. Пираты, приободренные и
поражением Соранцо в Патрасе и несмелым патрулированием его галеры вокруг
островов Курцолари, вновь появились в Лепантском заливе, продвинулись к
самому проливу, и вскоре весь этот район стал для мирных судов еще
опаснее, чем когда-либо. Почти все проходившие там торговые корабли
исчезали неведомо куда, так что о них потом никто ничего не слыхал, а
немногие, достигавшие места назначения, утверждали, что им это удалось
лишь благодаря быстроходности и попутному ветру.
Между тем граф Эдзелино также покинул Италию не повидавшись с Джованной
и не посетив дворца Морозини. Через несколько дней после свадьбы Соранцо
он получил от правительства назначение и распрощался с сестрой и теткой.
Отправился он в Морею, надеясь, что военные события и дурман воинской
славы заглушат его любовные муки и залечат раны, нанесенные его самолюбию.
В этой компании он отличался не меньше, чем Соранцо, но не смог обрести
забвение и опьянение, которых искал. Печаль не оставляла его, он избегал
общества людей более счастливых и к тому же чувствовал известное стеснение
оттого, что состоял при Морозини, и поэтому в конце концов добился, чтобы
тот поручил ему на зиму пост командующего в Короне. Однако вышло так, что
Морозини, узнав об усилении пиратских налетов, решил назначить Эдзелино на
командную должность поближе к местам их разбоя и в конце февраля призвал
его к себе. Эдзелино покинул Мессению и направился в Корфу во главе
немногочисленного, но доблестного экипажа. Плавание проходило вполне
благополучно, пока они не поравнялись с Занте. Но тут подул западный
ветер, заставивший их удалиться из открытого моря и войти в пролив,
отделяющий Кефалонию от северо-западной оконечности Мореи. Всю ночь им
пришлось бороться со штормом, а на следующий день за несколько часов до
захода солнца они поравнялись с островами Курцолари и как раз должны были
миновать последний из трех главных. Эдзелино с несколькими матросами
держал вахту и плыл, пользуясь попутным ветром, остальные же, устав после
тяжелого ночного плавания, отдыхали, лежа на палубе. Внезапно из-за
скалистого мыса, образующего северо-западную оконечность этого острова,
навстречу им устремилось суденышко с многочисленной командой. Эдзелино
сразу же увидел, что придется иметь дело с миссолунгскими пиратами. Однако
он сделал вид, что не узнает их, и спокойно велел своим людям
приготовиться к схватке, но так, чтобы не показываться пиратам, и
продолжал путь, словно не заметил опасности. Пираты, поставив все паруса
на весла, приблизились к галере и под конец забросили на нее абордажные
крючья. Когда Эдзелино увидел, что оба корабля тесно соприкоснулись и
миссолунгцы уже собираются перебросить к ним мостки для нападения, он дал
своему экипажу сигнал, и все поднялись как один. При виде этого пираты
заколебались, но одно слово их вождя снова пробудило первоначальную
смелость, и они всей массой бросились на неприятельскую палубу. Битва была
жестокая, и сперва ни та, ни другая сторона не могла одержать верх.
Эдзелино, все время руководивший своими матросами и подбадривавший их,
заметил, что вражеский командир, напротив, безмятежно спит на корме своего
судна, не принимая никакого участия в схватке, словно все происходящее -
только зрелище, для него совершенно постороннее. Удивленный этим
спокойствием, Эдзелино стал внимательно вглядываться в этого странного
человека. Он был одет так же, как другие миссолунгцы, на голове его
красовался большой красный тюрбан. Густая черная борода скрывала половину
лица, придавая его чертам еще более энергичное выражение. Любуясь его
красотой и невозмутимостью, Эдзелино смутно вспоминал, что где-то он его
уже видел, наверное в каком-нибудь сражении. Но где? Этого-то он и не в
состоянии был восстановить в памяти. Впрочем, мысли эти лишь промелькнули
в его мозгу, и все внимание его снова обратилось к битве. Дело, казалось,
принимало неприятный для него оборот. Его люди сражались очень храбро, но
вот они стали ослабевать и мало-помалу отступать под натиском своих
оголтелых противников. Видя это, молодой граф рассудил, что наступила пора
ему самому броситься в бой, чтобы личным примером поднять дух дрогнувших
людей. Из командира он превратился в простого солдата и, подняв саблю,
бросился в самую гущу схватки с криком: "Святой Марк! Святой Марк!
Вперед!". Собственноручно убил он трех пиратов, которые находились в самом
первом ряду; его люди, приободрившись, последовали за ним, и им удалось, в
свою очередь, оттеснить нападающих. Тогда вождь пиратов сделал то же, что
Эдзелино. Видя, что его команда отступает, он вскочил на ноги, схватил
абордажный топор и с диким криком бросился на венецианцев. Те в
нерешительности задержались, один Эдзелино осмелился пойти прямо на него.
Оба начальника встретились на одном из мостков, соединявших корабли.
Эдзелино изо всех сил попытался нанести удар миссолунгцу, который шел на
него, ничем не защищенный, но пират отвратил удар рукоятью топора, а
лезвие уже занес над головой графа, когда Эдзелино, державший в другой
руке пистолет, прострелил ему правую руку. Пират на миг остановился,
яростно взглянул на свой упавший топор, с каким-то вызовом поднял
окровавленную руку и отступил к своим людям. Те, видя, что вождь их ранен,
а неприятель по-прежнему готов к мужественной встрече, быстро убрали
абордажные мостки, перерезали канаты крючьев и удалились почти так же
быстро, как и появились. Не прошло и четверти часа, как они уже исчезли за
скалами, из-за которых вышли.
Экипаж Эдзелино понес большие потери, и потому командир, решив, что
честь его спасена доблестной обороной галеры, не счел нужным принимать к
ночи новый бой и удалился со своим судном под защиту укрепленного замка на
главном острове. Когда они бросили якорь, наступила уже темнота. Он отдал
необходимые распоряжения и, прыгнув в шлюпку, подплыл к замку.
Замок этот стоял на самом берегу на высоких, обрывистых скалах, где с
неожиданной развязки помолвки Эдзелино и Джованны. Однако любители
скандальных происшествий разошлись неудовлетворенными. Рассчитывали, что с
той и другой стороны последуют вызовы, шпаги вылетят из ножен, а вместо
этого увидели объятия и поздравления. Морозини приложился к руке синьоры
Меммо и поцеловал в лоб Арджирию, к которой привык относиться как к
дочери. Потом он тихонько привлек ее к себе, и молодая девушка, не устояв
перед безмолвной просьбой всеми чтимого вельможи, подошла совсем близко к
Джованне. Та бросилась к старой подруге и в неудержимом порыве расцеловала
ее. Тут же она протянула руку Эдзелино, который спокойно и почтительно
коснулся губами ее пальцев, прошептав:
- Ну как, сударыня, вы мною довольны?
- Вы навеки мой друг и брат, - ответила ему Джованна.
Она не отпускала от себя Арджирию, а Морозини взял под руку синьору
Меммо и увлек за собой также Эдзелино, опершись на его руку. Таким образом
шествие снова двинулось вперед и дошло до гондол под звуки труб и
приветственные клики народа, который бросал цветы под ноги новобрачной,
как бы взамен денег, щедро разбросанных ею с церковной паперти. Так и не
пришлось на этот раз никому судить да рядить о неудаче отвергнутого жениха
и торжестве предпочтенного. Заметили только, что оба соперника были очень
бледны и что, стоя в двух шагах друг от друга, ежеминутно соприкасаясь,
все время переговариваясь с одними и теми же собеседниками, они прилагали
все старания к тому, чтобы не смотреть друг другу в лицо и не слушать, что
каждый из них говорит.
Когда все прибыли во дворец Морозини, вельможа прежде всего отвел в
сторону графа и его дам и горячо выразил им свою благодарность за столь
великодушное проявление миролюбия.
- Мы вынуждены были так поступить, - ответил Эдзелино почтительно, но с
достоинством, - и если бы это зависело только от меня, то сейчас же после
разрыва нашей помолвки моя благородная тетушка первая пошла бы навстречу
синьоре Джованне. К тому же я, может быть, проявил некоторое малодушие,
удалившись в деревню. Однако я был настолько удручен, что одиночество
оказалось мне настоятельно необходимым. Только в этом мое оправдание.
Сейчас я покорился воле судьбы, и если выражение моего лица выдает
подавляемые с трудом сожаления, то я не думаю, чтобы кто-нибудь осмелился
открыто выказать свое торжество по этому поводу.
- Если бы мой племянник на беду свою сделал что-либо подобное, -
ответил Морозини, - он навсегда утратил бы мое уважение. Но этого не
случится. Правда, Орио Соранцо не тот супруг, которого я бы сам избрал для
моей Джованны. Из-за мотовства и беспутства его ранней юности я дал
согласие не без колебаний, хотя племяннице под конец и удалось его у меня
вырвать. Однако правда остается правдой: если говорить о чести и
благородной порядочности, то в натуре Орио нельзя усмотреть ни одной
черты, не оправдывающей высокого мнения, которое сложилось о нем у
Джованны.
- Я тоже так думаю, ваше превосходительство, - ответил Эдзелино. - Хотя
вся Венеция порицает безумства мессера Орио Соранцо, хотя большинству
людей он внушает некоторое нерасположение, мне действительно не известен
ни один низкий или дурной поступок, из-за которого он заслуживал бы этой
антипатии. Поэтому я считал себя обязанным молчать, когда убедился, что
ваша племянница предпочла его. А пытаться восстановить доброе отношение к
себе, очернив другого человека, - это не в моих правилах. Однако при всем
моем отвращении к подобному поведению я бы решился на это, если бы считал
мессера Соранцо совершенно недостойным породниться с вами. Из любви и
уважения к вам я счел бы себя обязанным пойти на откровенность. Но
воинские подвиги мессера Орио во время последней кампании доказывают, что,
растратив попусту свое благосостояние, он оказался способным восстановить
его самым славным образом. Не требуйте от меня дружеских чувств к нему, не
просите, чтобы я протянул ему руку, - я был бы вынужден ослушаться. Но не
опасайтесь, что я стану поносить его или бросать какой-либо вызов. Я чту
его доблесть, и он ваш племянник.
- Ни слова больше, - произнес адмирал, еще раз поцеловав благородного
Эдзелино, - вы самый достойный дворянин во всей Италии, и мне всегда будет
горестно, что я не смог назвать вас своим сыном. О, если бы у меня был
сын! Если бы у него были ваши качества! Я бы просил у вас для него руки
этой прелестной, славной девочки; ведь я люблю ее почти так же сильно, как
мою Джованну. - И с этими словами он взял под руку Арджирию и повел ее в
парадный зал, где многочисленная толпа гостей уже занялась принятыми в те
времена играми и развлечениями.
Эдзелино побыл некоторое время в зале. Но, несмотря на все свои
благородные усилия, он невыносимо терзался горем и ревностью. Сжатые губы,
угрюмый, неподвижный взгляд, неестественная походка, словно тело его свела
судорога, наигранная веселость - все выдавало снедавшую его глубочайшую
муку. Он уже не в силах был владеть собой. Видя, что сестра забыла о своем
негодовании, перестала следить за ним тревожным взглядом и поддалась
дружеской предупредительности Джованны, он вышел в первую же попавшуюся
дверь и спустился вниз по довольно узкой витой лестнице, ведшей на одну из
галерей нижнего этажа. Шел он без всякой цели, весь охваченный безотчетной
потребностью в одиночестве и тишине, и внезапно увидел, что навстречу ему,
не замечая его, легким шагом поднимается по лестнице некий дворянин. В тот
миг, когда этот дворянин поднял голову, Эдзелино узнал Орио, и вся
ненависть его пробудилась, словно от удара электрическим током: поблекшее
лицо вспыхнуло, губы дрогнули, глаза стали метать пламя, а рука, повинуясь
невольному побуждению, наполовину вытянула из ножен кинжал.
Орио был очень храбр, дерзновенно храбр и многократно доказывал это, а
впоследствии доказал, что храбрость его может дойти до безумия. И все же в
этот миг он испугался. Есть лишь одна подлинная и непоколебимая храбрость
- та, что свойственна сердцам подлинно великим и непоколебимо благородным.
Человек, любящий жизнь с упорством существа, жадного до ее материальных
благ и радостей, приверженный к этим ложным ценностям, сможет бестрепетно
заглянуть в глаза смерти ради того, чтобы умножить свои наслаждения или
завоевать славу, ибо утоление тщеславия стоит у себялюбцев на одном из
первых мест. Но попробуйте застичь такого человека на вершинах
благополучия, попробуйте, не соблазняя его приманкой богатства и славы,
призвать его к тому, чтобы он возместил нанесенное кому-либо зло, - тогда
он легко может оказаться трусом, и вся его добрая слава не обрядит его
настолько, чтобы этого не заметили.
Орио был безоружен, и противник его занимал более выгодную позицию. К
тому же он подумал, что Эдзелино оказался здесь преднамеренно и что, может
быть, за ним под какой-нибудь аркой скрываются сообщники. С минуту он
поколебался, а затем вдруг, побежденный страхом смерти, быстро повернулся
и сбежал вниз по лестнице с легкостью молодого оленя. Пораженный Эдзелино
застыл на месте. "Орио струсил! - торжествуя, подумал он. - Орио, забияка,
дерзкий дуэлянт, Орио, герой минувшей войны, бежит при виде меня!"
Он медленно сошел вниз до последней ступеньки, загадывая мысленно,
вернется ли Орио с оружием в руках, и уже в глубине души не желая этого,
ибо рассудок в нем одержал верх и он ощутил все безумие и неблаговидность
мстительного порыва. Очутившись на нижней галерее, он увидел, что Орио
стоит окруженный слугами и делает вид, будто отдает им какие-то
распоряжения, словно он внезапно вспомнил о каком-то своем упущении и
вернулся вниз, чтобы поправить дело. Он так быстро овладел собой, казался
таким спокойным и беспечным, что Эдзелино на миг даже усомнился: может
быть, Орио и впрямь занят был только своими мыслями и даже не заметил его
на лестнице? Однако это было маловероятно. Тем не менее Эдзелино некоторое
время прохаживался взад и вперед в конце галереи, не спуская с Орио глаз,
пока тот не вышел со своими слугами в противоположную дверь.
Не помышляя более о мести и даже раскаиваясь в том, что у него возникла
такая мысль, но желая все же любой ценой проверить свои подозрения,
Эдзелино вернулся в зал, где продолжалось празднество, и вскоре увидел
соперника, тоже возвратившегося туда, в обществе нескольких гостей. Теперь
у пояса его висел кинжал, и Эдзелино сразу же стало ясно, что Орио заметил
его движение на лестнице. "Так, - подумал он, - значит, Орио решил, что я
намеревался убить его? У него не нашлось ни достаточно уважения ко мне, ни
достаточно спокойствия и присутствия духа, чтобы показать мне, в каких
неравных условиях мы находимся? Им, значит, овладел страх, такой внезапный
и слепой, что у него не хватило даже времени заметить, как я всунул кинжал
обратно в ножны, видя его безоружным. В сердце этого человека нет
благородства, и я не удивлюсь, если окажется, что какой-нибудь оставшийся
в тайне низкий поступок или даже нераскрытое преступление уже приглушили в
нем задатки чести и мужества".
С этой минуты оставаться на празднестве стало для Эдзелино еще
невыносимее. К тому же он заметил, что, разговаривая с Джованной, сестра
его дала Орио возможность подойти к ней и что она отвечает на его праздные
и легкомысленные вопросы с застенчивостью, в которой становится все меньше
и меньше высокомерия. Орио же, действительно думая, что у соперника его
имеются мстительные замыслы, хотел выяснить, не знает ли об этом Арджирия.
Он рассчитывал, что девушка в простосердечии своем невольно выдаст секрет,
и внимательно наблюдал за ее поведением, донимая нагловатыми любезностями
и не спуская с нее хищного соколиного взгляда, якобы дававшего ему некую
магическую власть над всеми женщинами. Арджирия, редко бывавшая в
обществе, совсем еще юная и чистая, не могла понять волнения, которое
вызывал в ней этот взгляд. У нее как-то странно кружилась голова, а когда
Соранцо устремлял затем горящие страстью глаза на Джованну и обращался к
ней со словами, полными пылкой нежности, сердце Арджирии вдруг начинало
колотиться, а щеки горели, как будто эти взоры и эти слова относились не к
Джованне, а к ней самой.
Эдзелино не заметил ее душевного смятения. Но бал вот-вот должен был
начаться, - он боялся, чтобы Орио не пригласил его сестру на танец, ибо
для него непереносима была даже мысль, что она может непринужденно
беседовать и спокойно принимать любезности человека, которого он уже не
столько ненавидел, сколько начал презирать. Он подошел к Арджирии, взял ее
за руку и, подведя к тетке, стал умолять обеих покинуть празднество.
Арджирия явилась сюда нехотя, но когда брат заставил ее уйти, она ощутила
какую-то боль - словно в ней что-то надломилось, словно некое сожаление
уязвило ее в самое сердце. Она дала увести себя, не в силах вымолвить ни
слова, а добрая тетушка, питавшая беспредельное доверие к мудрости и
благородству Эдзелино, последовала за ним, ни о чем даже не спросив.
Свадебные празднества, отличавшиеся необыкновенной пышностью,
продолжались несколько дней. Но граф Эдзелино здесь больше не появлялся: в
тот же вечер он уехал в Падую, забрав с собой тетку и сестру.
Конечно, стать супругом одной из самых богатых наследниц республики и
племянником главнокомандующего - это было очень много для человека, еще
накануне почти что совсем разоренного, и вполне достаточно для обычного
честолюбца. Но Орио всего было мало, его ничто не могло насытить. Для его
безумного мотовства требовалось королевское состояние. Он был одновременно
и ненасытен и корыстолюбив: все средства были для него хороши, чтобы
раздобыть деньги, и все наслаждения пригодны, чтобы их растранжирить. Но
особенно владела им страсть к игре. Привыкнув к любым опасностям и к любым
удовольствиям, он лишь в игре обретал достаточно острые переживания. И
потому играл он так, что это казалось страшным даже в этой стране и в тот
век безумных игроков, ставя нередко на один бросок игральных костей все
свое состояние, выигрывая и проигрывая раз двадцать за ночь доход
пятидесяти семей. Вскоре в приданом его жены обнаружились изрядные
прорехи, и он осознал, что надо либо переменить образ жизни, либо
возместить потери, если он не хотел оказаться в том же положении, что и
перед женитьбой. Вновь наступила весна, и началась подготовка к
возобновлению военных действий. Орио заявил Морозини, что желает сохранить
предоставленную ему республикой должность под начальством адмирала, и,
проявив воинский пыл, снова завоевал расположение командующего, которое
начал было утрачивать из-за своего неблаговидного поведения. Когда настало
время поднимать паруса, он со своей галерой оказался на месте и вышел в
море в составе всего флота в начале 1686 года.
Самым блистательным образом участвовал он во всех главных сражениях
этой памятной кампании, особенно отличившись при осаде Корона и в битве на
равнинах Лаконии, где венецианцы одержали победу над капитан-пашой
Мустафой. С наступлением зимы Морозини обеспечил защиту завоеванных
областей и увел флот зимовать на Корфу, откуда можно было наблюдать за
положением как на Адриатике, так и на Ионическом море. И действительно, в
пору зимних непогод турки не проявили никакой серьезной активности. Но
зато жители песчаных отмелей Лепантского залива, в минувшем году
приведенные к покорности генералом Штразольдом, воспользовались моментом,
когда сила ветра и беспрестанное волнение на море не давали крупным
венецианским судам выйти из гавани. Благодаря своим малым размерам и
легкости их баркасы свободно избегали столкновений с большими кораблями,
которые они могли встретить, и прятались, словно морские птицы, за любой
скалой. Почти не стесняясь, занимались они морским разбоем, нападали на
все торговые суда, вынужденные по делам своих владельцев отправляться в
трудные зимние рейсы, даже иногда на вооруженные галеры, большей частью
захватывали их, расхищали грузы и истребляли экипажи. Особенно
свирепствовали миссолунгцы, укрывавшиеся на островах Курцолари, между
Мореей, Этолией и Кефалонией. Для того чтобы положить этому конец,
главнокомандующий послал на острова, особенно кишащие пиратами, гарнизоны
отборных моряков на хорошо вооруженных галерах, поручив командование ими
самым умелым и решительным офицерам. Он не забыл и Соранцо, ибо тот,
скучая в бездействующей армии, одним из первых попросился на борьбу с
пиратами. Ему поручили пост, достойный его дарований и мужества, послав во
главе трехсот человек на самый большой из островов Курцолари и поручив
обеспечить безопасность на важных морских путях вблизи от него. Появление
Соранцо привело в ужас миссолунгцев, знавших его непобедимую храбрость и
беспощадную суровость. И действительно, в первое время там, где он
командовал, совершенно прекратился морской разбой, между тем как в местах,
подчиненных другим командирам, несмотря на активные действия гарнизонов,
все время происходили частые и жестокие нападения пиратов на мирные суда.
По представлению его дяди, который был в полном восторге от этих успехов,
правительство республики не раз посылало Соранцо благодарственные грамоты.
Однако же Орио, обманутый в своих расчетах найти неприятеля, которого
можно было громить и грабить, задумал одним мощным ударом поправить то,
что он считал несправедливостью судьбы к своей особе. Ему стало известно,
что паша Патраса хранит в своем дворце бесчисленные сокровища и что,
положившись на хорошо укрепленные городские стены и на многочисленность
жителей, он смотрит сквозь пальцы на то, что солдаты его довольно плохо
охраняют город. Учтя все эти обстоятельства, Орио выбрал из своего отряда
сотню самых храбрых солдат, погрузил их на галеру, велел держать курс на
Патрас, с тем чтобы попасть туда только к ночи, и, укрыв свой корабль и
людей в окруженной скалами бухточке, первым сошел на берег и, переодетый,
направился к городу. Вы знаете конец этого приключения, так поэтически
рассказанного Байроном. В полночь Орио подал своему отряду условный сигнал
к выступлению и встретил его у городских ворот. Там он прикончил часовых,
бесшумно прошел через спящий город, врасплох захватил дворец и принялся за
грабеж. Но на Орио напал отряд, в двадцать раз превосходящий численностью
его банду, их оттеснили в один из внутренних дворов и взяли в кольцо. Он
защищался, как лев, и отдал свою шпагу лишь тогда, когда последний из его
людей уже давно пал. Паша, несмотря на свою победу, пришел в ужас от
дерзости врага; он велел заковать его в цепи и запереть в самом глубоком
каземате своего дворца, чтобы насладиться муками и, может быть, трепетом
того, из-за кого он сам трепетал. Но любимая невольница паши, по имени
Наам, видела из своего окна ночную битву. Соблазненная красотой и
храбростью пленника, она тайком явилась к нему и обещала ему свободу, если
он согласится разделить ее любовь. Невольница была хороша собой, Орио - не
слишком щепетилен в любовных делах и вдобавок полон жажды жизни и свободы.
Сделка была заключена, и в скором времени их замысел осуществился. На
третью ночь Наам заколола своего господина и, воспользовавшись смятением,
вызванным этим убийством, бежала вместе с любовником. Они сели в лодку, о
которой невольница заранее позаботилась, и добрались до островов
Курцолари.
Двое суток граф оставался погруженным в глубочайшее уныние. Потеря
галеры была для него существенным материальным ущербом, а то, что он без
толку погубил сотню отборных солдат, могло нанести значительный ущерб его
военной репутации, а значит, помешать повышению в должности, которое он
рассчитывал получить от венецианского правительства. Ибо для него все на
свете сводилось к выгоде, и высокого положения он добивался лишь потому,
что, занимая его, легче было обогатиться. Вскоре он стал думать только о
плачевных последствиях своего безрассудного приключения и о способах,
которыми можно было теперь помочь делу.
И вот вскоре всем бросилось в глаза, что он совершенно переменил свой
образ жизни, и даже характер его, по-видимому, изменился так же, как
поведение. Прежде он с легкостью пускался на любое дерзкое предприятие,
теперь стал осмотрительным и даже склонным к подозрительности; по его
словам, этого после гибели его главной галеры требовал от него долг. Он
имел в своем распоряжении всего одну галеру и не мог рисковать ею в
дальних походах. Поэтому она занималась лишь наблюдением за морскими
путями недалеко от небольшой скалистой бухты, служившей ей гаванью, и
ограничивалась только плаванием вокруг острова, не теряя его из вида. Да и
командовал ею уже не сам Орио. Это дело он поручил своему помощнику, а сам
появлялся на судне лишь время от времени для производства смотров. Он не
покидал замка, где сидел, запершись, погруженный, казалось, в полное
отчаяние. Солдаты громко роптали, и он словно бы не обращал на это
внимания, а потом вдруг выходил из своей апатии и подвергал недовольных
суровым карам. Эти возвраты к заботе о порядке и дисциплине отмечались
жестокостями, которые восстанавливали покорность начальнику и довольно
долго держали команду в страхе.
Такой способ действий принес свои плоды. Пираты, приободренные и
поражением Соранцо в Патрасе и несмелым патрулированием его галеры вокруг
островов Курцолари, вновь появились в Лепантском заливе, продвинулись к
самому проливу, и вскоре весь этот район стал для мирных судов еще
опаснее, чем когда-либо. Почти все проходившие там торговые корабли
исчезали неведомо куда, так что о них потом никто ничего не слыхал, а
немногие, достигавшие места назначения, утверждали, что им это удалось
лишь благодаря быстроходности и попутному ветру.
Между тем граф Эдзелино также покинул Италию не повидавшись с Джованной
и не посетив дворца Морозини. Через несколько дней после свадьбы Соранцо
он получил от правительства назначение и распрощался с сестрой и теткой.
Отправился он в Морею, надеясь, что военные события и дурман воинской
славы заглушат его любовные муки и залечат раны, нанесенные его самолюбию.
В этой компании он отличался не меньше, чем Соранцо, но не смог обрести
забвение и опьянение, которых искал. Печаль не оставляла его, он избегал
общества людей более счастливых и к тому же чувствовал известное стеснение
оттого, что состоял при Морозини, и поэтому в конце концов добился, чтобы
тот поручил ему на зиму пост командующего в Короне. Однако вышло так, что
Морозини, узнав об усилении пиратских налетов, решил назначить Эдзелино на
командную должность поближе к местам их разбоя и в конце февраля призвал
его к себе. Эдзелино покинул Мессению и направился в Корфу во главе
немногочисленного, но доблестного экипажа. Плавание проходило вполне
благополучно, пока они не поравнялись с Занте. Но тут подул западный
ветер, заставивший их удалиться из открытого моря и войти в пролив,
отделяющий Кефалонию от северо-западной оконечности Мореи. Всю ночь им
пришлось бороться со штормом, а на следующий день за несколько часов до
захода солнца они поравнялись с островами Курцолари и как раз должны были
миновать последний из трех главных. Эдзелино с несколькими матросами
держал вахту и плыл, пользуясь попутным ветром, остальные же, устав после
тяжелого ночного плавания, отдыхали, лежа на палубе. Внезапно из-за
скалистого мыса, образующего северо-западную оконечность этого острова,
навстречу им устремилось суденышко с многочисленной командой. Эдзелино
сразу же увидел, что придется иметь дело с миссолунгскими пиратами. Однако
он сделал вид, что не узнает их, и спокойно велел своим людям
приготовиться к схватке, но так, чтобы не показываться пиратам, и
продолжал путь, словно не заметил опасности. Пираты, поставив все паруса
на весла, приблизились к галере и под конец забросили на нее абордажные
крючья. Когда Эдзелино увидел, что оба корабля тесно соприкоснулись и
миссолунгцы уже собираются перебросить к ним мостки для нападения, он дал
своему экипажу сигнал, и все поднялись как один. При виде этого пираты
заколебались, но одно слово их вождя снова пробудило первоначальную
смелость, и они всей массой бросились на неприятельскую палубу. Битва была
жестокая, и сперва ни та, ни другая сторона не могла одержать верх.
Эдзелино, все время руководивший своими матросами и подбадривавший их,
заметил, что вражеский командир, напротив, безмятежно спит на корме своего
судна, не принимая никакого участия в схватке, словно все происходящее -
только зрелище, для него совершенно постороннее. Удивленный этим
спокойствием, Эдзелино стал внимательно вглядываться в этого странного
человека. Он был одет так же, как другие миссолунгцы, на голове его
красовался большой красный тюрбан. Густая черная борода скрывала половину
лица, придавая его чертам еще более энергичное выражение. Любуясь его
красотой и невозмутимостью, Эдзелино смутно вспоминал, что где-то он его
уже видел, наверное в каком-нибудь сражении. Но где? Этого-то он и не в
состоянии был восстановить в памяти. Впрочем, мысли эти лишь промелькнули
в его мозгу, и все внимание его снова обратилось к битве. Дело, казалось,
принимало неприятный для него оборот. Его люди сражались очень храбро, но
вот они стали ослабевать и мало-помалу отступать под натиском своих
оголтелых противников. Видя это, молодой граф рассудил, что наступила пора
ему самому броситься в бой, чтобы личным примером поднять дух дрогнувших
людей. Из командира он превратился в простого солдата и, подняв саблю,
бросился в самую гущу схватки с криком: "Святой Марк! Святой Марк!
Вперед!". Собственноручно убил он трех пиратов, которые находились в самом
первом ряду; его люди, приободрившись, последовали за ним, и им удалось, в
свою очередь, оттеснить нападающих. Тогда вождь пиратов сделал то же, что
Эдзелино. Видя, что его команда отступает, он вскочил на ноги, схватил
абордажный топор и с диким криком бросился на венецианцев. Те в
нерешительности задержались, один Эдзелино осмелился пойти прямо на него.
Оба начальника встретились на одном из мостков, соединявших корабли.
Эдзелино изо всех сил попытался нанести удар миссолунгцу, который шел на
него, ничем не защищенный, но пират отвратил удар рукоятью топора, а
лезвие уже занес над головой графа, когда Эдзелино, державший в другой
руке пистолет, прострелил ему правую руку. Пират на миг остановился,
яростно взглянул на свой упавший топор, с каким-то вызовом поднял
окровавленную руку и отступил к своим людям. Те, видя, что вождь их ранен,
а неприятель по-прежнему готов к мужественной встрече, быстро убрали
абордажные мостки, перерезали канаты крючьев и удалились почти так же
быстро, как и появились. Не прошло и четверти часа, как они уже исчезли за
скалами, из-за которых вышли.
Экипаж Эдзелино понес большие потери, и потому командир, решив, что
честь его спасена доблестной обороной галеры, не счел нужным принимать к
ночи новый бой и удалился со своим судном под защиту укрепленного замка на
главном острове. Когда они бросили якорь, наступила уже темнота. Он отдал
необходимые распоряжения и, прыгнув в шлюпку, подплыл к замку.
Замок этот стоял на самом берегу на высоких, обрывистых скалах, где с