как с другом, чем как со слугой. Я попыталась заговорить с Наамом - так
зовут мальчика, - но он ни слова не знает по-нашему. Орио сказал ему
что-то по-турецки, юноша взял мою руку и положил ее себе ка голову в знак
привязанности и повиновения.
Весь этот день я была счастлива. Но на следующий Орио с утра заперся в
своем помещении, и я увидела его лишь вечером, такого угрюмого и мрачного,
что у меня не хватило духу заговорить с ним. Он поужинал со мной и сразу
же ушел. С того времени, то есть вот уже два месяца, его лицо остается
хмурым. Он весь поглощен какой-то своей мукой или не ведомым никому
решением. В отношении меня он не выказал гнева или хотя бы раздражения.
Напротив - проявил очень много стараний, чтобы жизнь в этой башне была для
меня приятной, словно что-либо, кроме его любви или его равнодушия, может
быть для меня хорошим или дурным.
Он велел прислать из Кефалонии рабочих и все, что было необходимо,
чтобы наскоро выстроить для меня это жилье. Велел он прислать и женщин,
чтобы они мне прислуживали, и среди всех своих самых мрачных забот никогда
не переставал беспокоиться о моих нуждах и предупреждать все мои желания.
Увы! Ему как будто неведомо, что у меня-то есть одно настоящее желание -
вернуть себе его любовь. Иногда - очень редко! - он возвращался ко мне,
внешне как будто полный самой пылкой любви. Он доверительно сообщал мне,
что у него имеются очень важные замыслы, что его просто снедает жажда
мести пиратам, которые перебили его людей, забрали его галеру, а теперь
занимаются разбоем тут, у него на глазах, что он не успокоится, пока не
уничтожит их всех до единого Но, едва успев сделать мне эти признания, он,
опасаясь моих слез и волнения, вырывался из моих объятий и уходил
размышлять в одиночестве об этих воинственных планах. Под конец мы дошли
до того, что видимся теперь всего несколько часов в неделю, а где он
находится все остальное время и что делает, я не знаю. Иногда он сообщает
мне через кого-нибудь, что, воспользовавшись хорошей погодой, выезжает на
морскую прогулку, а затем я узнаю, что он и не выходил из замка. А иной
раз заявляет, что весь вечер проработает, запершись у себя, а на рассвете
я вижу, что он торопливо мчится к острову по серым волнам, словно желая
скрыть от меня, что провел ночь вне замка. Я уже не осмеливаюсь
расспрашивать его, - тогда он становится страшным, и все перед ним
трепещет. Я скрываю от него свое отчаяние, и те мгновения, что он проводит
подле меня, становятся вместо облегчения настоящей пыткой, - ведь я
вынуждена следить за каждым своим словом, даже за каждым взглядом, чтобы
не выдать ни одной донимающей меня зловещей мысли. Когда, несмотря на все
мои усилия, он все же замечает на моих глазах слезинку, он молча жмет мне
руку, встает и уходит без единого слова. Однажды я уже готова была
броситься к его ногам, обнять его колена, влачиться за ним по полу, чтобы
он согласился разделить со мной хотя бы заботы свои и чтобы обещать ему,
что я соглашусь на все его замыслы, не проявляя ни слабости, ни страха. Но
при малейшем моем движении взгляд его пригвождает меня к месту, и слова
замирают у меня на губах. Мне чудится, что если бы мое горе прорвалось
перед ним, весь остаток сострадания и внимания, которые он ко мне еще
проявляет, превратился бы в ярость и отвращение. Я осталась нема! Вот
почему, когда вы говорите мне о его ненависти, я отвечаю, что это
невозможно, ибо я ее не заслужила. Я молча умираю.
Эдзелино заметил, что этот рассказ оставляет в тени наиболее важные
обстоятельства рассказа Леонцио. Джованна, видимо, и не думала считать
Соранцо безумцем, а наводящие вопросы, которые граф осторожно задавал ей
на этот счет, ничего не прояснили. Джованне ли не хватало полного доверия
к нему, или Леонцио наговорил неправды? Видя, что все его попытки
раздобыть точные сведения бесплодны, Эдзелино, во всяком случае, пришел к
убеждению, что она погибнет от слабости и печали, если останется в этом
унылом замке, стал упрашивать ее переехать на Корфу к дяде и предложил
тотчас же увезти ее с собой. Однако она самым решительным образом отвергла
это предложение, заявив, что ни за что на свете не поступит так, чтобы у
дяди появилось подозрение, будто она несчастлива с Орио: ведь малейшей ее
жалобы достаточно, чтобы тот впал в немилость у адмирала. Впрочем, она
даже утверждала, что Орио не сделал ей решительно ничего худого; если
любовь ее к нему превратилась для нее в муку, то не Орио же обвинять во
зле, которое она сама себе причиняет.
Эдзелино решился спросить, не содержится ли она как бы в некотором
заключении и нет ли строжайшего запрещения ей видеться с любым
соотечественником. Она ответила, что ничего подобного нет и что она сама
не стала бы принимать Эдзелино, если бы эта невинная радость была
сопряжена с ослушанием. Орио никогда не проявлял ни малейшей ревности и
неоднократно повторял, что она может принимать, кого ей вздумается, ни о
чем его даже не предупреждая.
Эдзелино не знал, что и думать об этом явном противоречии между словами
Джованны и Леонцио.
Вдруг большой белый пес, все время, казалось, спавший, вздрогнул,
поднялся и, положив передние лапы на подоконник, насторожил уши и замер.
- Твой хозяин идет, Сириус? - сказала Джованна.
Собака повернулась к ней, словно понимая, о чем идет речь. Потом,
приподняв голову и раздув ноздри, вздрогнула всем телом и протяжно
взвизгнула; в этой жалобе слышались боль и нежность.
- Вот Орио! - молвила Джованна, обвив худой бледной рукой шею верного
пса. - Он возвращается! Этот благородный пес всегда узнает по плеску весел
лодку своего хозяина. А когда я хожу с ним ждать Орио на скале, он, завидя
на волнах малейшую черную точку, молчит либо воет так, как сейчас, в
зависимости от того, чья там лодка - Орио или кого-либо другого. С тех пор
как Орио перестал брать его с собой, он перенес на меня свою привязанность
и ходит за мной повсюду, как тень. Он, как я, грустит и болеет; как я,
знает, что уже не дорог своему господину; как я, помнит, что его любили!
И Джованна, высунувшись из окна, попыталась рассмотреть лодку в ночном
мраке. Но море было черным, как небо, а плеск весел нельзя было отличить
от равномерного плеска волн о подножие скалы.
- Вы уверены, - спросил граф, - что мое присутствие в ваших покоях не
вызовет у вашего мужа неудовольствия?
- Увы! Такой чести, как ревновать меня, он мне не оказывает, - ответила
она.
- Но, может быть, - заметил Эдзелино, - мне лучше будет пойти ему
навстречу?
- Не делайте этого, - сказала она, - он, пожалуй, подумает, что я
поручила вам следить за ним. Оставайтесь здесь. Может быть, сегодня
вечером я вообще его не увижу. Часто он возвращается с этих длительных
прогулок, даже не сообщив мне о своем возвращении, и если бы не
изумительный инстинкт этого пса, который всегда оповещает меня о его
прибытии на остров, я почти никогда не знала бы, здесь ли он или
отсутствует. А теперь на всякий случай помогите мне снова закрыть окно
этой ставней. Он никогда не простит мне, если узнает, что я сделала ее
подвижной, чтобы иметь перед глазами выходящую к морю часть замка. Он
велел забить это отверстие изнутри, уверяя, что бесполезным постоянным
созерцанием моря я только нарочно растравляю свою тревогу.
Эдзелино закрепил ставню, вздохнув от жалости к этой несчастной
женщине.
До появления Орио прошло еще немало времени. О его прибытии пришел
доложить турецкий раб, никогда не покидавший Орио. Когда юноша вошел в
комнату, Эдзелино поразила совершенная правильность его черт, одновременно
и тонких и строгих. Хотя он и вырос в Турции, сразу видно было, что его
породе свойственна более горделивая закалка. Арабский тип сквозил в
удлиненной форме больших черных глаз, в точеном, твердом профиле, в
невысоком росте, в красоте рук с тонкими пальцами, в бронзоватой смуглоте
гладкой, безо всяких оттенков кожи. И по голосу Эдзелино узнал в юноше
араба, говорившего по-турецки свободно, но не без характерного гортанного
акцента, полного странной для непривычного слуха гармонии, которая
постепенно завладевает душой, лаская ее какой-то неведомой сладостью.
Увидя мальчика, борзой пес бросился к нему так, словно хотел растерзать.
Тогда лицо у того совершенно изменилось: он улыбнулся как-то жестоко и
хищно, обнажая два ряда белых мелких и частых зубов, и чем-то стал похож
на пантеру. Одновременно он выхватил из-за пояса кривой кинжал, но
блеснувший клинок только раздразнил ярость пса. Джованна крикнула, собака
остановилась и послушно вернулась к ней, а невольник, вложив ятаган в
золотые, усыпанные драгоценными камнями ножны, преклонил колено перед
госпожой.
- Видите? - обратилась Джованна к Эдзелино. - С тех пор как этот раб
занял подле Орио место его верного пса, Сириус так ненавидит его, что я
боюсь за собаку: юноша всегда вооружен, а никаких приказов я ему отдавать
не могу. Ко мне он проявляет уважение, даже доброе чувство, но повинуется
только Орио.
- А он не может объясняться по-нашему? - спросил Эдзелино, видя, что
раб знаками дает понять о возвращении Орио.
- Нет, - ответила Джованна, - а женщины, которая служит нам
переводчицей, здесь сейчас нет. Может быть, позвать ее?
- Не нужно, - сказал Эдзелино. И, обратившись к юноше по-арабски, он
предложил ему изложить то, что тот должен был сообщить, а затем передал
его слова Джованне: Орио, вернувшись со своей прогулки, узнал о прибытии
благородного графа Эдзелино и намеревается пригласить его отужинать в
покоях синьоры Соранцо; он также просит извинения за то, что не сразу
явится к гостю, так как ему надо еще отдать кое-какие распоряжения на
ночь.
- Скажите мальчику, - ответила Джованна Эдзелино, - чтобы он передал
своему господину такой ответ: приезд благородного Эдзелино для меня
радостен вдвойне, ибо я смогу поужинать с моим супругом. Впрочем, нет, -
добавила она, - этого не говорите. Он, пожалуй, усмотрит тут скрытый
упрек. Передайте, что я повинуюсь, что мы ждем.
Эдзелино передал эти слова молодому арабу, и тот почтительно склонился.
Но прежде чем выйти из комнаты, он остановился перед Джованной и,
внимательно поглядев на нее, знаками объяснил, что находит ее еще более
нездоровой, чем обычно, и этим очень огорчен. Затем, подойдя к ней, с
простодушной бесцеремонностью коснулся ее волос и дал понять, что ей
следовало бы уложить их в прическу.
- Передайте ему, что я понимаю его добрые советы, - сказала Джованна
графу, - и последую им. Он предлагает мне принарядиться, украсить волосы
цветами и драгоценностями. Славный, простой ребенок, он воображает, будто
любовь мужчины можно вернуть такими ребяческими средствами! Ведь для этого
ребенка любовь - миг наслаждения.
Все же Джованна последовала немому совету юного араба. Она прошла со
своими женщинами в соседнюю комнату, а выйдя оттуда, так и сияла в
украшениях. Но богатое одеяние Джованны мучительно не соответствовало
глубокой удрученности, царившей в ее душе. Само положение этого жилища,
словно построенного на волнах и среди вечных ветров, мрачный ропот моря и
насвистывание начавшегося сирокко, какое-то смущение, появившееся на лицах
слуг с момента, когда в замок вернулся хозяин, - все вместе взятое делало
эту сцену странной и тягостной для Эдзелино. Ему чудилось, будто он спит,
а эта женщина, которую он прежде так любил и с которой еще нынче утром не
ожидал так скоро свидеться, внезапно представшая перед ним бледной,
изнемогающей, показалась ему во всем блеске своего праздничного наряда
каким-то призраком.
Но щеки Джованны вновь зарумянились, глаза заблестели, и она горделиво
подняла голову, когда Орио вошел в зал с открытым взглядом и
чистосердечным выражением лица, тоже принарядившись, как в самые лучшие
дни своих любовных успехов в Венеции. Его густые черные волосы спадали к
плечам лоснящимися надушенными завитками, а легкая тень небольших усиков с
приподнятыми по венецианской моде уголками тонко вырисовывалась на
матово-бледных щеках. Все в нем дышало изяществом, доходившим до
изысканности. Джованна так давно привыкла видеть его небрежно одетым, с
лицом угрюмым или искаженным гневом, что когда перед нею предстал образ
того Орио, который любил ее, она вообразила вдруг, что к ней снова
вернулось счастье. И действительно можно было подумать, что Соранцо хочет
в этот вечер загладить все свои вины. Ибо прежде даже, чем поздороваться с
Эдзелино, он подошел к ней с рыцарственным вниманием и несколько раз
поцеловал обе ее руки, проявляя супружеское уважение и вместе с тем пыл
влюбленного. Затем он рассыпался перед Эдзелино в извинениях и любезностях
и пригласил его в большой зал, где подан был ужин. Когда они расселись за
роскошно накрытым столом, он забросал его вопросами о происшествии,
доставившем ему честь и радость принимать его у себя. Эдзелино рассказал
обо всем, что с ним случилось, а Соранцо слушал его с вежливым
сочувствием, не проявляя, впрочем, ни удивления, ни возмущения действиями
пиратов, и с любезно-сокрушенным видом человека, огорченного бедой
ближнего, но ни в малейшей мере не ощущающего какой-либо ответственности.
В тот миг, когда Эдзелино заговорил о главаре пиратов, которого он ранил и
обратил в бегство, глаза его встретились с глазами Джованны. Она была
бледна, как смерть, и бессознательно повторяла только что произнесенные им
слова: "Человек в ярко-красном тюрбане с черной бородой, скрывающей почти
целиком его лицо!.."
- Это он, - добавила она, охваченная каким-то тайным ужасом, - мне
кажется, я его снова вижу!
И ее испуганный взгляд, привыкший искать на лице Орио ответа на все,
встретился со взглядом ее господина, таким неумолимым, что она откинулась
на спинку стула, губы у нее посинели, сердце сжалось. Но, сделав над собой
сверхчеловеческое усилие, чтобы не оскорбить Орио, она успокоилась и
заставила себя улыбнуться:
- Сегодня ночью я видела такой сон.
Эдзелино тоже смотрел на Орио. Тот был необычайно бледен, а сдвинутые
брови его словно говорили о том, что в душе его бушует гроза. Вдруг он
громко расхохотался, и этот резкий, жесткий смех мрачным эхом отозвался в
глубине зала.
- Это, наверное, тот самый ускок, - сказал он, оборачиваясь к
коменданту Леонцио. - Синьора увидела его во сне, а благородный граф убил
сегодня в действительности.
- Безо всякого сомнения, - серьезным тоном ответил Леонцио.
- А кто же такой этот ускок, скажите, пожалуйста? - спросил граф. -
Разве в ваших морях еще существуют разбойники? В наше время о подобных
вещах что-то не слышно; они относятся к эпохе войн, которые республика
вела при Маркантонио Меммо и Джованни Бембо. Сейчас могут появляться
только призраки ускоков, мой добрый синьор Леонцио.
- Ваша милость может думать, что их больше нет, - возразил несколько
уязвленный Леонцио. - Ваша милость, на свое счастье, изволите находиться в
расцвете юности и не видели того, что происходило еще до вашего рождения.
Что до меня, бедного старого слуги святейшей и славнейшей республики, я
неоднократно сталкивался с ускоками, даже однажды попал к ним в плен, и
мою голову едва-едва не водрузили в качестве ferale [зловещего
предупреждения (итал.)] на носу их галиота. Потому-то я и могу сказать,
что узнаю ускока среди десятков тысяч пиратов, корсаров, флибустьеров -
словом, среди всей той сволочи, что именуется морскими разбойниками.
- Величайшее мое уважение к вашему жизненному опыту запрещает мне
спорить с вами, добрый мой комендант, - сказал граф, принимая с легкой
иронией урок, который дал ему Леонцио. - Для меня лучше будет, если я
кое-чему поучусь, слушая ваши речи. Поэтому я хочу спросить вас, как же
можно узнать ускока среди десятков тысяч пиратов, корсаров и флибустьеров,
чтобы мне знать, к какой же породе принадлежит разбойник, напавший на меня
сегодня; я ведь с радостью поохотился бы за ним, не будь время уже слишком
позднее.
- Этот ускок, - ответил Леонцио, - среди разбойников то же, что акула
среди прочих морских чудовищ: он от всех отличается своей ненасытной
свирепостью. Вы знаете, что эти гнусные пираты пили кровь своих жертв из
человеческих черепов, чтобы вытравить в себе малейшую жалость. Принимая
какого-нибудь беглеца на свой корабль, они заставляли его проделать этот
омерзительный обряд, чтобы испытать, не осталось ли у него каких-либо
человеческих чувств, и если он колебался перед этой гнусностью, его
бросали за борт. Словом, известно, что их способ заниматься морским
разбоем - это топить захваченные суда и не щадить ничьей жизни. До
последнего времени миссолунгцы, пиратствуя, ограничивались только грабежом
судов. Всех, кто сдавался, они уводили в плен, а потом отпускали за выкуп.
Теперь все происходит по-другому: когда в их руки попадает корабль, всех
пассажиров вплоть до детей и женщин тут же убивают, а на волнах не
остается даже доски от захваченного ими судна, которая могла бы донести
весть о его гибели до наших берегов. Мы часто видим в этих водах корабли,
идущие из Италии, но они никогда не доходят до гаваней Леванта, а корабли,
которые отплывают из Греции, никогда не доходят до наших островов. Не
сомневайтесь, синьор граф, ужасный пират в красном тюрбане, блуждающий тут
между отмелей и прозванный рыбаками мыса Ацио ускоком, и есть настоящий
ускок, чистопородный убийца и кровопийца.
- Ускок ли главарь бандитов, с которым я сегодня встретился, или он
иной породы, - заметил молодой граф, - но руку я ему отделал на
венецианский, как говорится, лад. Сперва мне показалось, что он решил либо
взять мою жизнь, либо отдать свою, однако рана эта заставила его
отступить, и непобедимый обратился в бегство.
- А действительно ли он бежал? - спросил Соранцо с поразительным
безразличием. - Не кажется ли вам, что он скорее отправился за подмогой?
Что до меня, то я полагаю, ваша милость правильно поступили, приведя свою
галеру под защиту нашей, ибо в настоящий момент пираты - это ужасный и
неизбежный бич.
- Удивляет меня, - сказал Эдзелино, - что мессер Франческо Морозини,
зная, как велика беда, еще ничего не предпринял, чтобы с ней справиться.
Не понимаю, как это адмирал, зная о понесенных вашей милостью значительных
потерях, еще не прислал галеры взамен той, что вами утрачена, дабы вы
имели возможность одним ударом покончить с этим ужасным разбоем.
Орио слегка пожал плечами и, приняв настолько пренебрежительный вид,
насколько это допускала его нарочито изысканная учтивость, сказал:
- Даже если бы адмирал прислал сюда целую дюжину галер, они ничего не
смогли бы поделать с неуловимым противником. И сейчас у нас было бы вполне
достаточно средств для того, чтобы с этими людьми покончить, если бы мы
находились в положении, при котором могли использовать свои силы. Но когда
мой достойный дядя послал меня сюда, он не предвидел, что я окажусь
пленником посреди отмелей и не смогу маневрировать в мелководье, где
способны быстро передвигаться только небольшие суда. Мы здесь можем делать
только одно - выходить в открытое море и плавать в водах, где пираты
никогда не осмелятся нас дожидаться. Совершив свой налет, они исчезают,
словно чайки. А для того чтобы преследовать их среди рифов, надо не только
владеть трудным искусством кораблевождения в этих условиях, им очень
хорошо знакомых, но и быть оснащенными, как они, то есть иметь целую
флотилию шлюпок и легких каиков, и вести против них такую же партизанскую
войну, какую они ведут против нас. Уж не думаете ли вы, что это пустяковое
дело и что можно легко и просто захватить целый вражеский рой, который
нигде не оседает?
- Может быть, ваша милость и смогли бы, если бы очень пожелали, -
молвил Эдзелино с какой-то скорбной горячностью. - Разве вам не привычно
всегда одерживать успех в любом предприятии?
- Джованна, - молвил Орио с улыбкой, в которой сквозила горечь, - эта
стрела направлена против тебя, хотя и через мою грудь. Молю тебя, будь не
такой бледной и не такой грустной; ведь наш друг, благородный граф,
подумает, что это я не даю тебе выказывать ему дружеские чувства, которые
ты должна к нему питать и действительно питаешь. Но, возвращаясь к тому, о
чем мы говорили, - добавил он самым любезным тоном, - поверьте, дорогой
граф, что я вовсе не сплю среди опасностей и не забываю о деле у ног
красавицы. Пираты скоро увидят, что я не терял времени, что я основательно
изучил их тактику и обследовал их логова. Да, благодаря богу и моей
славной лодчонке я сейчас лучший лоцман Ионического архипелага, и... - Тут
Соранцо стал озираться по сторонам, словно опасаясь, не подслушивает ли
какой-нибудь болтливый слуга. - Но вы сами понимаете, синьор граф, что мои
намерения должны оставаться в строжайшей тайне. Неизвестно, какие связи
могут иметь пираты здесь, на острове, с рыбаками и мелкими торговцами, что
привозят нам из Мореи и Этолии съестные припасы. Достаточно какой-нибудь
неосторожности со стороны верного, но неумного слуги, чтобы наши бандиты
оказались своевременно предупрежденными и скрылись, а я очень
заинтересован в том, чтобы они оставались нашими соседями, ибо - могу в
том поклясться - нигде в другом месте на них не устроят такой облавы и не
поймают так верно в их же собственные сети.
Сидевшие за столом с самыми разнообразными чувствами слушали эти
признания. Лицо Джованны прояснилось, словно прежде она опасалась, не
вызваны ли отлучки и мрачные заботы ее мужа какой-либо зловещей причиной,
а теперь с груди у нее свалилась тяжесть. Леонцио довольно глупо возвел
очи к небу и принялся выражать свой восторг громкими восклицаниями,
которые внезапно прекратил холодный и строгий взгляд Соранцо. Что касается
Эдзелино, то он разглядывал поочередно трех своих сотрапезников, переводя
взгляд с одного на другого, стараясь разобраться в том, чего в их
взаимоотношениях он не мог себе объяснить. Ничто в поведении Соранцо не
оправдывало произвольного утверждения коменданта, будто поведение это
объясняется помрачением рассудка. Но, с другой стороны, ни в выражении
лица Соранцо, ни в его речах, ни в его манерах не было ничего, способного
внушить молодому графу доверие и симпатию. Он не мог оторвать взгляд от
глаз этого человека, якобы колдовских глаз, и находил их очень красивыми и
по форме и по удивительной прозрачности, но в то же время усматривал в них
какое-то трудно объяснимое выражение, которое все меньше и меньше
нравилось ему. В этом взгляде была смесь наглости и трусости. Порой он
метил прямо в лицо Эдзелино, словно стремясь повергнуть его в трепет, но
если этот расчет не оправдывался, взгляд становился робким, словно у юной
девицы, или начинал блуждать по сторонам, как у человека, захваченного с
поличным. Разглядывая Соранцо, Эдзелино заметил, что он ни разу не сделал
движения своей правой рукой, которую скрывал на груди. Соранцо с изящной,
великолепной небрежностью опирался на левый локоть, но другую руку почти
по самый локоть прятал в широких складках роскошного, шелкового, шитого
золотом кафтана в восточном вкусе.
В уме Эдзелино промелькнула какая-то неясная мысль.
- Ваша милость ничего не едите? - спросил он почти резко.
Ему показалось, что Орио смутился. Однако же тот уверенно ответил:
- Ваша милость изволите проявлять ко мне чрезмерное внимание. В это
время я никогда не ем.
- Вы, кажется, нездоровы, - продолжал Эдзелино, глядя на него очень
пристально и не отводя глаз.
Эта настойчивость явно смутила Орио.
- Вы слишком добры, - ответил он с какой-то горечью. - Морской воздух
меня очень возбуждает.
- Но у вашей милости, если не ошибаюсь, ранена эта рука? - спросил
Эдзелино, уловив непроизвольный взгляд, который Орио бросил на свою правую
руку.
- Ранена?! - тревожно вскричала Джованна, привстав с места.
- Да бог мой, синьора, вы же это отлично знаете, - ответил Орио, бросая
ей один из тех взглядов, которых она так боялась. - Вы уже месяца два
видите, что эта рука у меня болит.
Джованна, бледная как смерть, упала на свой стул, и Эдзелино прочел на
ее лице, что она прежде ни слова не слышала об этой ране.
- Давно вы получили рану? - спросил он тоном безразличным, но весьма
твердым.
- Во время патрасского дела, синьор граф.
Эдзелино обратил свой взгляд на Леонцио. Тот склонил голову над
стаканом и, казалось, поглощен был смакованием превосходного кипрского
вина. Граф нашел, что ведет он себя так, словно что-то скрывает, а то, что
в нем прежде казалось недалекостью, стало очень походить на двуличие.
Граф продолжал ставить Орио в трудное положение.
- Я не слышал, что вы были тогда ранены, - заговорил он снова, - и
радовался, что среди стольких бедствий хоть это вас минуло.
Лицо Орио в конце концов вспыхнуло гневом.
- Прошу прощения, синьор граф, - произнес он с иронией, - что забыл
послать к вам нарочного с извещением о беде, которая, видимо, волнует вас
больше, чем меня самого. Я, можно сказать, женат в полном смысле этого
слова, раз мой соперник стал мне лучшим другом.
- Не понимаю этой шутки, мессер, - ответила Джованна тоном достойным и
твердым, несмотря на ее физически и морально угнетенное состояние.
- Ты нынче что-то уж очень щепетильна, душа моя, - сказал Орио с
насмешливым видом и, протянув над столом свою левую руку, завладел рукой
Джованны и поцеловал ее.
Этот иронический поцелуй подействовал на нее, как удар кинжалом. По
щеке ее скатилась слеза.
"Негодяй, - подумал Эдзелино, видя, как нагло обходится с женой Орио. -
зовут мальчика, - но он ни слова не знает по-нашему. Орио сказал ему
что-то по-турецки, юноша взял мою руку и положил ее себе ка голову в знак
привязанности и повиновения.
Весь этот день я была счастлива. Но на следующий Орио с утра заперся в
своем помещении, и я увидела его лишь вечером, такого угрюмого и мрачного,
что у меня не хватило духу заговорить с ним. Он поужинал со мной и сразу
же ушел. С того времени, то есть вот уже два месяца, его лицо остается
хмурым. Он весь поглощен какой-то своей мукой или не ведомым никому
решением. В отношении меня он не выказал гнева или хотя бы раздражения.
Напротив - проявил очень много стараний, чтобы жизнь в этой башне была для
меня приятной, словно что-либо, кроме его любви или его равнодушия, может
быть для меня хорошим или дурным.
Он велел прислать из Кефалонии рабочих и все, что было необходимо,
чтобы наскоро выстроить для меня это жилье. Велел он прислать и женщин,
чтобы они мне прислуживали, и среди всех своих самых мрачных забот никогда
не переставал беспокоиться о моих нуждах и предупреждать все мои желания.
Увы! Ему как будто неведомо, что у меня-то есть одно настоящее желание -
вернуть себе его любовь. Иногда - очень редко! - он возвращался ко мне,
внешне как будто полный самой пылкой любви. Он доверительно сообщал мне,
что у него имеются очень важные замыслы, что его просто снедает жажда
мести пиратам, которые перебили его людей, забрали его галеру, а теперь
занимаются разбоем тут, у него на глазах, что он не успокоится, пока не
уничтожит их всех до единого Но, едва успев сделать мне эти признания, он,
опасаясь моих слез и волнения, вырывался из моих объятий и уходил
размышлять в одиночестве об этих воинственных планах. Под конец мы дошли
до того, что видимся теперь всего несколько часов в неделю, а где он
находится все остальное время и что делает, я не знаю. Иногда он сообщает
мне через кого-нибудь, что, воспользовавшись хорошей погодой, выезжает на
морскую прогулку, а затем я узнаю, что он и не выходил из замка. А иной
раз заявляет, что весь вечер проработает, запершись у себя, а на рассвете
я вижу, что он торопливо мчится к острову по серым волнам, словно желая
скрыть от меня, что провел ночь вне замка. Я уже не осмеливаюсь
расспрашивать его, - тогда он становится страшным, и все перед ним
трепещет. Я скрываю от него свое отчаяние, и те мгновения, что он проводит
подле меня, становятся вместо облегчения настоящей пыткой, - ведь я
вынуждена следить за каждым своим словом, даже за каждым взглядом, чтобы
не выдать ни одной донимающей меня зловещей мысли. Когда, несмотря на все
мои усилия, он все же замечает на моих глазах слезинку, он молча жмет мне
руку, встает и уходит без единого слова. Однажды я уже готова была
броситься к его ногам, обнять его колена, влачиться за ним по полу, чтобы
он согласился разделить со мной хотя бы заботы свои и чтобы обещать ему,
что я соглашусь на все его замыслы, не проявляя ни слабости, ни страха. Но
при малейшем моем движении взгляд его пригвождает меня к месту, и слова
замирают у меня на губах. Мне чудится, что если бы мое горе прорвалось
перед ним, весь остаток сострадания и внимания, которые он ко мне еще
проявляет, превратился бы в ярость и отвращение. Я осталась нема! Вот
почему, когда вы говорите мне о его ненависти, я отвечаю, что это
невозможно, ибо я ее не заслужила. Я молча умираю.
Эдзелино заметил, что этот рассказ оставляет в тени наиболее важные
обстоятельства рассказа Леонцио. Джованна, видимо, и не думала считать
Соранцо безумцем, а наводящие вопросы, которые граф осторожно задавал ей
на этот счет, ничего не прояснили. Джованне ли не хватало полного доверия
к нему, или Леонцио наговорил неправды? Видя, что все его попытки
раздобыть точные сведения бесплодны, Эдзелино, во всяком случае, пришел к
убеждению, что она погибнет от слабости и печали, если останется в этом
унылом замке, стал упрашивать ее переехать на Корфу к дяде и предложил
тотчас же увезти ее с собой. Однако она самым решительным образом отвергла
это предложение, заявив, что ни за что на свете не поступит так, чтобы у
дяди появилось подозрение, будто она несчастлива с Орио: ведь малейшей ее
жалобы достаточно, чтобы тот впал в немилость у адмирала. Впрочем, она
даже утверждала, что Орио не сделал ей решительно ничего худого; если
любовь ее к нему превратилась для нее в муку, то не Орио же обвинять во
зле, которое она сама себе причиняет.
Эдзелино решился спросить, не содержится ли она как бы в некотором
заключении и нет ли строжайшего запрещения ей видеться с любым
соотечественником. Она ответила, что ничего подобного нет и что она сама
не стала бы принимать Эдзелино, если бы эта невинная радость была
сопряжена с ослушанием. Орио никогда не проявлял ни малейшей ревности и
неоднократно повторял, что она может принимать, кого ей вздумается, ни о
чем его даже не предупреждая.
Эдзелино не знал, что и думать об этом явном противоречии между словами
Джованны и Леонцио.
Вдруг большой белый пес, все время, казалось, спавший, вздрогнул,
поднялся и, положив передние лапы на подоконник, насторожил уши и замер.
- Твой хозяин идет, Сириус? - сказала Джованна.
Собака повернулась к ней, словно понимая, о чем идет речь. Потом,
приподняв голову и раздув ноздри, вздрогнула всем телом и протяжно
взвизгнула; в этой жалобе слышались боль и нежность.
- Вот Орио! - молвила Джованна, обвив худой бледной рукой шею верного
пса. - Он возвращается! Этот благородный пес всегда узнает по плеску весел
лодку своего хозяина. А когда я хожу с ним ждать Орио на скале, он, завидя
на волнах малейшую черную точку, молчит либо воет так, как сейчас, в
зависимости от того, чья там лодка - Орио или кого-либо другого. С тех пор
как Орио перестал брать его с собой, он перенес на меня свою привязанность
и ходит за мной повсюду, как тень. Он, как я, грустит и болеет; как я,
знает, что уже не дорог своему господину; как я, помнит, что его любили!
И Джованна, высунувшись из окна, попыталась рассмотреть лодку в ночном
мраке. Но море было черным, как небо, а плеск весел нельзя было отличить
от равномерного плеска волн о подножие скалы.
- Вы уверены, - спросил граф, - что мое присутствие в ваших покоях не
вызовет у вашего мужа неудовольствия?
- Увы! Такой чести, как ревновать меня, он мне не оказывает, - ответила
она.
- Но, может быть, - заметил Эдзелино, - мне лучше будет пойти ему
навстречу?
- Не делайте этого, - сказала она, - он, пожалуй, подумает, что я
поручила вам следить за ним. Оставайтесь здесь. Может быть, сегодня
вечером я вообще его не увижу. Часто он возвращается с этих длительных
прогулок, даже не сообщив мне о своем возвращении, и если бы не
изумительный инстинкт этого пса, который всегда оповещает меня о его
прибытии на остров, я почти никогда не знала бы, здесь ли он или
отсутствует. А теперь на всякий случай помогите мне снова закрыть окно
этой ставней. Он никогда не простит мне, если узнает, что я сделала ее
подвижной, чтобы иметь перед глазами выходящую к морю часть замка. Он
велел забить это отверстие изнутри, уверяя, что бесполезным постоянным
созерцанием моря я только нарочно растравляю свою тревогу.
Эдзелино закрепил ставню, вздохнув от жалости к этой несчастной
женщине.
До появления Орио прошло еще немало времени. О его прибытии пришел
доложить турецкий раб, никогда не покидавший Орио. Когда юноша вошел в
комнату, Эдзелино поразила совершенная правильность его черт, одновременно
и тонких и строгих. Хотя он и вырос в Турции, сразу видно было, что его
породе свойственна более горделивая закалка. Арабский тип сквозил в
удлиненной форме больших черных глаз, в точеном, твердом профиле, в
невысоком росте, в красоте рук с тонкими пальцами, в бронзоватой смуглоте
гладкой, безо всяких оттенков кожи. И по голосу Эдзелино узнал в юноше
араба, говорившего по-турецки свободно, но не без характерного гортанного
акцента, полного странной для непривычного слуха гармонии, которая
постепенно завладевает душой, лаская ее какой-то неведомой сладостью.
Увидя мальчика, борзой пес бросился к нему так, словно хотел растерзать.
Тогда лицо у того совершенно изменилось: он улыбнулся как-то жестоко и
хищно, обнажая два ряда белых мелких и частых зубов, и чем-то стал похож
на пантеру. Одновременно он выхватил из-за пояса кривой кинжал, но
блеснувший клинок только раздразнил ярость пса. Джованна крикнула, собака
остановилась и послушно вернулась к ней, а невольник, вложив ятаган в
золотые, усыпанные драгоценными камнями ножны, преклонил колено перед
госпожой.
- Видите? - обратилась Джованна к Эдзелино. - С тех пор как этот раб
занял подле Орио место его верного пса, Сириус так ненавидит его, что я
боюсь за собаку: юноша всегда вооружен, а никаких приказов я ему отдавать
не могу. Ко мне он проявляет уважение, даже доброе чувство, но повинуется
только Орио.
- А он не может объясняться по-нашему? - спросил Эдзелино, видя, что
раб знаками дает понять о возвращении Орио.
- Нет, - ответила Джованна, - а женщины, которая служит нам
переводчицей, здесь сейчас нет. Может быть, позвать ее?
- Не нужно, - сказал Эдзелино. И, обратившись к юноше по-арабски, он
предложил ему изложить то, что тот должен был сообщить, а затем передал
его слова Джованне: Орио, вернувшись со своей прогулки, узнал о прибытии
благородного графа Эдзелино и намеревается пригласить его отужинать в
покоях синьоры Соранцо; он также просит извинения за то, что не сразу
явится к гостю, так как ему надо еще отдать кое-какие распоряжения на
ночь.
- Скажите мальчику, - ответила Джованна Эдзелино, - чтобы он передал
своему господину такой ответ: приезд благородного Эдзелино для меня
радостен вдвойне, ибо я смогу поужинать с моим супругом. Впрочем, нет, -
добавила она, - этого не говорите. Он, пожалуй, усмотрит тут скрытый
упрек. Передайте, что я повинуюсь, что мы ждем.
Эдзелино передал эти слова молодому арабу, и тот почтительно склонился.
Но прежде чем выйти из комнаты, он остановился перед Джованной и,
внимательно поглядев на нее, знаками объяснил, что находит ее еще более
нездоровой, чем обычно, и этим очень огорчен. Затем, подойдя к ней, с
простодушной бесцеремонностью коснулся ее волос и дал понять, что ей
следовало бы уложить их в прическу.
- Передайте ему, что я понимаю его добрые советы, - сказала Джованна
графу, - и последую им. Он предлагает мне принарядиться, украсить волосы
цветами и драгоценностями. Славный, простой ребенок, он воображает, будто
любовь мужчины можно вернуть такими ребяческими средствами! Ведь для этого
ребенка любовь - миг наслаждения.
Все же Джованна последовала немому совету юного араба. Она прошла со
своими женщинами в соседнюю комнату, а выйдя оттуда, так и сияла в
украшениях. Но богатое одеяние Джованны мучительно не соответствовало
глубокой удрученности, царившей в ее душе. Само положение этого жилища,
словно построенного на волнах и среди вечных ветров, мрачный ропот моря и
насвистывание начавшегося сирокко, какое-то смущение, появившееся на лицах
слуг с момента, когда в замок вернулся хозяин, - все вместе взятое делало
эту сцену странной и тягостной для Эдзелино. Ему чудилось, будто он спит,
а эта женщина, которую он прежде так любил и с которой еще нынче утром не
ожидал так скоро свидеться, внезапно представшая перед ним бледной,
изнемогающей, показалась ему во всем блеске своего праздничного наряда
каким-то призраком.
Но щеки Джованны вновь зарумянились, глаза заблестели, и она горделиво
подняла голову, когда Орио вошел в зал с открытым взглядом и
чистосердечным выражением лица, тоже принарядившись, как в самые лучшие
дни своих любовных успехов в Венеции. Его густые черные волосы спадали к
плечам лоснящимися надушенными завитками, а легкая тень небольших усиков с
приподнятыми по венецианской моде уголками тонко вырисовывалась на
матово-бледных щеках. Все в нем дышало изяществом, доходившим до
изысканности. Джованна так давно привыкла видеть его небрежно одетым, с
лицом угрюмым или искаженным гневом, что когда перед нею предстал образ
того Орио, который любил ее, она вообразила вдруг, что к ней снова
вернулось счастье. И действительно можно было подумать, что Соранцо хочет
в этот вечер загладить все свои вины. Ибо прежде даже, чем поздороваться с
Эдзелино, он подошел к ней с рыцарственным вниманием и несколько раз
поцеловал обе ее руки, проявляя супружеское уважение и вместе с тем пыл
влюбленного. Затем он рассыпался перед Эдзелино в извинениях и любезностях
и пригласил его в большой зал, где подан был ужин. Когда они расселись за
роскошно накрытым столом, он забросал его вопросами о происшествии,
доставившем ему честь и радость принимать его у себя. Эдзелино рассказал
обо всем, что с ним случилось, а Соранцо слушал его с вежливым
сочувствием, не проявляя, впрочем, ни удивления, ни возмущения действиями
пиратов, и с любезно-сокрушенным видом человека, огорченного бедой
ближнего, но ни в малейшей мере не ощущающего какой-либо ответственности.
В тот миг, когда Эдзелино заговорил о главаре пиратов, которого он ранил и
обратил в бегство, глаза его встретились с глазами Джованны. Она была
бледна, как смерть, и бессознательно повторяла только что произнесенные им
слова: "Человек в ярко-красном тюрбане с черной бородой, скрывающей почти
целиком его лицо!.."
- Это он, - добавила она, охваченная каким-то тайным ужасом, - мне
кажется, я его снова вижу!
И ее испуганный взгляд, привыкший искать на лице Орио ответа на все,
встретился со взглядом ее господина, таким неумолимым, что она откинулась
на спинку стула, губы у нее посинели, сердце сжалось. Но, сделав над собой
сверхчеловеческое усилие, чтобы не оскорбить Орио, она успокоилась и
заставила себя улыбнуться:
- Сегодня ночью я видела такой сон.
Эдзелино тоже смотрел на Орио. Тот был необычайно бледен, а сдвинутые
брови его словно говорили о том, что в душе его бушует гроза. Вдруг он
громко расхохотался, и этот резкий, жесткий смех мрачным эхом отозвался в
глубине зала.
- Это, наверное, тот самый ускок, - сказал он, оборачиваясь к
коменданту Леонцио. - Синьора увидела его во сне, а благородный граф убил
сегодня в действительности.
- Безо всякого сомнения, - серьезным тоном ответил Леонцио.
- А кто же такой этот ускок, скажите, пожалуйста? - спросил граф. -
Разве в ваших морях еще существуют разбойники? В наше время о подобных
вещах что-то не слышно; они относятся к эпохе войн, которые республика
вела при Маркантонио Меммо и Джованни Бембо. Сейчас могут появляться
только призраки ускоков, мой добрый синьор Леонцио.
- Ваша милость может думать, что их больше нет, - возразил несколько
уязвленный Леонцио. - Ваша милость, на свое счастье, изволите находиться в
расцвете юности и не видели того, что происходило еще до вашего рождения.
Что до меня, бедного старого слуги святейшей и славнейшей республики, я
неоднократно сталкивался с ускоками, даже однажды попал к ним в плен, и
мою голову едва-едва не водрузили в качестве ferale [зловещего
предупреждения (итал.)] на носу их галиота. Потому-то я и могу сказать,
что узнаю ускока среди десятков тысяч пиратов, корсаров, флибустьеров -
словом, среди всей той сволочи, что именуется морскими разбойниками.
- Величайшее мое уважение к вашему жизненному опыту запрещает мне
спорить с вами, добрый мой комендант, - сказал граф, принимая с легкой
иронией урок, который дал ему Леонцио. - Для меня лучше будет, если я
кое-чему поучусь, слушая ваши речи. Поэтому я хочу спросить вас, как же
можно узнать ускока среди десятков тысяч пиратов, корсаров и флибустьеров,
чтобы мне знать, к какой же породе принадлежит разбойник, напавший на меня
сегодня; я ведь с радостью поохотился бы за ним, не будь время уже слишком
позднее.
- Этот ускок, - ответил Леонцио, - среди разбойников то же, что акула
среди прочих морских чудовищ: он от всех отличается своей ненасытной
свирепостью. Вы знаете, что эти гнусные пираты пили кровь своих жертв из
человеческих черепов, чтобы вытравить в себе малейшую жалость. Принимая
какого-нибудь беглеца на свой корабль, они заставляли его проделать этот
омерзительный обряд, чтобы испытать, не осталось ли у него каких-либо
человеческих чувств, и если он колебался перед этой гнусностью, его
бросали за борт. Словом, известно, что их способ заниматься морским
разбоем - это топить захваченные суда и не щадить ничьей жизни. До
последнего времени миссолунгцы, пиратствуя, ограничивались только грабежом
судов. Всех, кто сдавался, они уводили в плен, а потом отпускали за выкуп.
Теперь все происходит по-другому: когда в их руки попадает корабль, всех
пассажиров вплоть до детей и женщин тут же убивают, а на волнах не
остается даже доски от захваченного ими судна, которая могла бы донести
весть о его гибели до наших берегов. Мы часто видим в этих водах корабли,
идущие из Италии, но они никогда не доходят до гаваней Леванта, а корабли,
которые отплывают из Греции, никогда не доходят до наших островов. Не
сомневайтесь, синьор граф, ужасный пират в красном тюрбане, блуждающий тут
между отмелей и прозванный рыбаками мыса Ацио ускоком, и есть настоящий
ускок, чистопородный убийца и кровопийца.
- Ускок ли главарь бандитов, с которым я сегодня встретился, или он
иной породы, - заметил молодой граф, - но руку я ему отделал на
венецианский, как говорится, лад. Сперва мне показалось, что он решил либо
взять мою жизнь, либо отдать свою, однако рана эта заставила его
отступить, и непобедимый обратился в бегство.
- А действительно ли он бежал? - спросил Соранцо с поразительным
безразличием. - Не кажется ли вам, что он скорее отправился за подмогой?
Что до меня, то я полагаю, ваша милость правильно поступили, приведя свою
галеру под защиту нашей, ибо в настоящий момент пираты - это ужасный и
неизбежный бич.
- Удивляет меня, - сказал Эдзелино, - что мессер Франческо Морозини,
зная, как велика беда, еще ничего не предпринял, чтобы с ней справиться.
Не понимаю, как это адмирал, зная о понесенных вашей милостью значительных
потерях, еще не прислал галеры взамен той, что вами утрачена, дабы вы
имели возможность одним ударом покончить с этим ужасным разбоем.
Орио слегка пожал плечами и, приняв настолько пренебрежительный вид,
насколько это допускала его нарочито изысканная учтивость, сказал:
- Даже если бы адмирал прислал сюда целую дюжину галер, они ничего не
смогли бы поделать с неуловимым противником. И сейчас у нас было бы вполне
достаточно средств для того, чтобы с этими людьми покончить, если бы мы
находились в положении, при котором могли использовать свои силы. Но когда
мой достойный дядя послал меня сюда, он не предвидел, что я окажусь
пленником посреди отмелей и не смогу маневрировать в мелководье, где
способны быстро передвигаться только небольшие суда. Мы здесь можем делать
только одно - выходить в открытое море и плавать в водах, где пираты
никогда не осмелятся нас дожидаться. Совершив свой налет, они исчезают,
словно чайки. А для того чтобы преследовать их среди рифов, надо не только
владеть трудным искусством кораблевождения в этих условиях, им очень
хорошо знакомых, но и быть оснащенными, как они, то есть иметь целую
флотилию шлюпок и легких каиков, и вести против них такую же партизанскую
войну, какую они ведут против нас. Уж не думаете ли вы, что это пустяковое
дело и что можно легко и просто захватить целый вражеский рой, который
нигде не оседает?
- Может быть, ваша милость и смогли бы, если бы очень пожелали, -
молвил Эдзелино с какой-то скорбной горячностью. - Разве вам не привычно
всегда одерживать успех в любом предприятии?
- Джованна, - молвил Орио с улыбкой, в которой сквозила горечь, - эта
стрела направлена против тебя, хотя и через мою грудь. Молю тебя, будь не
такой бледной и не такой грустной; ведь наш друг, благородный граф,
подумает, что это я не даю тебе выказывать ему дружеские чувства, которые
ты должна к нему питать и действительно питаешь. Но, возвращаясь к тому, о
чем мы говорили, - добавил он самым любезным тоном, - поверьте, дорогой
граф, что я вовсе не сплю среди опасностей и не забываю о деле у ног
красавицы. Пираты скоро увидят, что я не терял времени, что я основательно
изучил их тактику и обследовал их логова. Да, благодаря богу и моей
славной лодчонке я сейчас лучший лоцман Ионического архипелага, и... - Тут
Соранцо стал озираться по сторонам, словно опасаясь, не подслушивает ли
какой-нибудь болтливый слуга. - Но вы сами понимаете, синьор граф, что мои
намерения должны оставаться в строжайшей тайне. Неизвестно, какие связи
могут иметь пираты здесь, на острове, с рыбаками и мелкими торговцами, что
привозят нам из Мореи и Этолии съестные припасы. Достаточно какой-нибудь
неосторожности со стороны верного, но неумного слуги, чтобы наши бандиты
оказались своевременно предупрежденными и скрылись, а я очень
заинтересован в том, чтобы они оставались нашими соседями, ибо - могу в
том поклясться - нигде в другом месте на них не устроят такой облавы и не
поймают так верно в их же собственные сети.
Сидевшие за столом с самыми разнообразными чувствами слушали эти
признания. Лицо Джованны прояснилось, словно прежде она опасалась, не
вызваны ли отлучки и мрачные заботы ее мужа какой-либо зловещей причиной,
а теперь с груди у нее свалилась тяжесть. Леонцио довольно глупо возвел
очи к небу и принялся выражать свой восторг громкими восклицаниями,
которые внезапно прекратил холодный и строгий взгляд Соранцо. Что касается
Эдзелино, то он разглядывал поочередно трех своих сотрапезников, переводя
взгляд с одного на другого, стараясь разобраться в том, чего в их
взаимоотношениях он не мог себе объяснить. Ничто в поведении Соранцо не
оправдывало произвольного утверждения коменданта, будто поведение это
объясняется помрачением рассудка. Но, с другой стороны, ни в выражении
лица Соранцо, ни в его речах, ни в его манерах не было ничего, способного
внушить молодому графу доверие и симпатию. Он не мог оторвать взгляд от
глаз этого человека, якобы колдовских глаз, и находил их очень красивыми и
по форме и по удивительной прозрачности, но в то же время усматривал в них
какое-то трудно объяснимое выражение, которое все меньше и меньше
нравилось ему. В этом взгляде была смесь наглости и трусости. Порой он
метил прямо в лицо Эдзелино, словно стремясь повергнуть его в трепет, но
если этот расчет не оправдывался, взгляд становился робким, словно у юной
девицы, или начинал блуждать по сторонам, как у человека, захваченного с
поличным. Разглядывая Соранцо, Эдзелино заметил, что он ни разу не сделал
движения своей правой рукой, которую скрывал на груди. Соранцо с изящной,
великолепной небрежностью опирался на левый локоть, но другую руку почти
по самый локоть прятал в широких складках роскошного, шелкового, шитого
золотом кафтана в восточном вкусе.
В уме Эдзелино промелькнула какая-то неясная мысль.
- Ваша милость ничего не едите? - спросил он почти резко.
Ему показалось, что Орио смутился. Однако же тот уверенно ответил:
- Ваша милость изволите проявлять ко мне чрезмерное внимание. В это
время я никогда не ем.
- Вы, кажется, нездоровы, - продолжал Эдзелино, глядя на него очень
пристально и не отводя глаз.
Эта настойчивость явно смутила Орио.
- Вы слишком добры, - ответил он с какой-то горечью. - Морской воздух
меня очень возбуждает.
- Но у вашей милости, если не ошибаюсь, ранена эта рука? - спросил
Эдзелино, уловив непроизвольный взгляд, который Орио бросил на свою правую
руку.
- Ранена?! - тревожно вскричала Джованна, привстав с места.
- Да бог мой, синьора, вы же это отлично знаете, - ответил Орио, бросая
ей один из тех взглядов, которых она так боялась. - Вы уже месяца два
видите, что эта рука у меня болит.
Джованна, бледная как смерть, упала на свой стул, и Эдзелино прочел на
ее лице, что она прежде ни слова не слышала об этой ране.
- Давно вы получили рану? - спросил он тоном безразличным, но весьма
твердым.
- Во время патрасского дела, синьор граф.
Эдзелино обратил свой взгляд на Леонцио. Тот склонил голову над
стаканом и, казалось, поглощен был смакованием превосходного кипрского
вина. Граф нашел, что ведет он себя так, словно что-то скрывает, а то, что
в нем прежде казалось недалекостью, стало очень походить на двуличие.
Граф продолжал ставить Орио в трудное положение.
- Я не слышал, что вы были тогда ранены, - заговорил он снова, - и
радовался, что среди стольких бедствий хоть это вас минуло.
Лицо Орио в конце концов вспыхнуло гневом.
- Прошу прощения, синьор граф, - произнес он с иронией, - что забыл
послать к вам нарочного с извещением о беде, которая, видимо, волнует вас
больше, чем меня самого. Я, можно сказать, женат в полном смысле этого
слова, раз мой соперник стал мне лучшим другом.
- Не понимаю этой шутки, мессер, - ответила Джованна тоном достойным и
твердым, несмотря на ее физически и морально угнетенное состояние.
- Ты нынче что-то уж очень щепетильна, душа моя, - сказал Орио с
насмешливым видом и, протянув над столом свою левую руку, завладел рукой
Джованны и поцеловал ее.
Этот иронический поцелуй подействовал на нее, как удар кинжалом. По
щеке ее скатилась слеза.
"Негодяй, - подумал Эдзелино, видя, как нагло обходится с женой Орио. -