Подлец, отступающий перед мужчиной и наслаждающийся мукой женщины".
Он был до такой степени во власти негодования, что не в состоянии
оказался это скрыть. Приличие предписывало ему не вмешиваться в споры
между супругами. Но лицо его так ясно выражало кипящие в нем чувства, что
Соранцо вынужден был обратить на это внимание.
- Синьор граф, - заметил он, стараясь казаться хладнокровным и
высокомерным, - вы, часом, не увлекаетесь живописью? Вы созерцаете меня
так, словно хотите написать мой портрет.
- Если ваша милость разрешаете мне сказать, почему я на вас так смотрю,
- живо ответил граф, - я охотно это сделаю.
- Моя милость, - насмешливо произнес Орио, - смиренно умоляет вашу
высказаться.
- Что ж, мессер, - продолжал Эдзелино, - признаюсь вам, что
действительно немного занимаюсь живописью и в настоящий момент меня просто
поражает удивительное сходство вашей милости...
- С кем-либо из лиц, изображенных на фресках этого зала? - прервал
Орио.
- Нет, мессер, с главарем пиратов, которые повстречались мне сегодня
днем, с тем самым ускоком, раз уж приходится его назвать.
- Клянусь святым Феодором! - вскричал Соранцо дрожащим голосом, словно
ужас или гнев сдавили ему горло. - Неужто вы завели со мной подобные речи,
синьор, чтобы оскорбительным вызовом ответить на мое гостеприимство?
Говорите же, не стесняясь.
В то же время он пытался пошевелить рукой, спрятанной на груди, словно
хватаясь инстинктивным движением за ножны шпаги. Но он был безоружен, а
рука его словно налилась свинцом. Да и Джованна, опасаясь яростной
вспышки, вроде тех, при которых она слишком часто присутствовала, когда
Орио гневался на кого-либо из своих подчиненных, в ужасе метнулась к нему
и схватила его за руку. При этом она, видимо, коснулась его раны, так как
он в бешенстве грубо оттолкнул ее с ужасным, богохульным проклятием. Она
почти упала на грудь Эдзелино, который, в свою очередь, уже готов был
яростно броситься на Орио, когда тот, побежденный болью, впал в
полуобморочное состояние и замер на руках своего арабского пажа.
Все это было делом одного мгновения; Орио что-то сказал мальчику на его
языке, и тот, налив кубок вина, поднес его ко рту господина и заставил его
отпить. К Орио тотчас же вернулись силы, и он стал лицемерно извиняться
перед Джованной за свою вспыльчивость. Извинился он и перед Эдзелино,
уверяя, что столь частые приступы гнева даже он сам не может объяснить
себе иначе, как страданиями, которые испытывает.
- Я уверен, - сказал он, - что ваша милость не могли иметь намерения
оскорбить меня, найти во мне сходство с разбойником-ускоком.
- С эстетической точки зрения, - едко ответил Эдзелино, - это сходство
может быть только лестным. Я хорошо разглядел ускока: это настоящий
красавец.
- И смельчак! - ответил Соранцо, осушая кубок до дна. - Дерзкий наглец,
который насмехается надо мной под самым моим носом. Однако вскоре я с ним
померюсь силами, как с достойным противником.
- Нет, мессер, - продолжал Эдзелино, - позвольте не согласиться с вами.
Вы на войне показали пример доблести, а этот ускок сегодня показал себя
передо мной трусом.
Орио чуть вздрогнул. Затем он протянул свой кубок Леонцио, который с
почтительным видом налил его до краев, сказав при этом:
- В первый раз за всю свою жизнь слышу я, что этого ускока упрекнули в
трусости.
- А вы-то что городите? - произнес Орио с презрительной насмешкой. - Вы
восхищаетесь подвигами ускока? Пожалуй, вы бы охотно взяли его себе в
друзья и собратья? Вот уж благородная симпатия воина!
Леонцио явно смутился. Но Эдзелино, не склонный отступаться, снова
вмешался в разговор:
- Я считаю, что симпатия эта была бы незаслуженной. В прошлом году в
Лепантском заливе мне пришлось иметь дело с миссолунгскими пиратами,
которые дали искрошить себя на куски, только бы не сдаваться. А сегодня
этот грозный ускок отступил из-за одной раны и трусливо бежал, завидев
свою кровь.
Рука Орио судорожно сжала кубок. Но араб отобрал его у своего господина
в тот момент, когда тот подносил его ко рту.
- Это еще что?! - грозным голосом вскричал Орио. Но, обернувшись и
узнав Наама, он смягчился и даже рассмеялся.
- Видите, верный сын пророка хочет спасти меня от смертного греха!
Впрочем, - добавил он, поднимаясь с места, - он оказывает мне услугу. Вино
мне вредит, оно только раздражает эту проклятую рану, что уже два месяца
не может затянуться.
- Я немного знаком с хирургией, - сказал Эдзелино, - многим из моих
друзей я залечил раны и очень помог им на войне, вызволив их из рук
коновалов. Если вашей милости угодно будет показать мне рану, я,
несомненно, смогу дать вам хороший совет.
- Ваша милость можете похвалиться разнообразнейшими познаниями и
неутомимой преданностью друзьям, - сухо ответил Орио. - Но руку мне
отлично лечат, и скоро она будет в состоянии защитить своего обладателя от
любых злонамеренных намеков, от любого клеветнического обвинения.
С этими словами Орио встал и, повторив свое предложение оказать помощь
Эдзелино тоном, который на этот раз словно предупреждал, что предложение
делается только для вида, спросил графа, каковы его планы на завтрашний
день.
- Я намереваюсь, - ответил тот, - с рассветом взять курс на Корфу и
весьма благодарен вашей милости за предложение об эскорте. Сопровождать
меня не нужно: я не опасаюсь нового нападения пиратов. Сегодня я увидел,
на что они способны, и поскольку я их узнал, могу с ними не считаться.
- Во всяком случае, - сказал Соранцо, - вы окажете мне честь, если
переночуете здесь, в замке. Для вас приготовлено мое личное помещение...
- Нет, мессер, это невозможно, - ответил граф. - Я считаю своей
обязанностью ночевать на корабле, когда плаваю на галерах республики.
Орио тщетно настаивал. Эдзелино счел своим долгом не уступать. Он
попрощался с Джованной, и когда он целовал ей руку, она тихо сказала ему:
- Не забывайте моего сна, будьте осторожны, берегитесь. - А затем
громко добавила: - Передайте Арджирии все, о чем я вас просила.
То были последние слова, которые Эдзелино услышал из ее уст. Орио
пожелал проводить его до башенных ворот и велел офицеру с отрядом солдат
сопровождать его в шлюпке на галеру. После выполнения всех этих
формальностей, когда граф уже поднимался на свой корабль, Орио Соранцо
дотащился до своих покоев и бросился на кровать, изнемогая от усталости и
боли.
Наам старательно заперла все двери и принялась лечить и перевязывать
его раздробленную руку.
Аббат остановился, утомившись от столь долгого рассказа. Зузуф, в свою
очередь, взял слово и, ведя повествование на несколько более быстрый лад,
продолжал историю ускока в таких приблизительно выражениях:
- Оставь меня, Наам, оставь меня! Без толку станешь ты тратить на эту
проклятую рану соки всех драгоценных трав Аравии и тщетно будешь
нашептывать таинственные каббалистические слова, которые тебе открыла
какая-то неведомая наука. Всю мою кровь лихорадит, лихорадит отчаянием и
яростью. Подумать только! После того как этот негодяй искалечил меня, он
еще осмеливается бросать мне в лицо оскорбительную иронию! А сам я лишен
возможности покарать его за наглость, отнять у него жизнь и по локоть
омыть руки в его крови! Только это лекарство излечило бы мою рану, сбило
бы мою лихорадку!
- Друг, успокойся, отдохни, если не хочешь умереть. Видишь, мои
заговоры действуют. Кровь из моих собственных жил, которую я влила в этот
кубок, уже подчиняется священным словам, закипает, дымится! Теперь я
обмажу ею твою рану...
Соранцо позволяет лечить себя послушно, как ребенок, - он ведь боится
смерти, которая положит конец его замыслам и лишит его всех богатств.
Правда, порою он с львиной храбростью бросает ей вызов, но лишь тогда,
когда борется за то, чтобы умножить свое достояние. В его глазах жизнь без
роскоши и изобилия - ничто, и если бы в дни бедствий и неудач голос рока
объявил ему, что он обречен на вечную нищету, его же собственная воля
сбросила бы с высоты крепостной башни в черные глубины моря это холеное
тело, для которого все благовония Азии недостаточно изысканны, все
смирнские ткани недостаточно пышны и мягки.
Но вот аравитянка перестала произносить свои заговоры, и Соранцо
торопит ее идти с его поручением.
- Ступай, - говорит он ей, - будь стремительной, как мое желание,
твердой, как моя воля. Передай Гусейну это кольцо, оно облекает тебя моей
властью. Вот мои повеления: я хочу, чтобы еще до рассвета он находился у
самой оконечности Натолики, в том месте, которое я указал ему сегодня
утром. Пусть его четыре каика ожидают там благоприятного момента для
нападения. Пусть ренегат Фремио станет со своей шлюпкой возле Аистиных
пещер, чтобы ударить на неприятеля с фланга, и пусть албанская тартана,
хорошо оснащенная своими камнеметами, держится там, где я ее оставил, и
загораживает выход из отмелей. Венецианец выйдет из нашей бухты с
наступлением дня, через час после восхода солнца его уже увидят пираты.
Через два часа после восхода должна начаться его схватка с Гусейном, а
через три - пираты должны одержать победу. И скажи ему еще вот что: если
эта добыча от них ускользнет, через неделю здесь будет Морозини с целым
флотом, ибо венецианец подозревает меня и, несомненно, обвинит в измене.
Если он доберется до Корфу, через две недели не останется ни одной скалы,
где пираты смогли бы прятать свои баркасы, ни одной береговой полосы,
которую они осмелились бы отметить следом своей ноги, ни одной рыбачьей
хижины, где они смогли бы укрыть свою голову. А главное - скажи ему
следующее: если они сохранят жизнь хоть одному венецианцу с этой галеры и
если Гусейн, рассчитывая на богатый выкуп, согласится увести их
начальников в плен, мой с ним союз будет тотчас же разорван и я сам стану
во главе морских сил республики, чтобы уничтожить его и весь его род. Он
знает, что все хитрости его ремесла мне известны лучше, чем ему самому,
знает, что без меня он не в состоянии ничего сделать. Пусть же он
поразмыслит над тем, что он смог бы против меня предпринять, и пусть
вспомнит, чего ему надо бояться! Ступай! Скажи ему, что я буду считать
часы, минуты. Когда он завладеет галерой, пусть даст три пушечных
выстрела, чтобы оповестить меня, а затем пусть он ее потопит,
предварительно обобрав дочиста... Завтра вечером пусть он явится сюда и
даст мне отчет. Если он не предъявит мне убедительного доказательства
смерти венецианского начальника - снятую с него голову, - я велю его
повесить на зубцах моей главной башни. Ступай! Такова моя воля. Не опусти
ни единого слова... Да будет трижды проклят мерзавец, выведший меня из
строя! А впрочем, неужто не хватит у меня сил добраться до лодки? Помоги
мне, Наам! Только я почувствую, как меня покачивает на волне, силы ко мне
вернутся! У этих проклятых пиратов ничего не получается, когда меня нет с
ними...
Орио пытается дотащиться до середины комнаты; зубы его стучат от
лихорадочной дрожи, все предметы видоизменяются перед его блуждающим
взором, и каждое мгновение ему представляется, будто все четыре угла его
комнаты вот-вот набросятся на него и зажмут его голову в тиски.
И, однако, он упорствует, пытаясь дрожащей рукой отодвинуть запор
потайной двери. Колени его подгибаются, Наам обнимает его обеими руками и,
поддерживая силой своей преданности, подводит к кровати и снова укладывает
на нее. Затем она засовывает за пояс два пистолета, проверяет лезвие
кинжала и заправляет светильник. Она совершенно спокойна, ибо знает, что
выполнит поручение или сложит свою голову. Верная поклонница Мухаммеда,
она знает, что все судьбы уже записаны на небесах и что люди сами по себе
ничего не могут, если рок заранее насмеялся над их расчетами.
Орио мечется на своем ложе. Наам поднимает дамасский ковер, скрывающий
от всех подвижную плиту на беззвучных шарнирах. Она начинает спускаться по
крутой извилистой лестнице, первые ступени которой сложены из
цементированных камней, а дальше, уже в недрах скалы, выбиты в самом
граните. Соранцо зовет ее обратно в тот миг, когда она уже готова
углубиться в узкие галереи, где двоим не разойтись и где воздуха так мало,
что ужас охватил бы душу менее закаленную. Голос Соранцо так слаб, что
едва доносится сюда, и услышать его может только Наам, чей слух обострен
недремлющим вниманием сердца и ума. Наам быстро поднимается по ступенькам
и, наполовину высунувшись из люка, ожидает новых распоряжений господина.
- Перед тем как вернуться на остров, - говорит он ей, - ты разыщешь в
бухте командира галеры. Передашь ему, чтобы на рассвете он увел корабль к
противоположной оконечности острова и двинулся на юг, в открытое море.
Пусть он там остается до вечера, не приближаясь к отмелям, какой бы шум до
него ни доносился. Сигнал к возвращению я подам ему пушечным выстрелом из
крепости. Ступай, не медли, и да хранит тебя аллах!
Наам снова исчезает в извилистом подземелье. Она проходит потайные
галереи; из погреба в погреб, с лестницы на лестницу она добирается
наконец до узкого выхода, устрашающего прямоугольного отверстия, словно
повисшего между небом и морской пучиной, куда ветер врывается с резким
свистом; рыбаки принимают его издали за недоступную расщелину, где только
морские птицы могут искать убежища в бурю. В углу пещеры Наам берет
веревочную лестницу и привязывает ее к железным кольцам, вделанным в
скалу. Затем она тушит пламя светильника, мечущееся во все стороны по воле
ветра, снимает свою одежду из персидского шелка и белоснежный муслиновый
тюрбан. Она надевает грубую матросскую куртку и прячет волосы под
ярко-красным колпаком маниота. Наконец с ловкостью и силой пантеры она
повисает на лестнице вдоль оголенного гладкого склона отвесной скалы и
спускается на площадку, расположенную пониже, над уровнем моря, и
выступающую вперед сводом нижней пещеры, затопляемой морем в бурную
погоду, но совершенно сухой в тихую. Через широкую щель в этом своде Наам
спускается в грот и выходит на берег, навстречу пенящемуся прибою. Ночь
темная, дует сильный западный ветер. Она достает из-за пазухи серебряный
свисток и издает резкий свист, которому вскоре отвечает такой же звук.
Проходит всего несколько секунд, и вот лодка, скрытая в другой пещере той
же скалы, скользнув по волнам, приближается к ней.
- Ты один? - спрашивает ее по-турецки матрос, правящий лодкой вместе с
другим.
- Один, - отвечает Наам. - Но вот кольцо господина. Повинуйтесь и
доставьте меня к Гусейну.
Матросы поднимают треугольный парус. Наам прыгает в лодку, которая
быстро отчаливает. Синьора Соранцо выглядывает в окно, - она смутно
расслышала плеск весел и неясные голоса. Борзой глухо и злобно рычит.
"Это Наам, он один, - говорит про себя прекрасная женщина. - Хорошо,
что Соранцо хоть в эту ночь спит под одной крышей со своей печальной
подругой. - Тревога снедает ее. - Он ранен, он страдает, он, может быть,
чувствует себя одиноким! Неразлучный слуга покинул его нынче ночью. Если я
тихо подойду к его дверям, то услышу его дыхание. Узнаю, спит ли он. А
если его донимает боль, если он тоскует в темноте и одиночестве, может
быть он не отвергнет моих услуг".
Она заворачивается в длинное белое покрывало и, словно тревожная тень,
словно легкий лунный луч, неслышно скользит по коридорам замка. Ей удается
обмануть бдительность часовых, охраняющих дверь башни, где помещается
Орио. Она знает, что Наам отсутствует - Наам, единственный страж, никогда
не засыпающий на посту, единственный, которого нельзя соблазнить посулами,
склонить мольбами, устрашить угрозами.
Она добралась до двери покоев Орио, не пробудив ни малейшего отзвука на
гулких плитах коридора, не коснувшись своим покрывалом стен, плохо
хранящих тайну. Она прислушивается, сердце ее стучит так, словно хочет
вырваться из груди, но она задерживает дыхание. Дверь Орио вернее, чем
целый полк солдат, охраняет внушаемый ее повелителем страх. Джованна
слушает, готовая бежать при малейшем шуме. Раздается голос Соранцо,
зловещий среди полночного мрака и безмолвия. Страх выдать себя поспешным
бегством приковывает дрожащую венецианку к порогу мужниного покоя. Соранцо
- во власти призраков тревожного сна. В этих бредовых сновидениях он
что-то говорит - смятенно, яростно. Может быть, его прерывистые речи
открыли какую-то страшную тайну? Джованна в ужасе бежит, возвращается в
свою комнату и взбудораженная, полумертвая падает на диван. Так лежит она
до утра, мучимая зловещими снами.
Между тем неясная, еще светлая черта проходит через широкий саван ночи
и начинает отделять на горизонте небо от моря. Орио немного успокоился, он
поднимает голову с подушки. Он еще борется со своими лихорадочными
видениями, но воля его одолевает их, а заря прогонит совсем. Понемногу к
нему возвращается память, и наконец он соприкасается с действительностью.
Он зовет Наам. Но лишь мандора юной аравитянки, висящая на стене,
отвечает меланхолической вибрацией струн на зов господина.
Орио раздвигает тяжелые занавески кровати, спускает ноги на ковер,
беспокойно озирает комнату, где едва брезжит утренний свет. Подъемная
дверь на месте, Наам еще не возвращалась.
Тревога одолевает его, он собирается с силами, приподнимает подъемную
дверь, спускается по ступенькам, ощущая прилив энергии, оттого что
движется и действует. Вот он уже у выхода из внутренних, пробитых в скале
галерей - там, где Наам оставила часть своей одежды и веревочную лестницу,
еще привязанную к железным крючьям. Он с беспокойством озирает морскую
гладь; выступающий угол скалы скрывает от него ту часть моря, которую он
хотел бы обозреть. Следовало бы спуститься по веревочной лестнице, но
очень уж опасно идти на это с раздробленной рукой. К тому же почти
рассвело, и часовые, пожалуй, заметят его и обнаружат этот способ
сообщения с морем, известный лишь ему и очень доверенным людям. Орио
испытывает все муки ожидания. Если Наам попала в какую-нибудь ловушку,
если она не смогла передать его распоряжений Гусейну, то Эдзелино спасен,
а он, Соранцо, погиб! А что, если Гусейн, узнав о ране, выведшей Орио из
строя, изменит ему, продаст республике его тайну, его честь, его жизнь? Но
внезапно Орио видит, как оставшаяся у него тяжелая галера выходит на всех
парусах из бухты, держа курс на юг. Наам выполнила поручение! Он уже не
думает о ней, он убирает веревочную лестницу и возвращается в свою
комнату, где его встречает Наам. Радость от успеха помогает Орио
изобразить страстную нежность - он прижимает девушку к своей груди,
заботливо расспрашивает обо всем.
- Все будет сделано, как ты велел, - говорит она. - Но ветер все время
дует с запада, и Гусейн ни за что не отвечает, если он не переменится. Ибо
галера быстрее его каиков; они не смогут преследовать ее, не выйдя в
открытое море и не подвергнув себя опасности встреч с военными кораблями,
а это было бы роковым.
- Гусейн городит вздор, - раздраженно возразил Орио, - не знает он
венецианской гордыни. Эдзелино не обратится в бегство, он пойдет ему
навстречу, устремится в самое опасное место. Ведь голова у него забита
глупейшими представлениями о чести! Впрочем, ветер переменится с восходом
солнца и будет дуть до полудня.
- Господин, не похоже на это, - отвечает Наам.
- Гусейн просто трус! - гневно восклицает Орио.
Они оба поднимаются на верхнюю площадку башни. Галера графа Эдзелино
уже вышла из бухты, легко и быстро устремляясь на север. Но вот из-за моря
вылезает солнце, и ветер действительно меняется. Теперь он изо всех сил
дует со стороны Венеции, отбрасывая и волны и корабли на отмели
Ионического архипелага. Галера Эдзелино замедляет ход.
- Эдзелино, ты погиб! - в порыве радости восклицает Орио.
Наам вглядывается в горделивое лицо своего господина. Она спрашивает
себя, уж не повелевает ли этот дерзновенный человек стихиями, и ее слепая
преданность беспредельна.
О, как медленно текли часы в этот день для Соранцо и его верной рабыни!
Орио так точно рассчитал, сколько времени нужно для того, чтобы галера
встретилась с пиратами, и сколько времени понадобится миссолунгцам для их
маневров, что битва началась в предписанный им час. Сперва Орио ничего не
слыхал, так как Эдзелино не стрелял по каикам из пушек. Но когда на него
напали тартаны, когда он увидел, что ему придется вести борьбу против
двухсот пиратов всего с шестьюдесятью матросами, ранеными или утомленными
вчерашней схваткой, он стал пользоваться всеми средствами, имеющимися в
его распоряжении.
Бой был яростный, но недолгий. Что могло поделать самое отчаянное
мужество против превосходящих сил, а главное - против судьбы! Орио услышал
канонаду. Он рванулся, словно тигр в клетке, и впился пальцами в башенные
зубцы, чтобы удержаться от головокружительного порыва, грозившего сбросить
его вниз. В левой руке он сжимал руку Наам и судорожно стискивал ее каждый
раз, когда глухой раскат пушечного выстрела долетал, ослабевая, до его
слуха. Внезапно наступило безмолвие, ужасное, необъяснимое, и пока оно
длилось, Наам начала уже опасаться, не сорвались ли все планы ее
господина.
Солнце поднималось все выше, сияющее, спокойное. Море было таким же
чистым, как небо. Битва происходила между двух последних островов, к
северо-востоку от Сан-Сильвио. Гарнизон крепости удивляли и страшили ее
зловещие отзвуки. Кое-кто из унтер-офицеров и храбрых матросов выражал
желание отправиться в лодках на разведку. Орио передал им через Леонцио,
что запрещает это под страхом смерти. Наконец шум стих. Наверное, галера
Эдзелино под защитой северо-восточного острова победоносно летела к Корфу.
Не могло же так хорошо вооруженное и так храбро защищаемое, отличное
парусное судно попасть за столь короткий промежуток времени в руки
пиратов! Никто уже больше не тревожился о его судьбе, и никто, кроме
губернатора и его молчаливого верного спутника, не думал о нем. Они все
еще склонялись над зубцами башни. Солнце поднималось выше и выше, и ничто
не прерывало тишины.
Наконец, в пятом часу дня, раздались три условных выстрела.
- Дело сделано, господин! - произнесла Наам. - Красавца Эдзелино нет в
живых.
- Два часа на то, чтобы обчистить корабль! - сказал Орио, пожимая
плечами. - Скоты! Что бы они сделали без меня? Ничего. Но теперь пусть
поразит их гром, пусть сметут их венецианские пушки, пусть поглотит их
морская пучина! Я с ними покончил. Они избавили меня от Эдзелино. Урожай
убран!
- Теперь, господин, тебе надо вернуться к жене. Она совсем больна.
Говорят, она при смерти. Вот уже два часа, как она зовет тебя. Я много раз
говорила тебе об этом, но ты меня не слушал.
- Ты говоришь: не слушал! Да, уж могу сказать, у меня мысли были заняты
делами поважнее, чем бредни ревнивой женщины! Что ей нужно?
- Господин, ты должен уступить ее просьбам. Аллах гневается на
человека, пренебрегающего законной супругой, еще больше, чем на того, кто
плохо обращается с верным рабом. Мне ты был добрым господином, будь же
добрым супругом для твоей венецианки. Так надо, пойдем...
Орио уступил. Одной лишь Наам удавалось хоть изредка заставить Орио
уступать.
Джованна лежит на своем диване недвижная, словно окаменевшая. Щеки ее
мертвенно-бледны, губы холодны, дыхание горячее. Но она оживает, услышав
голос Наам, забрасывающей ее ласковыми расспросами, покрывающей ей руки
братскими поцелуями.
- Сестра моя Дзоана, - говорит ей юная аравитянка на своем непонятном
Джованне языке, - опомнись, не предавайся до такой степени отчаянию.
Супруг твой возвращается к тебе, и никогда твоя сестра Наам не попытается
похитить у тебя его любовь. Так велит пророк, и среди сотен женщин, из
которых я была самой любимой, ни одна не смогла бы пожаловаться на то, что
господин оказывал мне слишком уж явное предпочтение. У Наам всегда было
великодушное сердце, и как ее права уважались в земле правоверных, так и
она уважает чужие в земле христиан. Ну же, сделай себе снова прическу,
надень свои самые пышные уборы: ведь любовь мужчины - одна гордыня, его
пыл разгорается, когда жена старается казаться ему красивой. Утри слезы,
они тушат блеск глаз. Если бы ты дала мне подвести тебе брови на турецкий
лад и уложить на плечах покрывало, как принято у персиянок, Орио снова
возжелал бы тебя. Вот и Орио. Возьми свою лютню, а я зажгу благовония в
твоей комнате.
Джованна не понимает этих простодушных речей. Но сладостная
мелодичность арабских слов, ласковая сострадательность рабыни понемногу
возвращают ей мужество. Не понимает она и величия души своей соперницы,
ибо продолжает принимать ее за юношу. Но это не мешает ей растрогаться ее
добрыми чувствами, и она старается как-то ответить на них, сбросив с себя
оцепенение. Входит Орио. Наам хочет удалиться, но Орио велит ей остаться:
он боится поддаться еще не окончательно умершему в нем чувству к Джованне,
которое заставило бы его выслушивать ее упреки или возродить в ней
надежду. И все же он вынужден с нею считаться, - ведь она может добиться
от Морозини чего угодно. Орио боится ее и поэтому, даже умиляясь ее
нежностью и красотой, не может не испытывать к ней своего рода ненависти.
Но на этот раз Джованна другая - не робкая, не умоляющая. Она лишь
печальнее, чем раньше, и чувствует себя еще хуже.
- Орио, - говорит она ему, - я думаю, что, несмотря на отказ графа
Он был до такой степени во власти негодования, что не в состоянии
оказался это скрыть. Приличие предписывало ему не вмешиваться в споры
между супругами. Но лицо его так ясно выражало кипящие в нем чувства, что
Соранцо вынужден был обратить на это внимание.
- Синьор граф, - заметил он, стараясь казаться хладнокровным и
высокомерным, - вы, часом, не увлекаетесь живописью? Вы созерцаете меня
так, словно хотите написать мой портрет.
- Если ваша милость разрешаете мне сказать, почему я на вас так смотрю,
- живо ответил граф, - я охотно это сделаю.
- Моя милость, - насмешливо произнес Орио, - смиренно умоляет вашу
высказаться.
- Что ж, мессер, - продолжал Эдзелино, - признаюсь вам, что
действительно немного занимаюсь живописью и в настоящий момент меня просто
поражает удивительное сходство вашей милости...
- С кем-либо из лиц, изображенных на фресках этого зала? - прервал
Орио.
- Нет, мессер, с главарем пиратов, которые повстречались мне сегодня
днем, с тем самым ускоком, раз уж приходится его назвать.
- Клянусь святым Феодором! - вскричал Соранцо дрожащим голосом, словно
ужас или гнев сдавили ему горло. - Неужто вы завели со мной подобные речи,
синьор, чтобы оскорбительным вызовом ответить на мое гостеприимство?
Говорите же, не стесняясь.
В то же время он пытался пошевелить рукой, спрятанной на груди, словно
хватаясь инстинктивным движением за ножны шпаги. Но он был безоружен, а
рука его словно налилась свинцом. Да и Джованна, опасаясь яростной
вспышки, вроде тех, при которых она слишком часто присутствовала, когда
Орио гневался на кого-либо из своих подчиненных, в ужасе метнулась к нему
и схватила его за руку. При этом она, видимо, коснулась его раны, так как
он в бешенстве грубо оттолкнул ее с ужасным, богохульным проклятием. Она
почти упала на грудь Эдзелино, который, в свою очередь, уже готов был
яростно броситься на Орио, когда тот, побежденный болью, впал в
полуобморочное состояние и замер на руках своего арабского пажа.
Все это было делом одного мгновения; Орио что-то сказал мальчику на его
языке, и тот, налив кубок вина, поднес его ко рту господина и заставил его
отпить. К Орио тотчас же вернулись силы, и он стал лицемерно извиняться
перед Джованной за свою вспыльчивость. Извинился он и перед Эдзелино,
уверяя, что столь частые приступы гнева даже он сам не может объяснить
себе иначе, как страданиями, которые испытывает.
- Я уверен, - сказал он, - что ваша милость не могли иметь намерения
оскорбить меня, найти во мне сходство с разбойником-ускоком.
- С эстетической точки зрения, - едко ответил Эдзелино, - это сходство
может быть только лестным. Я хорошо разглядел ускока: это настоящий
красавец.
- И смельчак! - ответил Соранцо, осушая кубок до дна. - Дерзкий наглец,
который насмехается надо мной под самым моим носом. Однако вскоре я с ним
померюсь силами, как с достойным противником.
- Нет, мессер, - продолжал Эдзелино, - позвольте не согласиться с вами.
Вы на войне показали пример доблести, а этот ускок сегодня показал себя
передо мной трусом.
Орио чуть вздрогнул. Затем он протянул свой кубок Леонцио, который с
почтительным видом налил его до краев, сказав при этом:
- В первый раз за всю свою жизнь слышу я, что этого ускока упрекнули в
трусости.
- А вы-то что городите? - произнес Орио с презрительной насмешкой. - Вы
восхищаетесь подвигами ускока? Пожалуй, вы бы охотно взяли его себе в
друзья и собратья? Вот уж благородная симпатия воина!
Леонцио явно смутился. Но Эдзелино, не склонный отступаться, снова
вмешался в разговор:
- Я считаю, что симпатия эта была бы незаслуженной. В прошлом году в
Лепантском заливе мне пришлось иметь дело с миссолунгскими пиратами,
которые дали искрошить себя на куски, только бы не сдаваться. А сегодня
этот грозный ускок отступил из-за одной раны и трусливо бежал, завидев
свою кровь.
Рука Орио судорожно сжала кубок. Но араб отобрал его у своего господина
в тот момент, когда тот подносил его ко рту.
- Это еще что?! - грозным голосом вскричал Орио. Но, обернувшись и
узнав Наама, он смягчился и даже рассмеялся.
- Видите, верный сын пророка хочет спасти меня от смертного греха!
Впрочем, - добавил он, поднимаясь с места, - он оказывает мне услугу. Вино
мне вредит, оно только раздражает эту проклятую рану, что уже два месяца
не может затянуться.
- Я немного знаком с хирургией, - сказал Эдзелино, - многим из моих
друзей я залечил раны и очень помог им на войне, вызволив их из рук
коновалов. Если вашей милости угодно будет показать мне рану, я,
несомненно, смогу дать вам хороший совет.
- Ваша милость можете похвалиться разнообразнейшими познаниями и
неутомимой преданностью друзьям, - сухо ответил Орио. - Но руку мне
отлично лечат, и скоро она будет в состоянии защитить своего обладателя от
любых злонамеренных намеков, от любого клеветнического обвинения.
С этими словами Орио встал и, повторив свое предложение оказать помощь
Эдзелино тоном, который на этот раз словно предупреждал, что предложение
делается только для вида, спросил графа, каковы его планы на завтрашний
день.
- Я намереваюсь, - ответил тот, - с рассветом взять курс на Корфу и
весьма благодарен вашей милости за предложение об эскорте. Сопровождать
меня не нужно: я не опасаюсь нового нападения пиратов. Сегодня я увидел,
на что они способны, и поскольку я их узнал, могу с ними не считаться.
- Во всяком случае, - сказал Соранцо, - вы окажете мне честь, если
переночуете здесь, в замке. Для вас приготовлено мое личное помещение...
- Нет, мессер, это невозможно, - ответил граф. - Я считаю своей
обязанностью ночевать на корабле, когда плаваю на галерах республики.
Орио тщетно настаивал. Эдзелино счел своим долгом не уступать. Он
попрощался с Джованной, и когда он целовал ей руку, она тихо сказала ему:
- Не забывайте моего сна, будьте осторожны, берегитесь. - А затем
громко добавила: - Передайте Арджирии все, о чем я вас просила.
То были последние слова, которые Эдзелино услышал из ее уст. Орио
пожелал проводить его до башенных ворот и велел офицеру с отрядом солдат
сопровождать его в шлюпке на галеру. После выполнения всех этих
формальностей, когда граф уже поднимался на свой корабль, Орио Соранцо
дотащился до своих покоев и бросился на кровать, изнемогая от усталости и
боли.
Наам старательно заперла все двери и принялась лечить и перевязывать
его раздробленную руку.
Аббат остановился, утомившись от столь долгого рассказа. Зузуф, в свою
очередь, взял слово и, ведя повествование на несколько более быстрый лад,
продолжал историю ускока в таких приблизительно выражениях:
- Оставь меня, Наам, оставь меня! Без толку станешь ты тратить на эту
проклятую рану соки всех драгоценных трав Аравии и тщетно будешь
нашептывать таинственные каббалистические слова, которые тебе открыла
какая-то неведомая наука. Всю мою кровь лихорадит, лихорадит отчаянием и
яростью. Подумать только! После того как этот негодяй искалечил меня, он
еще осмеливается бросать мне в лицо оскорбительную иронию! А сам я лишен
возможности покарать его за наглость, отнять у него жизнь и по локоть
омыть руки в его крови! Только это лекарство излечило бы мою рану, сбило
бы мою лихорадку!
- Друг, успокойся, отдохни, если не хочешь умереть. Видишь, мои
заговоры действуют. Кровь из моих собственных жил, которую я влила в этот
кубок, уже подчиняется священным словам, закипает, дымится! Теперь я
обмажу ею твою рану...
Соранцо позволяет лечить себя послушно, как ребенок, - он ведь боится
смерти, которая положит конец его замыслам и лишит его всех богатств.
Правда, порою он с львиной храбростью бросает ей вызов, но лишь тогда,
когда борется за то, чтобы умножить свое достояние. В его глазах жизнь без
роскоши и изобилия - ничто, и если бы в дни бедствий и неудач голос рока
объявил ему, что он обречен на вечную нищету, его же собственная воля
сбросила бы с высоты крепостной башни в черные глубины моря это холеное
тело, для которого все благовония Азии недостаточно изысканны, все
смирнские ткани недостаточно пышны и мягки.
Но вот аравитянка перестала произносить свои заговоры, и Соранцо
торопит ее идти с его поручением.
- Ступай, - говорит он ей, - будь стремительной, как мое желание,
твердой, как моя воля. Передай Гусейну это кольцо, оно облекает тебя моей
властью. Вот мои повеления: я хочу, чтобы еще до рассвета он находился у
самой оконечности Натолики, в том месте, которое я указал ему сегодня
утром. Пусть его четыре каика ожидают там благоприятного момента для
нападения. Пусть ренегат Фремио станет со своей шлюпкой возле Аистиных
пещер, чтобы ударить на неприятеля с фланга, и пусть албанская тартана,
хорошо оснащенная своими камнеметами, держится там, где я ее оставил, и
загораживает выход из отмелей. Венецианец выйдет из нашей бухты с
наступлением дня, через час после восхода солнца его уже увидят пираты.
Через два часа после восхода должна начаться его схватка с Гусейном, а
через три - пираты должны одержать победу. И скажи ему еще вот что: если
эта добыча от них ускользнет, через неделю здесь будет Морозини с целым
флотом, ибо венецианец подозревает меня и, несомненно, обвинит в измене.
Если он доберется до Корфу, через две недели не останется ни одной скалы,
где пираты смогли бы прятать свои баркасы, ни одной береговой полосы,
которую они осмелились бы отметить следом своей ноги, ни одной рыбачьей
хижины, где они смогли бы укрыть свою голову. А главное - скажи ему
следующее: если они сохранят жизнь хоть одному венецианцу с этой галеры и
если Гусейн, рассчитывая на богатый выкуп, согласится увести их
начальников в плен, мой с ним союз будет тотчас же разорван и я сам стану
во главе морских сил республики, чтобы уничтожить его и весь его род. Он
знает, что все хитрости его ремесла мне известны лучше, чем ему самому,
знает, что без меня он не в состоянии ничего сделать. Пусть же он
поразмыслит над тем, что он смог бы против меня предпринять, и пусть
вспомнит, чего ему надо бояться! Ступай! Скажи ему, что я буду считать
часы, минуты. Когда он завладеет галерой, пусть даст три пушечных
выстрела, чтобы оповестить меня, а затем пусть он ее потопит,
предварительно обобрав дочиста... Завтра вечером пусть он явится сюда и
даст мне отчет. Если он не предъявит мне убедительного доказательства
смерти венецианского начальника - снятую с него голову, - я велю его
повесить на зубцах моей главной башни. Ступай! Такова моя воля. Не опусти
ни единого слова... Да будет трижды проклят мерзавец, выведший меня из
строя! А впрочем, неужто не хватит у меня сил добраться до лодки? Помоги
мне, Наам! Только я почувствую, как меня покачивает на волне, силы ко мне
вернутся! У этих проклятых пиратов ничего не получается, когда меня нет с
ними...
Орио пытается дотащиться до середины комнаты; зубы его стучат от
лихорадочной дрожи, все предметы видоизменяются перед его блуждающим
взором, и каждое мгновение ему представляется, будто все четыре угла его
комнаты вот-вот набросятся на него и зажмут его голову в тиски.
И, однако, он упорствует, пытаясь дрожащей рукой отодвинуть запор
потайной двери. Колени его подгибаются, Наам обнимает его обеими руками и,
поддерживая силой своей преданности, подводит к кровати и снова укладывает
на нее. Затем она засовывает за пояс два пистолета, проверяет лезвие
кинжала и заправляет светильник. Она совершенно спокойна, ибо знает, что
выполнит поручение или сложит свою голову. Верная поклонница Мухаммеда,
она знает, что все судьбы уже записаны на небесах и что люди сами по себе
ничего не могут, если рок заранее насмеялся над их расчетами.
Орио мечется на своем ложе. Наам поднимает дамасский ковер, скрывающий
от всех подвижную плиту на беззвучных шарнирах. Она начинает спускаться по
крутой извилистой лестнице, первые ступени которой сложены из
цементированных камней, а дальше, уже в недрах скалы, выбиты в самом
граните. Соранцо зовет ее обратно в тот миг, когда она уже готова
углубиться в узкие галереи, где двоим не разойтись и где воздуха так мало,
что ужас охватил бы душу менее закаленную. Голос Соранцо так слаб, что
едва доносится сюда, и услышать его может только Наам, чей слух обострен
недремлющим вниманием сердца и ума. Наам быстро поднимается по ступенькам
и, наполовину высунувшись из люка, ожидает новых распоряжений господина.
- Перед тем как вернуться на остров, - говорит он ей, - ты разыщешь в
бухте командира галеры. Передашь ему, чтобы на рассвете он увел корабль к
противоположной оконечности острова и двинулся на юг, в открытое море.
Пусть он там остается до вечера, не приближаясь к отмелям, какой бы шум до
него ни доносился. Сигнал к возвращению я подам ему пушечным выстрелом из
крепости. Ступай, не медли, и да хранит тебя аллах!
Наам снова исчезает в извилистом подземелье. Она проходит потайные
галереи; из погреба в погреб, с лестницы на лестницу она добирается
наконец до узкого выхода, устрашающего прямоугольного отверстия, словно
повисшего между небом и морской пучиной, куда ветер врывается с резким
свистом; рыбаки принимают его издали за недоступную расщелину, где только
морские птицы могут искать убежища в бурю. В углу пещеры Наам берет
веревочную лестницу и привязывает ее к железным кольцам, вделанным в
скалу. Затем она тушит пламя светильника, мечущееся во все стороны по воле
ветра, снимает свою одежду из персидского шелка и белоснежный муслиновый
тюрбан. Она надевает грубую матросскую куртку и прячет волосы под
ярко-красным колпаком маниота. Наконец с ловкостью и силой пантеры она
повисает на лестнице вдоль оголенного гладкого склона отвесной скалы и
спускается на площадку, расположенную пониже, над уровнем моря, и
выступающую вперед сводом нижней пещеры, затопляемой морем в бурную
погоду, но совершенно сухой в тихую. Через широкую щель в этом своде Наам
спускается в грот и выходит на берег, навстречу пенящемуся прибою. Ночь
темная, дует сильный западный ветер. Она достает из-за пазухи серебряный
свисток и издает резкий свист, которому вскоре отвечает такой же звук.
Проходит всего несколько секунд, и вот лодка, скрытая в другой пещере той
же скалы, скользнув по волнам, приближается к ней.
- Ты один? - спрашивает ее по-турецки матрос, правящий лодкой вместе с
другим.
- Один, - отвечает Наам. - Но вот кольцо господина. Повинуйтесь и
доставьте меня к Гусейну.
Матросы поднимают треугольный парус. Наам прыгает в лодку, которая
быстро отчаливает. Синьора Соранцо выглядывает в окно, - она смутно
расслышала плеск весел и неясные голоса. Борзой глухо и злобно рычит.
"Это Наам, он один, - говорит про себя прекрасная женщина. - Хорошо,
что Соранцо хоть в эту ночь спит под одной крышей со своей печальной
подругой. - Тревога снедает ее. - Он ранен, он страдает, он, может быть,
чувствует себя одиноким! Неразлучный слуга покинул его нынче ночью. Если я
тихо подойду к его дверям, то услышу его дыхание. Узнаю, спит ли он. А
если его донимает боль, если он тоскует в темноте и одиночестве, может
быть он не отвергнет моих услуг".
Она заворачивается в длинное белое покрывало и, словно тревожная тень,
словно легкий лунный луч, неслышно скользит по коридорам замка. Ей удается
обмануть бдительность часовых, охраняющих дверь башни, где помещается
Орио. Она знает, что Наам отсутствует - Наам, единственный страж, никогда
не засыпающий на посту, единственный, которого нельзя соблазнить посулами,
склонить мольбами, устрашить угрозами.
Она добралась до двери покоев Орио, не пробудив ни малейшего отзвука на
гулких плитах коридора, не коснувшись своим покрывалом стен, плохо
хранящих тайну. Она прислушивается, сердце ее стучит так, словно хочет
вырваться из груди, но она задерживает дыхание. Дверь Орио вернее, чем
целый полк солдат, охраняет внушаемый ее повелителем страх. Джованна
слушает, готовая бежать при малейшем шуме. Раздается голос Соранцо,
зловещий среди полночного мрака и безмолвия. Страх выдать себя поспешным
бегством приковывает дрожащую венецианку к порогу мужниного покоя. Соранцо
- во власти призраков тревожного сна. В этих бредовых сновидениях он
что-то говорит - смятенно, яростно. Может быть, его прерывистые речи
открыли какую-то страшную тайну? Джованна в ужасе бежит, возвращается в
свою комнату и взбудораженная, полумертвая падает на диван. Так лежит она
до утра, мучимая зловещими снами.
Между тем неясная, еще светлая черта проходит через широкий саван ночи
и начинает отделять на горизонте небо от моря. Орио немного успокоился, он
поднимает голову с подушки. Он еще борется со своими лихорадочными
видениями, но воля его одолевает их, а заря прогонит совсем. Понемногу к
нему возвращается память, и наконец он соприкасается с действительностью.
Он зовет Наам. Но лишь мандора юной аравитянки, висящая на стене,
отвечает меланхолической вибрацией струн на зов господина.
Орио раздвигает тяжелые занавески кровати, спускает ноги на ковер,
беспокойно озирает комнату, где едва брезжит утренний свет. Подъемная
дверь на месте, Наам еще не возвращалась.
Тревога одолевает его, он собирается с силами, приподнимает подъемную
дверь, спускается по ступенькам, ощущая прилив энергии, оттого что
движется и действует. Вот он уже у выхода из внутренних, пробитых в скале
галерей - там, где Наам оставила часть своей одежды и веревочную лестницу,
еще привязанную к железным крючьям. Он с беспокойством озирает морскую
гладь; выступающий угол скалы скрывает от него ту часть моря, которую он
хотел бы обозреть. Следовало бы спуститься по веревочной лестнице, но
очень уж опасно идти на это с раздробленной рукой. К тому же почти
рассвело, и часовые, пожалуй, заметят его и обнаружат этот способ
сообщения с морем, известный лишь ему и очень доверенным людям. Орио
испытывает все муки ожидания. Если Наам попала в какую-нибудь ловушку,
если она не смогла передать его распоряжений Гусейну, то Эдзелино спасен,
а он, Соранцо, погиб! А что, если Гусейн, узнав о ране, выведшей Орио из
строя, изменит ему, продаст республике его тайну, его честь, его жизнь? Но
внезапно Орио видит, как оставшаяся у него тяжелая галера выходит на всех
парусах из бухты, держа курс на юг. Наам выполнила поручение! Он уже не
думает о ней, он убирает веревочную лестницу и возвращается в свою
комнату, где его встречает Наам. Радость от успеха помогает Орио
изобразить страстную нежность - он прижимает девушку к своей груди,
заботливо расспрашивает обо всем.
- Все будет сделано, как ты велел, - говорит она. - Но ветер все время
дует с запада, и Гусейн ни за что не отвечает, если он не переменится. Ибо
галера быстрее его каиков; они не смогут преследовать ее, не выйдя в
открытое море и не подвергнув себя опасности встреч с военными кораблями,
а это было бы роковым.
- Гусейн городит вздор, - раздраженно возразил Орио, - не знает он
венецианской гордыни. Эдзелино не обратится в бегство, он пойдет ему
навстречу, устремится в самое опасное место. Ведь голова у него забита
глупейшими представлениями о чести! Впрочем, ветер переменится с восходом
солнца и будет дуть до полудня.
- Господин, не похоже на это, - отвечает Наам.
- Гусейн просто трус! - гневно восклицает Орио.
Они оба поднимаются на верхнюю площадку башни. Галера графа Эдзелино
уже вышла из бухты, легко и быстро устремляясь на север. Но вот из-за моря
вылезает солнце, и ветер действительно меняется. Теперь он изо всех сил
дует со стороны Венеции, отбрасывая и волны и корабли на отмели
Ионического архипелага. Галера Эдзелино замедляет ход.
- Эдзелино, ты погиб! - в порыве радости восклицает Орио.
Наам вглядывается в горделивое лицо своего господина. Она спрашивает
себя, уж не повелевает ли этот дерзновенный человек стихиями, и ее слепая
преданность беспредельна.
О, как медленно текли часы в этот день для Соранцо и его верной рабыни!
Орио так точно рассчитал, сколько времени нужно для того, чтобы галера
встретилась с пиратами, и сколько времени понадобится миссолунгцам для их
маневров, что битва началась в предписанный им час. Сперва Орио ничего не
слыхал, так как Эдзелино не стрелял по каикам из пушек. Но когда на него
напали тартаны, когда он увидел, что ему придется вести борьбу против
двухсот пиратов всего с шестьюдесятью матросами, ранеными или утомленными
вчерашней схваткой, он стал пользоваться всеми средствами, имеющимися в
его распоряжении.
Бой был яростный, но недолгий. Что могло поделать самое отчаянное
мужество против превосходящих сил, а главное - против судьбы! Орио услышал
канонаду. Он рванулся, словно тигр в клетке, и впился пальцами в башенные
зубцы, чтобы удержаться от головокружительного порыва, грозившего сбросить
его вниз. В левой руке он сжимал руку Наам и судорожно стискивал ее каждый
раз, когда глухой раскат пушечного выстрела долетал, ослабевая, до его
слуха. Внезапно наступило безмолвие, ужасное, необъяснимое, и пока оно
длилось, Наам начала уже опасаться, не сорвались ли все планы ее
господина.
Солнце поднималось все выше, сияющее, спокойное. Море было таким же
чистым, как небо. Битва происходила между двух последних островов, к
северо-востоку от Сан-Сильвио. Гарнизон крепости удивляли и страшили ее
зловещие отзвуки. Кое-кто из унтер-офицеров и храбрых матросов выражал
желание отправиться в лодках на разведку. Орио передал им через Леонцио,
что запрещает это под страхом смерти. Наконец шум стих. Наверное, галера
Эдзелино под защитой северо-восточного острова победоносно летела к Корфу.
Не могло же так хорошо вооруженное и так храбро защищаемое, отличное
парусное судно попасть за столь короткий промежуток времени в руки
пиратов! Никто уже больше не тревожился о его судьбе, и никто, кроме
губернатора и его молчаливого верного спутника, не думал о нем. Они все
еще склонялись над зубцами башни. Солнце поднималось выше и выше, и ничто
не прерывало тишины.
Наконец, в пятом часу дня, раздались три условных выстрела.
- Дело сделано, господин! - произнесла Наам. - Красавца Эдзелино нет в
живых.
- Два часа на то, чтобы обчистить корабль! - сказал Орио, пожимая
плечами. - Скоты! Что бы они сделали без меня? Ничего. Но теперь пусть
поразит их гром, пусть сметут их венецианские пушки, пусть поглотит их
морская пучина! Я с ними покончил. Они избавили меня от Эдзелино. Урожай
убран!
- Теперь, господин, тебе надо вернуться к жене. Она совсем больна.
Говорят, она при смерти. Вот уже два часа, как она зовет тебя. Я много раз
говорила тебе об этом, но ты меня не слушал.
- Ты говоришь: не слушал! Да, уж могу сказать, у меня мысли были заняты
делами поважнее, чем бредни ревнивой женщины! Что ей нужно?
- Господин, ты должен уступить ее просьбам. Аллах гневается на
человека, пренебрегающего законной супругой, еще больше, чем на того, кто
плохо обращается с верным рабом. Мне ты был добрым господином, будь же
добрым супругом для твоей венецианки. Так надо, пойдем...
Орио уступил. Одной лишь Наам удавалось хоть изредка заставить Орио
уступать.
Джованна лежит на своем диване недвижная, словно окаменевшая. Щеки ее
мертвенно-бледны, губы холодны, дыхание горячее. Но она оживает, услышав
голос Наам, забрасывающей ее ласковыми расспросами, покрывающей ей руки
братскими поцелуями.
- Сестра моя Дзоана, - говорит ей юная аравитянка на своем непонятном
Джованне языке, - опомнись, не предавайся до такой степени отчаянию.
Супруг твой возвращается к тебе, и никогда твоя сестра Наам не попытается
похитить у тебя его любовь. Так велит пророк, и среди сотен женщин, из
которых я была самой любимой, ни одна не смогла бы пожаловаться на то, что
господин оказывал мне слишком уж явное предпочтение. У Наам всегда было
великодушное сердце, и как ее права уважались в земле правоверных, так и
она уважает чужие в земле христиан. Ну же, сделай себе снова прическу,
надень свои самые пышные уборы: ведь любовь мужчины - одна гордыня, его
пыл разгорается, когда жена старается казаться ему красивой. Утри слезы,
они тушат блеск глаз. Если бы ты дала мне подвести тебе брови на турецкий
лад и уложить на плечах покрывало, как принято у персиянок, Орио снова
возжелал бы тебя. Вот и Орио. Возьми свою лютню, а я зажгу благовония в
твоей комнате.
Джованна не понимает этих простодушных речей. Но сладостная
мелодичность арабских слов, ласковая сострадательность рабыни понемногу
возвращают ей мужество. Не понимает она и величия души своей соперницы,
ибо продолжает принимать ее за юношу. Но это не мешает ей растрогаться ее
добрыми чувствами, и она старается как-то ответить на них, сбросив с себя
оцепенение. Входит Орио. Наам хочет удалиться, но Орио велит ей остаться:
он боится поддаться еще не окончательно умершему в нем чувству к Джованне,
которое заставило бы его выслушивать ее упреки или возродить в ней
надежду. И все же он вынужден с нею считаться, - ведь она может добиться
от Морозини чего угодно. Орио боится ее и поэтому, даже умиляясь ее
нежностью и красотой, не может не испытывать к ней своего рода ненависти.
Но на этот раз Джованна другая - не робкая, не умоляющая. Она лишь
печальнее, чем раньше, и чувствует себя еще хуже.
- Орио, - говорит она ему, - я думаю, что, несмотря на отказ графа