покровительствовала его злосчастному успеху. Вы вскоре увидите, что адская
эта сила еще дальше понесла его на своем огненном колесе.
Хотя Соранцо получил в четыре раза больше того, чего желал, все
сокровища мира были для него ничто без Венеции, где их можно было
растратить. В то время любовь к родине была настолько сильной, настолько
живучей, что она цеплялась за все сердца - и самые низкие и самые
благородные. Да тогда и не было особой заслуги в том, чтобы любить
Венецию! Она была такой прекрасной, могущественной, радостной! Она была
такой доброй матерью всем своим детям, она так страстно влюблялась в любую
их славу! Венеция так ласкала своих победоносных воинов, ее трубы так
громко воспевали их храбрость, она так утонченно, так изящно восхваляла их
предусмотрительность, такими изысканными наслаждениями вознаграждала их за
малейшую услугу! Нигде нельзя было развлекаться столь роскошными
празднествами, предаваться столь восхитительной лености, до отказа
погружаться в столь блестящий вихрь удовольствий сегодня, в столь
сладостное отдохновение завтра. Это был самый прекрасный город в Европе,
самый развратный и в то же время самый добродетельный. Праведники имели
возможность творить там любое добро, злодеи - любое зло. Там хватало
солнца для одних и мрака для других. Там, наряду с мудрыми установлениями
и волнующим церемониалом для провозглашения благородных начал, имелись
также подземелья, инквизиторы и палачи для поддержания деспотизма и
утоления тайных страстей. Были дни для торжественного прославления
доблести и ночи распутства для порока; и нигде на земле прославления не
были более опьяняющими, а распутство - более поэтичным. Вот почему Венеция
была естественной родиной всех сильных душ - сильных и в добре и во зле.
Для всякого, кто ее знал, она становилась родиной, без которой нельзя
обойтись, которую нельзя отвергнуть.
Потому-то Орио и рассчитывал наслаждаться своим богатством только в
Венеции и ни в каком ином месте. Более того - он хотел наслаждаться им,
сохраняя все привилегии, которые давали ему венецианское происхождение,
родовитость и военная слава. Ибо Орио был не только корыстолюбив, он был к
тому же и невыразимо тщеславен. Он шел на все (вам известны и его доблесть
и его подлость), чтобы скрыть свой позор и сохранить славу храбреца. И
странное дело! Несмотря на его явное бездействие в Сан-Сильвио, несмотря
на то, что сами факты заставляли подозревать его в тяжких провинностях,
несмотря на жестокие обвинения, которые висели над его головой, наконец
несмотря на ненависть, которую он вызывал, среди всех недовольных,
оставленных им на острове, не нашлось ни одного обвинителя. Никто не
заподозрил его в том, что он принимал участие в морском разбое или хотя бы
покровительствовал пиратам, и все странности его поведения после
патрасского дела объясняли или извиняли горем и душевной болезнью. Далее
самый великий полководец, самый храбрый воин могут после поражения
потерять рассудок.
Поэтому Соранцо мог избавиться от всех неудобств приписываемой ему
душевной болезни при ближайшем же значительном боевом деле, и так как эта
болезнь, придуманная Леонцио отчасти, чтобы спасти его, отчасти, чтобы при
случае погубить, оказывалась в его нынешнем положении самым лучшим
объяснением, он решил извлечь из нее всю возможную выгоду.
Тут у него и возникла дерзновенная мысль немедленно плыть на Корфу к
Морозини, чтобы и адмирал и все венецианское войско увидели его в
состоянии глубочайшего отчаяния и душевного смятения, близкого к полному
сумасшествию. Комедия эта была так живо задумана и так великолепно
разыграна, что вся армия попалась на удочку. Адмирал оплакивал вместе с
племянником гибель Джованны и под конец даже сам принялся утешать его.
Всем, кто знал Джованну Морозини, горе Соранцо казалось вполне
естественным, даже священным; никто не осмеливался больше осуждать его
поведение, и каждый опасался прослыть жестокосердым, если бы отказал в
сострадании к столь ужасной беде. Целую неделю его охраняли, как буйно
помешанного. Затем, когда рассудок, по всей видимости, начал к нему
возвращаться, он стал выказывать такое отвращение к жизни, такое
безразличие ко всему мирскому, что и разговоры заводил лишь о том, чтобы
постричься в монахи. Вместо того чтобы взыскать с него за нерадивое
управление островом и лишить военного звания, великодушный Морозини
оказался вынужденным выказать ему родственную привязанность и предложить
еще более высокую должность в надежде примирить его с воинской славой и
тем самым с жизнью. Соранцо, решив про себя воспользоваться этим
предложением во благовремении, сделал вид, что возмущенно отвергает его,
и, придравшись к случаю, ловко расцветил свое поведение в замке
Сан-Сильвио.
- Это мне - военные отличия?! Это мне - почести и фимиам славы?! -
воскликнул он. - О чем вы думаете, благородный Морозини! Разве не
кратковременный злосчастный приступ честолюбия загубил блаженство всей
моей жизни? Нельзя служить двум господам: я создан был для любви, а не для
славы! Что сделал я, прислушавшись к лживым посулам геройства? Я
потревожил мир и доверие в душе Джованны, я оторвал ее от безопасного,
спокойного, незаметного существования, я увлек ее в самое логово гроз, в
тюрьму, повисшую между небом и морской пучиной, где вскоре ее здоровье
было подточено. А при виде ее страданий и моя душа дрогнула, я утратил
энергию, память, военный талант. Поглощенный любовью, мучимый страхом
погубить любимую, я позабыл, что я воин, и ощущал себя только супругом и
возлюбленным Джованны. Может быть, этим я обесчестил себя, не знаю. Не все
ли равно? В душе моей нет места никаким сожалениям.
Вся эта гнусная ложь возымела такой успех, что Морозини стал любить
Соранцо со всем пылом своей великой и чистой души. Когда ему показалось,
что горе племянника несколько успокоилось, он пожелал отвезти его в
Венецию, куда сам должен был отправиться по важным государственным делам.
Он взял его на свою собственную галеру и во время путешествия не щадил
благородных усилий, чтобы вернуть мужество и честолюбие тому, к кому
относился как к родному сыну.
Корабль Соранцо, предмет его тайных забот, плыл вместе с кораблями
Морозини и его свиты. Вы хорошо понимаете, что болезнь, отчаяние, безумие
не мешали Соранцо ни на миг не спускать глаз с его дорогой, груженной
золотом галеры. Наам, единственное существо, которому он мог доверять как
самому себе, сидела на носу, внимательно следя за всем происходящим и на
ее корабле и на адмиральском. Наам была погружена в глубокую печаль, но
любовь ее вынесла все ужасные испытания. То ли Соранцо удалось обмануть
ее, как и других, то ли подлинная скорбь, как воздаяние за ту, что он
разыгрывал, овладела им, но Наам казалось, что из глаз его текут настоящие
слезы, а приступы его бреда напугали ее. Она знала, что другим людям он
лжет, но представить себе не могла, что и ее он захочет морочить, и
поверила в его раскаяние. Соранцо понимал, как необходима ему преданность
Наам. К каким только омерзительным ухищрениям не прибегал он, чтобы вновь
подчинить ее своей власти! Он попытался было разъяснить Наам, что такое
ревность у европейских женщин, и внушить ей посмертную ненависть к
Джованне. Но это ему не удалось. Сердце Наам, простое и сильное, порой до
свирепости, было слишком великодушным для зависти и мстительности.
Божеством ее был рок. Она была беспощадна, слепа, невозмутима, как он.
В одном ему, впрочем, удалось ее убедить: в том, что Джованна угадала
ее пол и сурово порицала своего супруга за двоеженство.
- В нашей религии, - говорил он, - это преступление, за которое карают
смертью, а Джованна непременно пожаловалась бы верховным правителям
Венеции. Мне бы пришлось потерять тебя, Наам. Я вынужден был сделать выбор
и принес в жертву ту, кого меньше любил.
Наам ответила, что сама убила бы себя, чтобы только не видеть, как
из-за нее гибнет Джованна. Но Орио отлично понимал, что если можно найти
уязвимое место в душе прекрасной аравитянки, то именно такими выдумками.
Для Наам любовь оправдывала все, что угодно. И, кроме того, у нее больше
не было сил осуждать Соранцо, когда она видела его страдания, ибо он и на
самом деле страдал.
О некоторых глубоко падших людях говорят, что они дикие звери. Это
всего лишь метафора, ибо такие "дикие звери" - все же люди и преступления
свои они совершают как люди, побуждаемые человеческими страстями и с
помощью человеческих расчетов. Поэтому я верю в раскаяние, и на меня не
производит впечатления горделивый вид убийц, равнодушно идущих на казнь. У
большинства подобных людей много силы и гордыни, и если толпа не видит у
них ни слез, ни страха, ни смирения, ни каких-либо других внешних
проявлений, это не доказывает, что их душ не будоражит отчаяние и
раскаяние и что внутреннее существо даже самого закоренелого на вид
грешника не переживает таких терзаний, которые вышнее правосудие сочло бы
достаточным искуплением. Что касается лично меня, то соверши я
преступление, все мое нутро день и ночь жгли бы раскаленные уголья, но мне
кажется, что я сумел бы скрыть это от людского взора и вовсе не считал бы,
что оправдываюсь в своих собственных глазах, если бы смиренно склонял
колени перед судьями и палачами.
Несомненно, во всяком случае, то, что Орио, пусть даже вследствие
величайшего нервного возбуждения, как сказал бы вам попросту наш друг
Акрокероний, часто мучили тяжелые припадки. Ночами он просыпался от того,
что его жгло пламя, он слышал жалобы и проклятия своих жертв, взгляд его
встречался со взглядом - последним, кротким, но устрашающим взглядом -
умирающей Джованны, и даже вой его пса среди затухающего пожара звучал у
него в ушах. Тогда из его груди вылетали какие-то нечленораздельные звуки,
а со лба струился холодный пот. Бессмертный поэт, которому угодно было
преобразить его во внушительную фигуру Лары, неподражаемыми красками
описал эту ужасную эпилепсию раскаяния. И если вы хотите представить себе
Соранцо, перед глазами которого проходит призрак Джованны, перечитайте
строки, начинающиеся так:
T'was midnight, - all was slumber; the lone light
Dimm'd in the lamp, as loth to break the night.
Hark! there be murmurs beard in Lara's hall,
A sound, - a voice, - a shriek, a fearful call!
A long, loud shriek...
[Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу
Едва-едва одолевает мглу.
В покоях Лары шепот вдруг возник,
Какой-то говор, голос, резкий крик,
Ужасный вопль... (пер. - Г.Шенгели)]
- Если ты станешь декламировать нам всего "Лару", - сказала Беппа,
сдерживая приступ вдохновения, овладевший аббатом, - то когда мы услышим
конец твоего рассказа?
- Ладно, поскорее забудь Лару! - вскричал аббат. - Пусть повесть об
Орио предстанет перед вами как неприкрашенная правда.
Прошел год после смерти Джованны. В палаццо Редзонико давали большой
бал, и вот что говорилось в группе гостей, изящно расположившихся у
амбразуры окна, частью в гостиной, где играли в карты, частью на балконе.
- Как видите, смерть Джованны Морозини не так уж потрясла Орио Соранцо,
раз он вернулся к своим прежним страстям. Вы только поглядите на него!
Никогда он не играл с таким увлечением!
- Говорят, он играет так с самого начала зимы.
- Что до меня, - сказала одна дама, - то я впервые после его
возвращения из Мореи вижу, чтоб он играл.
- Он и не играет никогда, - ответил ей кто-то, - в присутствии
Пелопоннесского (так прозвали тогда великого Морозини в честь его третьей
кампании против турок, самой удачной и славной из всех), но говорят, что в
отсутствие высокопочтенного дядюшки он ведет себя как последний школьник.
Шито-крыто он проиграл уже огромную сумму денег. Не человек, а бездонная
яма!
- Видимо, он выигрывает по меньшей мере столько же, сколько и
проигрывает, ибо я из достоверного источника знаю, что он промотал почти
все приданое своей жены и что по возвращении из Корфу прошлой весной он
прибыл в свой дом как раз в тот момент, когда, прослышав о смерти донны
Джованны, ростовщики, словно вороны, налетели на его палаццо и начали
оценку обстановки и картин. Орио разговаривал с ними возмущенным и
высокомерным тоном человека, у которого денег сколько угодно. Он безо
всякого стеснения разогнал всю эту нечисть, и говорят что через три дня
они уже ползали перед ним на брюхе, ибо он все заплатил - все свои долги с
процентами.
- Ну так верьте моему слову: они возьмут реванш, и в самом скором
времени Орио пригласит кое-кого из этих уважаемых сынов Израиля
позавтракать с ним запросто в его личных покоях. Когда видишь в руке
Соранцо пару игральных костей, можно заранее сказать, что плотина открыта
и что вся Адриатика хлынет в его сундуки и в его имения.
- Бедный Орио, - сказала дама. - Кто решится его осудить? Он ищет
развлечений где может. Он ведь так несчастен!
- Заметно, однако же, - промолвил с досадой один молодой человек, - что
мессер Орио никогда еще так широко не пользовался своим преимуществом
неизменно вызывать интерес у женщин. Похоже, что с тех пор, как он ими не
занимается, они все в него влюбились.
- А точно ли известно, что он ими не занимается? - продолжала синьора с
очаровательно кокетливой ужимкой.
- Вы обольщаетесь, сударыня, - сказал уязвленный кавалер, - Орио
распростился с мирской суетой. Он домогается теперь не славы неотразимого
любовника, а наслаждений в сумеречной тени. Если бы круговая порука не
заставляла нас, мужчин, сохранять в тайне проступки, на которые все мы в
той или иной мере способны, я бы назвал вам имена довольно покладистых
красоток, на чьей груди Орио оплакивает Джованну, которую он так страстно
обожал.
- Я уверена, что это клевета! - вскричала дама. - Вот каковы мужчины!
Они отказывают друг другу в способности к благородной любви, чтобы им не
пришлось подтверждать эту способность на деле, или же для того, чтобы
выдавать за нечто возвышенное недостаток пыла и веры в своих сердцах. А я
утверждаю, что если молчаливая сдержанность и мрачный вид Соранцо - только
способ вызвать к себе симпатию, то способ этот весьма удачен. Когда он
ухаживал за кем попало, для меня его внимание было бы унизительным, а
теперь дело совсем другое; с тех пор как мы знаем, что он обезумел от
горя, потеряв жену, что он в этом году снова пошел на войну с единственной
целью пасть в битве и что он бросался, как лев, на жерла пушек, так и не
обретя смерти, которой искал, для нас он стал красивее, чем когда-либо
был. Я лично могу сказать, что если бы он стал искать в моих взорах то
счастье, от которого якобы отказался в этом мире, то... что ж, я, может
быть, была бы польщена!
- В таком случае, синьора, - сказал раздосадованные поклонник, - надо,
чтобы самый преданный из ваших друзей известил Соранцо о счастье, которое
ему улыбается, хотя он и понятия о нем не имеет.
- Я бы и попросила вас оказать мне эту пустяковую услугу, - ответила
она небрежным тоном, - если бы не была накануне того, чтобы сжалиться над
неким другим.
- Накануне, синьора?
- Да, и, по правде говоря, этот канун длится уже добрых полгода. Но кто
это сюда вошел? Что это за чудо природы?
- Господи помилуй, да это Арджирия Эдзелини! Она так выросла, так
изменилась за год своего траура, когда никто ее не видел, что в этой
красавице и не узнать девочку из палаццо Меммо.
- Да, это истинная жемчужина Венеции, - согласилась дама, отнюдь не
склонная поддаваться на мелкие колкости своего поклонника. И добрые
четверть часа она пылко поддерживала похвалы, которые он намеренно
расточал несравненной красоте Арджирии.
Но Арджирия действительно достойна была восхищения всех мужчин и
зависти всех женщин. Малейшее движение ее полно было изящества и
благородства. Голос ее источал чарующую сладость, а на ее широкое и ясное
чело словно упал отблеск какого-то божественного сияния. Ей было немногим
более пятнадцати лет, но ни одна женщина на этом балу не обладала такой
прелестной фигурой. Однако особый характер ее красоте придавало какое-то
не выразимое словами сочетание нежной грусти и застенчивой гордости.
Взгляд ее словно говорил: "Уважайте мою скорбь, не пытайтесь ни развлекать
меня, ни жалеть".
Она уступила желанию своей семьи, вновь появившись в свете, но сразу
видно было, как тягостно было ей сделать над собой это усилие. Она обожала
своего брата с пылом влюбленной и непорочностью ангела. Потеряв его, она
как бы овдовела, ибо жила до этого со сладостной уверенностью, что имеет
поддержку доверенного друга, покровителя, кроткого и смиренного с нею, но
хмурого и сурового со всеми, кто к ней приближался. Теперь же она осталась
одна на белом свете и не решалась предаваться невинному влечению к
счастью, расцветающему в каждой юной душе. Она, можно сказать, не
осмеливалась жить, и если какой-нибудь мужчина смотрел на нее или
заговаривал с ней, она внутренне вся сжималась от этого взгляда и этих
слов, которые Эдзелино не мог уже уловить и проверить, прежде чем
допустить до нее. Поэтому она сохраняла предельную сдержанность, не
доверяя ни себе, ни другим, но умея все же придать этому недоверию
какой-то трогательный и достойный вид.
Молодой особе, говорившей о ней с таким восхищением, захотелось
окончательно раздразнить своего поклонника, и потому, подойдя к Арджирии,
она завела с ней беседу. Вскоре весь кружок, собравшийся на балконе около
этой дамы, сомкнулся вокруг двух красавиц и увеличился настолько, что
разговор стал общим. Все взгляды обращены были на Арджирию, она оказалась
в центре внимания, но лишь грустно улыбалась порою звонкому щебету своей
собеседницы. Может быть, та рассчитывала подавить ее этим преимуществом,
победить остроумием и любезностью очарование ее спокойной и строгой
красоты. Но ей это не удавалось. Артиллерия кокетства потерпела полное
поражение от истинной красоты душевной, красоты, одетой внешней прелестью.
Во время этого разговора гостиная, где играли в карты, переполнилась
приятными дамами и любезными кавалерами. Большая часть игроков опасалась
проявить неучтивость, не бросив игру и не занявшись дамами, настоящие же
игроки сомкнулись теснее вокруг одного стола, как на войне горстка
храбрецов занимает укрепленную позицию для последнего, отчаянного
сопротивления. Так же как Арджирия Эдзелини являлась центром кружка
любезных кавалеров и дам, Орио Соранцо, словно пригвожденный к игорному
столу, был душой и средоточием кучки страстных и алчных искателей удачи.
Хотя стулья тех и других почти соприкасались, хотя между спинами
собеседников и игроков едва хватало места, где свободно могли бы
колыхаться пышные перья и двигаться руки, целая пропасть отделяла заботы и
склонности этих двух весьма различных человеческих пород: людей
легкомысленного нрава и людей жадных влечений Их позы и выражения лиц были
так же несхожи, как их речи и занятия.
Арджирия, слушая веселый разговор, походила на светлого ангела,
озабоченного людскими треволнениями. Орио, играя жизнью своих друзей и
своей собственной, казался духом тьмы, смеющимся адским смехом среди
мучений, которые испытывает сам и которым подвергает других.
Разговор новой группы кавалеров и дам естественным образом связался с
тем, который был прерван на балконе появлением Арджирии. Любовь - всегда
главная тема бесед, в которых участвуют женщины. Как только оба пола
встречаются в каком-нибудь узком кругу, они с равным интересом и
увлечением обсуждают ее, и, кажется, это началось еще с тех времен, когда
род человеческий едва научился выражать свои мысли и чувства словами.
Различные теории высказываются с самыми удивительными оттенками в
зависимости от возраста и опыта говорящих и их слушателей. Если бы каждый
из выражающих столь различные суждения был вполне искренен, то человек
философически мыслящий - я не сомневаюсь в этом - мог бы по их взглядам на
свойства любви составить себе мнение о свойствах их интеллекта и
нравственной природы. Но в этой области никто не бывает искренним. В любви
у каждого своя заранее выученная и приспособленная к склонностям
слушателей роль. Так, мужчины всегда хвастают - и насчет хорошего и насчет
худого. Сказать ли мне, что женщины...
- Ничего тебе нельзя говорить, - прервала его Беппа, - ведь аббату не
положено знать женщин.
- Арджирия, - смеясь, продолжал аббат, - воздержалась от вмешательства
в разговор, как только он оживился и в особенности когда было названо
лицо, которое дама с балкона предложила благородному обществу обсудить;
услышав произнесенное ею имя, прекрасная Эдзелини вся вспыхнула, но затем
смертельная бледность сразу же спустилась с ее чела до самых уст.
Собеседница Арджирии, однако же, слишком увлеклась своим собственным
щебетом, чтобы обратить на это внимание. Нет людей более нескромных и
менее чутких, чем те, которые пользуются репутацией остроумных. Им бы
только поговорить, они совершенно безразличны к тому, что их речь может
случайно уязвить слушателей. Это совершенные эгоисты: они не способны
приглядеться к тому, какой след оставляют их слова в душе другого
человека, ибо привыкли никогда не вызывать сколько-нибудь серьезного
отклика и всегда рассчитывают на то, что содержание их речей простится им
за блеск формы. Дама становилась все настойчивее и настойчивее, она уже
готовилась торжествовать победу и, не довольствуясь молчанием Арджирии,
которое объясняла недостатком ума у нее, стремилась во что бы то ни стало
вырвать какой-нибудь нелепый ответ, столь неуместный всегда в устах
молодых девушек, если их неосведомленность не скрашена и не освящена
изысканной чуткостью и осмотрительной скромностью.
- Ну что же, прелестная моя синьорина, - сказала наконец коварная
расточительница комплиментов, - выскажитесь по поводу этого трудного
случая. Истина, говорят, глаголет устами младенца, а тем более - устами
ангела. Вопрос таков: может ли мужчина, потерявший жену, остаться
неутешным, и утешится ли мессер Орио Соранцо в будущем году? Мы считаем
вас третейским судьей в этом деле и ожидаем вашего приговора.
Это прямое обращение и все сразу обратившиеся к ней взгляды до
крайности смутили прекрасную Арджирию. Однако, сделав над собой величайшее
усилие, она успокоилась и ответила голосом, слегка дрожащим, но достаточно
громким, чтобы его все слышали:
- Что я могу сказать об этом человеке, которого презираю и ненавижу?
Вам, синьора, наверное, неизвестно, что я считаю его убийцей моего брата?
Этот ответ прозвучал как удар грома, и все молча переглянулись, ибо из
осторожности говорили о Соранцо иносказательно, а если и называли его имя,
то шепотом. Всем было известно, что он находится тут же, и только
Арджирия, хотя и сидела в двух шагах от него, не видела Орио, скрытого от
нее головами гостей, старавшихся придвинуться к ней поближе.
Но Соранцо не слышал этого разговора. Ему предстояло метать кости, и
все предосторожности были ни к чему. Его имя можно было громко выкрикивать
над самым его ухом, он бы не обратил на это внимания, - ведь он играет!
Дело как раз доходило до кульминационного пункта в партии с такой огромной
ставкой, что, желая соблюсти приличие, игроки называли цифру шепотом. В те
времена азартная игра осуждалась положительными людьми и даже
ограничивалась законом, почему хозяева дома и просили гостей проявлять в
ней некоторую умеренность. Орио был бледен, холоден и словно застыл на
месте. Его можно было принять за математика, занятого решением трудной
задачи. Он обладал невозмутимым спокойствием и презрительным равнодушием,
которые так свойственны отчаянным игрокам. Он даже не заметил, что зал
наполнился людьми, не имеющими отношения к игре, и не поднял бы глаза,
даже если бы перед ним распростерлись все гурии Мухаммедова рая.
Почему же слова прекрасной Арджирии вывели его внезапно из летаргии и,
услышав их, он подскочил, словно кто-то нанес ему удар кинжалом?
Существуют загадочные эмоции и необъяснимые душевные движения, от
которых начинают звучать самые тайные струны души. Арджирия не назвала ни
Орио, ни Эдзелино. Но слова _убийца_ и _брат_, словно по волшебству,
открыли виновному, что речь идет о нем и о его жертве. Он не видел
Арджирии, не знал, что она поблизости. Как же он вдруг понял, что это
голос сестры Эдзелино? Но он понял, - все это увидели, хотя никто не мог
бы объяснить, как это до него дошло.
Голос Арджирии словно вонзил в его внутренности докрасна раскаленный
клинок. Он побагровел, поднялся, как будто его ударило электрическим
током, швырнул свой рожок для костей на стол, а самый стол оттолкнул так
резко, что он едва не опрокинулся на противника Орио в игре. Тот тоже
встал, считая себя оскорбленным.
- Что ты делаешь, Орио?! - вскричал один из партнеров Соранцо, чье
внимание не было отвлечено от игры появлением Арджирии и ее спутников, и
тотчас же накрыл кости ладонью, чтобы они не перевернулись. - Ты
выигрываешь, друг, ты выигрываешь! Всех беру в свидетели! Десять очков!
Орио не слышал его. Он стоял, повернувшись лицом к той группе гостей,
откуда раздался голос Арджирии. Рука его, опиравшаяся на спинку стула,
конвульсивно дрожала, и от этого дрожал стул. Его вытянувшаяся шея
напряглась и одеревенела от ужасного волнения, блуждающие глаза метали
пламя. Видя, как над головами смущенных гостей возникло это бледное,
эта сила еще дальше понесла его на своем огненном колесе.
Хотя Соранцо получил в четыре раза больше того, чего желал, все
сокровища мира были для него ничто без Венеции, где их можно было
растратить. В то время любовь к родине была настолько сильной, настолько
живучей, что она цеплялась за все сердца - и самые низкие и самые
благородные. Да тогда и не было особой заслуги в том, чтобы любить
Венецию! Она была такой прекрасной, могущественной, радостной! Она была
такой доброй матерью всем своим детям, она так страстно влюблялась в любую
их славу! Венеция так ласкала своих победоносных воинов, ее трубы так
громко воспевали их храбрость, она так утонченно, так изящно восхваляла их
предусмотрительность, такими изысканными наслаждениями вознаграждала их за
малейшую услугу! Нигде нельзя было развлекаться столь роскошными
празднествами, предаваться столь восхитительной лености, до отказа
погружаться в столь блестящий вихрь удовольствий сегодня, в столь
сладостное отдохновение завтра. Это был самый прекрасный город в Европе,
самый развратный и в то же время самый добродетельный. Праведники имели
возможность творить там любое добро, злодеи - любое зло. Там хватало
солнца для одних и мрака для других. Там, наряду с мудрыми установлениями
и волнующим церемониалом для провозглашения благородных начал, имелись
также подземелья, инквизиторы и палачи для поддержания деспотизма и
утоления тайных страстей. Были дни для торжественного прославления
доблести и ночи распутства для порока; и нигде на земле прославления не
были более опьяняющими, а распутство - более поэтичным. Вот почему Венеция
была естественной родиной всех сильных душ - сильных и в добре и во зле.
Для всякого, кто ее знал, она становилась родиной, без которой нельзя
обойтись, которую нельзя отвергнуть.
Потому-то Орио и рассчитывал наслаждаться своим богатством только в
Венеции и ни в каком ином месте. Более того - он хотел наслаждаться им,
сохраняя все привилегии, которые давали ему венецианское происхождение,
родовитость и военная слава. Ибо Орио был не только корыстолюбив, он был к
тому же и невыразимо тщеславен. Он шел на все (вам известны и его доблесть
и его подлость), чтобы скрыть свой позор и сохранить славу храбреца. И
странное дело! Несмотря на его явное бездействие в Сан-Сильвио, несмотря
на то, что сами факты заставляли подозревать его в тяжких провинностях,
несмотря на жестокие обвинения, которые висели над его головой, наконец
несмотря на ненависть, которую он вызывал, среди всех недовольных,
оставленных им на острове, не нашлось ни одного обвинителя. Никто не
заподозрил его в том, что он принимал участие в морском разбое или хотя бы
покровительствовал пиратам, и все странности его поведения после
патрасского дела объясняли или извиняли горем и душевной болезнью. Далее
самый великий полководец, самый храбрый воин могут после поражения
потерять рассудок.
Поэтому Соранцо мог избавиться от всех неудобств приписываемой ему
душевной болезни при ближайшем же значительном боевом деле, и так как эта
болезнь, придуманная Леонцио отчасти, чтобы спасти его, отчасти, чтобы при
случае погубить, оказывалась в его нынешнем положении самым лучшим
объяснением, он решил извлечь из нее всю возможную выгоду.
Тут у него и возникла дерзновенная мысль немедленно плыть на Корфу к
Морозини, чтобы и адмирал и все венецианское войско увидели его в
состоянии глубочайшего отчаяния и душевного смятения, близкого к полному
сумасшествию. Комедия эта была так живо задумана и так великолепно
разыграна, что вся армия попалась на удочку. Адмирал оплакивал вместе с
племянником гибель Джованны и под конец даже сам принялся утешать его.
Всем, кто знал Джованну Морозини, горе Соранцо казалось вполне
естественным, даже священным; никто не осмеливался больше осуждать его
поведение, и каждый опасался прослыть жестокосердым, если бы отказал в
сострадании к столь ужасной беде. Целую неделю его охраняли, как буйно
помешанного. Затем, когда рассудок, по всей видимости, начал к нему
возвращаться, он стал выказывать такое отвращение к жизни, такое
безразличие ко всему мирскому, что и разговоры заводил лишь о том, чтобы
постричься в монахи. Вместо того чтобы взыскать с него за нерадивое
управление островом и лишить военного звания, великодушный Морозини
оказался вынужденным выказать ему родственную привязанность и предложить
еще более высокую должность в надежде примирить его с воинской славой и
тем самым с жизнью. Соранцо, решив про себя воспользоваться этим
предложением во благовремении, сделал вид, что возмущенно отвергает его,
и, придравшись к случаю, ловко расцветил свое поведение в замке
Сан-Сильвио.
- Это мне - военные отличия?! Это мне - почести и фимиам славы?! -
воскликнул он. - О чем вы думаете, благородный Морозини! Разве не
кратковременный злосчастный приступ честолюбия загубил блаженство всей
моей жизни? Нельзя служить двум господам: я создан был для любви, а не для
славы! Что сделал я, прислушавшись к лживым посулам геройства? Я
потревожил мир и доверие в душе Джованны, я оторвал ее от безопасного,
спокойного, незаметного существования, я увлек ее в самое логово гроз, в
тюрьму, повисшую между небом и морской пучиной, где вскоре ее здоровье
было подточено. А при виде ее страданий и моя душа дрогнула, я утратил
энергию, память, военный талант. Поглощенный любовью, мучимый страхом
погубить любимую, я позабыл, что я воин, и ощущал себя только супругом и
возлюбленным Джованны. Может быть, этим я обесчестил себя, не знаю. Не все
ли равно? В душе моей нет места никаким сожалениям.
Вся эта гнусная ложь возымела такой успех, что Морозини стал любить
Соранцо со всем пылом своей великой и чистой души. Когда ему показалось,
что горе племянника несколько успокоилось, он пожелал отвезти его в
Венецию, куда сам должен был отправиться по важным государственным делам.
Он взял его на свою собственную галеру и во время путешествия не щадил
благородных усилий, чтобы вернуть мужество и честолюбие тому, к кому
относился как к родному сыну.
Корабль Соранцо, предмет его тайных забот, плыл вместе с кораблями
Морозини и его свиты. Вы хорошо понимаете, что болезнь, отчаяние, безумие
не мешали Соранцо ни на миг не спускать глаз с его дорогой, груженной
золотом галеры. Наам, единственное существо, которому он мог доверять как
самому себе, сидела на носу, внимательно следя за всем происходящим и на
ее корабле и на адмиральском. Наам была погружена в глубокую печаль, но
любовь ее вынесла все ужасные испытания. То ли Соранцо удалось обмануть
ее, как и других, то ли подлинная скорбь, как воздаяние за ту, что он
разыгрывал, овладела им, но Наам казалось, что из глаз его текут настоящие
слезы, а приступы его бреда напугали ее. Она знала, что другим людям он
лжет, но представить себе не могла, что и ее он захочет морочить, и
поверила в его раскаяние. Соранцо понимал, как необходима ему преданность
Наам. К каким только омерзительным ухищрениям не прибегал он, чтобы вновь
подчинить ее своей власти! Он попытался было разъяснить Наам, что такое
ревность у европейских женщин, и внушить ей посмертную ненависть к
Джованне. Но это ему не удалось. Сердце Наам, простое и сильное, порой до
свирепости, было слишком великодушным для зависти и мстительности.
Божеством ее был рок. Она была беспощадна, слепа, невозмутима, как он.
В одном ему, впрочем, удалось ее убедить: в том, что Джованна угадала
ее пол и сурово порицала своего супруга за двоеженство.
- В нашей религии, - говорил он, - это преступление, за которое карают
смертью, а Джованна непременно пожаловалась бы верховным правителям
Венеции. Мне бы пришлось потерять тебя, Наам. Я вынужден был сделать выбор
и принес в жертву ту, кого меньше любил.
Наам ответила, что сама убила бы себя, чтобы только не видеть, как
из-за нее гибнет Джованна. Но Орио отлично понимал, что если можно найти
уязвимое место в душе прекрасной аравитянки, то именно такими выдумками.
Для Наам любовь оправдывала все, что угодно. И, кроме того, у нее больше
не было сил осуждать Соранцо, когда она видела его страдания, ибо он и на
самом деле страдал.
О некоторых глубоко падших людях говорят, что они дикие звери. Это
всего лишь метафора, ибо такие "дикие звери" - все же люди и преступления
свои они совершают как люди, побуждаемые человеческими страстями и с
помощью человеческих расчетов. Поэтому я верю в раскаяние, и на меня не
производит впечатления горделивый вид убийц, равнодушно идущих на казнь. У
большинства подобных людей много силы и гордыни, и если толпа не видит у
них ни слез, ни страха, ни смирения, ни каких-либо других внешних
проявлений, это не доказывает, что их душ не будоражит отчаяние и
раскаяние и что внутреннее существо даже самого закоренелого на вид
грешника не переживает таких терзаний, которые вышнее правосудие сочло бы
достаточным искуплением. Что касается лично меня, то соверши я
преступление, все мое нутро день и ночь жгли бы раскаленные уголья, но мне
кажется, что я сумел бы скрыть это от людского взора и вовсе не считал бы,
что оправдываюсь в своих собственных глазах, если бы смиренно склонял
колени перед судьями и палачами.
Несомненно, во всяком случае, то, что Орио, пусть даже вследствие
величайшего нервного возбуждения, как сказал бы вам попросту наш друг
Акрокероний, часто мучили тяжелые припадки. Ночами он просыпался от того,
что его жгло пламя, он слышал жалобы и проклятия своих жертв, взгляд его
встречался со взглядом - последним, кротким, но устрашающим взглядом -
умирающей Джованны, и даже вой его пса среди затухающего пожара звучал у
него в ушах. Тогда из его груди вылетали какие-то нечленораздельные звуки,
а со лба струился холодный пот. Бессмертный поэт, которому угодно было
преобразить его во внушительную фигуру Лары, неподражаемыми красками
описал эту ужасную эпилепсию раскаяния. И если вы хотите представить себе
Соранцо, перед глазами которого проходит призрак Джованны, перечитайте
строки, начинающиеся так:
T'was midnight, - all was slumber; the lone light
Dimm'd in the lamp, as loth to break the night.
Hark! there be murmurs beard in Lara's hall,
A sound, - a voice, - a shriek, a fearful call!
A long, loud shriek...
[Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу
Едва-едва одолевает мглу.
В покоях Лары шепот вдруг возник,
Какой-то говор, голос, резкий крик,
Ужасный вопль... (пер. - Г.Шенгели)]
- Если ты станешь декламировать нам всего "Лару", - сказала Беппа,
сдерживая приступ вдохновения, овладевший аббатом, - то когда мы услышим
конец твоего рассказа?
- Ладно, поскорее забудь Лару! - вскричал аббат. - Пусть повесть об
Орио предстанет перед вами как неприкрашенная правда.
Прошел год после смерти Джованны. В палаццо Редзонико давали большой
бал, и вот что говорилось в группе гостей, изящно расположившихся у
амбразуры окна, частью в гостиной, где играли в карты, частью на балконе.
- Как видите, смерть Джованны Морозини не так уж потрясла Орио Соранцо,
раз он вернулся к своим прежним страстям. Вы только поглядите на него!
Никогда он не играл с таким увлечением!
- Говорят, он играет так с самого начала зимы.
- Что до меня, - сказала одна дама, - то я впервые после его
возвращения из Мореи вижу, чтоб он играл.
- Он и не играет никогда, - ответил ей кто-то, - в присутствии
Пелопоннесского (так прозвали тогда великого Морозини в честь его третьей
кампании против турок, самой удачной и славной из всех), но говорят, что в
отсутствие высокопочтенного дядюшки он ведет себя как последний школьник.
Шито-крыто он проиграл уже огромную сумму денег. Не человек, а бездонная
яма!
- Видимо, он выигрывает по меньшей мере столько же, сколько и
проигрывает, ибо я из достоверного источника знаю, что он промотал почти
все приданое своей жены и что по возвращении из Корфу прошлой весной он
прибыл в свой дом как раз в тот момент, когда, прослышав о смерти донны
Джованны, ростовщики, словно вороны, налетели на его палаццо и начали
оценку обстановки и картин. Орио разговаривал с ними возмущенным и
высокомерным тоном человека, у которого денег сколько угодно. Он безо
всякого стеснения разогнал всю эту нечисть, и говорят что через три дня
они уже ползали перед ним на брюхе, ибо он все заплатил - все свои долги с
процентами.
- Ну так верьте моему слову: они возьмут реванш, и в самом скором
времени Орио пригласит кое-кого из этих уважаемых сынов Израиля
позавтракать с ним запросто в его личных покоях. Когда видишь в руке
Соранцо пару игральных костей, можно заранее сказать, что плотина открыта
и что вся Адриатика хлынет в его сундуки и в его имения.
- Бедный Орио, - сказала дама. - Кто решится его осудить? Он ищет
развлечений где может. Он ведь так несчастен!
- Заметно, однако же, - промолвил с досадой один молодой человек, - что
мессер Орио никогда еще так широко не пользовался своим преимуществом
неизменно вызывать интерес у женщин. Похоже, что с тех пор, как он ими не
занимается, они все в него влюбились.
- А точно ли известно, что он ими не занимается? - продолжала синьора с
очаровательно кокетливой ужимкой.
- Вы обольщаетесь, сударыня, - сказал уязвленный кавалер, - Орио
распростился с мирской суетой. Он домогается теперь не славы неотразимого
любовника, а наслаждений в сумеречной тени. Если бы круговая порука не
заставляла нас, мужчин, сохранять в тайне проступки, на которые все мы в
той или иной мере способны, я бы назвал вам имена довольно покладистых
красоток, на чьей груди Орио оплакивает Джованну, которую он так страстно
обожал.
- Я уверена, что это клевета! - вскричала дама. - Вот каковы мужчины!
Они отказывают друг другу в способности к благородной любви, чтобы им не
пришлось подтверждать эту способность на деле, или же для того, чтобы
выдавать за нечто возвышенное недостаток пыла и веры в своих сердцах. А я
утверждаю, что если молчаливая сдержанность и мрачный вид Соранцо - только
способ вызвать к себе симпатию, то способ этот весьма удачен. Когда он
ухаживал за кем попало, для меня его внимание было бы унизительным, а
теперь дело совсем другое; с тех пор как мы знаем, что он обезумел от
горя, потеряв жену, что он в этом году снова пошел на войну с единственной
целью пасть в битве и что он бросался, как лев, на жерла пушек, так и не
обретя смерти, которой искал, для нас он стал красивее, чем когда-либо
был. Я лично могу сказать, что если бы он стал искать в моих взорах то
счастье, от которого якобы отказался в этом мире, то... что ж, я, может
быть, была бы польщена!
- В таком случае, синьора, - сказал раздосадованные поклонник, - надо,
чтобы самый преданный из ваших друзей известил Соранцо о счастье, которое
ему улыбается, хотя он и понятия о нем не имеет.
- Я бы и попросила вас оказать мне эту пустяковую услугу, - ответила
она небрежным тоном, - если бы не была накануне того, чтобы сжалиться над
неким другим.
- Накануне, синьора?
- Да, и, по правде говоря, этот канун длится уже добрых полгода. Но кто
это сюда вошел? Что это за чудо природы?
- Господи помилуй, да это Арджирия Эдзелини! Она так выросла, так
изменилась за год своего траура, когда никто ее не видел, что в этой
красавице и не узнать девочку из палаццо Меммо.
- Да, это истинная жемчужина Венеции, - согласилась дама, отнюдь не
склонная поддаваться на мелкие колкости своего поклонника. И добрые
четверть часа она пылко поддерживала похвалы, которые он намеренно
расточал несравненной красоте Арджирии.
Но Арджирия действительно достойна была восхищения всех мужчин и
зависти всех женщин. Малейшее движение ее полно было изящества и
благородства. Голос ее источал чарующую сладость, а на ее широкое и ясное
чело словно упал отблеск какого-то божественного сияния. Ей было немногим
более пятнадцати лет, но ни одна женщина на этом балу не обладала такой
прелестной фигурой. Однако особый характер ее красоте придавало какое-то
не выразимое словами сочетание нежной грусти и застенчивой гордости.
Взгляд ее словно говорил: "Уважайте мою скорбь, не пытайтесь ни развлекать
меня, ни жалеть".
Она уступила желанию своей семьи, вновь появившись в свете, но сразу
видно было, как тягостно было ей сделать над собой это усилие. Она обожала
своего брата с пылом влюбленной и непорочностью ангела. Потеряв его, она
как бы овдовела, ибо жила до этого со сладостной уверенностью, что имеет
поддержку доверенного друга, покровителя, кроткого и смиренного с нею, но
хмурого и сурового со всеми, кто к ней приближался. Теперь же она осталась
одна на белом свете и не решалась предаваться невинному влечению к
счастью, расцветающему в каждой юной душе. Она, можно сказать, не
осмеливалась жить, и если какой-нибудь мужчина смотрел на нее или
заговаривал с ней, она внутренне вся сжималась от этого взгляда и этих
слов, которые Эдзелино не мог уже уловить и проверить, прежде чем
допустить до нее. Поэтому она сохраняла предельную сдержанность, не
доверяя ни себе, ни другим, но умея все же придать этому недоверию
какой-то трогательный и достойный вид.
Молодой особе, говорившей о ней с таким восхищением, захотелось
окончательно раздразнить своего поклонника, и потому, подойдя к Арджирии,
она завела с ней беседу. Вскоре весь кружок, собравшийся на балконе около
этой дамы, сомкнулся вокруг двух красавиц и увеличился настолько, что
разговор стал общим. Все взгляды обращены были на Арджирию, она оказалась
в центре внимания, но лишь грустно улыбалась порою звонкому щебету своей
собеседницы. Может быть, та рассчитывала подавить ее этим преимуществом,
победить остроумием и любезностью очарование ее спокойной и строгой
красоты. Но ей это не удавалось. Артиллерия кокетства потерпела полное
поражение от истинной красоты душевной, красоты, одетой внешней прелестью.
Во время этого разговора гостиная, где играли в карты, переполнилась
приятными дамами и любезными кавалерами. Большая часть игроков опасалась
проявить неучтивость, не бросив игру и не занявшись дамами, настоящие же
игроки сомкнулись теснее вокруг одного стола, как на войне горстка
храбрецов занимает укрепленную позицию для последнего, отчаянного
сопротивления. Так же как Арджирия Эдзелини являлась центром кружка
любезных кавалеров и дам, Орио Соранцо, словно пригвожденный к игорному
столу, был душой и средоточием кучки страстных и алчных искателей удачи.
Хотя стулья тех и других почти соприкасались, хотя между спинами
собеседников и игроков едва хватало места, где свободно могли бы
колыхаться пышные перья и двигаться руки, целая пропасть отделяла заботы и
склонности этих двух весьма различных человеческих пород: людей
легкомысленного нрава и людей жадных влечений Их позы и выражения лиц были
так же несхожи, как их речи и занятия.
Арджирия, слушая веселый разговор, походила на светлого ангела,
озабоченного людскими треволнениями. Орио, играя жизнью своих друзей и
своей собственной, казался духом тьмы, смеющимся адским смехом среди
мучений, которые испытывает сам и которым подвергает других.
Разговор новой группы кавалеров и дам естественным образом связался с
тем, который был прерван на балконе появлением Арджирии. Любовь - всегда
главная тема бесед, в которых участвуют женщины. Как только оба пола
встречаются в каком-нибудь узком кругу, они с равным интересом и
увлечением обсуждают ее, и, кажется, это началось еще с тех времен, когда
род человеческий едва научился выражать свои мысли и чувства словами.
Различные теории высказываются с самыми удивительными оттенками в
зависимости от возраста и опыта говорящих и их слушателей. Если бы каждый
из выражающих столь различные суждения был вполне искренен, то человек
философически мыслящий - я не сомневаюсь в этом - мог бы по их взглядам на
свойства любви составить себе мнение о свойствах их интеллекта и
нравственной природы. Но в этой области никто не бывает искренним. В любви
у каждого своя заранее выученная и приспособленная к склонностям
слушателей роль. Так, мужчины всегда хвастают - и насчет хорошего и насчет
худого. Сказать ли мне, что женщины...
- Ничего тебе нельзя говорить, - прервала его Беппа, - ведь аббату не
положено знать женщин.
- Арджирия, - смеясь, продолжал аббат, - воздержалась от вмешательства
в разговор, как только он оживился и в особенности когда было названо
лицо, которое дама с балкона предложила благородному обществу обсудить;
услышав произнесенное ею имя, прекрасная Эдзелини вся вспыхнула, но затем
смертельная бледность сразу же спустилась с ее чела до самых уст.
Собеседница Арджирии, однако же, слишком увлеклась своим собственным
щебетом, чтобы обратить на это внимание. Нет людей более нескромных и
менее чутких, чем те, которые пользуются репутацией остроумных. Им бы
только поговорить, они совершенно безразличны к тому, что их речь может
случайно уязвить слушателей. Это совершенные эгоисты: они не способны
приглядеться к тому, какой след оставляют их слова в душе другого
человека, ибо привыкли никогда не вызывать сколько-нибудь серьезного
отклика и всегда рассчитывают на то, что содержание их речей простится им
за блеск формы. Дама становилась все настойчивее и настойчивее, она уже
готовилась торжествовать победу и, не довольствуясь молчанием Арджирии,
которое объясняла недостатком ума у нее, стремилась во что бы то ни стало
вырвать какой-нибудь нелепый ответ, столь неуместный всегда в устах
молодых девушек, если их неосведомленность не скрашена и не освящена
изысканной чуткостью и осмотрительной скромностью.
- Ну что же, прелестная моя синьорина, - сказала наконец коварная
расточительница комплиментов, - выскажитесь по поводу этого трудного
случая. Истина, говорят, глаголет устами младенца, а тем более - устами
ангела. Вопрос таков: может ли мужчина, потерявший жену, остаться
неутешным, и утешится ли мессер Орио Соранцо в будущем году? Мы считаем
вас третейским судьей в этом деле и ожидаем вашего приговора.
Это прямое обращение и все сразу обратившиеся к ней взгляды до
крайности смутили прекрасную Арджирию. Однако, сделав над собой величайшее
усилие, она успокоилась и ответила голосом, слегка дрожащим, но достаточно
громким, чтобы его все слышали:
- Что я могу сказать об этом человеке, которого презираю и ненавижу?
Вам, синьора, наверное, неизвестно, что я считаю его убийцей моего брата?
Этот ответ прозвучал как удар грома, и все молча переглянулись, ибо из
осторожности говорили о Соранцо иносказательно, а если и называли его имя,
то шепотом. Всем было известно, что он находится тут же, и только
Арджирия, хотя и сидела в двух шагах от него, не видела Орио, скрытого от
нее головами гостей, старавшихся придвинуться к ней поближе.
Но Соранцо не слышал этого разговора. Ему предстояло метать кости, и
все предосторожности были ни к чему. Его имя можно было громко выкрикивать
над самым его ухом, он бы не обратил на это внимания, - ведь он играет!
Дело как раз доходило до кульминационного пункта в партии с такой огромной
ставкой, что, желая соблюсти приличие, игроки называли цифру шепотом. В те
времена азартная игра осуждалась положительными людьми и даже
ограничивалась законом, почему хозяева дома и просили гостей проявлять в
ней некоторую умеренность. Орио был бледен, холоден и словно застыл на
месте. Его можно было принять за математика, занятого решением трудной
задачи. Он обладал невозмутимым спокойствием и презрительным равнодушием,
которые так свойственны отчаянным игрокам. Он даже не заметил, что зал
наполнился людьми, не имеющими отношения к игре, и не поднял бы глаза,
даже если бы перед ним распростерлись все гурии Мухаммедова рая.
Почему же слова прекрасной Арджирии вывели его внезапно из летаргии и,
услышав их, он подскочил, словно кто-то нанес ему удар кинжалом?
Существуют загадочные эмоции и необъяснимые душевные движения, от
которых начинают звучать самые тайные струны души. Арджирия не назвала ни
Орио, ни Эдзелино. Но слова _убийца_ и _брат_, словно по волшебству,
открыли виновному, что речь идет о нем и о его жертве. Он не видел
Арджирии, не знал, что она поблизости. Как же он вдруг понял, что это
голос сестры Эдзелино? Но он понял, - все это увидели, хотя никто не мог
бы объяснить, как это до него дошло.
Голос Арджирии словно вонзил в его внутренности докрасна раскаленный
клинок. Он побагровел, поднялся, как будто его ударило электрическим
током, швырнул свой рожок для костей на стол, а самый стол оттолкнул так
резко, что он едва не опрокинулся на противника Орио в игре. Тот тоже
встал, считая себя оскорбленным.
- Что ты делаешь, Орио?! - вскричал один из партнеров Соранцо, чье
внимание не было отвлечено от игры появлением Арджирии и ее спутников, и
тотчас же накрыл кости ладонью, чтобы они не перевернулись. - Ты
выигрываешь, друг, ты выигрываешь! Всех беру в свидетели! Десять очков!
Орио не слышал его. Он стоял, повернувшись лицом к той группе гостей,
откуда раздался голос Арджирии. Рука его, опиравшаяся на спинку стула,
конвульсивно дрожала, и от этого дрожал стул. Его вытянувшаяся шея
напряглась и одеревенела от ужасного волнения, блуждающие глаза метали
пламя. Видя, как над головами смущенных гостей возникло это бледное,