врача, заявил мне о своем глубочайшем отвращении к жизни и умолял меня
достать ему яда, для того чтобы - так он говорил - он мог избежать
медленной казни, во всяком случае не подобающей патрицию, если ложь и
ненависть восторжествуют над правом и истиной. Не будучи в состоянии
избавиться от его навязчивых просьб, но и не считая себя вправе вырвать
обвиняемого из рук правосудия, я достал, ему немного сонного порошка и
уверил его, что небольшой щепотки достаточно, чтобы освободить его от
жизни. Он меня горячо благодарил и обещал не покушаться на самоубийство до
того, как трибунал вынесет свой приговор.
Вечером меня вызвал начальник тюрьмы, чтобы я оказал помощь арабской
девушке, сообщнице Орио. Тюремщик, войдя в ее камеру через несколько часов
после того, как он принес ей пищу, нашел ее погруженной в беспамятство, и
возникло опасение, что она отравилась. Действительно, я убедился, что она
спит, находясь под явным воздействием снотворного. Я осмотрел остатки пищи
и нашел в чашке с питьем следы порошка, данного мной мессеру Соранцо. Я
разузнал, что именно ей дают, и тюремщик сообщил мне, что мессер Соранцо
ежедневно посылает Наам различные припасы получше тех, что даются в
тюрьме, между прочим напиток из меда и лимонного сока, который она всегда
употребляла. Я сам с разрешения начальника тюрьмы согласился из-за
болезненного состояния заключенной доставлять ей припасы, смягчающие
тюремный режим. Остаток напитка я отнес аптекарю, у которого купил
порошок; он произвел анализ и убедился, что это то же самое снадобье. Я
расследовал также обстоятельства, при которых Наам получила от своего
господина этот напиток, и пришел к выводу, что мессер Орио Соранцо,
опасаясь, видимо, каких-либо невыгодных для него разоблачений со стороны
своей невольницы, решил ее отравить и для этой цели использовал меня. За
это, должен сказать, я ему весьма благодарен, ибо недоверие и антипатия,
которые у меня к нему возникли в тот же день, когда я имел честь с ним
познакомиться, наконец-то оправдались и совесть моя уже не находится в
разладе с внутренним чутьем. Я не стану, впрочем, оправдываться перед
мессером Орио в той враждебности, которую со вчерашнего дня испытываю к
нему в этом деле. Безразлично, что он обо мне думает. Но в ваших глазах,
благородный и почтенный синьор Морозини, я не хотел бы прослыть человеком,
преследующим побежденных и бьющим лежачего. Если сейчас я выступаю в роли,
совершенно противной моим вкусам и привычкам, то лишь потому, что едва не
оказался сообщником нового преступления мессера Соранцо и что уж если надо
выбирать между положением борца за правду, то я все же предпочту второе.
- Все это, - вскричал Орио, весь дрожа и несколько растерявшись, - сеть
гнусной лжи, сплетенной графом Эдзелино с целью погубить меня! Если бы эта
бедная девушка, - добавил он, указывая на Наам, - могла понимать все, что
говорится вокруг нее и о ней, если бы она могла на это ответить, она бы
оправдала меня во всем, что мне приписывается. И хотя она запятнала себя
преступлением, я все же решился бы призвать ее в свидетели...
- Вы можете это сделать, - сказал судья.
Тогда Орио обратился к Наам по-арабски, заклиная ее снять с него своими
показаниями все обвинения. Но она молчала, даже не повернув к нему головы.
Казалось, она его даже не слышит.
- Наам, - сказал судья, - сейчас вас подвергнут допросу. Захотите ли вы
на этот раз отвечать или вы действительно не в состоянии это сделать?
- Она не может, - вмешался Орио, - ни ответить на обращенные к ней
слова, ни даже понять их. Здесь, кажется, нет переводчика, и если вы,
милостивые синьоры, позволите, я ей передам...
- Не стоит трудиться, Орио, - произнесла Наам твердым голосом и на
довольно внятном венецианском диалекте. - Видно, ты довольно прост,
невзирая на всю свою ловкость, если можешь думать, что, прожив целый год в
Венеции, я не научилась понимать язык, на котором здесь говорят, и сама на
нем объясняться. У меня были свои причины скрывать это от тебя, у тебя
были свои - для того, чтобы поступать со мной, как ты поступал. Послушай,
Орио, мне надо многое тебе сказать - и сказать перед другими людьми, раз
ты сам сделал небезопасными наши беседы наедине, раз твоя
подозрительность, неблагодарность и злость разбили надгробный камень
могилы, где я погребла себя заживо вместе с тобой.
Наам была настолько слаба, что ей разрешили говорить сидя, и она
откинулась на спинку деревянной скамьи неподалеку от места, где сидел
Орио. Головой она небрежно опиралась о верхнюю часть руки и, обращаясь к
Орио, слегка обернулась к нему, так что говорила с ним, так сказать, через
плечо, но не пожелала повернуться к нему совсем или хотя бы взглянуть на
него. В ее позе и манере говорить было столько презрения, что Орио ощутил,
как отчаяние овладевает им, и у него явилось искушение встать и объявить
себя виновным в каких угодно преступлениях, только бы поскорее покончить
со всеми этими унижениями.
Наам продолжала свою речь с каким-то ужасающим спокойствием. Ее глаза,
ввалившиеся от лихорадки, временами, казалось, заволакиваются, словно она
еще не совсем очнулась от летаргии. Но усилием воли она тотчас же
взбадривала себя, и за этим упадком сил следовали вспышки какого-то
мрачного пламени.
- Орио, - говорила она, не меняя позы, - я тебя крепко любила и одно
время считала таким великим человеком, что убила бы родного отца и
братьев, чтобы тебя спасти. Еще вчера, несмотря на все зло, что ты творил
у меня на глазах и что я сама творила ради тебя, даже самые беспощадные
судьи, даже самые жадные до крови и пыток палачи не смогли бы вырвать у
меня ни единого слова, способного тебе повредить. Я тебя уже не чтила, не
уважала, но еще любила и, во всяком случае, жалела, и раз уж мне суждено
было умереть, я вовсе не хотела тащить тебя за собой в могилу. А сегодня
все совсем по-другому, сегодня у меня нет к тебе ничего, кроме ненависти и
презрения, ты сам знаешь почему. Аллах велит мне сделать так, чтобы ты
понес кару. Ты ее понесешь, и у меня даже жалости к тебе не будет.
Ради тебя я убила своего первого господина, патрасского пашу. Тогда я
первый раз пролила кровь. На один миг мне показалось, что грудь моя
разорвется и голова расколется. С тех пор ты нередко упрекал меня в
подлости и свирепости. Пусть это обвинение падет на твою голову!
Тогда я спасла тебя от смерти и потом не раз еще спасала. Когда ты
сражался против своих соплеменников во главе пиратов, я заслонила тебя
своим телом. Да и впоследствии бывало, что моя окровавленная грудь
принимала на себя удары, предназначенные ускоку.
Как-то вечером ты сказал: "Мои сообщники мешают мне. Я погибну, если ты
не поможешь мне уничтожить их". Я ответила. "Так уничтожим их". Было два
смелых матроса, которые столько раз мчали тебя в бурю по волнам и каждую
ночь доставляли к порогу твоего замка с такой верностью, ловкостью и так
незаметно, что их перехвалить и вознаградить-то по-настоящему было нельзя.
Ты мне сказал: "Убьем их", и мы их убили. Были Медзани, Леонцио и
Фремио-ренегат; они делили с тобой твои опасные дела, хотели поделить и
богатую добычу. Ты мне сказал: "Отравим их", и мы их отравили. Были слуги,
солдаты, женщины, которые могли разобраться в твоих замыслах и расспросить
о них мертвецов. Ты мне сказал: "Запугаем и рассеем всех, спящих под этой
крышей", и мы подожгли замок.
Я принимала участие во всем этом, но душа моя содрогалась, ибо для
женщин проливать кровь - это мерзость. Я выросла в солнечной стране, среди
мирных пастухов, и жестокая жизнь, к которой ты меня принудил, так же мало
походила на обычаи моего детства, как твоя голая, исхлестанная ветрами
скала - на зеленые долины и ароматные деревья моей родины. Но я убеждала
себя, что ты воин и князь и что все позволено тем, кто управляет людьми и
ведет с ними войну. Я говорила себе, что аллах велит им жить на высокой
крутой скале, куда они могут взобраться только по трупам и где им не
удержаться надолго, если они не станут сбрасывать в пропасть тех, кто
пытается до них дотянуться. Я говорила себе, что опасность облагораживает
убийство и грабеж и что, в конце концов, ты так часто подвергал опасности
свою жизнь, что завоевал себе право распоряжаться жизнью своих рабов после
победы. Наконец, я старалась находить великими или же хотя бы законными
все твои веления; и так было бы всегда, если бы ты не убил свою жену.
У тебя была жена - прекрасная, целомудренная и покорная. По красоте
своей она достойна была разделять ложе султана, верностью заслуживала твою
любовь, а кротостью - доброжелательство и уважение, которые я к ней
питала. Ты мне сказал: "Я спасу ее от пожара. Я прежде всего пойду за нею,
на руках своих вынесу из замка и доставлю на свой корабль". И я тебе
поверила, мне и в голову не приходило, что ты способен на то, чтобы
оставить ее во власти огня.
Однако, не довольствуясь тем, что ты предал ее пламени, и, видимо,
опасаясь, чтобы я не устремилась ей на помощь, ты вошел к ней и поразил ее
ударом кинжала. Я видела ее, всю залитую кровью, и я сказала себе:
человек, нападающий на сильных, велик, ибо он храбр; человек, способный
раздавить слабого, достоин презрения, ибо он трус. Я оплакивала твою жену
и над телом ее поклялась, что в тот день, когда ты вздумаешь обойтись со
мною как с ней, смерть ее будет отомщена.
Однако я видела, что ты страдаешь. Я поверила твоим слезам и простила
тебя. Я последовала за тобой в Венецию, я была тебе верна и предана, как
собака - тому, кто ее кормит, как конь - тому, кто его взнуздал. Я спала
на полу, на пороге твоей комнаты, как пантера у входа в пещеру, где ютится
ее потомство. Я никогда ни с единым словом не обращалась к кому-либо,
кроме тебя. Я никогда не издала ни единой жалобы и даже взглядом ни разу
тебя не упрекнула. У себя во дворце ты собирал своих сотоварищей по
распутству, ты окружал себя одалисками и плясуньями. Я сама подавала им
угощение на золотых блюдах и наполняла их кубки вином, которое закон
Мухаммеда запрещал мне подносить к своим губам. Я принимала все, что тебе
нравилось, все, что представлялось тебе необходимым и приятным. Не для
меня существует такое чувство, как ревность. Впрочем, мне казалось, что,
переменив одежду, я переменила и свой пол. Я считала себя твоим братом,
сыном, другом и была счастлива - только бы ты относился ко мне доверчиво и
дружелюбно.
Ты захотел жениться вторично и напрасно скрыл это от меня. Я уже знала
ваш язык, хоть ты и считал, что мне никогда ему не научиться. Я знала все,
что ты делал. Я никогда не воспрепятствовала бы твоему намерению. Я бы
любила и уважала твою жену, служила бы ей, как законной своей госпоже, ибо
про нее говорили, что она такая же красивая, целомудренная и кроткая,
какой была первая. А если бы она оказалась коварной, если бы она
пренебрегла своим долгом, затеяв против тебя заговор, я помогла бы тебе
умертвить ее. А ты боялся меня и свою новую любовь окружал оскорбительной
для меня тайной. Но я только наблюдала, ни слова тебе не говоря.
Твой враг возвратился. До того я видела его только один раз, у меня не
могло быть к нему ни любви, ни ненависти. Но я скорее всего склонна была
бы уважать его за храбрость и его несчастья. Однако он вынужден был
прогнать тебя от своей сестры, обвинить тебя и хотел погубить, а я поэтому
вынуждена была избавить тебя от него. Ты велел мне найти какого-нибудь
bravo [наемного убийцу (итал.)], чтобы его убить. Я же могла довериться
только себе, и я попыталась сделать это сама. Я нанесла удар слуге вместо
хозяина, но это был такой удар, на какой ты-то сейчас уже не способен, ибо
совсем раскис и ослабел и постыдно дрожишь за свою жизнь. Вместо
признательности за это новое преступление, которое я совершила ради тебя,
ты оскорблял меня бранными словами и даже поднял на меня руку. Еще
мгновение - и я убила бы тебя. Мой кинжал к тому времени еще не остыл. Но
после того, как первый порыв гнева прошел, я сказала себе, что ты человек
слабый, истасканный, растерявшийся от страха смерти. Мне стало жаль тебя,
и, зная, что мне все равно грозит смерть, потеряв всякую надежду и всякое
желание жить, я не стала тебя обвинять. Меня пытали, Орио! А ты так этого
боялся, потому что думал, что пыткой у меня вырвут правду. А я не сказала
ни слова. И в награду за это ты вчера пытался меня отравить. Вот почему я
сегодня говорю. Я все сказала.
С этими словами Наам встала, бросила на Орио один лишь взгляд - но он
был как сталь - и затем обратилась к судьям:
- Вы же теперь дайте мне скорую смерть. Это все, чего я прошу.
Воцарилось ледяное молчание, казавшееся одним из установлений этого
страшного трибунала; его нарушал только один звук - то стучали от страха
зубы Соранцо. Морозини сделал над собой величайшее усилие, чтобы выйти из
оцепенения, в которое поверг его этот рассказ, и обратился к доктору:
- Есть ли у этой девушки какие-нибудь доказательства убийства моей
племянницы?
- Знакомо ли вашей милости вот это? - сказал доктор, подавая адмиралу
бронзовый ларчик художественной работы, на котором выгравированы были имя
и герб Морозини.
- Я сам подарил его племяннице, - произнес адмирал. - Замок сломан.
- Это я его сломала, - молвила Наам, - так же как и печать письма,
которое находилось в шкатулке.
- Значит, вам поручено было передать его Медзани?
- Да, ей, - ответил доктор. - Она оставила его у себя, ибо, с одной
стороны, знала, что Медзани предаст республику и не постоит за интересы
синьоры Джованны, а с другой - подозревала, что в ларчике находится нечто
такое, что может погубить Соранцо. Она спрятала этот залог, считая, что
впоследствии вернет его синьоре Джованне. Та же всецело доверяла Наам и,
несомненно, думала, что письмо это до вас дойдет Наам и передала бы его
вам, если бы не опасалась повредить Соранцо. Но она сохранила шкатулочку,
как драгоценное воспоминание о сопернице, которую любила. Она не
расставалась с ней и лишь вчера вечером, убедившись, что Орио пытался ее
отравить, сорвала печать с письма и, прочитав его, передала мне.
Адмирал захотел прочесть письмо. Но судья потребовал чтобы, его вручили
сперва ему, на что он имел право в силу своих неограниченных полномочий.
Морозини подчинился, ибо во всем венецианском государстве не было такой
властной и всеми чтимой головы, которая не склонялась бы перед Советом
Десяти. Судья ознакомился с письмом, а затем отдал его Морозини. Тот
сперва прочел его про себя, а затем стал читать вторично уже вслух,
сказав, что делает это для того, чтобы воздать должное чести Эдзелино и
показать, что полностью отрекается от Орио.
В письме говорилось:
"Дорогой дядя, или, вернее, возлюбленный мой отец, боюсь, что нам уже
не свидеться на этом свете. Вокруг меня строятся зловещие планы, мне
грозят погибельные намерения, внушенные ненавистью. Я сделала ужасную
ошибку, приехав сюда без вашего ведома и согласия, и, может, быть, понесу
за это слишком суровую кару. Но что бы ни случилось и какие бы слухи обо
мне ни распространились, знайте, что у меня нет ни перед кем даже малейшей
вины, и эта мысль дает мне мужество презирать все угрозы и спокойно
принять нависшую надо мной смерть. Может быть, уже через несколько часов
меня не будет в живых. Не проливайте слез. Я даже слишком долго жила. Если
бы мне удалось выбраться из этого гибельного положения, то лишь для того,
чтобы отречься от мира в каком-нибудь монастыре, как можно дальше от
супруга, ибо он позор для всего общества, враг своей страны, одним словом
- ускок! Да избавит вас бог от необходимости прибавить к этому, когда вы
кончите читать письмо: "и убийца вашей злосчастной дочери Джованны
Морозини, которая до последней минуты будет любить и благословлять вас как
отца".
Закончив чтение письма, Морозини встал и отнес его на стол, за которым
сидели судьи. Затем он низко поклонился им и пошел к выходу.
- Берете ли вы на себя, милостивый синьор, защиту племянника вашего
Орио Соранцо? - спросил председатель.
- Нет, мессер, - суровым тоном ответил Морозини.
- Может быть, к сделанным здесь разоблачениям ваша милость пожелает
что-нибудь добавить либо в подкрепление обвинений, либо ради их смягчения?
- Нет, мессер, - снова ответил Морозини. - Но если мне позволено будет
высказать одно личное пожелание, то я обращаюсь к судьям с мольбой о
снисхождении к этой девушке, которую незнание истинной веры и варварские
нравы ее племени толкнули на преступления, противные ее благородному
сердцу.
Председатель ничего не ответил. Он поклонился военачальнику, который
обернулся к графу Эдзелино и крепко пожал ему руку. Так же попрощался он с
доктором, а затем быстро вышел, даже взгляда не бросив на племянника. В
тот миг, когда перед ним открывали дверь, любимый пес Эдзелино,
нетерпеливо дожидавшийся хозяина, ворвался в зал несмотря на стражу,
пытавшуюся его отогнать. Это был большой борзой пес, ковылявший на трех
ногах. Он устремился к хозяину, но, пробегая мимо Наам, как будто узнал ее
и остановился, чтобы приласкаться к ней. Увидев затем Орио, он бросился на
него с бешеной злобой, и только властный призыв Эдзелино помешал ему
вцепиться в горло своему прежнему господину.
- И ты оставляешь меня, Сириус? - произнес Орио.
- И он произносит тебе приговор! - сказала Наам.
Председатель сделал знак сбирам, и они увели Орио. За ним закрылась
внутренняя дверь Дворца дожей. Он никогда больше не переступал ее порога,
и о нем больше никто никогда не слышал.
Люди видели на следующее утро, как из тюрьмы вышел монах. Из этого
сделали вывод, что ночью кто-то был казнен.
На том же заседании Наам была приговорена к смерти. Она выслушала
приговор и вернулась в темницу с безразличием, поразившим всех
присутствовавших. Доктор и граф Эдзелино удалились, расстроенные ее
судьбой, ибо, невзирая на убийство Даниэли, они не могли не восхищаться
мужеством девушки, не сочувствовать ей.
Наам, так же как и Орио, не появлялась больше в Венеции.
Тем не менее уверяют, что вынесенный ей приговор не был приведен в
исполнение. Один из членов трибунала, пораженный ее красотой, диким
величием ее души и неукротимой гордостью, загорелся к ней пламенной, почти
безрассудной страстью. Говорят, что он поставил на карту свое положение,
свою репутацию, свою жизнь ради того, чтобы спасти ее. Если верить слухам,
он спустился ночью в ее камеру и предложил сохранить ей жизнь при условии,
если она согласится стать его любовницей и провести всю жизнь, скрываясь в
его имении в окрестностях Венеции.
Сперва Наам отказалась.
Но ее неизлечимое отчаяние, ее глубочайшее презрение к жизни только
разожгли страсть этого человека. И поистине Наам подходило быть любовницей
инквизитора! Он так донимал ее, что наконец она сказала:
- Лишь одно примирило бы меня с жизнью - надежда увидеть страну, где я
родилась. Если ты дашь слово отпустить меня туда через год, я согласна на
это время стать твоей рабой. Раз мне надо выбирать между рабством и
смертью, я согласна на рабство, с тем чтобы оно было залогом моей свободы
в дальнейшем.
Договор был заключен. Палач, которому поручено было отвезти Наам в
закрытой гондоле к Муранскому каналу, где осужденных бросали в воду, уже
собирался надеть ей на голову роковой мешок, когда шесть человек,
подплывших на легком челноке, вооруженных до зубов и замаскированных,
напали на него и отняли у него жертву.
Об этом событии пошло много разговоров. Многие думали даже, что Орио
спасся и вместе со своей сообщницей бежал за границу. Другие предполагали,
что Морозини, тронутый привязанностью Наам к его племяннице, дал ей
возможность избежать карающей десницы правосудия. Настоящей истины так и
не узнали.
Однако утверждают, что через год в имении судьи стали твориться весьма
странные вещи. Там появился какой-то призрак, нагонявший ужас на всю
окрестность. У судьи, видимо, происходили с этим существом жестокие споры,
- люди слышали его умоляющий голос и угрожающие речи призрака:
- Раз ты не хочешь сдержать свое слово, то лучше убей меня, так как я
пойду и отдамся в руки правосудия. Мое обещание выполнено, теперь твоя
очередь.
Местные кумушки сделали из этого вывод, что грозный судья заключил
договор с самим чертом. В дело, несомненно, вмешалась бы инквизиция, если
бы внезапно весь шум не прекратился и в имении не воцарилось снова
спокойствие.
Как-то, лет через пять после всех этих событий, кучка добропорядочных
горожан попивала кофе в палатке, разбитой на набережной деи Скьявони. Они
заметили, как патрицианская семья, прогуливавшаяся вдоль набережной, села
в свою гондолу пониже кофейни и лодка медленно отплыла.
- Бедная синьора Эдзелини! - произнес один из горожан, следя глазами за
удаляющейся гондолой. - Она еще очень бледна, но вид у нее вполне
разумный.
- Она совсем выздоровела! - отозвался другой горожанин. - Почтенный
доктор Барболамо, всюду ее сопровождающий, такой умелый врач и такой
преданный друг!
- Она и впрямь сходила с ума? - спросил третий.
- Да, но в безумии была кроткой и печальной. Потеря, а затем внезапное
возвращение брата, графа Эдзелино, так потрясли ее, что она долго не
хотела верить, что он живой человек: она принимала его за привидение и,
едва завидев, обращалась в бегство. Когда его не было, она плакала о нем;
когда он появлялся, боялась.
- Да нет, не в этом была настоящая причина ее болезни, - сказал второй
горожанин. - Разве вы не знаете, что она должна была выйти замуж за Орио
Соранцо как раз тогда, когда он исчез вон там?
И с этими словами венецианский гражданин многозначительным жестом
указал в сторону канала, ведущего к тюрьме, в двух шагах от палатки.
- И вот тому доказательство, - вмешался еще один собеседник, - в своем
безумии она наряжалась во все белое, а вместо свадебного букета
прикалывала к корсажу засохшую лавровую ветку.
- Что же это означало? - спросил первый.
- Что означало? Сейчас объясню. Первая жена Орио Соранцо была влюблена
в графа Эдзелино. Она подарила ему веточку лавра и сказала: когда женщина,
которую полюбит Соранцо, станет носит этот букет, Соранцо умрет.
Предсказание и оправдалось. Эдзелино отдал букет сестре, и Соранцо исчез,
словно в воздухе растворился, как многие другие.
- И чтобы дож ни слова не сказал, не побеспокоился о племяннике! Никак
я этого не пойму!
- Дож? Дож в то время был всего-навсего адмиралом Морозини; да и что
такое дож перед Советом Десяти?
- Клянусь мощами святого Марка! - вскричал один достойный негоциант,
который еще ничего не говорил. - Все, что вы тут рассказываете, напомнило
мне об одной удивительной встрече, которую я имел в прошлом году, когда
путешествовал по Йемену. Закупив в самой Мокке нужный мне запас кофе, я
решил побывать в Мекке и в Медине.
Когда я прибыл в Медину, там как раз хоронили одного молодого человека,
которого все считали святым и о котором передавали всякие чудеса. Никто не
знал ни имени его, ни откуда он родом. Он говорил, что он араб, и похоже
было на то. Но, наверное, он много лет прожил вдали от родины, ибо у него
не было ни друзей, ни семьи, которым бы он мог или пожелал открыться. Он
казался совсем юношей, хотя по мужеству своему и жизненному опыту был явно
старше.
Он жил в полном одиночестве, бродил все время по горам, а в городах
появлялся только для того, чтобы творить благочестивые деяния и совершать
паломничества к святыням. Говорил он мало, но речи вел мудрые. Он, видимо,
совсем утратил интерес ко всему земному, радовался и печалился лишь чужой
радостью и горем. Он со знанием дела ухаживал за больными, и хотя он не
был щедр на советы, те, что он все же давал, всегда приносили пользу,
словно глас божий говорил его устами. Его только что нашли умершим, - он
лежал, распростершись перед гробницей пророка. Тело перенесли к мечети и
положили на пороге. Священники и все набожные люди читали кругом него
молитвы и курили ладаном. Проходя мимо катафалка я бросил на него взгляд.
Каково же было мое удивление, когда я узнал... Угадайте, кого?
- Орио Соранцо! - вскричали все присутствующие.
- Да нет же, я ведь говорю о юноше! Это был ни более ни менее, как тот
красивый паж по имени Наам - помните? - тот, что всюду и везде ходил за
мессером Орио Соранцо, в такой богатой и странной одежде.
- Подумать только! - сказал первый горожанин. - А ведь злые языки
только и делали, что болтали, будто это женщина!
Зиму 1837-1838 года Жорж Санд проводит в Ноане. Деревенское уединение
благоприятствует усиленной творческой работе, от которой писательницу не
могут отвлечь домашние хлопоты и неурядицы. В январе она приступает к
новому роману - "Ускок", замысел" которого у нее уже давно созревал.
Работа спорится, и два месяца спустя Жорж Санд отсылает рукопись издателю
журнала "Ревю де де монд". 15 мая 1838 года в этом журнале была напечатана
первая часть "Ускока", за которой вскоре последовали три остальные. В том
же году роман вышел отдельным изданием. Деление на части в нем было
уничтожено, однако текст не подвергся авторской правке. Сохранялся он
неизменным и во всех последующих изданиях.
По замыслу автора "Ускок" должен был входить в серию венецианских;
повестей, рассказываемых в одном дружеском кружке. Однако с другими
повестями серии - "Маттеа" (1835), "Последняя Альдини" (1837),
"Мозаичисты" (1837), "Орко" (1838) - "Ускока" объединяют лишь общие
действующие лица пролога. Действие "Ускока" происходит в конце XVII века в
Венеции и на островах Ионического архипелага. Необходимые для
достать ему яда, для того чтобы - так он говорил - он мог избежать
медленной казни, во всяком случае не подобающей патрицию, если ложь и
ненависть восторжествуют над правом и истиной. Не будучи в состоянии
избавиться от его навязчивых просьб, но и не считая себя вправе вырвать
обвиняемого из рук правосудия, я достал, ему немного сонного порошка и
уверил его, что небольшой щепотки достаточно, чтобы освободить его от
жизни. Он меня горячо благодарил и обещал не покушаться на самоубийство до
того, как трибунал вынесет свой приговор.
Вечером меня вызвал начальник тюрьмы, чтобы я оказал помощь арабской
девушке, сообщнице Орио. Тюремщик, войдя в ее камеру через несколько часов
после того, как он принес ей пищу, нашел ее погруженной в беспамятство, и
возникло опасение, что она отравилась. Действительно, я убедился, что она
спит, находясь под явным воздействием снотворного. Я осмотрел остатки пищи
и нашел в чашке с питьем следы порошка, данного мной мессеру Соранцо. Я
разузнал, что именно ей дают, и тюремщик сообщил мне, что мессер Соранцо
ежедневно посылает Наам различные припасы получше тех, что даются в
тюрьме, между прочим напиток из меда и лимонного сока, который она всегда
употребляла. Я сам с разрешения начальника тюрьмы согласился из-за
болезненного состояния заключенной доставлять ей припасы, смягчающие
тюремный режим. Остаток напитка я отнес аптекарю, у которого купил
порошок; он произвел анализ и убедился, что это то же самое снадобье. Я
расследовал также обстоятельства, при которых Наам получила от своего
господина этот напиток, и пришел к выводу, что мессер Орио Соранцо,
опасаясь, видимо, каких-либо невыгодных для него разоблачений со стороны
своей невольницы, решил ее отравить и для этой цели использовал меня. За
это, должен сказать, я ему весьма благодарен, ибо недоверие и антипатия,
которые у меня к нему возникли в тот же день, когда я имел честь с ним
познакомиться, наконец-то оправдались и совесть моя уже не находится в
разладе с внутренним чутьем. Я не стану, впрочем, оправдываться перед
мессером Орио в той враждебности, которую со вчерашнего дня испытываю к
нему в этом деле. Безразлично, что он обо мне думает. Но в ваших глазах,
благородный и почтенный синьор Морозини, я не хотел бы прослыть человеком,
преследующим побежденных и бьющим лежачего. Если сейчас я выступаю в роли,
совершенно противной моим вкусам и привычкам, то лишь потому, что едва не
оказался сообщником нового преступления мессера Соранцо и что уж если надо
выбирать между положением борца за правду, то я все же предпочту второе.
- Все это, - вскричал Орио, весь дрожа и несколько растерявшись, - сеть
гнусной лжи, сплетенной графом Эдзелино с целью погубить меня! Если бы эта
бедная девушка, - добавил он, указывая на Наам, - могла понимать все, что
говорится вокруг нее и о ней, если бы она могла на это ответить, она бы
оправдала меня во всем, что мне приписывается. И хотя она запятнала себя
преступлением, я все же решился бы призвать ее в свидетели...
- Вы можете это сделать, - сказал судья.
Тогда Орио обратился к Наам по-арабски, заклиная ее снять с него своими
показаниями все обвинения. Но она молчала, даже не повернув к нему головы.
Казалось, она его даже не слышит.
- Наам, - сказал судья, - сейчас вас подвергнут допросу. Захотите ли вы
на этот раз отвечать или вы действительно не в состоянии это сделать?
- Она не может, - вмешался Орио, - ни ответить на обращенные к ней
слова, ни даже понять их. Здесь, кажется, нет переводчика, и если вы,
милостивые синьоры, позволите, я ей передам...
- Не стоит трудиться, Орио, - произнесла Наам твердым голосом и на
довольно внятном венецианском диалекте. - Видно, ты довольно прост,
невзирая на всю свою ловкость, если можешь думать, что, прожив целый год в
Венеции, я не научилась понимать язык, на котором здесь говорят, и сама на
нем объясняться. У меня были свои причины скрывать это от тебя, у тебя
были свои - для того, чтобы поступать со мной, как ты поступал. Послушай,
Орио, мне надо многое тебе сказать - и сказать перед другими людьми, раз
ты сам сделал небезопасными наши беседы наедине, раз твоя
подозрительность, неблагодарность и злость разбили надгробный камень
могилы, где я погребла себя заживо вместе с тобой.
Наам была настолько слаба, что ей разрешили говорить сидя, и она
откинулась на спинку деревянной скамьи неподалеку от места, где сидел
Орио. Головой она небрежно опиралась о верхнюю часть руки и, обращаясь к
Орио, слегка обернулась к нему, так что говорила с ним, так сказать, через
плечо, но не пожелала повернуться к нему совсем или хотя бы взглянуть на
него. В ее позе и манере говорить было столько презрения, что Орио ощутил,
как отчаяние овладевает им, и у него явилось искушение встать и объявить
себя виновным в каких угодно преступлениях, только бы поскорее покончить
со всеми этими унижениями.
Наам продолжала свою речь с каким-то ужасающим спокойствием. Ее глаза,
ввалившиеся от лихорадки, временами, казалось, заволакиваются, словно она
еще не совсем очнулась от летаргии. Но усилием воли она тотчас же
взбадривала себя, и за этим упадком сил следовали вспышки какого-то
мрачного пламени.
- Орио, - говорила она, не меняя позы, - я тебя крепко любила и одно
время считала таким великим человеком, что убила бы родного отца и
братьев, чтобы тебя спасти. Еще вчера, несмотря на все зло, что ты творил
у меня на глазах и что я сама творила ради тебя, даже самые беспощадные
судьи, даже самые жадные до крови и пыток палачи не смогли бы вырвать у
меня ни единого слова, способного тебе повредить. Я тебя уже не чтила, не
уважала, но еще любила и, во всяком случае, жалела, и раз уж мне суждено
было умереть, я вовсе не хотела тащить тебя за собой в могилу. А сегодня
все совсем по-другому, сегодня у меня нет к тебе ничего, кроме ненависти и
презрения, ты сам знаешь почему. Аллах велит мне сделать так, чтобы ты
понес кару. Ты ее понесешь, и у меня даже жалости к тебе не будет.
Ради тебя я убила своего первого господина, патрасского пашу. Тогда я
первый раз пролила кровь. На один миг мне показалось, что грудь моя
разорвется и голова расколется. С тех пор ты нередко упрекал меня в
подлости и свирепости. Пусть это обвинение падет на твою голову!
Тогда я спасла тебя от смерти и потом не раз еще спасала. Когда ты
сражался против своих соплеменников во главе пиратов, я заслонила тебя
своим телом. Да и впоследствии бывало, что моя окровавленная грудь
принимала на себя удары, предназначенные ускоку.
Как-то вечером ты сказал: "Мои сообщники мешают мне. Я погибну, если ты
не поможешь мне уничтожить их". Я ответила. "Так уничтожим их". Было два
смелых матроса, которые столько раз мчали тебя в бурю по волнам и каждую
ночь доставляли к порогу твоего замка с такой верностью, ловкостью и так
незаметно, что их перехвалить и вознаградить-то по-настоящему было нельзя.
Ты мне сказал: "Убьем их", и мы их убили. Были Медзани, Леонцио и
Фремио-ренегат; они делили с тобой твои опасные дела, хотели поделить и
богатую добычу. Ты мне сказал: "Отравим их", и мы их отравили. Были слуги,
солдаты, женщины, которые могли разобраться в твоих замыслах и расспросить
о них мертвецов. Ты мне сказал: "Запугаем и рассеем всех, спящих под этой
крышей", и мы подожгли замок.
Я принимала участие во всем этом, но душа моя содрогалась, ибо для
женщин проливать кровь - это мерзость. Я выросла в солнечной стране, среди
мирных пастухов, и жестокая жизнь, к которой ты меня принудил, так же мало
походила на обычаи моего детства, как твоя голая, исхлестанная ветрами
скала - на зеленые долины и ароматные деревья моей родины. Но я убеждала
себя, что ты воин и князь и что все позволено тем, кто управляет людьми и
ведет с ними войну. Я говорила себе, что аллах велит им жить на высокой
крутой скале, куда они могут взобраться только по трупам и где им не
удержаться надолго, если они не станут сбрасывать в пропасть тех, кто
пытается до них дотянуться. Я говорила себе, что опасность облагораживает
убийство и грабеж и что, в конце концов, ты так часто подвергал опасности
свою жизнь, что завоевал себе право распоряжаться жизнью своих рабов после
победы. Наконец, я старалась находить великими или же хотя бы законными
все твои веления; и так было бы всегда, если бы ты не убил свою жену.
У тебя была жена - прекрасная, целомудренная и покорная. По красоте
своей она достойна была разделять ложе султана, верностью заслуживала твою
любовь, а кротостью - доброжелательство и уважение, которые я к ней
питала. Ты мне сказал: "Я спасу ее от пожара. Я прежде всего пойду за нею,
на руках своих вынесу из замка и доставлю на свой корабль". И я тебе
поверила, мне и в голову не приходило, что ты способен на то, чтобы
оставить ее во власти огня.
Однако, не довольствуясь тем, что ты предал ее пламени, и, видимо,
опасаясь, чтобы я не устремилась ей на помощь, ты вошел к ней и поразил ее
ударом кинжала. Я видела ее, всю залитую кровью, и я сказала себе:
человек, нападающий на сильных, велик, ибо он храбр; человек, способный
раздавить слабого, достоин презрения, ибо он трус. Я оплакивала твою жену
и над телом ее поклялась, что в тот день, когда ты вздумаешь обойтись со
мною как с ней, смерть ее будет отомщена.
Однако я видела, что ты страдаешь. Я поверила твоим слезам и простила
тебя. Я последовала за тобой в Венецию, я была тебе верна и предана, как
собака - тому, кто ее кормит, как конь - тому, кто его взнуздал. Я спала
на полу, на пороге твоей комнаты, как пантера у входа в пещеру, где ютится
ее потомство. Я никогда ни с единым словом не обращалась к кому-либо,
кроме тебя. Я никогда не издала ни единой жалобы и даже взглядом ни разу
тебя не упрекнула. У себя во дворце ты собирал своих сотоварищей по
распутству, ты окружал себя одалисками и плясуньями. Я сама подавала им
угощение на золотых блюдах и наполняла их кубки вином, которое закон
Мухаммеда запрещал мне подносить к своим губам. Я принимала все, что тебе
нравилось, все, что представлялось тебе необходимым и приятным. Не для
меня существует такое чувство, как ревность. Впрочем, мне казалось, что,
переменив одежду, я переменила и свой пол. Я считала себя твоим братом,
сыном, другом и была счастлива - только бы ты относился ко мне доверчиво и
дружелюбно.
Ты захотел жениться вторично и напрасно скрыл это от меня. Я уже знала
ваш язык, хоть ты и считал, что мне никогда ему не научиться. Я знала все,
что ты делал. Я никогда не воспрепятствовала бы твоему намерению. Я бы
любила и уважала твою жену, служила бы ей, как законной своей госпоже, ибо
про нее говорили, что она такая же красивая, целомудренная и кроткая,
какой была первая. А если бы она оказалась коварной, если бы она
пренебрегла своим долгом, затеяв против тебя заговор, я помогла бы тебе
умертвить ее. А ты боялся меня и свою новую любовь окружал оскорбительной
для меня тайной. Но я только наблюдала, ни слова тебе не говоря.
Твой враг возвратился. До того я видела его только один раз, у меня не
могло быть к нему ни любви, ни ненависти. Но я скорее всего склонна была
бы уважать его за храбрость и его несчастья. Однако он вынужден был
прогнать тебя от своей сестры, обвинить тебя и хотел погубить, а я поэтому
вынуждена была избавить тебя от него. Ты велел мне найти какого-нибудь
bravo [наемного убийцу (итал.)], чтобы его убить. Я же могла довериться
только себе, и я попыталась сделать это сама. Я нанесла удар слуге вместо
хозяина, но это был такой удар, на какой ты-то сейчас уже не способен, ибо
совсем раскис и ослабел и постыдно дрожишь за свою жизнь. Вместо
признательности за это новое преступление, которое я совершила ради тебя,
ты оскорблял меня бранными словами и даже поднял на меня руку. Еще
мгновение - и я убила бы тебя. Мой кинжал к тому времени еще не остыл. Но
после того, как первый порыв гнева прошел, я сказала себе, что ты человек
слабый, истасканный, растерявшийся от страха смерти. Мне стало жаль тебя,
и, зная, что мне все равно грозит смерть, потеряв всякую надежду и всякое
желание жить, я не стала тебя обвинять. Меня пытали, Орио! А ты так этого
боялся, потому что думал, что пыткой у меня вырвут правду. А я не сказала
ни слова. И в награду за это ты вчера пытался меня отравить. Вот почему я
сегодня говорю. Я все сказала.
С этими словами Наам встала, бросила на Орио один лишь взгляд - но он
был как сталь - и затем обратилась к судьям:
- Вы же теперь дайте мне скорую смерть. Это все, чего я прошу.
Воцарилось ледяное молчание, казавшееся одним из установлений этого
страшного трибунала; его нарушал только один звук - то стучали от страха
зубы Соранцо. Морозини сделал над собой величайшее усилие, чтобы выйти из
оцепенения, в которое поверг его этот рассказ, и обратился к доктору:
- Есть ли у этой девушки какие-нибудь доказательства убийства моей
племянницы?
- Знакомо ли вашей милости вот это? - сказал доктор, подавая адмиралу
бронзовый ларчик художественной работы, на котором выгравированы были имя
и герб Морозини.
- Я сам подарил его племяннице, - произнес адмирал. - Замок сломан.
- Это я его сломала, - молвила Наам, - так же как и печать письма,
которое находилось в шкатулке.
- Значит, вам поручено было передать его Медзани?
- Да, ей, - ответил доктор. - Она оставила его у себя, ибо, с одной
стороны, знала, что Медзани предаст республику и не постоит за интересы
синьоры Джованны, а с другой - подозревала, что в ларчике находится нечто
такое, что может погубить Соранцо. Она спрятала этот залог, считая, что
впоследствии вернет его синьоре Джованне. Та же всецело доверяла Наам и,
несомненно, думала, что письмо это до вас дойдет Наам и передала бы его
вам, если бы не опасалась повредить Соранцо. Но она сохранила шкатулочку,
как драгоценное воспоминание о сопернице, которую любила. Она не
расставалась с ней и лишь вчера вечером, убедившись, что Орио пытался ее
отравить, сорвала печать с письма и, прочитав его, передала мне.
Адмирал захотел прочесть письмо. Но судья потребовал чтобы, его вручили
сперва ему, на что он имел право в силу своих неограниченных полномочий.
Морозини подчинился, ибо во всем венецианском государстве не было такой
властной и всеми чтимой головы, которая не склонялась бы перед Советом
Десяти. Судья ознакомился с письмом, а затем отдал его Морозини. Тот
сперва прочел его про себя, а затем стал читать вторично уже вслух,
сказав, что делает это для того, чтобы воздать должное чести Эдзелино и
показать, что полностью отрекается от Орио.
В письме говорилось:
"Дорогой дядя, или, вернее, возлюбленный мой отец, боюсь, что нам уже
не свидеться на этом свете. Вокруг меня строятся зловещие планы, мне
грозят погибельные намерения, внушенные ненавистью. Я сделала ужасную
ошибку, приехав сюда без вашего ведома и согласия, и, может, быть, понесу
за это слишком суровую кару. Но что бы ни случилось и какие бы слухи обо
мне ни распространились, знайте, что у меня нет ни перед кем даже малейшей
вины, и эта мысль дает мне мужество презирать все угрозы и спокойно
принять нависшую надо мной смерть. Может быть, уже через несколько часов
меня не будет в живых. Не проливайте слез. Я даже слишком долго жила. Если
бы мне удалось выбраться из этого гибельного положения, то лишь для того,
чтобы отречься от мира в каком-нибудь монастыре, как можно дальше от
супруга, ибо он позор для всего общества, враг своей страны, одним словом
- ускок! Да избавит вас бог от необходимости прибавить к этому, когда вы
кончите читать письмо: "и убийца вашей злосчастной дочери Джованны
Морозини, которая до последней минуты будет любить и благословлять вас как
отца".
Закончив чтение письма, Морозини встал и отнес его на стол, за которым
сидели судьи. Затем он низко поклонился им и пошел к выходу.
- Берете ли вы на себя, милостивый синьор, защиту племянника вашего
Орио Соранцо? - спросил председатель.
- Нет, мессер, - суровым тоном ответил Морозини.
- Может быть, к сделанным здесь разоблачениям ваша милость пожелает
что-нибудь добавить либо в подкрепление обвинений, либо ради их смягчения?
- Нет, мессер, - снова ответил Морозини. - Но если мне позволено будет
высказать одно личное пожелание, то я обращаюсь к судьям с мольбой о
снисхождении к этой девушке, которую незнание истинной веры и варварские
нравы ее племени толкнули на преступления, противные ее благородному
сердцу.
Председатель ничего не ответил. Он поклонился военачальнику, который
обернулся к графу Эдзелино и крепко пожал ему руку. Так же попрощался он с
доктором, а затем быстро вышел, даже взгляда не бросив на племянника. В
тот миг, когда перед ним открывали дверь, любимый пес Эдзелино,
нетерпеливо дожидавшийся хозяина, ворвался в зал несмотря на стражу,
пытавшуюся его отогнать. Это был большой борзой пес, ковылявший на трех
ногах. Он устремился к хозяину, но, пробегая мимо Наам, как будто узнал ее
и остановился, чтобы приласкаться к ней. Увидев затем Орио, он бросился на
него с бешеной злобой, и только властный призыв Эдзелино помешал ему
вцепиться в горло своему прежнему господину.
- И ты оставляешь меня, Сириус? - произнес Орио.
- И он произносит тебе приговор! - сказала Наам.
Председатель сделал знак сбирам, и они увели Орио. За ним закрылась
внутренняя дверь Дворца дожей. Он никогда больше не переступал ее порога,
и о нем больше никто никогда не слышал.
Люди видели на следующее утро, как из тюрьмы вышел монах. Из этого
сделали вывод, что ночью кто-то был казнен.
На том же заседании Наам была приговорена к смерти. Она выслушала
приговор и вернулась в темницу с безразличием, поразившим всех
присутствовавших. Доктор и граф Эдзелино удалились, расстроенные ее
судьбой, ибо, невзирая на убийство Даниэли, они не могли не восхищаться
мужеством девушки, не сочувствовать ей.
Наам, так же как и Орио, не появлялась больше в Венеции.
Тем не менее уверяют, что вынесенный ей приговор не был приведен в
исполнение. Один из членов трибунала, пораженный ее красотой, диким
величием ее души и неукротимой гордостью, загорелся к ней пламенной, почти
безрассудной страстью. Говорят, что он поставил на карту свое положение,
свою репутацию, свою жизнь ради того, чтобы спасти ее. Если верить слухам,
он спустился ночью в ее камеру и предложил сохранить ей жизнь при условии,
если она согласится стать его любовницей и провести всю жизнь, скрываясь в
его имении в окрестностях Венеции.
Сперва Наам отказалась.
Но ее неизлечимое отчаяние, ее глубочайшее презрение к жизни только
разожгли страсть этого человека. И поистине Наам подходило быть любовницей
инквизитора! Он так донимал ее, что наконец она сказала:
- Лишь одно примирило бы меня с жизнью - надежда увидеть страну, где я
родилась. Если ты дашь слово отпустить меня туда через год, я согласна на
это время стать твоей рабой. Раз мне надо выбирать между рабством и
смертью, я согласна на рабство, с тем чтобы оно было залогом моей свободы
в дальнейшем.
Договор был заключен. Палач, которому поручено было отвезти Наам в
закрытой гондоле к Муранскому каналу, где осужденных бросали в воду, уже
собирался надеть ей на голову роковой мешок, когда шесть человек,
подплывших на легком челноке, вооруженных до зубов и замаскированных,
напали на него и отняли у него жертву.
Об этом событии пошло много разговоров. Многие думали даже, что Орио
спасся и вместе со своей сообщницей бежал за границу. Другие предполагали,
что Морозини, тронутый привязанностью Наам к его племяннице, дал ей
возможность избежать карающей десницы правосудия. Настоящей истины так и
не узнали.
Однако утверждают, что через год в имении судьи стали твориться весьма
странные вещи. Там появился какой-то призрак, нагонявший ужас на всю
окрестность. У судьи, видимо, происходили с этим существом жестокие споры,
- люди слышали его умоляющий голос и угрожающие речи призрака:
- Раз ты не хочешь сдержать свое слово, то лучше убей меня, так как я
пойду и отдамся в руки правосудия. Мое обещание выполнено, теперь твоя
очередь.
Местные кумушки сделали из этого вывод, что грозный судья заключил
договор с самим чертом. В дело, несомненно, вмешалась бы инквизиция, если
бы внезапно весь шум не прекратился и в имении не воцарилось снова
спокойствие.
Как-то, лет через пять после всех этих событий, кучка добропорядочных
горожан попивала кофе в палатке, разбитой на набережной деи Скьявони. Они
заметили, как патрицианская семья, прогуливавшаяся вдоль набережной, села
в свою гондолу пониже кофейни и лодка медленно отплыла.
- Бедная синьора Эдзелини! - произнес один из горожан, следя глазами за
удаляющейся гондолой. - Она еще очень бледна, но вид у нее вполне
разумный.
- Она совсем выздоровела! - отозвался другой горожанин. - Почтенный
доктор Барболамо, всюду ее сопровождающий, такой умелый врач и такой
преданный друг!
- Она и впрямь сходила с ума? - спросил третий.
- Да, но в безумии была кроткой и печальной. Потеря, а затем внезапное
возвращение брата, графа Эдзелино, так потрясли ее, что она долго не
хотела верить, что он живой человек: она принимала его за привидение и,
едва завидев, обращалась в бегство. Когда его не было, она плакала о нем;
когда он появлялся, боялась.
- Да нет, не в этом была настоящая причина ее болезни, - сказал второй
горожанин. - Разве вы не знаете, что она должна была выйти замуж за Орио
Соранцо как раз тогда, когда он исчез вон там?
И с этими словами венецианский гражданин многозначительным жестом
указал в сторону канала, ведущего к тюрьме, в двух шагах от палатки.
- И вот тому доказательство, - вмешался еще один собеседник, - в своем
безумии она наряжалась во все белое, а вместо свадебного букета
прикалывала к корсажу засохшую лавровую ветку.
- Что же это означало? - спросил первый.
- Что означало? Сейчас объясню. Первая жена Орио Соранцо была влюблена
в графа Эдзелино. Она подарила ему веточку лавра и сказала: когда женщина,
которую полюбит Соранцо, станет носит этот букет, Соранцо умрет.
Предсказание и оправдалось. Эдзелино отдал букет сестре, и Соранцо исчез,
словно в воздухе растворился, как многие другие.
- И чтобы дож ни слова не сказал, не побеспокоился о племяннике! Никак
я этого не пойму!
- Дож? Дож в то время был всего-навсего адмиралом Морозини; да и что
такое дож перед Советом Десяти?
- Клянусь мощами святого Марка! - вскричал один достойный негоциант,
который еще ничего не говорил. - Все, что вы тут рассказываете, напомнило
мне об одной удивительной встрече, которую я имел в прошлом году, когда
путешествовал по Йемену. Закупив в самой Мокке нужный мне запас кофе, я
решил побывать в Мекке и в Медине.
Когда я прибыл в Медину, там как раз хоронили одного молодого человека,
которого все считали святым и о котором передавали всякие чудеса. Никто не
знал ни имени его, ни откуда он родом. Он говорил, что он араб, и похоже
было на то. Но, наверное, он много лет прожил вдали от родины, ибо у него
не было ни друзей, ни семьи, которым бы он мог или пожелал открыться. Он
казался совсем юношей, хотя по мужеству своему и жизненному опыту был явно
старше.
Он жил в полном одиночестве, бродил все время по горам, а в городах
появлялся только для того, чтобы творить благочестивые деяния и совершать
паломничества к святыням. Говорил он мало, но речи вел мудрые. Он, видимо,
совсем утратил интерес ко всему земному, радовался и печалился лишь чужой
радостью и горем. Он со знанием дела ухаживал за больными, и хотя он не
был щедр на советы, те, что он все же давал, всегда приносили пользу,
словно глас божий говорил его устами. Его только что нашли умершим, - он
лежал, распростершись перед гробницей пророка. Тело перенесли к мечети и
положили на пороге. Священники и все набожные люди читали кругом него
молитвы и курили ладаном. Проходя мимо катафалка я бросил на него взгляд.
Каково же было мое удивление, когда я узнал... Угадайте, кого?
- Орио Соранцо! - вскричали все присутствующие.
- Да нет же, я ведь говорю о юноше! Это был ни более ни менее, как тот
красивый паж по имени Наам - помните? - тот, что всюду и везде ходил за
мессером Орио Соранцо, в такой богатой и странной одежде.
- Подумать только! - сказал первый горожанин. - А ведь злые языки
только и делали, что болтали, будто это женщина!
Зиму 1837-1838 года Жорж Санд проводит в Ноане. Деревенское уединение
благоприятствует усиленной творческой работе, от которой писательницу не
могут отвлечь домашние хлопоты и неурядицы. В январе она приступает к
новому роману - "Ускок", замысел" которого у нее уже давно созревал.
Работа спорится, и два месяца спустя Жорж Санд отсылает рукопись издателю
журнала "Ревю де де монд". 15 мая 1838 года в этом журнале была напечатана
первая часть "Ускока", за которой вскоре последовали три остальные. В том
же году роман вышел отдельным изданием. Деление на части в нем было
уничтожено, однако текст не подвергся авторской правке. Сохранялся он
неизменным и во всех последующих изданиях.
По замыслу автора "Ускок" должен был входить в серию венецианских;
повестей, рассказываемых в одном дружеском кружке. Однако с другими
повестями серии - "Маттеа" (1835), "Последняя Альдини" (1837),
"Мозаичисты" (1837), "Орко" (1838) - "Ускока" объединяют лишь общие
действующие лица пролога. Действие "Ускока" происходит в конце XVII века в
Венеции и на островах Ионического архипелага. Необходимые для