сообщничестве могу быть обвинен.
- Вы по-прежнему держитесь заявления, сделанного вами чинам, которые
вас арестовали?
- Да, держусь. Я его полностью и решительно подтверждаю.
- Господин доктор наук, профессор Стефано Барболамо, соблаговолите
прослушать протокольную запись данных вами в тот же день показаний и
сказать нам, подтверждаете ли вы их.
Затем прочитан был нижеследующий протокол.
"16 июня 1687 года около двух часов пополуночи Стефано Барболамо
возвращался к себе домой, проведя ночь у изголовья своих пациентов. С
порога своего дома, находящегося на противоположном берегу Малого канала
омывающего палаццо Меммо, он увидел как раз напротив себя бегущего
человека, который наклонился, словно хотел спрятаться за парапет, в том
месте, где перила кончаются у площадки для причала. Подозревая, что у
этого человека могут быть какие-либо злодейские замыслы, доктор задержался
на пороге своего дома и, глядя из-за полуоткрытой двери, чтобы не быть
замеченным, увидел другого человека, который словно искал первого и
неосторожно спустился ступеньки на две вниз к причалу. Тотчас же
спрятавшийся бросился на него и нанес ему удар сбоку. Доктор слышал лишь
один крик. Он бросился к парапету, но жертва уже исчезла. Только волнение
еще не улеглось в том месте, куда упало тело. На берегу стоял лишь один
человек, явно намеревавшийся встретить своего врага, если бы тот всплыл,
ударами кинжала. Но тот был заколот насмерть: он не появился.
Хладнокровие и смелость убийцы, который, вместо того чтобы бежать,
занимался обмыванием залитых кровью ступенек, настолько удивили доктора,
что он решил пойти за ним и понаблюдать. Скрытый за углом стены, он мог
видеть все его движения, сам оставаясь незамеченным. Он двинулся вдоль
домов набережной, а убийца между тем шел по противоположному берегу
канала. У доктора было то преимущество, что он находился в тени и мог идти
незамеченным, в то время как вынырнувшая из-за облаков луна ярко освещала
преступника. Именно тогда, будучи отделен только сужающимся руслом канала,
доктор узнал облик юного мусульманина, который уже в течение года состоит
на службе у мессера Орио Соранцо. Этот юноша шел не торопясь и время от
времени оборачивался, чтобы узнать, не следят ли за ним. Тогда доктор
также останавливался. Затем он увидел, как тот свернул в переулок. Тогда
доктор побежал до ближайшего моста и, убыстряя шаг, вскоре нагнал Наама,
однако все время оставался на должном расстоянии. Он шел за юношей, петляя
почти целый час, пока не увидел, что тот возвратился в палаццо Соранцо.
Удостоверившись, таким образом, что он не ошибся насчет личности
преступника, доктор тотчас же отправился сделать заявление в полицию и
оттуда вернулся прямо к себе, в то время как полицейские чины приступили к
аресту мессера Орио и его слуги. На набережной доктор обнаружил нескольких
человек, которые с озабоченным видом сновали туда и сюда, явно кого-то
ища. Один из них подошел к нему и, сразу узнав его, так как уже
рассветало, учтиво спросил, не заметил ли он по дороге чего-либо
необычного - человека, пытавшегося скрыться, или потасовки в том квартале,
где он проходил. Но доктор вместо ответа отступил в изумлении и едва не
упал навзничь, увидав перед собой призрак человека, которого он уже целый
год считал погибшим и которого горестно оплакивала осиротевшая семья.
- Не удивляйтесь и не пугайтесь, любезный доктор, - сказал призрак, - я
ваш верный пациент и старый друг, граф Эрмолао Эдзелино, о котором вы,
может быть, по доброте душевной несколько сожалели и который, словно
чудом, выпутался из целого клубка весьма необычайных бедственный
приключений..."
Когда читавший показания врача дошел до этого момента, Орио сжал под
плащом кулаки. Его глаза встретились с глазами доктора, и в них он прочел
немного жестокую иронию порядочного человека, которому удалось перехитрить
негодяя.
Чтение продолжалось.
"Граф Эдзелино сказал тогда доктору, что они еще повидаются на досуге и
он поведает ему о своих приключениях, но сейчас он просит извинения: он
обеспокоен другим делом, и ему нужна помощь доктора для выяснения некого
странного обстоятельства. Молодой человек, которого, судя по одежде, он
принял за арабского невольника мессера Орио Соранцо, явился играть на
лютне под окном синьоры Арджирии и словно бросал вызов хозяину дома, не
обращая внимания на то, что тот и словами и жестами приказывал ему отойти
и играть где-нибудь в другом месте. Раздраженный, граф Эдзелино выбежал из
дома и стал его преследовать, но, заметив, что оружия он с собой не
захватил, а музыкант мог завлечь его в какую-нибудь ловушку (тем более что
у графа имелось достаточно оснований опасаться подвоха со стороны мессера
Соранцо), он опять вернулся в дом за шпагой. В тот миг, когда он
переступал порог дворца, навстречу ему попался его верный слуга Даниэли,
встревоженный всей этой историей и вышедший на помощь хозяину. Даниэли
бросился за музыкантом, а граф зашел в оружейный зал и взял со стены
старую шпагу - первое, что ему попалось под руку.
На несколько минут его задержала испуганная сестра, в страхе за него
сбежавшая вниз по лестнице. Он не без труда вырвался из ее рук и,
удивленный отсутствием Даниэли, побежал в том же направлении. Видя, что
улица пустынна и безмолвна, он свернул налево и некоторое время безуспешно
бежал вперед и звал слугу. Под конец он вернулся обратно, к тому времени
проснулись другие слуги, и все вместе они принялись искать Даниэли. Один
из слуг уверял, что слышал слабый крик и всплеск воды, словно что-то
тяжелое упало в канал. Именно из-за этого он проснулся и встал, хотя
понятия не имел о случившемся. Как ни старались граф и его слуги, верного
Даниэли им найти не удалось. На ступеньках причала они обнаружили следы
плохо смытой крови, что их крайне встревожило. Доктор рассказал, что он
видел. Тогда принесли щуп и стали искать в канале вдоль берега, но через
несколько часов тело Даниэли всплыло у противоположного берега".
"Выходит, - подумал Орио, снедаемый молчаливой яростью, - Наам
ошиблась, и я сам себя выдал, заявив полиции, что удар предназначался
Эдзелино".
Доктор подтвердил свои показания, и в зал ввели Эдзелино.
- Синьор граф, - обратился к нему следователь, - вы заявили нам, что
имеете сообщить много весьма важного о поведении мессера Орио Соранцо. Это
по вашему желанию вам устраивается с ним очная ставка в нашем присутствии.
Соблаговолите высказаться.
- Прошу извинения и минутной отсрочки, - сказал Эдзелино. - Я жду
свидетеля, вызвать которого мне разрешил Совет Десяти; в его присутствии
должны быть записаны мои показания.
Графу Эдзелино подали кресло, и несколько мгновений прошли в глубоком
молчании. Каким ударом по самолюбию Соранцо должно было быть то, что ему
пришлось стоять в присутствии своего врага, сидевшего в кресле среди
бесстрастных судей, и в ожидании какого-то нового, на этот раз
неотвратимого удара!
Терзаемый тайной тревогой, он решил обрести выход в дерзости:
- Я полагал, что увижу здесь своего слугу Наама, или, вернее, Наам, ибо
речь идет о женщине. Нельзя ли и ее вызвать на очную ставку, чтобы мне
помогли ее искренние показания?
Ответа на этот вопрос не последовало. Орио почувствовал, что в жилах
его застывает кровь. Тем не менее он повторил свою просьбу Тогда прозвучал
медленный, четкий голос следователя:
- Мессер Орио Соранцо, вашей милости следовало бы знать, что вам не
подобает задавать нам какие бы то ни было вопросы, а нам не подобает на
них отвечать. В этом деле соблюдены будут все должные формы со всей
независимостью и беспристрастностью, свойственными действиям верховного
правительственного органа.
В этот момент мессер Барболамо подошел к графу и шепнул ему что-то на
ухо. Взгляды их одновременно обратились на Орио; взгляд графа полон был
полнейшего равнодушия, являющегося предельным выражением презрения, во
взгляде доктора сквозило страстное возмущение, переходившее в безжалостную
насмешку.
Грудь Орио словно грызли тысячи змей. Пробили часы - медленным, ровным,
вибрирующим звоном. Орио не постигал, как может совершаться обычное
течение времени. Кровь в его жилах стучала неровно, прерывисто, словно
нарушая тем самым привычную последовательность мгновений, в которой
осуществляется и измеряется течение времени.
Наконец ввели ожидавшегося свидетеля; это был адмирал Морозини. Входя,
он обнажил голову, но никому не поклонился и заговорил так:
- Собрание, вызвавшее меня предстать перед ним разрешит мне не
приветствовать ни одного из его членов до тех пор, пока я не узнаю, кто
здесь обвинитель, кто обвиняемый, кто судья, кто преступник. Мне
неизвестна суть данного дела, или, точнее, я узнал ее через народную
молву, то есть путем неясным и нередко ошибочным. Поэтому я не знаю, чего
заслуживает с моей стороны присутствующий здесь мой племянник Орио Соранцо
- сочувствия или порицания, и воздержусь от всяких внешних проявлений
уважения или неодобрения к кому бы то ни было. Я подожду, пока все не
станет мне ясным и истина не продиктует мне должного поведения.
Сказав это, Морозини сел в предложенное ему кресло, и заговорил, в свою
очередь, Эдзелино.
- Благородный Морозини, - сказал он, - я просил, чтобы вас вызвали в
качестве свидетеля моих слов и судьи моих поступков по делу, в котором мне
очень трудно примирить свой гражданский долг в отношении нашей республики
со своими дружескими чувствами к вам. Беру в свидетели небо (я бы
обратился и к свидетельству Орио Соранцо, если бы к нему можно было
обращаться!), что я прежде всего хотел объясниться лично перед вами. Как
только я возвратился в Венецию, я решил довериться вашей мудрости и вашей
любви к родине больше, чем своей личной совести, и действовать согласно
вашему решению. Орио Соранцо не захотел этого и вынудил меня потащить его
на скамью подсудимых, предназначенную для гнусных злодеев. Он заставил
меня сменить избранную мною роль человека осторожного и великодушного на
другую, ужасную - роль обвинителя перед трибуналом, чьи суровые приговоры
не дают уже обвинителю вернуться к состраданию и не оставляют обвиняемому
никаких возможностей для раскаяния. Мне неизвестно, в качестве кого и
согласно каким юридическим формам должен я преследовать этого преступника.
Я жду, чтобы отцы государства, его наиболее могущественные вельможи и его
самый славный воин сказали мне, чего они от меня ждут. Что до меня лично,
то я знаю, что обязан сделать: я должен сообщить суду все мне известное. Я
хотел бы, чтобы этот мой долг мог быть выполнен на данном заседании, ибо
когда я думаю о суровости наших законов, то не чувствую себя способным
долго выдерживать роль неумолимого обвинителя и хотел бы иметь
возможность, раскрыв преступление, смягчить кару, которую навлеку на
виновного.
- Граф Эдзелино, - произнес следователь, - какова бы ни была строгость
нашего решения, как ни сурова кара, налагаемая за некоторые преступления,
вы должны сказать всю правду, и мы рассчитываем, что вы с должным
мужеством выполните суровую миссию, которой ныне облечены.
- Граф Эдзелино, - сказал Франческо Морозини, - как ни горька может
быть для меня истина, как ни жесток может быть для меня удар, который
поразит человека, бывшего моим родичем и другом, ваш долг перед отечеством
и перед самим собой сказать всю правду.
- Граф Эдзелино, - молвил Орио с надменностью, в которой, однако
сквозила растерянность, - как ни опасно для меня ваше предубеждение и в
каких бы преступлениях я ни казался повинен, я требую, чтобы вы сказали
здесь всю правду.
Эдзелино ответил Орио лишь презрительным взглядом. Он низко поклонился
судье и еще ниже склонился перед Морозини. А затем снова заговорил.
- Итак, ныне мне суждено выдать на суд и расправу республики одного из
ее самых дерзновенных врагов. Знаменитый главарь миссолунгский пиратов,
тот, кого прозвали ускоком, с кем я выдержал рукопашную схватку и по чьему
приказу весь мой экипаж был вырезан, а корабль потоплен при выходе из
района островов Курцолари в открытое море, этот беспощадный разбойник,
разоривший и повергший в траур столько семей, находится здесь, перед вами.
Я не только имею в этом полную уверенность, ибо узнал его, как узнаю в эту
самую минуту, но и собрал тому все возможные доказательства. Ускок - не
кто иной, как Орио Соранцо.
И граф Эдзелино рассказал уверенно и ясно все, что случилось с ним,
начиная со встречи с ускоком у северной оконечности Острова Курцолари и
кончая входом его корабля из этих отмелей на следующий день. Он не опустил
ни одного обстоятельства, связанного с посещением замка Сан-Сильвио, - ни
раненой руки губернатора, ни обнаруженных им признаков сообщничества между
губернатором и комендантом Леонцио. Эдзелино рассказал обо всем, что с ним
произошло после решающей битвы с пиратами. Он заявил, что Соранцо не
принимал участия в этом сражении, но что старый Гусейн и многие другие,
которых он видел накануне на баркасе ускока, действовали по его приказу и
пользовались его покровительством. Здесь мы в нескольких словах
перескажем, каким чудом Эдзелино избежал стольких опасностей.
Изнемогая от усталости и потери крови, хлеставшей из полученной им
раны, он был отнесен в трюм на тартане албанского еврея. Там один из
пиратов уже хотел отрубить ему голову, но албанец остановил его, и,
разговаривая с этим человеком на своем родном языке, к счастью понятном
Эдзелино, он воспротивился убийству, заявив, что этот пленник -
благородный венецианский синьор и что если ему сохранить жизнь, то за него
можно будет получить от его семьи хороший выкуп.
- Так-то оно так, - сказал пират, - но вы ведь знаете, что губернатор
пригрозил Гусейну своим гневом, если тот не принесет ему головы этого
начальника. Гусейн дал слово и не захочет взять на себя охрану пленника.
Затеять такое дело - большой риск.
- Никакого риска не будет, - возразил еврей, - если быть осторожным и
не проболтаться. Я готов поделиться с тобой выкупом. Возьми только и
разорви куртку этого венецианца, и мы отнесем ее губернатору Сан-Сильвио.
Охраняй здесь пленника и никого не пускай. А ночью мы его усадим в лодку,
и ты свезешь его в надежное место.
Сделка была заключена. Оба эти человека раздели Эдзелино, и еврей
весьма искусно и заботливо перевязал его рану. На следующую ночь его
перевезли на один из самых дальних островов архипелага Курцолари,
населенный только рыбаками и контрабандистами, которые охотно предоставили
убежище своему союзнику пирату и его пленнику.
Несколько дней провел Эдзелино на этом острове, где за ним очень
внимательно ухаживали. Когда он оказался вне опасности, его перевезли еще
дальше, и наконец, пережив много тяжелых и трудных дней, он очутился на
одном из островов Эгейского архипелага, который стал главной квартирой
пиратов, после того как Мочениго прибыл в Лепантский залив. Там Эдзелино
снова встретился с Гусейном и всей прочей бандой и около года жил у них на
положении раба, упорно отказываясь платить за себя выкуп и слать в Венецию
какие бы то ни было вести о себе.
Когда графа спросили о причинах столь странного поведения, его
благородный ответ глубоко тронул Морозини и доктора.
- Семья моя небогата, - сказал он. - К тому же я окончательно
разорился, когда на островах Курцолари погиб весь мой экипаж и галера.
Выкуп за меня поглотил бы скудное приданое моей юной сестры и весьма
скромные средства тетки. Обе эти великодушные женщины с радостью отдали бы
все, что имели, только бы освободить меня, и ненасытный еврей, не веря,
что при громком имени можно иметь столь ничтожное состояние, обчистил бы
их до последнего гроша. К счастью, он толком не расслышал моего имени, и
вдобавок мне удалось убедить его, что он ошибся и что я вовсе не тот, кого
они хотели спасти от ненависти Соранцо. Я даже пытался уверить его, что я
родом не из Венеции, а из Генуи, и пока он тщетно предпринимал розыски
моей семьи и родины, я раздумывал, как бы мне бежать от них и обрести
свободу без выкупа.
После многих напрасных попыток, связанных с бесчисленными опасностями и
неудачами, в подробности которых сейчас вдаваться незачем, мне наконец
удалось бежать и добраться до побережья Мореи, где я получил от
венецианских гарнизонов помощь и защиту. Однако я не открыл своего
настоящего имени, а выдал себя за унтер-офицера, взятого в плен турками во
время последнего похода. Я хотел обвинить предателя Соранцо в совершенных
им преступлениях, но хорошо понимал, что если до него дойдет весть о моем
спасении и побеге из плена, он, несомненно, скроется и избежит таким
образом и моей мести и возмездия со стороны законов нашего отечества.
Итак, в довольно жалком состоянии добрался я до западного берега Мореи
и за скромную сумму денег, которую несколько соотечественников великодушно
дали мне в долг под залог одного лишь честного слова, смог сесть на
корабль, отправлявшийся на Корфу. Это небольшое торговое судно, принявшее
меня на борт, было вынуждено сделать остановку в Кефалонии, и капитан
решил задержаться там на неделю по своим делам. Тогда у меня возникла
мысль посетить острова Курцолари, окончательно очищенные от пиратов и
избавленные от своего пагубного губернатора. Простите мне, благородный
Морозини, грустные помыслы, которые я должен высказать, чтобы объяснить
эту мою причуду. На островах Курцолари видел я в последний раз одну особу,
чья невинная и достойная всяческого уважения дружба дала мне в юные годы
много радостей и много страданий, равно священных для моей памяти. Я
ощутил горестную потребность вновь увидеть эти места, свидетелей ее
длительной агонии и трагической гибели. Я не нашел ничего, кроме груды
камней там, где пережил столь глубокие чувства, а те чувства, которые
теперь пришли им на смену, были так ужасны, что я сам не знаю, как они не
свели меня с ума. Несколько часов бродил я среди этих развалин, словно
надеялся найти хоть какие-то следы правды. Ибо, должен в этом признаться,
с того дня, как мне стало известно о пожаре на Сан-Сальвио и о несчастье,
вызванном этим событием, в голове моей зародились подозрения, еще более
ужасные, если только это возможно, чем уже имеющаяся у меня уверенность в
преступлениях Орио Соранцо. Итак, я безо всякой определенной цели
карабкался по грудам почерневших камней, как вдруг увидел, что навстречу
мне по тропинке, ведущей со скалы, где ютились лишь козлы да аисты, идет
старый пастух с собакой и стадом овец. Старик, удивленный тем, что я так
упорно обследую эти развалины, наблюдал за мной с кротким доброжелательным
видом Сперва я почти не обратил на него внимания. Но, бросив взгляд на
собаку, невольно вскричал от изумления и тотчас же поманил к себе, назвав
ее по имени. Услышав кличку Сириус, белый борзой пес, так привязавшийся к
вашей несчастной племяннице, подбежал, прихрамывая, и стал ласкаться ко
мне с каким-то грустным видом. Из-за этого у меня и завязался разговор с
пастухом.
"Значит, вы знаете этого бедного пса? - спросил он меня. - Вы,
наверное, из тех, что прибыли сюда с командиром эскадры Мочениго? Просто
чудо, как этот Сириус уцелел, не правда ли, синьор офицер?"
Я попросил его объясниться. Он рассказал мне, что на другой день после
пожара в замке, когда рано утром он из любопытства подошел к развалинам,
ему послышался какой-то заглушенный вой, словно доносившийся из-под
нагромождения камней. Ему удалось расчистить каменную груду, и он
высвободил бедного пса из дыры, случайно образовавшейся, когда обрушились
стены и башни, засыпав собаку, но не раздавив ее. Животное еще дышало, но
одна лапа его попала под большой камень и сломалась. Пастух приподнял
камень, унес с собой борзого, лечил его, и тот поправился. Старик
признался мне, что прятал собаку, так как боялся, чтобы ее не отняли у
него люди с венецианских кораблей. А он очень привязался к псу.
"И не так уж из-за него самого, как в память его хозяйки, - добавил он.
- Она была такая добрая и красивая и часто оказывала мне помощь в моей
нищете. Никак не избавиться мне от мысли, что погибла она не от
несчастного случая, а от чьей-то злой воли! Но, пожалуй, - добавил еще
старый пастух, - не очень-то благоразумно для старика говорить о таких
вещах даже теперь, когда на острове нет гарнизона, замок разрушен и берега
пустынны".
- Однако говорить об этом необходимо, - каким-то изменившимся голосом
произнес Морозини; он был так взволнован своими мыслями, что прервал
рассказ Эдзелино. - Но необходимо говорить не просто на ветер, лишь по
подозрению, ибо это еще серьезнее и еще гнуснее, если только такое
возможно, чем все прочее.
- Надо полагать, - вмешался следователь, - что у графа Эдзелино имеются
доказательства в поддержку всего им сказанного. Пусть он продолжает свой
рассказ, не смущаясь никакими замечаниями, от кого бы они ни исходили.
Эдзелино подавил вздох.
- Я взял на себя, - сказал он, - очень трудную задачу Когда правосудие
не в силах исправить совершенное зло, дело его полно горечи и для того,
кто его отправляет, и для того, кому оно оказывается. Тем не менее я
доведу свой рассказ и исполню свой долг до конца. Я засыпал старого
пастуха расспросами, и он рассказал мне, что когда синьора Соранцо жила в
Сан-Сильвио, он видел ее довольно часто. На склоне горы у него был клочок
земли, на котором он выращивал цветы и плоды. Он относил их синьоре,
получая за это щедрое вознаграждение. Он видел, что она тает на глазах, и
не сомневался, судя по разговорам замковых слуг, что супруг ее относится к
ней с ненавистью или, во всяком случае, с пренебрежением. В день,
предшествующий пожару старик опять приходил к ней; она выглядела лучше, но
была очень возбуждена. "Послушай, - сказала она старику, - этот ларчик ты
снеси лейтенанту Медзани" И она взяла со стола бронзовую шкатулочку и
почти что сунула ее ему в руки. Но затем тотчас же взяла обратно и, словно
переменив намерение, сказала "Нет, может быть, за это тебе пришлось бы
поплатиться жизнью. Не надо. Я найду какой-нибудь другой способ". И она
отпустила его, поручив ему только пойти и передать лейтенанту, чтобы он
без промедления пришел к ней. Старик выполнил поручение. Он не знал,
явился ли лейтенант к синьоре Джованне по ее приказу. На следующий день
пожар уничтожил башню, а Джованна Морозини погибла под ее развалинами.
Эдзелино умолк.
- Это все, что вы можете сообщить, синьор граф? - спросил следователь.
- Все.
- Можете ли вы предъявить доказательства?
- Я пришел сюда, не похваляясь тем, что могу предъявить доказательства
истины. Я хотел только изложить правду, какова оно есть, какова она во
мне. Уверившись в преступлениях Орио Соранцо, я вовсе не собирался
привлечь его к суду этого трибунала. Возвратившись в Венецию, я хотел
только изгнать его из моего дома, из моей семьи и передать его судьбу в
руки адмирала. Вы потребовали, чтобы я рассказал то, что знаю, - я это
сделал. Я готов клятвенно подтвердить это перед всеми и против кого
угодно. Орио Соранцо может утверждать противное, он вполне способен
присягнуть в том, что я солгал. Ваша же совесть рассудит и ваша мудрость
решит, кто из нас двоих, я или он, обманщик и подлец.
- Граф Эдзелино, - сказал Морозини, - Совет Десяти оценит ваши
показания, как найдет нужным. Что касается меня, то я не могу быть судьей
в этом деле, и как ни мучительны мои личные впечатления, я сумею
воздержаться от их высказывания, раз обвиняемый находится в руках
правосудия. Однако я должен действовать в некотором смысле как его
защитник до тех пор, пока вы не сможете лишить меня мужества это делать.
Вы высказали и другое обвинение, о котором мне даже тягостно напоминать,
столько оно возбуждает во мне горьких воспоминаний и горестных чувств.
Несмотря на то, что вы только что сказали, я должен спросить вас, имеете
ли вы хоть какое-нибудь доказательство злодеяния, жертвой которого якобы
пала моя несчастная племянница?
- Прошу позволения ответить благородному Морозини, - сказал Стефано
Барболамо, вставая, - ибо это моя обязанность. Это по моему совету и
настоянию, более того - под мою гарантию, граф Эдзелино рассказал то, что
узнал от старого пастуха с Курцолари. Разумеется, вне связи со всем прочим
это мало что доказывает, но дальнейшее следствие установит, что
обстоятельства эти весьма важны. Я прошу, чтобы в протоколе занесено было
все изложенное графом Эдзелино и чтобы допрос свидетелей продолжался.
Судья сделал знак, и одна из дверей открылась. Лицо, которое должны
были ввести, несколько замешкалось. Когда же оно появилось, Орио внезапно
сел, - он не мог устоять на ногах.
Это была Наам. Доктор с величайшим вниманием смотрел на Орио.
- Поскольку ваши превосходительства переходят к допросу третьего
свидетеля обвинения, - сказал Барболамо, - я прошу дать мне возможность
сообщить суду об одном недавно имевшем место обстоятельстве, которое,
несомненно, распутает весь клубок этого дела. Именно из-за этого
обстоятельства и я стал в течение последних нескольких дней противником
обвиняемого.
- Говорите, - сказал судья. - Заседание это посвящено установлению
обстоятельств дела, и мы призываем всех давать любые показания.
- Позавчера, - сказал Барболамо, - мессер Орио Соранцо, к которому,
равно как и к его сообщнице, я в течение ряда дней допускался в качестве
- Вы по-прежнему держитесь заявления, сделанного вами чинам, которые
вас арестовали?
- Да, держусь. Я его полностью и решительно подтверждаю.
- Господин доктор наук, профессор Стефано Барболамо, соблаговолите
прослушать протокольную запись данных вами в тот же день показаний и
сказать нам, подтверждаете ли вы их.
Затем прочитан был нижеследующий протокол.
"16 июня 1687 года около двух часов пополуночи Стефано Барболамо
возвращался к себе домой, проведя ночь у изголовья своих пациентов. С
порога своего дома, находящегося на противоположном берегу Малого канала
омывающего палаццо Меммо, он увидел как раз напротив себя бегущего
человека, который наклонился, словно хотел спрятаться за парапет, в том
месте, где перила кончаются у площадки для причала. Подозревая, что у
этого человека могут быть какие-либо злодейские замыслы, доктор задержался
на пороге своего дома и, глядя из-за полуоткрытой двери, чтобы не быть
замеченным, увидел другого человека, который словно искал первого и
неосторожно спустился ступеньки на две вниз к причалу. Тотчас же
спрятавшийся бросился на него и нанес ему удар сбоку. Доктор слышал лишь
один крик. Он бросился к парапету, но жертва уже исчезла. Только волнение
еще не улеглось в том месте, куда упало тело. На берегу стоял лишь один
человек, явно намеревавшийся встретить своего врага, если бы тот всплыл,
ударами кинжала. Но тот был заколот насмерть: он не появился.
Хладнокровие и смелость убийцы, который, вместо того чтобы бежать,
занимался обмыванием залитых кровью ступенек, настолько удивили доктора,
что он решил пойти за ним и понаблюдать. Скрытый за углом стены, он мог
видеть все его движения, сам оставаясь незамеченным. Он двинулся вдоль
домов набережной, а убийца между тем шел по противоположному берегу
канала. У доктора было то преимущество, что он находился в тени и мог идти
незамеченным, в то время как вынырнувшая из-за облаков луна ярко освещала
преступника. Именно тогда, будучи отделен только сужающимся руслом канала,
доктор узнал облик юного мусульманина, который уже в течение года состоит
на службе у мессера Орио Соранцо. Этот юноша шел не торопясь и время от
времени оборачивался, чтобы узнать, не следят ли за ним. Тогда доктор
также останавливался. Затем он увидел, как тот свернул в переулок. Тогда
доктор побежал до ближайшего моста и, убыстряя шаг, вскоре нагнал Наама,
однако все время оставался на должном расстоянии. Он шел за юношей, петляя
почти целый час, пока не увидел, что тот возвратился в палаццо Соранцо.
Удостоверившись, таким образом, что он не ошибся насчет личности
преступника, доктор тотчас же отправился сделать заявление в полицию и
оттуда вернулся прямо к себе, в то время как полицейские чины приступили к
аресту мессера Орио и его слуги. На набережной доктор обнаружил нескольких
человек, которые с озабоченным видом сновали туда и сюда, явно кого-то
ища. Один из них подошел к нему и, сразу узнав его, так как уже
рассветало, учтиво спросил, не заметил ли он по дороге чего-либо
необычного - человека, пытавшегося скрыться, или потасовки в том квартале,
где он проходил. Но доктор вместо ответа отступил в изумлении и едва не
упал навзничь, увидав перед собой призрак человека, которого он уже целый
год считал погибшим и которого горестно оплакивала осиротевшая семья.
- Не удивляйтесь и не пугайтесь, любезный доктор, - сказал призрак, - я
ваш верный пациент и старый друг, граф Эрмолао Эдзелино, о котором вы,
может быть, по доброте душевной несколько сожалели и который, словно
чудом, выпутался из целого клубка весьма необычайных бедственный
приключений..."
Когда читавший показания врача дошел до этого момента, Орио сжал под
плащом кулаки. Его глаза встретились с глазами доктора, и в них он прочел
немного жестокую иронию порядочного человека, которому удалось перехитрить
негодяя.
Чтение продолжалось.
"Граф Эдзелино сказал тогда доктору, что они еще повидаются на досуге и
он поведает ему о своих приключениях, но сейчас он просит извинения: он
обеспокоен другим делом, и ему нужна помощь доктора для выяснения некого
странного обстоятельства. Молодой человек, которого, судя по одежде, он
принял за арабского невольника мессера Орио Соранцо, явился играть на
лютне под окном синьоры Арджирии и словно бросал вызов хозяину дома, не
обращая внимания на то, что тот и словами и жестами приказывал ему отойти
и играть где-нибудь в другом месте. Раздраженный, граф Эдзелино выбежал из
дома и стал его преследовать, но, заметив, что оружия он с собой не
захватил, а музыкант мог завлечь его в какую-нибудь ловушку (тем более что
у графа имелось достаточно оснований опасаться подвоха со стороны мессера
Соранцо), он опять вернулся в дом за шпагой. В тот миг, когда он
переступал порог дворца, навстречу ему попался его верный слуга Даниэли,
встревоженный всей этой историей и вышедший на помощь хозяину. Даниэли
бросился за музыкантом, а граф зашел в оружейный зал и взял со стены
старую шпагу - первое, что ему попалось под руку.
На несколько минут его задержала испуганная сестра, в страхе за него
сбежавшая вниз по лестнице. Он не без труда вырвался из ее рук и,
удивленный отсутствием Даниэли, побежал в том же направлении. Видя, что
улица пустынна и безмолвна, он свернул налево и некоторое время безуспешно
бежал вперед и звал слугу. Под конец он вернулся обратно, к тому времени
проснулись другие слуги, и все вместе они принялись искать Даниэли. Один
из слуг уверял, что слышал слабый крик и всплеск воды, словно что-то
тяжелое упало в канал. Именно из-за этого он проснулся и встал, хотя
понятия не имел о случившемся. Как ни старались граф и его слуги, верного
Даниэли им найти не удалось. На ступеньках причала они обнаружили следы
плохо смытой крови, что их крайне встревожило. Доктор рассказал, что он
видел. Тогда принесли щуп и стали искать в канале вдоль берега, но через
несколько часов тело Даниэли всплыло у противоположного берега".
"Выходит, - подумал Орио, снедаемый молчаливой яростью, - Наам
ошиблась, и я сам себя выдал, заявив полиции, что удар предназначался
Эдзелино".
Доктор подтвердил свои показания, и в зал ввели Эдзелино.
- Синьор граф, - обратился к нему следователь, - вы заявили нам, что
имеете сообщить много весьма важного о поведении мессера Орио Соранцо. Это
по вашему желанию вам устраивается с ним очная ставка в нашем присутствии.
Соблаговолите высказаться.
- Прошу извинения и минутной отсрочки, - сказал Эдзелино. - Я жду
свидетеля, вызвать которого мне разрешил Совет Десяти; в его присутствии
должны быть записаны мои показания.
Графу Эдзелино подали кресло, и несколько мгновений прошли в глубоком
молчании. Каким ударом по самолюбию Соранцо должно было быть то, что ему
пришлось стоять в присутствии своего врага, сидевшего в кресле среди
бесстрастных судей, и в ожидании какого-то нового, на этот раз
неотвратимого удара!
Терзаемый тайной тревогой, он решил обрести выход в дерзости:
- Я полагал, что увижу здесь своего слугу Наама, или, вернее, Наам, ибо
речь идет о женщине. Нельзя ли и ее вызвать на очную ставку, чтобы мне
помогли ее искренние показания?
Ответа на этот вопрос не последовало. Орио почувствовал, что в жилах
его застывает кровь. Тем не менее он повторил свою просьбу Тогда прозвучал
медленный, четкий голос следователя:
- Мессер Орио Соранцо, вашей милости следовало бы знать, что вам не
подобает задавать нам какие бы то ни было вопросы, а нам не подобает на
них отвечать. В этом деле соблюдены будут все должные формы со всей
независимостью и беспристрастностью, свойственными действиям верховного
правительственного органа.
В этот момент мессер Барболамо подошел к графу и шепнул ему что-то на
ухо. Взгляды их одновременно обратились на Орио; взгляд графа полон был
полнейшего равнодушия, являющегося предельным выражением презрения, во
взгляде доктора сквозило страстное возмущение, переходившее в безжалостную
насмешку.
Грудь Орио словно грызли тысячи змей. Пробили часы - медленным, ровным,
вибрирующим звоном. Орио не постигал, как может совершаться обычное
течение времени. Кровь в его жилах стучала неровно, прерывисто, словно
нарушая тем самым привычную последовательность мгновений, в которой
осуществляется и измеряется течение времени.
Наконец ввели ожидавшегося свидетеля; это был адмирал Морозини. Входя,
он обнажил голову, но никому не поклонился и заговорил так:
- Собрание, вызвавшее меня предстать перед ним разрешит мне не
приветствовать ни одного из его членов до тех пор, пока я не узнаю, кто
здесь обвинитель, кто обвиняемый, кто судья, кто преступник. Мне
неизвестна суть данного дела, или, точнее, я узнал ее через народную
молву, то есть путем неясным и нередко ошибочным. Поэтому я не знаю, чего
заслуживает с моей стороны присутствующий здесь мой племянник Орио Соранцо
- сочувствия или порицания, и воздержусь от всяких внешних проявлений
уважения или неодобрения к кому бы то ни было. Я подожду, пока все не
станет мне ясным и истина не продиктует мне должного поведения.
Сказав это, Морозини сел в предложенное ему кресло, и заговорил, в свою
очередь, Эдзелино.
- Благородный Морозини, - сказал он, - я просил, чтобы вас вызвали в
качестве свидетеля моих слов и судьи моих поступков по делу, в котором мне
очень трудно примирить свой гражданский долг в отношении нашей республики
со своими дружескими чувствами к вам. Беру в свидетели небо (я бы
обратился и к свидетельству Орио Соранцо, если бы к нему можно было
обращаться!), что я прежде всего хотел объясниться лично перед вами. Как
только я возвратился в Венецию, я решил довериться вашей мудрости и вашей
любви к родине больше, чем своей личной совести, и действовать согласно
вашему решению. Орио Соранцо не захотел этого и вынудил меня потащить его
на скамью подсудимых, предназначенную для гнусных злодеев. Он заставил
меня сменить избранную мною роль человека осторожного и великодушного на
другую, ужасную - роль обвинителя перед трибуналом, чьи суровые приговоры
не дают уже обвинителю вернуться к состраданию и не оставляют обвиняемому
никаких возможностей для раскаяния. Мне неизвестно, в качестве кого и
согласно каким юридическим формам должен я преследовать этого преступника.
Я жду, чтобы отцы государства, его наиболее могущественные вельможи и его
самый славный воин сказали мне, чего они от меня ждут. Что до меня лично,
то я знаю, что обязан сделать: я должен сообщить суду все мне известное. Я
хотел бы, чтобы этот мой долг мог быть выполнен на данном заседании, ибо
когда я думаю о суровости наших законов, то не чувствую себя способным
долго выдерживать роль неумолимого обвинителя и хотел бы иметь
возможность, раскрыв преступление, смягчить кару, которую навлеку на
виновного.
- Граф Эдзелино, - произнес следователь, - какова бы ни была строгость
нашего решения, как ни сурова кара, налагаемая за некоторые преступления,
вы должны сказать всю правду, и мы рассчитываем, что вы с должным
мужеством выполните суровую миссию, которой ныне облечены.
- Граф Эдзелино, - сказал Франческо Морозини, - как ни горька может
быть для меня истина, как ни жесток может быть для меня удар, который
поразит человека, бывшего моим родичем и другом, ваш долг перед отечеством
и перед самим собой сказать всю правду.
- Граф Эдзелино, - молвил Орио с надменностью, в которой, однако
сквозила растерянность, - как ни опасно для меня ваше предубеждение и в
каких бы преступлениях я ни казался повинен, я требую, чтобы вы сказали
здесь всю правду.
Эдзелино ответил Орио лишь презрительным взглядом. Он низко поклонился
судье и еще ниже склонился перед Морозини. А затем снова заговорил.
- Итак, ныне мне суждено выдать на суд и расправу республики одного из
ее самых дерзновенных врагов. Знаменитый главарь миссолунгский пиратов,
тот, кого прозвали ускоком, с кем я выдержал рукопашную схватку и по чьему
приказу весь мой экипаж был вырезан, а корабль потоплен при выходе из
района островов Курцолари в открытое море, этот беспощадный разбойник,
разоривший и повергший в траур столько семей, находится здесь, перед вами.
Я не только имею в этом полную уверенность, ибо узнал его, как узнаю в эту
самую минуту, но и собрал тому все возможные доказательства. Ускок - не
кто иной, как Орио Соранцо.
И граф Эдзелино рассказал уверенно и ясно все, что случилось с ним,
начиная со встречи с ускоком у северной оконечности Острова Курцолари и
кончая входом его корабля из этих отмелей на следующий день. Он не опустил
ни одного обстоятельства, связанного с посещением замка Сан-Сильвио, - ни
раненой руки губернатора, ни обнаруженных им признаков сообщничества между
губернатором и комендантом Леонцио. Эдзелино рассказал обо всем, что с ним
произошло после решающей битвы с пиратами. Он заявил, что Соранцо не
принимал участия в этом сражении, но что старый Гусейн и многие другие,
которых он видел накануне на баркасе ускока, действовали по его приказу и
пользовались его покровительством. Здесь мы в нескольких словах
перескажем, каким чудом Эдзелино избежал стольких опасностей.
Изнемогая от усталости и потери крови, хлеставшей из полученной им
раны, он был отнесен в трюм на тартане албанского еврея. Там один из
пиратов уже хотел отрубить ему голову, но албанец остановил его, и,
разговаривая с этим человеком на своем родном языке, к счастью понятном
Эдзелино, он воспротивился убийству, заявив, что этот пленник -
благородный венецианский синьор и что если ему сохранить жизнь, то за него
можно будет получить от его семьи хороший выкуп.
- Так-то оно так, - сказал пират, - но вы ведь знаете, что губернатор
пригрозил Гусейну своим гневом, если тот не принесет ему головы этого
начальника. Гусейн дал слово и не захочет взять на себя охрану пленника.
Затеять такое дело - большой риск.
- Никакого риска не будет, - возразил еврей, - если быть осторожным и
не проболтаться. Я готов поделиться с тобой выкупом. Возьми только и
разорви куртку этого венецианца, и мы отнесем ее губернатору Сан-Сильвио.
Охраняй здесь пленника и никого не пускай. А ночью мы его усадим в лодку,
и ты свезешь его в надежное место.
Сделка была заключена. Оба эти человека раздели Эдзелино, и еврей
весьма искусно и заботливо перевязал его рану. На следующую ночь его
перевезли на один из самых дальних островов архипелага Курцолари,
населенный только рыбаками и контрабандистами, которые охотно предоставили
убежище своему союзнику пирату и его пленнику.
Несколько дней провел Эдзелино на этом острове, где за ним очень
внимательно ухаживали. Когда он оказался вне опасности, его перевезли еще
дальше, и наконец, пережив много тяжелых и трудных дней, он очутился на
одном из островов Эгейского архипелага, который стал главной квартирой
пиратов, после того как Мочениго прибыл в Лепантский залив. Там Эдзелино
снова встретился с Гусейном и всей прочей бандой и около года жил у них на
положении раба, упорно отказываясь платить за себя выкуп и слать в Венецию
какие бы то ни было вести о себе.
Когда графа спросили о причинах столь странного поведения, его
благородный ответ глубоко тронул Морозини и доктора.
- Семья моя небогата, - сказал он. - К тому же я окончательно
разорился, когда на островах Курцолари погиб весь мой экипаж и галера.
Выкуп за меня поглотил бы скудное приданое моей юной сестры и весьма
скромные средства тетки. Обе эти великодушные женщины с радостью отдали бы
все, что имели, только бы освободить меня, и ненасытный еврей, не веря,
что при громком имени можно иметь столь ничтожное состояние, обчистил бы
их до последнего гроша. К счастью, он толком не расслышал моего имени, и
вдобавок мне удалось убедить его, что он ошибся и что я вовсе не тот, кого
они хотели спасти от ненависти Соранцо. Я даже пытался уверить его, что я
родом не из Венеции, а из Генуи, и пока он тщетно предпринимал розыски
моей семьи и родины, я раздумывал, как бы мне бежать от них и обрести
свободу без выкупа.
После многих напрасных попыток, связанных с бесчисленными опасностями и
неудачами, в подробности которых сейчас вдаваться незачем, мне наконец
удалось бежать и добраться до побережья Мореи, где я получил от
венецианских гарнизонов помощь и защиту. Однако я не открыл своего
настоящего имени, а выдал себя за унтер-офицера, взятого в плен турками во
время последнего похода. Я хотел обвинить предателя Соранцо в совершенных
им преступлениях, но хорошо понимал, что если до него дойдет весть о моем
спасении и побеге из плена, он, несомненно, скроется и избежит таким
образом и моей мести и возмездия со стороны законов нашего отечества.
Итак, в довольно жалком состоянии добрался я до западного берега Мореи
и за скромную сумму денег, которую несколько соотечественников великодушно
дали мне в долг под залог одного лишь честного слова, смог сесть на
корабль, отправлявшийся на Корфу. Это небольшое торговое судно, принявшее
меня на борт, было вынуждено сделать остановку в Кефалонии, и капитан
решил задержаться там на неделю по своим делам. Тогда у меня возникла
мысль посетить острова Курцолари, окончательно очищенные от пиратов и
избавленные от своего пагубного губернатора. Простите мне, благородный
Морозини, грустные помыслы, которые я должен высказать, чтобы объяснить
эту мою причуду. На островах Курцолари видел я в последний раз одну особу,
чья невинная и достойная всяческого уважения дружба дала мне в юные годы
много радостей и много страданий, равно священных для моей памяти. Я
ощутил горестную потребность вновь увидеть эти места, свидетелей ее
длительной агонии и трагической гибели. Я не нашел ничего, кроме груды
камней там, где пережил столь глубокие чувства, а те чувства, которые
теперь пришли им на смену, были так ужасны, что я сам не знаю, как они не
свели меня с ума. Несколько часов бродил я среди этих развалин, словно
надеялся найти хоть какие-то следы правды. Ибо, должен в этом признаться,
с того дня, как мне стало известно о пожаре на Сан-Сальвио и о несчастье,
вызванном этим событием, в голове моей зародились подозрения, еще более
ужасные, если только это возможно, чем уже имеющаяся у меня уверенность в
преступлениях Орио Соранцо. Итак, я безо всякой определенной цели
карабкался по грудам почерневших камней, как вдруг увидел, что навстречу
мне по тропинке, ведущей со скалы, где ютились лишь козлы да аисты, идет
старый пастух с собакой и стадом овец. Старик, удивленный тем, что я так
упорно обследую эти развалины, наблюдал за мной с кротким доброжелательным
видом Сперва я почти не обратил на него внимания. Но, бросив взгляд на
собаку, невольно вскричал от изумления и тотчас же поманил к себе, назвав
ее по имени. Услышав кличку Сириус, белый борзой пес, так привязавшийся к
вашей несчастной племяннице, подбежал, прихрамывая, и стал ласкаться ко
мне с каким-то грустным видом. Из-за этого у меня и завязался разговор с
пастухом.
"Значит, вы знаете этого бедного пса? - спросил он меня. - Вы,
наверное, из тех, что прибыли сюда с командиром эскадры Мочениго? Просто
чудо, как этот Сириус уцелел, не правда ли, синьор офицер?"
Я попросил его объясниться. Он рассказал мне, что на другой день после
пожара в замке, когда рано утром он из любопытства подошел к развалинам,
ему послышался какой-то заглушенный вой, словно доносившийся из-под
нагромождения камней. Ему удалось расчистить каменную груду, и он
высвободил бедного пса из дыры, случайно образовавшейся, когда обрушились
стены и башни, засыпав собаку, но не раздавив ее. Животное еще дышало, но
одна лапа его попала под большой камень и сломалась. Пастух приподнял
камень, унес с собой борзого, лечил его, и тот поправился. Старик
признался мне, что прятал собаку, так как боялся, чтобы ее не отняли у
него люди с венецианских кораблей. А он очень привязался к псу.
"И не так уж из-за него самого, как в память его хозяйки, - добавил он.
- Она была такая добрая и красивая и часто оказывала мне помощь в моей
нищете. Никак не избавиться мне от мысли, что погибла она не от
несчастного случая, а от чьей-то злой воли! Но, пожалуй, - добавил еще
старый пастух, - не очень-то благоразумно для старика говорить о таких
вещах даже теперь, когда на острове нет гарнизона, замок разрушен и берега
пустынны".
- Однако говорить об этом необходимо, - каким-то изменившимся голосом
произнес Морозини; он был так взволнован своими мыслями, что прервал
рассказ Эдзелино. - Но необходимо говорить не просто на ветер, лишь по
подозрению, ибо это еще серьезнее и еще гнуснее, если только такое
возможно, чем все прочее.
- Надо полагать, - вмешался следователь, - что у графа Эдзелино имеются
доказательства в поддержку всего им сказанного. Пусть он продолжает свой
рассказ, не смущаясь никакими замечаниями, от кого бы они ни исходили.
Эдзелино подавил вздох.
- Я взял на себя, - сказал он, - очень трудную задачу Когда правосудие
не в силах исправить совершенное зло, дело его полно горечи и для того,
кто его отправляет, и для того, кому оно оказывается. Тем не менее я
доведу свой рассказ и исполню свой долг до конца. Я засыпал старого
пастуха расспросами, и он рассказал мне, что когда синьора Соранцо жила в
Сан-Сильвио, он видел ее довольно часто. На склоне горы у него был клочок
земли, на котором он выращивал цветы и плоды. Он относил их синьоре,
получая за это щедрое вознаграждение. Он видел, что она тает на глазах, и
не сомневался, судя по разговорам замковых слуг, что супруг ее относится к
ней с ненавистью или, во всяком случае, с пренебрежением. В день,
предшествующий пожару старик опять приходил к ней; она выглядела лучше, но
была очень возбуждена. "Послушай, - сказала она старику, - этот ларчик ты
снеси лейтенанту Медзани" И она взяла со стола бронзовую шкатулочку и
почти что сунула ее ему в руки. Но затем тотчас же взяла обратно и, словно
переменив намерение, сказала "Нет, может быть, за это тебе пришлось бы
поплатиться жизнью. Не надо. Я найду какой-нибудь другой способ". И она
отпустила его, поручив ему только пойти и передать лейтенанту, чтобы он
без промедления пришел к ней. Старик выполнил поручение. Он не знал,
явился ли лейтенант к синьоре Джованне по ее приказу. На следующий день
пожар уничтожил башню, а Джованна Морозини погибла под ее развалинами.
Эдзелино умолк.
- Это все, что вы можете сообщить, синьор граф? - спросил следователь.
- Все.
- Можете ли вы предъявить доказательства?
- Я пришел сюда, не похваляясь тем, что могу предъявить доказательства
истины. Я хотел только изложить правду, какова оно есть, какова она во
мне. Уверившись в преступлениях Орио Соранцо, я вовсе не собирался
привлечь его к суду этого трибунала. Возвратившись в Венецию, я хотел
только изгнать его из моего дома, из моей семьи и передать его судьбу в
руки адмирала. Вы потребовали, чтобы я рассказал то, что знаю, - я это
сделал. Я готов клятвенно подтвердить это перед всеми и против кого
угодно. Орио Соранцо может утверждать противное, он вполне способен
присягнуть в том, что я солгал. Ваша же совесть рассудит и ваша мудрость
решит, кто из нас двоих, я или он, обманщик и подлец.
- Граф Эдзелино, - сказал Морозини, - Совет Десяти оценит ваши
показания, как найдет нужным. Что касается меня, то я не могу быть судьей
в этом деле, и как ни мучительны мои личные впечатления, я сумею
воздержаться от их высказывания, раз обвиняемый находится в руках
правосудия. Однако я должен действовать в некотором смысле как его
защитник до тех пор, пока вы не сможете лишить меня мужества это делать.
Вы высказали и другое обвинение, о котором мне даже тягостно напоминать,
столько оно возбуждает во мне горьких воспоминаний и горестных чувств.
Несмотря на то, что вы только что сказали, я должен спросить вас, имеете
ли вы хоть какое-нибудь доказательство злодеяния, жертвой которого якобы
пала моя несчастная племянница?
- Прошу позволения ответить благородному Морозини, - сказал Стефано
Барболамо, вставая, - ибо это моя обязанность. Это по моему совету и
настоянию, более того - под мою гарантию, граф Эдзелино рассказал то, что
узнал от старого пастуха с Курцолари. Разумеется, вне связи со всем прочим
это мало что доказывает, но дальнейшее следствие установит, что
обстоятельства эти весьма важны. Я прошу, чтобы в протоколе занесено было
все изложенное графом Эдзелино и чтобы допрос свидетелей продолжался.
Судья сделал знак, и одна из дверей открылась. Лицо, которое должны
были ввести, несколько замешкалось. Когда же оно появилось, Орио внезапно
сел, - он не мог устоять на ногах.
Это была Наам. Доктор с величайшим вниманием смотрел на Орио.
- Поскольку ваши превосходительства переходят к допросу третьего
свидетеля обвинения, - сказал Барболамо, - я прошу дать мне возможность
сообщить суду об одном недавно имевшем место обстоятельстве, которое,
несомненно, распутает весь клубок этого дела. Именно из-за этого
обстоятельства и я стал в течение последних нескольких дней противником
обвиняемого.
- Говорите, - сказал судья. - Заседание это посвящено установлению
обстоятельств дела, и мы призываем всех давать любые показания.
- Позавчера, - сказал Барболамо, - мессер Орио Соранцо, к которому,
равно как и к его сообщнице, я в течение ряда дней допускался в качестве