которые всегда в этот час скрываются в ближайшей пещере, поджидая
условленного сигнала, тотчас же спускают лодку на воду и подплывают к
берегу. Орио со своей спутницей прыгает в лодку и велит матросам плыть
подальше от берега. Вскоре они оказываются уже достаточно далеко от замка,
чтобы Орио мог осуществить задуманное. Заняв место на корме, он вдруг
приподнимается и, приблизившись к гребцу, склоненному над веслом, вонзает
кинжал ему в горло.
- Измена! - кричит тот и, хрипя, падает на колени.
Его товарищ бросает свое весло и устремляется к нему. Наам наносит ему
удар топором по голове, и он падает ничком. Она хватает весло, чтобы лодка
не перевернулась, а Орио тем временем приканчивает свои жертвы. Потом он
связывает их вместе толстым канатом и крепко привязывает к основанию
мачты. Затем берет другое весло и торопливо гребет к скале Сан-Сильвио.
Подойдя к ней, он хватает топор, пробивает двумя-тремя ударами дно лодки,
куда, пенясь, врывается вода. Тогда он хватает Наам за руку и вместе с ней
бросается к берегу, пока лодка погружается и исчезает под волнами с обоими
трупами. В лодке с того мгновения, когда оба убийцы вошли в нее, царило
зловещее молчание. Пока совершалось злодеяние и после него они не
обменялись ни словом.
- Ну вот! Все идет хорошо, мужайся! - обращается Соранцо к Наам, слыша,
как у нее стучат зубы.
Наам тщетно пытается что-то ответить; горло ее судорожно сжато. Однако
она не теряет решимости и сохраняет присутствие духа. Она поднимается по
веревочной лестнице и вместе с Орио входит в башню. Там она зажигает
светильник, и их взгляды скрещиваются. Бледные лица, запятнанная кровью
одежда вызывает в них такой ужас, что они расходятся в разные стороны,
боясь коснуться друг друга. Однако Орио старается поддержать своей
вызывающей смелостью колеблющееся мужество Наам.
- Это пустяки, - говорит он, - не твоей руке, поразившей тигра,
дрожать, уничтожая трусливых шакалов.
Наам все так же молча делает ему знак не напоминать ей об этом. Она
убила пашу безо всякой жалости, без угрызений совести, но не переносит,
чтобы в ее памяти вызывали это деяние. Она торопливо меняет одежду и, пока
Орио следует ее примеру, накрывает стол к ужину. Вскоре их сотрапезники
тихонько стучат в дверь. Она вводит их в комнату. Они, видимо, удивлены
тем, что нет слуг, подающих ужин.
- Мне надо сообщить очень важные вещи, - говорит им Орио, - сообщить
втайне, без лишних свидетелей. Нам здесь хватит фруктов и вина: ужин -
ведь только предлог. Сейчас не время пировать. Вот возвратившись в
прекрасную Венецию, среди богатства и вне всякой опасности, мы сможем
целые ночи предаваться самым безумным оргиям. А здесь мы должны свести
счеты и поговорить о делах. Наам, дай нам перьев и бумаги. Медзани, вы
будете секретарем, а Фремио пусть делает все подсчеты. Леонцио, налейте-ка
нам всем вина.
Началось с того, что Фремио стал предъявлять необоснованные требования,
утверждая, что Леонцио выдал ему неправильную расписку за добычу, которую
он, Фремио, погрузил на галеру. Орио делал вид, что слушает их споры в
качестве беспристрастного судьи. В момент, когда они особенно
разгорячились, ренегат, который говорил с натугой, корявым языком,
вызывавшим презрительную усмешку у двух других собутыльников, вдруг
смешался от стыда и досады и, чтобы подбодриться, выпил сразу два-три
кубка. Но язык у него заплетался все больше и больше, и, яростно топнув
ногой, он встал из-за стола и вышел на балкон. Наам проводила его глазами.
Через несколько минут, пока продолжался спор между Медзани и Леонцио,
Соранцо обменялся взглядом со своей невольницей и понял, что Фремио уже не
заговорит. Он сидел на террасе, свесив ноги вниз и обвивая руками прутья
балюстрады. Голова его склонилась, взгляд был устремлен в одну точку.
- Он что, пьян? - спросил Леонцио.
- Да. Так, впрочем, лучше, - ответил Медзани. - Покончим с делами без
него.
Он попытался прочесть то, что писал Леонцио, но не смог ничего
разобрать, - глаза его помутнели.
- Странное дело, - произнес он, поднося руку ко лбу. - Я тоже вроде бы
пьян. Мессер Соранцо, это же просто подлость. Вы нас угощаете таким вином,
что выпьешь его и теряешь всякое соображение... До утра ничего не стану
подписывать!
Он упал на стул. Глаза его уставились в одну точку, губы посинели, руки
вытянулись на столе.
- Что это? - произнес Леонцио, с ужасом глядя на него. - Синьор
губернатор, или я никогда не видел, как помирают люди, или этот человек
только что отдал богу душу.
- И с вами это сейчас произойдет, синьор комендант, - молвил Орио,
встав с места и вырывая у него из рук перо и бумагу. - Поторапливайтесь со
своими делами, для вас уже нет надежды, а счеты между ними покончены.
Леонцио отпил всего какой-нибудь глоток вина, но ужас помог действию
яда и нанес коменданту смертельный удар. Он упал на колени, сжимая руки, с
блуждающим и уже потухшим взором и попытался что-то пробормотать.
- Не к чему, - сказал Орио, толкая его под стол. - Здесь ваши хитрости
не помогут. Я-то ведь знаю, что сделку вы уже заключили и что, будучи
половчее тех двоих, вы предаете и республику, чтобы иметь долю в нашей
добыче, и своих сообщников, чтобы заслужить прощение республики, отправив
нас в Пьомби. Но неужто вы думали, что такой человек, как я, спасует перед
таким, как вы? Боевой коршун создан, чтобы летать, а ползучая гусеница -
чтобы быть раздавленной. Таков закон божеский. Прощайте, храбрый
комендант, выдававший меня за безумца. Кто из нас двоих сейчас безумнее?
Леонцио пытался подняться, но не смог. Он дотащился до середины комнаты
и испустил дух, прошептав имя Эдзелино. Что это было? Раскаяние? Или в
предсмертный миг ему явился окровавленный призрак?
Орио и Наам затолкали три трупа под стол, а стол опрокинули на них
вместе со скатертью и стульями. Затем Орио взял факел и поджег всю эту
беспорядочную груду, закрыв предварительно окна. Наконец он удалился,
велев Наам оставаться у двери, пока она не убедится, что трупы, стол и вся
прочая обстановка сгорели и пламя вырывается наружу. Тогда, сказал он, она
должна спуститься по главной лестнице и поднять в замке тревогу, забив в
набат.
Прислонившись к двери, скрестив руки на груди и не спуская глаз с
ужасного костра, уже охваченного синим пламенем, одиноко стояла Наам,
погруженная в свои мрачные думы. Вот клубы дыма уже извиваются спиралью и,
словно змеи, устремляются к потолку Пламя растекается все шире. Голоса
разгорающегося пожара визжат, свистят, перекликаются, смешиваются, образуя
какие-то душераздирающие созвучия. Сверкающие мраморные плиты пола можно
принять за водную поверхность, отражающую пламя пожара. За клубами дыма
фрески на стене представляются некими мрачными духами, которые
покровительствуют преступлению и наслаждаются бедой. Постепенно они
начинают отделяться от стены, и бледные великаны кусками падают на
каменный пол с сухим, зловещим стуком. Но в этой ужасающей сцене, где Наам
- главное действующее лицо, нет ничего страшнее самой Наам. Если бы хоть
один из тех, чьи почерневшие кости уже лежат среди пепла, мог на мгновение
ожить и увидеть освещенную тусклыми отблесками пламени Наам с перекошенным
от ужаса ртом, но неумолимой решимостью на лице, он снова упал бы, как от
удара молнии, словно перед ним предстал сам ангел смерти. Азраил никогда
не являлся людям в облике более устрашающем и прекрасном, чем облик
таинственного и странного существа, наблюдающего сейчас за свершением
мести Орио.
Но вот со звоном лопаются стекла окон, и огонь уж вырывается наружу.
Наам кажется, что пора уже выполнить приказ господина и поднять тревогу.
Но почему Орио удалился, не велев ей последовать за ним? В ужасе, который
она испытывала, совершая вместе с ним это дело, Наам повиновалась ему
почти машинально, ко теперь в ее сердце тигрицы возник иной страх,
великодушный порыв. Она забывает о том, чтобы ударить в набат, она быстро
мчится по лестнице и галереям, отделяющим главную башню от деревянных
палат, мчится к покоям Джованны Но там царит глубокое безмолвие. Наам не
удивлена тем, что в комнатах, через которые она поспешно пробегает, ей не
встретилась ни одна из служанок Джованны. Верная негритянка, чей гамак
обычно висит поперек двери в спальню госпожи, тоже отсутствует. Наам не
знает, что под предлогом супружеского свидания с женой Орио заранее удалил
всех служанок. Она думает, что, напротив, первой его заботой было прийти
сюда за Джованной, чтобы спасти ее от пожара. И все же Наам неспокойна.
Она входит в спальню Джованны. Здесь, как и всюду, глубочайшая тишина, а
лампа светит так слабо, что Наам сперва лишь с трудом может разглядеть все
находящееся в комнате. Однако она видит, что Джованна лежит на кровати, и
ее удивляет, что Орио не поспешил предупредить жену о грозящей опасности.
И в этот миг Наам охватывает такой ужас, какого она еще не испытывала,
колени у нее дрожат, она не смеет подойти ближе. Борзой пес, вместо того
чтобы бешено наброситься на нее, как обычно, приблизился к ней боязливо,
умоляюще. Потом он снова сел у кровати и, насторожив уши, вытянул шею,
словно тревожно дожидается пробуждения хозяйки. Время от времени он
поворачивает голову к Наам с коротким визгом, как будто спрашивает о
чем-то, а затем начинает лизать влажный пол.
Наам берет лампу, подносит ее к лицу Джованны и видит, что вся она
залита кровью. Грудь ее пронзена одним-единственным ударом кинжала, но
рана эта глубокая, смертельная, и Наам узнает руку, которая ее нанесла.
Знает она и то, что теперь уже бесполезно проверять, не осталось ли хоть
немного живой теплоты в этом теле, ибо там, где удар нанес Соранцо, не
может быть никакой надежды. Наам неподвижно застыла перед этой прекрасной
женщиной, уснувшей навеки. Новые мысли пробуждаются в ее душе. Она
забывает обо всем, что предшествовало этому убийству. Она забыла даже о
пожаре, который сама зажгла и который теперь гонится за нею.
"О сестра моя, чем заслужила ты смерть? Неужели такая судьба уготовлена
всем женщинам, любившим Орио? Стоило ли тебе быть прекрасной? Стоило ли
любить? Или это я виновница ненависти, которую ты в нем пробудила? Нет, я
ведь все делала, чтобы смягчить его, и свою жизнь отдала бы за то, чтобы
спасти твою. Или он заплатил презрением за то, что ты была слишком верна и
покорна? Ты оказалась слишком слабой, женщина. Но я буду помнить о тебе.
Пусть то, что с тобой случилось, послужит мне уроком". Пока Наам,
погруженная в эти тяжкие думы, гадает о своей участи, глядя на труп
Джованны, пожар все разгорается и деревянная галерея, окружающая дворик с
цветущими клумбами, уже почти сгорела. Свист и зловещие отблески тщетно
предупреждают Наам о приближении огня. Она ничего не слышит, душа ее так
взбудоражена, что в этот миг ей кажется - не стоит и спасать свою жизнь.
Между тем Орио стоит неподалеку, на площадке, с которой он созерцает
пожар, распространяющийся, по его мнению, слишком медленно. Вся эта часть
замка, из которой он заранее удалил ее обитателей, станет через несколько
минут добычей пламени, но Орио не позаботился о том, чтобы собственноручно
поджечь комнату Джованны. Он слышит крики часовых, которые только что
заметили зловещие отсветы пламени и поднимают тревогу.
Сейчас еще можно проникнуть к Джованне и увидеть, что она погибла от
удара кинжалом. Орио предупреждает эту опасность. С пылающей головешкой в
руке устремляется он в супружескую опочивальню, но, увидев Наам, стоящую у
залитого кровью ложа, отступает в ужасе, словно перед призраком. И тут
адская мысль пронзает его окаянную душу. Все его сообщники устранены, все
враги уничтожены. Единственный человек, знающий о нем все, - это Наам.
Только она одна могла бы раскрыть, благодаря каким злодеяниям он собрал и
сохранил свои богатства. Одно усилие воли, один последний удар кинжалом -
и Орио остался бы безраздельным хозяином, единственным владельцем своих
тайн. Он колеблется, но Наам поворачивается к нему и глядит на него. То ли
она предугадала его намерение, то ли убийство Джованны вызвало на ее
бледном лице и в ее мрачном взгляде выражение негодования и укора, но
взгляд этот оказывает на Орио магическое воздействие: в душе его
по-прежнему таится злое желание, но на злодейство у него уже не хватает
сил. В этот миг Орио понял, что Наам - существо более сильное, чем он, и
что нет у него такой же власти над ее судьбой, как над судьбой других его
жертв. Орио охвачен суеверным страхом. Он дрожит, как человек, которого
внезапно сглазили. Во всяком случае, он делает усилие, чтобы совсем
покончить с Джованной, и бросает пылающую головешку на кровать.
- Что ты здесь делаешь? - с угрюмым гневом обращается он к Наам. - Я же
велел тебе ударить в набат! Иди, повинуйся! Смотри: огонь преследует нас
по пятам!
- Орио, - говорит Наам, не двигаясь, не выпуская из своей руки руку
трупа, - зачем ты убил свою жену? Это ужасное преступление. Я считала, что
ты больше, чем человек, теперь вижу, что ты такой же, как все, способный и
на хорошее и на дурное! Как мне чтить тебя, Орио, теперь, когда я знаю,
что тебя следует страшиться? Это такое дело, которого я никогда не смогу
забыть, и даже вся моя любовь к тебе не подскажет мне сейчас ничего, что
могло бы его хоть как-то оправдать. О, если бы богу было угодно, чтобы ты
его не совершал и я бы этого не видела! Не знаю, простит ли тебе твой бог,
но уж наверное аллах проклянет человека, убившего свою жену, непорочную и
верную.
- Прочь отсюда! - кричит Орио, опасающийся, что кто-нибудь может
застать его в таком месте и за таким спором. - Делай, что тебе велено, и
молчи, а не то - бойся и за себя!
Наам пристально посмотрела на него и, указав на пламя, целым снопом
врывающееся в дверь, промолвила:
- Тот из нас, кто спокойнее переступит через огонь, будет иметь право
угрожать другому и запугивать его.
И в то время, как Орио, побежденный опасностью, поспешно устремляется
прочь из этой комнаты, она медленно приближается к охваченной пламенем
двери, так, словно не замечает грозящей беды. Пес идет за нею до двери,
но, видя, что хозяйку его оставляют здесь, он возвращается к кровати,
жалобно воя.
- Ты животное, а в тебе больше чувства и преданности, чем в человеке, -
говорит Наам, возвращаясь вспять, - тебя надо спасти.
Но тщетно пытается она оторвать пса от мертвого тела: он упирается,
скалит зубы. Если Наам станет продолжать эту борьбу, она потеряет
последнюю возможность спасения. Спокойно переступает она через огонь и
находит Орио во дворике. Он нетерпеливо ждет там и теперь глядит на нее с
восхищением.
- О Наам, - говорит он, хватая ее за руку и увлекая за собой, - у тебя
великая душа, ты должна все понимать.
- Я могу понять все, кроме этого! - отвечает Наам, указывая пальцем на
комнату Джованны, где только что с ужасающим шумом обрушился потолок.
В один миг весь замок был взбудоражен. Солдаты и слуги, мужчины и
женщины бросились к покоям губернатора и его жены. Но в ту минуту, когда
оттуда вышли Орио и Наам, деревянное строение, вспыхнувшее с ужасающей
быстротой, представляло собой лишь груду пепла, окруженного пламенем.
Никто не смог проникнуть внутрь. Один старый слуга дома Морозини попытался
это сделать и погиб. Соранцо и его юный раб исчезли среди общего смятения.
Сильный ветер распространил пламя повсюду. Вскоре вся главная башня
представляла собой гигантский огненно-красный сноп, окровавивший своим
отсветом море на целую милю в окружности. Башни рухнули с чудовищным
грохотом, а их тяжелые каменные зубцы, скатываясь со скалы в море, забили
и заткнули все пещеры и тайные выходы, где прятал лодку Орио и откуда он
выходил к морю. Те, кто видел с проходивших вдалеке кораблей этот ужасный
пожар, подумали, что на отмелях установлен огромной силы маяк, а
перепуганные жители ближайших островов говорили:
- Это пираты истребляют венецианский гарнизон и поджигают замок
Сан-Сильвио.
К утру все обитатели крепости, изгнанные пожаром из замка, толпились на
берегу бухты, единственном месте, где обрушившиеся камни и обломки
деревянных балок не могли их настичь. Было немало жертв. При бледном свете
зари стали подсчитывать погибших, и все взгляды обратились к Орио, в
угрюмом молчании сидевшему на камне. Рядом с ним стояла Наам. Башня еще
горела, и занимающийся день, казалось, делал еще более ужасным зарево
пожара. Никто уже не думал бороться со стихией огня. Люди собирались
кучками, слышались рыдания и проклятия. Одни жалели о близком или друге,
другие - об утраченной ценной вещи. И все тихонько спрашивали друг друга:
- Но где же синьора Соранцо? Ее, верно, все-таки спасли, раз губернатор
на вид так спокоен?
И вдруг от грохота, еще более страшного, чем прежде, дрогнули даже
самые мужественные сердца. Вся масса почерневших камней, еще
сопротивлявшаяся огню, сразу треснула сверху донизу. Не устояли даже
базальтовые ребра скалы, и глубокие щели избороздили эту мощную твердыню,
подобно тому, как от удара молнии трескается ствол старого дуба. Сразу
рухнула вся верхняя часть замка - широкие мраморные террасы, площадки
башен и их зубчатые ограды. Пламя раздробилось на тысячи язычков, которые,
словно струи огненного водопада, стекали по стенам здания. И вдруг все
погасло. Теперь вся эта крепость являла собой лишь бесформенное
нагромождение камней, из которого поднимались клубы едкого дыма да порой
слабые вспышки бледнеющего уже пламени - может быть, последние отблески
жизней, погребенных под этими обломками.
После этого воцарилась мертвая тишина, и бледные жители острова,
рассеянные по влажному берегу, переглянулись, как призраки, что
поднимаются из могил, отряхивая свои пыльные саваны. И вдруг из недр этих
развалин, где, казалось, должны были заглохнуть малейшие проявления жизни,
до них донесся странный, жалобный голос, какой-то трудно определимый,
раздирающий душу вой. Он длился несколько минут и завершился хриплым,
заглушенным лаем, последним возгласом смерти. После этого слышен был
только шум моря, обреченного вечно стенать на этом обездоленном берегу.
- Где же прятался этот заколдованный пес, если раздавило его только
сейчас? - сказал Орио, обращаясь к Наам.
- Ты уверен, - ответила Наам, - что теперь уже ничего не осталось от...
- Едем! - произнес Орио, воздымая обе руки к бледным звездам, гаснущим
в лучах дня.
Те, кто видел это издалека, приняли жест Орио за порыв невыразимого
отчаяния. Наам, лучше понимавшая его, усмотрела в нем крик торжества.
Соранцо и его юный невольник бросились в лодку и доплыли до галеры,
приготовленной, чтобы увезти в Венецию Джованну. Соранцо велел поднять все
паруса и отдать команду к отплытию. На этом легком корабле находились с
ним только Наам, несколько слуг и очень небольшой экипаж, состоявший из
отборных моряков.
Напрасно офицеры гарнизона и тяжелой военной галеры пришли к нему за
распоряжениями. Он грубо оттолкнул их и велел своей команде поскорее
поднимать якорь.
- Синьоры, - сказал он своим растерявшимся подчиненным, - можете вы
возвратить мне жену, которую я так любил и которая осталась там, под
развалинами? Нет, не можете? Так о чем же вы со мной говорите и чего ждете
от меня?
С этими словами он, словно громом пораженный, упал на палубу своей
галеры, уже разрезавшей волны.
- Отчаяние окончательно помутило его разум, - сказали офицеры,
спускаясь в свою лодку и глядя, как быстро удаляется от них начальник,
бросивший их на произвол судьбы.
Когда они уже не могли видеть галеру, Наам наклонилась над Орио,
распростертым без движения на верхней палубе.
- На тебя уже не смотрят, - сказала она ему на ухо, - вставай,
обманщик!
За повествование снова принялся аббат, а Беппа тем временем стала
угощать Зузуфа шербетом.
- Я не берусь рассказать вам в точности, что произошло на островах
Курцолари после отъезда Орио Соранцо. Думаю, что друг наш Зузуф об этом
тоже не осведомлен и что, в конце концов, каждый из нас легко может себе
это представить. Когда гарнизон, матросы и слуги увидели, что они
оставлены своим губернатором и что единственное их убежище теперь -
военная галера да рыбачьи хижины, рассеянные вдоль побережья, они,
наверное, были возмущены и испуганы своим положением и заколебались: им
хотелось искать убежища в Кефалонии, но в то же время они боялись
действовать без распоряжений начальства и, может быть, вразрез с
намерениями адмирала. Мы, впрочем, знаем, что, на их счастье, в тот же
вечер прибыл Мочениго со своей эскадрой. У него имелись достаточно широкие
полномочия, чтобы справиться с этим тягостным положением. Приняв к
сведению и занеся в протокол все только что происшедшее на острове, он
велел всем находящимся на Курцолари венецианцам погрузиться на военную
галеру и, поручив командование этим единственным оставшимся у них кораблем
старшему чином офицеру, свою эскадру он разделил: половину кораблей послал
в Фиаки, половину - к берегам Лепанто. Но крайне удивлен был Мочениго тем
обстоятельством, что он тщетно обследовал развалины Сан-Сильвио, тщетно
учинял нечто вроде опроса всем, кто находился в замке, когда начался
пожар, и всем, кто присутствовал при посадке Соранцо на галеру и был
очевидцем его бегства: ему так и не удалось выяснить что-либо о судьбе
Джованны Морозини, Леонцио и Медзани. По всей вероятности, последние двое
погибли во время пожара, ибо с того времени их никто не видел, а уж,
наверное, они появились бы, если бы избежали гибели. Но судьбу синьоры
Соранцо окутывала тайна. Одни, ссылаясь на слова губернатора перед самым
его отплытием, выражали твердое убеждение, что она тоже стала жертвой
пламени, другие (таких было значительное большинство) полагали, что как
раз эти слова в устах такого скрытного человека доказывали обратное тому,
в чем он хотел уверить. По их мнению, синьору раньше всех спасли от
опасности и отправили на галеру Кругом царило тогда общее смятение, чем и
объясняется, что никто не припоминал, как она вышла из крепости и
удалилась с острова. Без сомнения, у Орио имелись особые причины скрывать
ее на галере в момент отплытия. Уже давно он испытывал к этому острову
величайшее отвращение и стремился его покинуть. И для того, чтобы как-то
оправдать свой поспешный отъезд, оставление должности и пренебрежение
воинским долгом, он решил разыграть отчаяние, вызванное гибелью супруги.
Исчерпав все способы внести ясность в случившееся, Мочениго велел начать
погрузку людей на галеру и готовиться к отплытию. Но к отправлению своей
новой должности он приступил лишь после того, как послал срочное донесение
Морозини, чтобы тот как можно скорее выяснил, в Венеции ли его племянница,
ибо предполагалось, что дезертир Соранцо отвез ее туда.
Вы, знающие истинное положение Соранцо, сперва должны были бы подумать,
что он, будучи обладателем столь дорогой ценой приобретенных богатств и
опасаясь в Венеции любых неприятностей и бед, отправился к иным берегам, в
страну, где его никто бы не знал и где никакие свидетельства о его
преступлениях не помешали бы ему пользоваться своим богатством. Но в
данном случае дерзость Соранцо достойным образом увенчала все его прочие
бессовестные дела. То ли подлые души обладают своего рода мужеством
отчаяния, свойственным им одним, то ли рок, вмешательством которого наш
друг Зузуф объясняет все происходящее с людьми, осуждает великих
преступников на то, чтобы они сами шли к своей гибели, - но следует
заметить, что эти гнусные люди всегда лишаются плодов своих злодеяний
только потому, что не умеют вовремя остановиться.
Морозини еще и понятия не имел, что почти все приданое племянницы было
промотано в первые же три месяца ее брака с Соранцо. Соранцо же, по мнению
которого благосклонность адмирала являлась источником всех почестей и
всяческой власти в республике, стремился прежде всего возместить
растраченное состояние. Быстрейший способ показался ему наилучшим, и, как
мы видели, он, вместо того чтобы охотиться за пиратами, стакнулся с ними в
деле ограбления торговых кораблей всех наций. Едва ступив на этот путь, он
так изумился огромной, скорой, верной добыче, так опьянел от нее, что
остановиться уже не мог. Он перестал довольствоваться тем, что
бездействием своим покровительствовал пиратству и втайне получал свою долю
добычи. Вскоре ему захотелось для увеличения этих гнусных барышей
использовать свои дарования, свою храбрость и то своего рода фанатичное
преклонение, которое он с самого начала внушил этим разбойникам.
- Раз уж мы поставили на карту честь и жизнь, - сказал он Медзани и
Леонцио, своим сообщникам (и, надо сказать, подстрекателям), - надо ни
перед чем не останавливаться и ставить на карту все.
Дерзкий замысел удался: он стал командовать пиратами, руководить ими,
обогащать их и, стремясь сохранить среди них свой авторитет, который еще
мог ему когда-нибудь пригодиться, отпустил их всех вместе с их главарем
Гусейном, очень довольных его честностью и щедростью. С ними он повел
себя, как настоящий венецианский вельможа, ибо получил достаточную долю
общей добычи, чтобы проявить щедрость, да, кроме того рассчитывал
воспользоваться долями ренегата, коменданта и своего помощника, которых
все равно, по его мнению, нельзя было оставлять в живых, если сам он хотел
жить.
Некая проклятая звезда руководила судьбой Орио во всем этом деле и
условленного сигнала, тотчас же спускают лодку на воду и подплывают к
берегу. Орио со своей спутницей прыгает в лодку и велит матросам плыть
подальше от берега. Вскоре они оказываются уже достаточно далеко от замка,
чтобы Орио мог осуществить задуманное. Заняв место на корме, он вдруг
приподнимается и, приблизившись к гребцу, склоненному над веслом, вонзает
кинжал ему в горло.
- Измена! - кричит тот и, хрипя, падает на колени.
Его товарищ бросает свое весло и устремляется к нему. Наам наносит ему
удар топором по голове, и он падает ничком. Она хватает весло, чтобы лодка
не перевернулась, а Орио тем временем приканчивает свои жертвы. Потом он
связывает их вместе толстым канатом и крепко привязывает к основанию
мачты. Затем берет другое весло и торопливо гребет к скале Сан-Сильвио.
Подойдя к ней, он хватает топор, пробивает двумя-тремя ударами дно лодки,
куда, пенясь, врывается вода. Тогда он хватает Наам за руку и вместе с ней
бросается к берегу, пока лодка погружается и исчезает под волнами с обоими
трупами. В лодке с того мгновения, когда оба убийцы вошли в нее, царило
зловещее молчание. Пока совершалось злодеяние и после него они не
обменялись ни словом.
- Ну вот! Все идет хорошо, мужайся! - обращается Соранцо к Наам, слыша,
как у нее стучат зубы.
Наам тщетно пытается что-то ответить; горло ее судорожно сжато. Однако
она не теряет решимости и сохраняет присутствие духа. Она поднимается по
веревочной лестнице и вместе с Орио входит в башню. Там она зажигает
светильник, и их взгляды скрещиваются. Бледные лица, запятнанная кровью
одежда вызывает в них такой ужас, что они расходятся в разные стороны,
боясь коснуться друг друга. Однако Орио старается поддержать своей
вызывающей смелостью колеблющееся мужество Наам.
- Это пустяки, - говорит он, - не твоей руке, поразившей тигра,
дрожать, уничтожая трусливых шакалов.
Наам все так же молча делает ему знак не напоминать ей об этом. Она
убила пашу безо всякой жалости, без угрызений совести, но не переносит,
чтобы в ее памяти вызывали это деяние. Она торопливо меняет одежду и, пока
Орио следует ее примеру, накрывает стол к ужину. Вскоре их сотрапезники
тихонько стучат в дверь. Она вводит их в комнату. Они, видимо, удивлены
тем, что нет слуг, подающих ужин.
- Мне надо сообщить очень важные вещи, - говорит им Орио, - сообщить
втайне, без лишних свидетелей. Нам здесь хватит фруктов и вина: ужин -
ведь только предлог. Сейчас не время пировать. Вот возвратившись в
прекрасную Венецию, среди богатства и вне всякой опасности, мы сможем
целые ночи предаваться самым безумным оргиям. А здесь мы должны свести
счеты и поговорить о делах. Наам, дай нам перьев и бумаги. Медзани, вы
будете секретарем, а Фремио пусть делает все подсчеты. Леонцио, налейте-ка
нам всем вина.
Началось с того, что Фремио стал предъявлять необоснованные требования,
утверждая, что Леонцио выдал ему неправильную расписку за добычу, которую
он, Фремио, погрузил на галеру. Орио делал вид, что слушает их споры в
качестве беспристрастного судьи. В момент, когда они особенно
разгорячились, ренегат, который говорил с натугой, корявым языком,
вызывавшим презрительную усмешку у двух других собутыльников, вдруг
смешался от стыда и досады и, чтобы подбодриться, выпил сразу два-три
кубка. Но язык у него заплетался все больше и больше, и, яростно топнув
ногой, он встал из-за стола и вышел на балкон. Наам проводила его глазами.
Через несколько минут, пока продолжался спор между Медзани и Леонцио,
Соранцо обменялся взглядом со своей невольницей и понял, что Фремио уже не
заговорит. Он сидел на террасе, свесив ноги вниз и обвивая руками прутья
балюстрады. Голова его склонилась, взгляд был устремлен в одну точку.
- Он что, пьян? - спросил Леонцио.
- Да. Так, впрочем, лучше, - ответил Медзани. - Покончим с делами без
него.
Он попытался прочесть то, что писал Леонцио, но не смог ничего
разобрать, - глаза его помутнели.
- Странное дело, - произнес он, поднося руку ко лбу. - Я тоже вроде бы
пьян. Мессер Соранцо, это же просто подлость. Вы нас угощаете таким вином,
что выпьешь его и теряешь всякое соображение... До утра ничего не стану
подписывать!
Он упал на стул. Глаза его уставились в одну точку, губы посинели, руки
вытянулись на столе.
- Что это? - произнес Леонцио, с ужасом глядя на него. - Синьор
губернатор, или я никогда не видел, как помирают люди, или этот человек
только что отдал богу душу.
- И с вами это сейчас произойдет, синьор комендант, - молвил Орио,
встав с места и вырывая у него из рук перо и бумагу. - Поторапливайтесь со
своими делами, для вас уже нет надежды, а счеты между ними покончены.
Леонцио отпил всего какой-нибудь глоток вина, но ужас помог действию
яда и нанес коменданту смертельный удар. Он упал на колени, сжимая руки, с
блуждающим и уже потухшим взором и попытался что-то пробормотать.
- Не к чему, - сказал Орио, толкая его под стол. - Здесь ваши хитрости
не помогут. Я-то ведь знаю, что сделку вы уже заключили и что, будучи
половчее тех двоих, вы предаете и республику, чтобы иметь долю в нашей
добыче, и своих сообщников, чтобы заслужить прощение республики, отправив
нас в Пьомби. Но неужто вы думали, что такой человек, как я, спасует перед
таким, как вы? Боевой коршун создан, чтобы летать, а ползучая гусеница -
чтобы быть раздавленной. Таков закон божеский. Прощайте, храбрый
комендант, выдававший меня за безумца. Кто из нас двоих сейчас безумнее?
Леонцио пытался подняться, но не смог. Он дотащился до середины комнаты
и испустил дух, прошептав имя Эдзелино. Что это было? Раскаяние? Или в
предсмертный миг ему явился окровавленный призрак?
Орио и Наам затолкали три трупа под стол, а стол опрокинули на них
вместе со скатертью и стульями. Затем Орио взял факел и поджег всю эту
беспорядочную груду, закрыв предварительно окна. Наконец он удалился,
велев Наам оставаться у двери, пока она не убедится, что трупы, стол и вся
прочая обстановка сгорели и пламя вырывается наружу. Тогда, сказал он, она
должна спуститься по главной лестнице и поднять в замке тревогу, забив в
набат.
Прислонившись к двери, скрестив руки на груди и не спуская глаз с
ужасного костра, уже охваченного синим пламенем, одиноко стояла Наам,
погруженная в свои мрачные думы. Вот клубы дыма уже извиваются спиралью и,
словно змеи, устремляются к потолку Пламя растекается все шире. Голоса
разгорающегося пожара визжат, свистят, перекликаются, смешиваются, образуя
какие-то душераздирающие созвучия. Сверкающие мраморные плиты пола можно
принять за водную поверхность, отражающую пламя пожара. За клубами дыма
фрески на стене представляются некими мрачными духами, которые
покровительствуют преступлению и наслаждаются бедой. Постепенно они
начинают отделяться от стены, и бледные великаны кусками падают на
каменный пол с сухим, зловещим стуком. Но в этой ужасающей сцене, где Наам
- главное действующее лицо, нет ничего страшнее самой Наам. Если бы хоть
один из тех, чьи почерневшие кости уже лежат среди пепла, мог на мгновение
ожить и увидеть освещенную тусклыми отблесками пламени Наам с перекошенным
от ужаса ртом, но неумолимой решимостью на лице, он снова упал бы, как от
удара молнии, словно перед ним предстал сам ангел смерти. Азраил никогда
не являлся людям в облике более устрашающем и прекрасном, чем облик
таинственного и странного существа, наблюдающего сейчас за свершением
мести Орио.
Но вот со звоном лопаются стекла окон, и огонь уж вырывается наружу.
Наам кажется, что пора уже выполнить приказ господина и поднять тревогу.
Но почему Орио удалился, не велев ей последовать за ним? В ужасе, который
она испытывала, совершая вместе с ним это дело, Наам повиновалась ему
почти машинально, ко теперь в ее сердце тигрицы возник иной страх,
великодушный порыв. Она забывает о том, чтобы ударить в набат, она быстро
мчится по лестнице и галереям, отделяющим главную башню от деревянных
палат, мчится к покоям Джованны Но там царит глубокое безмолвие. Наам не
удивлена тем, что в комнатах, через которые она поспешно пробегает, ей не
встретилась ни одна из служанок Джованны. Верная негритянка, чей гамак
обычно висит поперек двери в спальню госпожи, тоже отсутствует. Наам не
знает, что под предлогом супружеского свидания с женой Орио заранее удалил
всех служанок. Она думает, что, напротив, первой его заботой было прийти
сюда за Джованной, чтобы спасти ее от пожара. И все же Наам неспокойна.
Она входит в спальню Джованны. Здесь, как и всюду, глубочайшая тишина, а
лампа светит так слабо, что Наам сперва лишь с трудом может разглядеть все
находящееся в комнате. Однако она видит, что Джованна лежит на кровати, и
ее удивляет, что Орио не поспешил предупредить жену о грозящей опасности.
И в этот миг Наам охватывает такой ужас, какого она еще не испытывала,
колени у нее дрожат, она не смеет подойти ближе. Борзой пес, вместо того
чтобы бешено наброситься на нее, как обычно, приблизился к ней боязливо,
умоляюще. Потом он снова сел у кровати и, насторожив уши, вытянул шею,
словно тревожно дожидается пробуждения хозяйки. Время от времени он
поворачивает голову к Наам с коротким визгом, как будто спрашивает о
чем-то, а затем начинает лизать влажный пол.
Наам берет лампу, подносит ее к лицу Джованны и видит, что вся она
залита кровью. Грудь ее пронзена одним-единственным ударом кинжала, но
рана эта глубокая, смертельная, и Наам узнает руку, которая ее нанесла.
Знает она и то, что теперь уже бесполезно проверять, не осталось ли хоть
немного живой теплоты в этом теле, ибо там, где удар нанес Соранцо, не
может быть никакой надежды. Наам неподвижно застыла перед этой прекрасной
женщиной, уснувшей навеки. Новые мысли пробуждаются в ее душе. Она
забывает обо всем, что предшествовало этому убийству. Она забыла даже о
пожаре, который сама зажгла и который теперь гонится за нею.
"О сестра моя, чем заслужила ты смерть? Неужели такая судьба уготовлена
всем женщинам, любившим Орио? Стоило ли тебе быть прекрасной? Стоило ли
любить? Или это я виновница ненависти, которую ты в нем пробудила? Нет, я
ведь все делала, чтобы смягчить его, и свою жизнь отдала бы за то, чтобы
спасти твою. Или он заплатил презрением за то, что ты была слишком верна и
покорна? Ты оказалась слишком слабой, женщина. Но я буду помнить о тебе.
Пусть то, что с тобой случилось, послужит мне уроком". Пока Наам,
погруженная в эти тяжкие думы, гадает о своей участи, глядя на труп
Джованны, пожар все разгорается и деревянная галерея, окружающая дворик с
цветущими клумбами, уже почти сгорела. Свист и зловещие отблески тщетно
предупреждают Наам о приближении огня. Она ничего не слышит, душа ее так
взбудоражена, что в этот миг ей кажется - не стоит и спасать свою жизнь.
Между тем Орио стоит неподалеку, на площадке, с которой он созерцает
пожар, распространяющийся, по его мнению, слишком медленно. Вся эта часть
замка, из которой он заранее удалил ее обитателей, станет через несколько
минут добычей пламени, но Орио не позаботился о том, чтобы собственноручно
поджечь комнату Джованны. Он слышит крики часовых, которые только что
заметили зловещие отсветы пламени и поднимают тревогу.
Сейчас еще можно проникнуть к Джованне и увидеть, что она погибла от
удара кинжалом. Орио предупреждает эту опасность. С пылающей головешкой в
руке устремляется он в супружескую опочивальню, но, увидев Наам, стоящую у
залитого кровью ложа, отступает в ужасе, словно перед призраком. И тут
адская мысль пронзает его окаянную душу. Все его сообщники устранены, все
враги уничтожены. Единственный человек, знающий о нем все, - это Наам.
Только она одна могла бы раскрыть, благодаря каким злодеяниям он собрал и
сохранил свои богатства. Одно усилие воли, один последний удар кинжалом -
и Орио остался бы безраздельным хозяином, единственным владельцем своих
тайн. Он колеблется, но Наам поворачивается к нему и глядит на него. То ли
она предугадала его намерение, то ли убийство Джованны вызвало на ее
бледном лице и в ее мрачном взгляде выражение негодования и укора, но
взгляд этот оказывает на Орио магическое воздействие: в душе его
по-прежнему таится злое желание, но на злодейство у него уже не хватает
сил. В этот миг Орио понял, что Наам - существо более сильное, чем он, и
что нет у него такой же власти над ее судьбой, как над судьбой других его
жертв. Орио охвачен суеверным страхом. Он дрожит, как человек, которого
внезапно сглазили. Во всяком случае, он делает усилие, чтобы совсем
покончить с Джованной, и бросает пылающую головешку на кровать.
- Что ты здесь делаешь? - с угрюмым гневом обращается он к Наам. - Я же
велел тебе ударить в набат! Иди, повинуйся! Смотри: огонь преследует нас
по пятам!
- Орио, - говорит Наам, не двигаясь, не выпуская из своей руки руку
трупа, - зачем ты убил свою жену? Это ужасное преступление. Я считала, что
ты больше, чем человек, теперь вижу, что ты такой же, как все, способный и
на хорошее и на дурное! Как мне чтить тебя, Орио, теперь, когда я знаю,
что тебя следует страшиться? Это такое дело, которого я никогда не смогу
забыть, и даже вся моя любовь к тебе не подскажет мне сейчас ничего, что
могло бы его хоть как-то оправдать. О, если бы богу было угодно, чтобы ты
его не совершал и я бы этого не видела! Не знаю, простит ли тебе твой бог,
но уж наверное аллах проклянет человека, убившего свою жену, непорочную и
верную.
- Прочь отсюда! - кричит Орио, опасающийся, что кто-нибудь может
застать его в таком месте и за таким спором. - Делай, что тебе велено, и
молчи, а не то - бойся и за себя!
Наам пристально посмотрела на него и, указав на пламя, целым снопом
врывающееся в дверь, промолвила:
- Тот из нас, кто спокойнее переступит через огонь, будет иметь право
угрожать другому и запугивать его.
И в то время, как Орио, побежденный опасностью, поспешно устремляется
прочь из этой комнаты, она медленно приближается к охваченной пламенем
двери, так, словно не замечает грозящей беды. Пес идет за нею до двери,
но, видя, что хозяйку его оставляют здесь, он возвращается к кровати,
жалобно воя.
- Ты животное, а в тебе больше чувства и преданности, чем в человеке, -
говорит Наам, возвращаясь вспять, - тебя надо спасти.
Но тщетно пытается она оторвать пса от мертвого тела: он упирается,
скалит зубы. Если Наам станет продолжать эту борьбу, она потеряет
последнюю возможность спасения. Спокойно переступает она через огонь и
находит Орио во дворике. Он нетерпеливо ждет там и теперь глядит на нее с
восхищением.
- О Наам, - говорит он, хватая ее за руку и увлекая за собой, - у тебя
великая душа, ты должна все понимать.
- Я могу понять все, кроме этого! - отвечает Наам, указывая пальцем на
комнату Джованны, где только что с ужасающим шумом обрушился потолок.
В один миг весь замок был взбудоражен. Солдаты и слуги, мужчины и
женщины бросились к покоям губернатора и его жены. Но в ту минуту, когда
оттуда вышли Орио и Наам, деревянное строение, вспыхнувшее с ужасающей
быстротой, представляло собой лишь груду пепла, окруженного пламенем.
Никто не смог проникнуть внутрь. Один старый слуга дома Морозини попытался
это сделать и погиб. Соранцо и его юный раб исчезли среди общего смятения.
Сильный ветер распространил пламя повсюду. Вскоре вся главная башня
представляла собой гигантский огненно-красный сноп, окровавивший своим
отсветом море на целую милю в окружности. Башни рухнули с чудовищным
грохотом, а их тяжелые каменные зубцы, скатываясь со скалы в море, забили
и заткнули все пещеры и тайные выходы, где прятал лодку Орио и откуда он
выходил к морю. Те, кто видел с проходивших вдалеке кораблей этот ужасный
пожар, подумали, что на отмелях установлен огромной силы маяк, а
перепуганные жители ближайших островов говорили:
- Это пираты истребляют венецианский гарнизон и поджигают замок
Сан-Сильвио.
К утру все обитатели крепости, изгнанные пожаром из замка, толпились на
берегу бухты, единственном месте, где обрушившиеся камни и обломки
деревянных балок не могли их настичь. Было немало жертв. При бледном свете
зари стали подсчитывать погибших, и все взгляды обратились к Орио, в
угрюмом молчании сидевшему на камне. Рядом с ним стояла Наам. Башня еще
горела, и занимающийся день, казалось, делал еще более ужасным зарево
пожара. Никто уже не думал бороться со стихией огня. Люди собирались
кучками, слышались рыдания и проклятия. Одни жалели о близком или друге,
другие - об утраченной ценной вещи. И все тихонько спрашивали друг друга:
- Но где же синьора Соранцо? Ее, верно, все-таки спасли, раз губернатор
на вид так спокоен?
И вдруг от грохота, еще более страшного, чем прежде, дрогнули даже
самые мужественные сердца. Вся масса почерневших камней, еще
сопротивлявшаяся огню, сразу треснула сверху донизу. Не устояли даже
базальтовые ребра скалы, и глубокие щели избороздили эту мощную твердыню,
подобно тому, как от удара молнии трескается ствол старого дуба. Сразу
рухнула вся верхняя часть замка - широкие мраморные террасы, площадки
башен и их зубчатые ограды. Пламя раздробилось на тысячи язычков, которые,
словно струи огненного водопада, стекали по стенам здания. И вдруг все
погасло. Теперь вся эта крепость являла собой лишь бесформенное
нагромождение камней, из которого поднимались клубы едкого дыма да порой
слабые вспышки бледнеющего уже пламени - может быть, последние отблески
жизней, погребенных под этими обломками.
После этого воцарилась мертвая тишина, и бледные жители острова,
рассеянные по влажному берегу, переглянулись, как призраки, что
поднимаются из могил, отряхивая свои пыльные саваны. И вдруг из недр этих
развалин, где, казалось, должны были заглохнуть малейшие проявления жизни,
до них донесся странный, жалобный голос, какой-то трудно определимый,
раздирающий душу вой. Он длился несколько минут и завершился хриплым,
заглушенным лаем, последним возгласом смерти. После этого слышен был
только шум моря, обреченного вечно стенать на этом обездоленном берегу.
- Где же прятался этот заколдованный пес, если раздавило его только
сейчас? - сказал Орио, обращаясь к Наам.
- Ты уверен, - ответила Наам, - что теперь уже ничего не осталось от...
- Едем! - произнес Орио, воздымая обе руки к бледным звездам, гаснущим
в лучах дня.
Те, кто видел это издалека, приняли жест Орио за порыв невыразимого
отчаяния. Наам, лучше понимавшая его, усмотрела в нем крик торжества.
Соранцо и его юный невольник бросились в лодку и доплыли до галеры,
приготовленной, чтобы увезти в Венецию Джованну. Соранцо велел поднять все
паруса и отдать команду к отплытию. На этом легком корабле находились с
ним только Наам, несколько слуг и очень небольшой экипаж, состоявший из
отборных моряков.
Напрасно офицеры гарнизона и тяжелой военной галеры пришли к нему за
распоряжениями. Он грубо оттолкнул их и велел своей команде поскорее
поднимать якорь.
- Синьоры, - сказал он своим растерявшимся подчиненным, - можете вы
возвратить мне жену, которую я так любил и которая осталась там, под
развалинами? Нет, не можете? Так о чем же вы со мной говорите и чего ждете
от меня?
С этими словами он, словно громом пораженный, упал на палубу своей
галеры, уже разрезавшей волны.
- Отчаяние окончательно помутило его разум, - сказали офицеры,
спускаясь в свою лодку и глядя, как быстро удаляется от них начальник,
бросивший их на произвол судьбы.
Когда они уже не могли видеть галеру, Наам наклонилась над Орио,
распростертым без движения на верхней палубе.
- На тебя уже не смотрят, - сказала она ему на ухо, - вставай,
обманщик!
За повествование снова принялся аббат, а Беппа тем временем стала
угощать Зузуфа шербетом.
- Я не берусь рассказать вам в точности, что произошло на островах
Курцолари после отъезда Орио Соранцо. Думаю, что друг наш Зузуф об этом
тоже не осведомлен и что, в конце концов, каждый из нас легко может себе
это представить. Когда гарнизон, матросы и слуги увидели, что они
оставлены своим губернатором и что единственное их убежище теперь -
военная галера да рыбачьи хижины, рассеянные вдоль побережья, они,
наверное, были возмущены и испуганы своим положением и заколебались: им
хотелось искать убежища в Кефалонии, но в то же время они боялись
действовать без распоряжений начальства и, может быть, вразрез с
намерениями адмирала. Мы, впрочем, знаем, что, на их счастье, в тот же
вечер прибыл Мочениго со своей эскадрой. У него имелись достаточно широкие
полномочия, чтобы справиться с этим тягостным положением. Приняв к
сведению и занеся в протокол все только что происшедшее на острове, он
велел всем находящимся на Курцолари венецианцам погрузиться на военную
галеру и, поручив командование этим единственным оставшимся у них кораблем
старшему чином офицеру, свою эскадру он разделил: половину кораблей послал
в Фиаки, половину - к берегам Лепанто. Но крайне удивлен был Мочениго тем
обстоятельством, что он тщетно обследовал развалины Сан-Сильвио, тщетно
учинял нечто вроде опроса всем, кто находился в замке, когда начался
пожар, и всем, кто присутствовал при посадке Соранцо на галеру и был
очевидцем его бегства: ему так и не удалось выяснить что-либо о судьбе
Джованны Морозини, Леонцио и Медзани. По всей вероятности, последние двое
погибли во время пожара, ибо с того времени их никто не видел, а уж,
наверное, они появились бы, если бы избежали гибели. Но судьбу синьоры
Соранцо окутывала тайна. Одни, ссылаясь на слова губернатора перед самым
его отплытием, выражали твердое убеждение, что она тоже стала жертвой
пламени, другие (таких было значительное большинство) полагали, что как
раз эти слова в устах такого скрытного человека доказывали обратное тому,
в чем он хотел уверить. По их мнению, синьору раньше всех спасли от
опасности и отправили на галеру Кругом царило тогда общее смятение, чем и
объясняется, что никто не припоминал, как она вышла из крепости и
удалилась с острова. Без сомнения, у Орио имелись особые причины скрывать
ее на галере в момент отплытия. Уже давно он испытывал к этому острову
величайшее отвращение и стремился его покинуть. И для того, чтобы как-то
оправдать свой поспешный отъезд, оставление должности и пренебрежение
воинским долгом, он решил разыграть отчаяние, вызванное гибелью супруги.
Исчерпав все способы внести ясность в случившееся, Мочениго велел начать
погрузку людей на галеру и готовиться к отплытию. Но к отправлению своей
новой должности он приступил лишь после того, как послал срочное донесение
Морозини, чтобы тот как можно скорее выяснил, в Венеции ли его племянница,
ибо предполагалось, что дезертир Соранцо отвез ее туда.
Вы, знающие истинное положение Соранцо, сперва должны были бы подумать,
что он, будучи обладателем столь дорогой ценой приобретенных богатств и
опасаясь в Венеции любых неприятностей и бед, отправился к иным берегам, в
страну, где его никто бы не знал и где никакие свидетельства о его
преступлениях не помешали бы ему пользоваться своим богатством. Но в
данном случае дерзость Соранцо достойным образом увенчала все его прочие
бессовестные дела. То ли подлые души обладают своего рода мужеством
отчаяния, свойственным им одним, то ли рок, вмешательством которого наш
друг Зузуф объясняет все происходящее с людьми, осуждает великих
преступников на то, чтобы они сами шли к своей гибели, - но следует
заметить, что эти гнусные люди всегда лишаются плодов своих злодеяний
только потому, что не умеют вовремя остановиться.
Морозини еще и понятия не имел, что почти все приданое племянницы было
промотано в первые же три месяца ее брака с Соранцо. Соранцо же, по мнению
которого благосклонность адмирала являлась источником всех почестей и
всяческой власти в республике, стремился прежде всего возместить
растраченное состояние. Быстрейший способ показался ему наилучшим, и, как
мы видели, он, вместо того чтобы охотиться за пиратами, стакнулся с ними в
деле ограбления торговых кораблей всех наций. Едва ступив на этот путь, он
так изумился огромной, скорой, верной добыче, так опьянел от нее, что
остановиться уже не мог. Он перестал довольствоваться тем, что
бездействием своим покровительствовал пиратству и втайне получал свою долю
добычи. Вскоре ему захотелось для увеличения этих гнусных барышей
использовать свои дарования, свою храбрость и то своего рода фанатичное
преклонение, которое он с самого начала внушил этим разбойникам.
- Раз уж мы поставили на карту честь и жизнь, - сказал он Медзани и
Леонцио, своим сообщникам (и, надо сказать, подстрекателям), - надо ни
перед чем не останавливаться и ставить на карту все.
Дерзкий замысел удался: он стал командовать пиратами, руководить ими,
обогащать их и, стремясь сохранить среди них свой авторитет, который еще
мог ему когда-нибудь пригодиться, отпустил их всех вместе с их главарем
Гусейном, очень довольных его честностью и щедростью. С ними он повел
себя, как настоящий венецианский вельможа, ибо получил достаточную долю
общей добычи, чтобы проявить щедрость, да, кроме того рассчитывал
воспользоваться долями ренегата, коменданта и своего помощника, которых
все равно, по его мнению, нельзя было оставлять в живых, если сам он хотел
жить.
Некая проклятая звезда руководила судьбой Орио во всем этом деле и