грохотом разбивались волны прибоя. Он возвышался над островом, и с него
просматривался весь горизонт, вплоть до двух других островов. С суши его
окружал ров глубиной в сорок футов и замыкала со всех сторон высоченная
стена. По четырем углам замка, словно стрелы, вонзались в небо
остроконечные башни. Единственный, по всей видимости, выход из замка
закрывали тяжелые железные ворота. Все это было массивным, черным, угрюмым
и зловещим, издали похожим на гнездо какой-то хищной птицы.
Эдзелино не знал, что Саранцо спасся после патрасской бойни. Ему было
известно лишь о безумной затее Орио, его поражении и потере галеры. Прошел
слух о его гибели, а затем о побеге; но там, где находился Эдзелино, на
крайнем пункте морейского побережья, никто не мог сказать, сколько было
правды или лжи во всех этих рассказах. Из-за разбоя миссолунгских пиратов
весть о смерти Соранцо казалась гораздо более вероятной, чем весть о его
спасении.
Граф поэтому оставил Корон с неясным чувством радости и надежды, но во
время путешествия им вновь овладели обычные мысли - печальные и гнетущие.
Он говорил себе, что если даже Джованна теперь свободна, один вид прежнего
жениха покажется ей оскорблением ее горю и, может быть, в ее чувствах к
нему уважение сменится ненавистью. Кроме того, заглядывая в свое
собственное сердце, Эдзелино воображал, что на дне этой пучины страдания
нет уже ничего, кроме своего рода жалости к Джованне, супруга ли она Орио
Соранцо или его вдова.
И только теперь, когда Эдзелино ступил ногой на побережье острова
Курцолари и к нему вернулась привычная меланхолия, на миг развеявшаяся в
пылу битвы, он вспомнил о своей личной задаче, которую ему предстояло
разрешить и из-за которой он последние два месяца словно как бы и не жил
по-настоящему. И, несмотря на то, что он - так ему казалось - был вооружен
теперь равнодушием, сердце его дрогнуло от волнения, гораздо более
острого, чем испытанное при виде пиратов. Одно слово из уст первого же
матроса, которого он увидел на берегу, могло покончить с мучившей его
неизвестностью, но чем сильнее она его мучила, тем меньше оставалось у
него мужества для того, чтобы навести справки.
Комендант замка узнал венецианский флаг и, ответив на салют галеры
равным числом пушечных выстрелов, вышел навстречу Эдзелино и объявил, что
в отсутствие губернатора на нем, коменданте, лежит обязанность
предоставлять убежище и защиту кораблям республики. Эдзелино хотелось
спросить, является ли отсутствие губернатора временным или же слова
коменданта означают, что Орио Соранцо нет в живых. Но он не мог заставить
себя задать этот вопрос, словно его собственная жизнь зависела от ответа.
Комендант же, рассыпавшийся в любезностях, был несколько удивлен
сдержанностью и смущением, с которыми молодой граф принимал их, и в
смущении этом усмотрел холодность и высокомерие. Он провел Эдзелино в
просторный зал сарацинской архитектуры, радушно предложил ему отдохнуть и
откушать и понемногу обрел свою обычную приниженно-почтительную повадку.
Человек этот, по имени Леонцио, родом словенец, был наемником и успел
поседеть на службе у Венецианской республике. Привыкнув скучать на своих
второстепенных должностях, он отличался характером беспокойным, любопытным
и склонным к болтливости. Эдзелино принужден был выслушать обычные
ламентации офицера, командующего укрепленным пунктом и обреченного на
унылую и опасную зимовку. Он почти не слушал его и, только услышав некое
имя, встрепенулся.
- Соранцо?! - вскричал он, не в силах будучи сдерживаться. - Кто этот
Соранцо, и где он сейчас находится?
- Мессер Орио Соранцо - губернатор этого острова, о нем я и имею честь
говорить с вашей милостью, - ответил Леонцио. - Не может быть, чтобы вы не
изволили слышать о столь доблестном капитане.
Эдзелино молча сел на свое место, а затем через минуту спросил, почему
же губернатор местности, столь важной в военном отношении, не находится на
своем посту, особенно же в такое время, когда пираты хозяйничают на море и
нападают на галеры республики чуть Ли не под самыми пушками его
укреплений. На этот раз он внимательно вслушался в ответ коменданта.
- Ваша милость, - сказал тот, - изволили задать мне вполне
естественный, который задаем и мы все, начиная от меня, коменданта
крепости, и кончая последним солдатом гарнизона. Ах, синьор граф, до чего
же могут впасть в уныние из-за неудачи даже самые храбрые воины! После
патрасского дела благородный Орио утратил всю свою мощь и дерзновенность.
Мы просто изнываем здесь от безделья, а ведь было время, когда он корил
нас за лень и медлительность. Господь свидетель, мы этих упреков не
заслуживали. Но хоть они и были несправедливы, мы предпочитали бы видеть
его таким, чем в унынии, в которое он впал. Ваша милость, можете мне
поверить, - добавил Леонцио, понизив голос, - это человек, потерявший
голову. Если бы два месяца назад ему хотя бы рассказали о вещах, которые
теперь происходят у него на глазах, он бы ринулся, как морской орел, в
погоню за этими чайками. Он не знал бы ни сна, ни отдыха, он бы куска в
рот не взял, пока не истребил бы этих пиратов и не убил бы своей рукой их
вожака! Но увы! Они кидают нам вызов под нашими же укреплениями, и красный
тюрбан ускока нагло маячит у нас перед глазами. Нет сомнения, именно этот
гнусный пират и напал сегодня на вашу светлость.
- Возможно, - равнодушным тоном ответил Эдзелино. - Одно несомненно:
несмотря на свою неслыханную дерзость, эти пираты не могут совладать с
хорошо вооруженной галерой. На моем судне только шестьдесят вооруженных
людей, и однако мы, я думаю, справились бы со всеми объединенными силами
миссолунгцев. Конечно, не считая даже этой мощной галеры, что стоит там на
якоре, у вас здесь больше людей и припасов, чем нужно для того, чтобы в
несколько дней уничтожить всю эту мерзкую нечисть. Что подумает Морозини о
поведении своего племянника, когда узнает, что здесь творится?
- А кто осмелится сообщить ему об этом? - произнес Леонцио с улыбкой, к
которой примешивались и желчность и страх. - Мессер Орио беспощадно мстит
за обиды, и если бы хоть малейшая жалоба на него дошла до слуха адмирала
из этого проклятого места, даже последний здешний юнга не избавился бы до
самой смерти от последствий гнева Соранцо. Увы! Смерть - пустяк,
случайность войны. Но стареть под ярмом, без славы, без выгоды, без
продвижения - что может быть хуже в солдатской жизни? Кто скажет, как
принял бы прославленный Морозини жалобу на своего племянника? Я-то уж
наверное не встану на чашу весов, если на другой чаше такой человек, как
Орио Соранцо!
- А из-за этих опасений, - с негодованием возразил Эдзелино, - торговле
вашего отечества чинятся препятствия, добрые купцы разорены, целые семьи с
женщинами и детьми неотомщенные погибают в путешествиях жестокой смертью.
Низкие бандиты, отбросы всех наций, издеваются над венецианским флагом, а
мессер Орио Соранцо все это терпит! Вокруг него столько храбрых солдат,
которые локти себе кусают от нетерпения, и среди них не найдется ни
одного, который осмелился бы пойти на риск ради спасения своих сограждан и
чести родины!
- Видно, придется уж все сказать, синьор граф, - ответил Леонцио,
испуганный гневной вспышкой Эдзелино. Но тут же осекся и огляделся по
сторонам, словно опасаясь, нет ли у стен глаз и ушей.
- Ну что ж, - горячо продолжал граф, - что вы можете сказать в
оправдание своей робости? Говорите, или я сочту вас ответственным за все
это.
- Синьор граф, - ответил Леонцио, продолжая пугливо озираться по
сторонам, - благородный Орио Соранцо, может быть, больше несчастен, чем
виновен. Говорят, в его личных покоях под покровом тайны происходят
странные вещи. Слышали, как он громко и запальчиво говорил сам с собой.
Как-то ночью его встретили - он блуждал в темноте, как одержимый, бледный,
изможденный, в какой-то странной одежде. Неделями сидит он, запершись в
своей комнате и не допуская к себе никого, кроме одного мусульманского
раба, вывезенного им из этой злосчастной экспедиции в Патрас. Порой,
особенно в бурную погоду, он с этим юношей и еще лишь с двумя-тремя
моряками решается выйти в море в утлой лодчонке и, развернув парус, с
бесстрашием, похожим на безумие, исчезает на горизонте среди отмелей,
окружающих нас со всех сторон. Он отсутствует по нескольку дней, и повинна
в этих бессмысленных и опасных прогулках только его больная фантазия -
иного объяснения не придумать. Но согласитесь, ваша милость, что во всем
этом он проявляет немалую энергию.
- Тогда речь может идти только о самом очевидном безумии, - заметил
Эдзелино. - Если мессер Орио потерял рассудок, его надо поместить в
больницу и лечить. Но нельзя же поручать умалишенному командный пост, от
которого зависит безопасность морских путей. Это крайне важно, и сегодня
по воле случая на меня оказался возложенным долг, который я сумею
выполнить, хотя один бог знает, насколько он мне тягостен... Послушайте!
Губернатор действительно отсутствует, или он в такой час просто спит в
своей постели? Я хочу сам расспросить его, я хочу все увидеть собственными
глазами, хочу узнать, что с ним такое - больной он, безумец или предатель.
- Синьор граф, - сказал Леонцио, словно скрывая какое-то свое личное
беспокойство. - По этой вашей решимости узнаю в вас верного сына
республики. Но я даже не имею возможности сказать вам, заперся ли
губернатор у себя в покоях или же выехал на прогулку.
- Как?! - вскричал Эдзелино, пожимая плечами. - Никто здесь даже не
знает, где его искать по делу?
- Это святая правда, - сказал Леонцио, - и милости вашей должно быть
понятно, что все здесь стараются иметь как можно меньше дела с
губернатором. В том состоянии, в каком он пребывает, самое лучшее, чтобы
он не отдавал никаких распоряжений. Когда он выходит из своего угнетенного
состояния, то оно сменяется у него какой-то суматошной деятельностью,
которая могла бы оказаться гибельной для всех нас, если бы его помощник по
командованию галерой не умел осторожно и ловко обходить его приказания. Но
даже всей его ловкости хватает лишь на то, чтобы несколько оберегать нас
от безрассудных распоряжений, которые мессер Орио отдает ему с высоты
крепостной башни.
Ваша милость изволили бы жалостливо усмехнуться, увидев, как наш
губернатор, вооружившись разноцветными флагами, пытается с такого
расстояния сообщить на корабль о своих странных намерениях. К счастью,
когда мы притворяемся, что ничего не поняли, а он приходит в состояние
ужасающей ярости, у него совершенно отшибает память. К тому же его
помощник Марко Медзани - человек мужественный, который скорее не побоится
навлечь на себя его гнев, чем посадить галеру на отмели, куда мессер Орио
часто велит ему вести ее. Я убежден, что он горит желанием поохотиться на
пиратов и что как-нибудь он это и сделает, не заботясь о том, что подумает
мессер Орио о его ослушании.
- "Как-нибудь"!.. "Что подумает"!.. - вскричал Эдзелино, все более и
более возмущаясь всем услышанным. - Вот уж действительно великое мужество
и старания! Но какую пользу приносили они до самого последнего времени?
Нет, господин комендант, я просто представить себе не могу, как это люди
переносят тиранию безумца и как это им не пришло в голову, вместо того
чтобы обходить нелепые приказы, связать его по рукам и ногам, бросить в
лодку на матрас и отвезти в Корфу, чтобы дядюшка его, адмирал, лечил
племянника, как уж найдет нужным. Вот что - довольно всех этих ненужных
подробностей! Окажите мне такую любезность, мессер Леонцио, подите
попросите Соранцо принять меня, а если он откажется, покажите мне дорогу в
его покои. Ибо, клянусь вам, я не уйду отсюда, пока не пощупаю пульс его
чести или его бреду.
Леонцио все еще колебался.
- Ступайте, сударь, - с силой сказал ему Эдзелино. - Чего вы
страшитесь? У меня здесь имеется галера, если ваша не находится в должном
боевом состоянии. И если ваши триста человек боятся одного больного, то
хватит и моих шестидесяти, которые не боятся ничего. Я принимаю на себя
всю ответственность за свое решение и обещаю вам, если понадобится, защиту
от вашего начальника. Никогда бы не подумал, что такому старому вояке, как
вы, потребуется для выполнения его прямого долга покровительство юнца,
вроде меня.
Оставшись один, Эдзелино принялся расхаживать взад и вперед по залу.
Солнце уже село, наступали сумерки. Жаркий багрянец вечернего неба
понемногу затухал в волнах Ионического моря. Просторный морской ландшафт,
развертывающийся вокруг острова, обрамляло извилистое побережье
Кварнерского залива. Граф остановился у узкого окна, образующего двойной
стрельчатый свод с каменной резьбой и господствующего на высоте более чем
в сто футов над этой великолепной панорамой. Гладкие стены крепости
упирались в обрывистую скалу, о которую беспрестанно бился прибой, и
казалось, что весь замок уходит корнями глубоко в бездну и в то же время
силится рвануться к облакам. Одинокий на этой отмели, он имел вид и
дерзновенный и одновременно какой-то жалкий. Восхищаясь его живописным
расположением, Эдзелино ощущал все же нечто вроде головокружения, и ему
пришло на ум, что, пожалуй, длительное пребывание в такой местности
действительно может привести в бредовое состояние впечатлительную душу,
какой, наверное, обладал Соранцо. Он подумал, что бездействие, болезнь и
огорчения в таком месте - это пытка хуже смерти, и возмущение, дотоле
переполнявшее его, сменилось чем-то вроде жалости.
Однако он воспротивился этому порыву великодушия и, понимая всю
важность принятого им на себя долга, оторвался от своего созерцания и
снова принялся быстро ходить взад и вперед по обширному залу.
Гнетущая тишина, дышащая и отчаянием, царила в этой обители воинов, где
лязг оружия и возгласы часовых должны были бы беспрестанно примешиваться к
голосу ветров и волн. Но слышны были только крики морских птиц,
бесчисленными стаями опускавшихся к ночи на прибрежные скалы, о которые
разбивались волны с величавым грохотом, отдававшимся в пространстве
каким-то протяжным, монотонным воплем.
Место это было некогда свидетелем славного кровопролитного сражения.
Вблизи отмелей Курцолари (древних Эхинад) героический побочный отпрыск
Карла Пятого, дон Хуан Австрийский, дал первый сигнал к великой битве при
Лепанто и уничтожил соединенные морские силы Турции, Египта и Алжира. К
этому времени относилась и постройка замка. Он назывался Сан-Сильвио,
может быть, потому, что воздвиг его и занимал граф Сильвио де Порчья, один
из победителей в этой битве. Эдзелино видел, как в последних отсветах
заката на стенах словно слегка движутся крупные силуэты героев Лепанто в
мощных боевых доспехах, изображенные в колоссальных масштабах на довольно
грубо намалеванных фресках. Там был генералиссимус Веньеро, который в свои
семьдесят шесть лет совершал чудеса храбрости, проведитор Барбаринго,
маркиз де Санта-Крус, доблестные капитаны Лоредано и Малиньеро, павшие в
этом кровавом бою, наконец, знаменитый Брагадино, с которого за несколько
месяцев до Лепантского сражения живьем содрали кожу по приказу Мустафы и
который был изображен здесь в устрашающем виде кровавой жертвы - вокруг
головы ореол мученика, тело уже наполовину без кожи. Возможно, фрески эти
писал какой-нибудь солдат-художник, раненный при Лепанто. От морского
воздуха они частично уже осыпались, но все оставшееся имело весьма
выразительный вид, и эти героические призраки, поврежденные временем и
словно витающие в сумеречном воздухе, наполнили душу Эдзелино
благоговейным ужасом и патриотическим воодушевлением.
Каково же было его удивление, когда от своих сумрачных мечтаний он был
пробужден звуками лютни! Звукам этим вторил женский голос, нежный и
мелодичный, хотя и слегка дрожащий - видимо, от какого-нибудь горя или
душевной боли. Эдзелино отчетливо расслышал слова хорошо известного ему
венецианского романса:
Венера - меж богинь царица,
Венеция - царица вод.
Звезда любви, морей столица -
Владычицы земных красот.
Вас, дивных, с нежностью смиренной
Качает колыбель волны;
Вы - сестры, вы кипящей пеной
Морской лазури рождены.
Эдзелино ни на мгновение не усомнился, что это за романс и чей голос он
слышит.
- Джованна! - вскричал он, устремляясь в противоположный конец зала и
дрожащей рукой приподнимая тяжелый край завесы, скрывавшей самое дальнее
окно.
Окно это выходило во внутренние дворы замка, в одну из тех его частей,
которые окружены жилыми строениями и в зданиях нашего французского
средневековья назывались лужайками. Эдзелино увидел дворик, резко несхожий
со всем остальным, что было на острове и в замке. Это было местечко для
отдыха, построенное недавно в восточном стиле и словно специально для
того, чтобы здесь можно было найти убежище от утомительного вида бушующих
волн и резкости морского ветра. Довольно обширная четырехугольная площадка
была засыпана толстым слоем плодородной земли, и на ней цвели красивейшие
цветы Греции, которым здесь не угрожала непогода. Этот искусственный сад
был невыразимо поэтичен. Растения, которых насильно заставили прижиться в
этом месте, источали некую томность, дышали странным ароматом, словно они
поняли, какое сладострастие, смешанное со страданием, таит в себе
добровольный плен. О них, видимо, старательно и нежно заботились.
Источник, бивший из скалы и превращенный в фонтан, бормотал и звенел в
бассейне паросского мрамора. Над этим цветником возвышалась галерея из
кедрового дерева с несложной, но изящной и легкой резьбой в мавританском
стиле. За этой галереей, над ее аркадами и под ними, виднелись сводчатые
двери личных покоев губернатора и их круглые окна с резным переплетом.
Портьеры из восточных тканей и занавески ярко-красного шелка скрывали от
графа внутренность этих покоев. Но едва он взволнованным, проникновенным
голосом повторил имя Джованны, как одна из этих завес быстро приподнялась.
На балконе вырисовалась чья-то изящная светлая тень, помахала вуалью,
словно подавая знак, что говорившего узнали, и, опустив завесу, в то же
мгновение исчезла. Графу пришлось отойти от окна, так как появился
Леонцио, чтобы дать отчет в порученном ему деле. Но Эдзелино узнал
Джованну и теперь еле слушал ответ старого коменданта.
Леонцио принес известие, что губернатор действительно выехал на морскую
прогулку вокруг острова. Но то ли он сошел на берег где-нибудь среди скал
Кварнерского залива, то ли плавает среди многочисленных островков,
окружающих главный остров Курцолари, - его лодку нигде невозможно было
обнаружить в подзорную трубу.
- Очень странно, - заметил Эдзелино, - что во время этих рискованных
поездок он не встречается с пиратами.
- Да, действительно странно, - ответил комендант. - Но, говорят, бог
хранит пьяниц и безумцев. Бьюсь об заклад, что будь мессер Орио в своем
уме и понимай он опасность, которой подвергается, плавая почти в
одиночестве на утлой лодчонке вдоль отмелей, кишащих пиратами, его бы в
этих прогулках давно уже настигла смерть, которой он словно ищет, но
которая вроде бы бежит от него!
- Вы не сказали мне, мессер Леонцио, - прервал Эдзелино его речи,
которых он, впрочем, не слушал, - вы не сказали мне, что здесь находится
синьора Соранцо.
- Ваша милость не соизволили спросить меня об этом, - ответил Леонцио.
- Она здесь уже около двух месяцев и, думается мне, прибыла сюда без
согласия мужа. Ибо, возвратившись из своей патрасской экспедиции, мессер
Орио, либо не ожидавший ее, либо в безумии своем позабывший, что она
должна к нему приехать, оказал ей весьма холодный прием. Тем не менее от
отнесся к ней с величайшим уважением, и раз вашей милости попалась на
глаза та часть замка, которую видно из этого окна, вы могли заметить, что
там выстроили с почти волшебной быстротой деревянное помещение на
восточный манер, очень, по правде говоря, простое, но куда более приятное,
чем большие, холодные и темные залы во вкусе наших предков. Молодой
турецкий раб, вывезенный мессером Соранцо из Патраса, набросал план и
описал во всех подробностях, как устроить такой вот гарем, где имеется
лишь одна султанша, которая зато прекраснее всех пятисот жен султана,
вместе взятых. Здесь сделано все, что возможно, и даже, как говорится,
немножко больше, чтобы скрасить племяннице славного адмирала пребывание в
этом мрачном жилище.
Эдзелино не прерывал старого коменданта. Он сам не знал, как ему быть.
Он и хотел повидать Джованну и боялся этого. Он недоумевал, как надо
понимать знак, который она подала ему из своего окна. Может быть, она в
печальном своем положении нуждалась в чьем-либо почтительном и
бескорыстном покровительстве. Он уже решил было послать к ней Леонцио с
просьбой о свидании, когда от Джованны явилась ее греческая служанка и
передала Эдзелино приглашение своей госпожи. Эдзелино тотчас же поспешно
схватил свою шляпу, небрежно брошенную им на стол, и намеревался уже
последовать за девушкой, как вдруг к нему вплотную подошел Леонцио и стал
шепотом заклинать его ни в коем случае не идти на зов синьоры, дабы не
навлечь на себя и даже на саму синьору гнева Соранцо.
- Он запретил под страхом строжайших кар, - добавил Леонцио, -
допускать какого бы то ни было венецианца любого ранга и возраста в свои
внутренние покои. А так как и синьоре запрещено выходить за пределы
деревянных галерей, заявляю вам, что ваше свидание с ней может оказаться
равно пагубным и для вашей милости, и для синьоры, и для меня.
- Что до ваших личных опасений, - решительным тоном ответил Эдзелино, -
то я уже говорил вам, синьор: на борту моей галеры вы будете в
безопасности. А что касается синьоры Соранцо, то раз она подвергается
таким угрозам, пора уже, чтобы нашелся человек, способный избавить синьору
от них и готовый на это.
С этими словами он сделал весьма выразительное движение, заставившее
Леонцио отшатнуться от двери, к которой он было устремился, чтобы
преградить графу путь.
- Я знаю, - произнес он, отступая, - с каким уважением должен
относиться к положению, занимаемому вашей милостью в республике и в ее
войсках. Поэтому я лишь умоляю вас подтвердить в случае необходимости, что
я повиновался данному мне приказу, а ваша милость взяли на себя
ответственность за неподчинение ему.
Гречанка достала из ниши на лестнице серебряный светильник, который
поставила туда, когда шла к Эдзелино, и провела графа через целый лабиринт
коридоров, лестниц и террас до площадки, служившей садом. Теплый воздух
ранней и щедрой весны тех мест слегка трепетал в этом защищенном со всех
сторон убежище. В вольере щебетали красивые птички, сладостный запах
источали цветы, тесно посаженные в горшочках, фестонами подвешенных к
колоннам. Можно было подумать, что находишься в каком-нибудь cortile
[дворике с цветниками (итал.)] венецианских палаццо, где искусно
насаженные розы и жасмины словно растут из мрамора и камня.
Невольница отодвинула пурпурную завесу главного входа, и граф проник в
прохладный будуар византийского стиля, обставленный, однако же, в
итальянском вкусе.
Джованна полулежала на парчовых подушках, расшитых разноцветными
шелками. Она еще держала в руках лютню, а большой белый борзой пес Орио,
лежа у ее ног, словно разделял ее грустное ожидание. Она была все так же
прекрасна, хотя совсем по-иному, чем раньше. Здоровый румянец уже не алел
на щеках, от заботы и огорчений формы потеряли юную округлость. Платье
белого шелка, в которое она была одета, казалось почти такого же цвета,
как ее лицо, а широкие золотые браслеты болтались на похудевших руках.
Можно было подумать, что она уже утратила всякое кокетство, всякое
стремление украшать себя, обычно свидетельствующее у женщин о счастливой
любви. Жемчужные перевязи ее прически распались и вместе с прядями
распущенных волос спадали на алебастровые плечи, но она не позволяла
невольницам привести их в порядок. Она уже не гордилась своей красотой. В
ее жестах, во всей ее повадке болезненная слабость странно сочеталась с
какой-то беспокойной порывистостью. Когда вошел Эдзелино, она казалась
разбитой усталостью, и ее испещренные голубоватыми жилками веки не ощущали
веяния опахала из перьев, которым рабыня-мавританка обвевала ее голову.
Однако, услышав шаги графа, она внезапно приподнялась с подушек и вперила
в него лихорадочно блестящий взгляд. Она протянула ему обе свои руки
сразу, чтобы посильнее сжать его руку, а затем заговорила живо, остроумно,
как будто находилась в Венеции, на балу. В следующее мгновение она
протянула руку, приняла из рук рабыни золотой флакон, усыпанный
драгоценными камнями, и вдохнула из него, побледнев еще больше, словно
теряла сознание. Затем рассеянно провела пальцами по струнам лютни, задала
Эдзелино несколько пустяковых вопросов, даже не слушая, что он ей
отвечает. Наконец она приподнялась, облокотилась на подоконник узкого
окошка, находившегося за ее спиной, и, устремив взор на черные волны, где
уже начинало трепетать отражение вечерней звезды, погрузилась в безмолвную
задумчивость. Эдзелино понял, что в ней - отчаяние.
Через несколько минут она знаком отпустила прислужниц и, оставшись
наедине с Эдзелино, вновь обратила к нему свои большие синие глаза,
просматривался весь горизонт, вплоть до двух других островов. С суши его
окружал ров глубиной в сорок футов и замыкала со всех сторон высоченная
стена. По четырем углам замка, словно стрелы, вонзались в небо
остроконечные башни. Единственный, по всей видимости, выход из замка
закрывали тяжелые железные ворота. Все это было массивным, черным, угрюмым
и зловещим, издали похожим на гнездо какой-то хищной птицы.
Эдзелино не знал, что Саранцо спасся после патрасской бойни. Ему было
известно лишь о безумной затее Орио, его поражении и потере галеры. Прошел
слух о его гибели, а затем о побеге; но там, где находился Эдзелино, на
крайнем пункте морейского побережья, никто не мог сказать, сколько было
правды или лжи во всех этих рассказах. Из-за разбоя миссолунгских пиратов
весть о смерти Соранцо казалась гораздо более вероятной, чем весть о его
спасении.
Граф поэтому оставил Корон с неясным чувством радости и надежды, но во
время путешествия им вновь овладели обычные мысли - печальные и гнетущие.
Он говорил себе, что если даже Джованна теперь свободна, один вид прежнего
жениха покажется ей оскорблением ее горю и, может быть, в ее чувствах к
нему уважение сменится ненавистью. Кроме того, заглядывая в свое
собственное сердце, Эдзелино воображал, что на дне этой пучины страдания
нет уже ничего, кроме своего рода жалости к Джованне, супруга ли она Орио
Соранцо или его вдова.
И только теперь, когда Эдзелино ступил ногой на побережье острова
Курцолари и к нему вернулась привычная меланхолия, на миг развеявшаяся в
пылу битвы, он вспомнил о своей личной задаче, которую ему предстояло
разрешить и из-за которой он последние два месяца словно как бы и не жил
по-настоящему. И, несмотря на то, что он - так ему казалось - был вооружен
теперь равнодушием, сердце его дрогнуло от волнения, гораздо более
острого, чем испытанное при виде пиратов. Одно слово из уст первого же
матроса, которого он увидел на берегу, могло покончить с мучившей его
неизвестностью, но чем сильнее она его мучила, тем меньше оставалось у
него мужества для того, чтобы навести справки.
Комендант замка узнал венецианский флаг и, ответив на салют галеры
равным числом пушечных выстрелов, вышел навстречу Эдзелино и объявил, что
в отсутствие губернатора на нем, коменданте, лежит обязанность
предоставлять убежище и защиту кораблям республики. Эдзелино хотелось
спросить, является ли отсутствие губернатора временным или же слова
коменданта означают, что Орио Соранцо нет в живых. Но он не мог заставить
себя задать этот вопрос, словно его собственная жизнь зависела от ответа.
Комендант же, рассыпавшийся в любезностях, был несколько удивлен
сдержанностью и смущением, с которыми молодой граф принимал их, и в
смущении этом усмотрел холодность и высокомерие. Он провел Эдзелино в
просторный зал сарацинской архитектуры, радушно предложил ему отдохнуть и
откушать и понемногу обрел свою обычную приниженно-почтительную повадку.
Человек этот, по имени Леонцио, родом словенец, был наемником и успел
поседеть на службе у Венецианской республике. Привыкнув скучать на своих
второстепенных должностях, он отличался характером беспокойным, любопытным
и склонным к болтливости. Эдзелино принужден был выслушать обычные
ламентации офицера, командующего укрепленным пунктом и обреченного на
унылую и опасную зимовку. Он почти не слушал его и, только услышав некое
имя, встрепенулся.
- Соранцо?! - вскричал он, не в силах будучи сдерживаться. - Кто этот
Соранцо, и где он сейчас находится?
- Мессер Орио Соранцо - губернатор этого острова, о нем я и имею честь
говорить с вашей милостью, - ответил Леонцио. - Не может быть, чтобы вы не
изволили слышать о столь доблестном капитане.
Эдзелино молча сел на свое место, а затем через минуту спросил, почему
же губернатор местности, столь важной в военном отношении, не находится на
своем посту, особенно же в такое время, когда пираты хозяйничают на море и
нападают на галеры республики чуть Ли не под самыми пушками его
укреплений. На этот раз он внимательно вслушался в ответ коменданта.
- Ваша милость, - сказал тот, - изволили задать мне вполне
естественный, который задаем и мы все, начиная от меня, коменданта
крепости, и кончая последним солдатом гарнизона. Ах, синьор граф, до чего
же могут впасть в уныние из-за неудачи даже самые храбрые воины! После
патрасского дела благородный Орио утратил всю свою мощь и дерзновенность.
Мы просто изнываем здесь от безделья, а ведь было время, когда он корил
нас за лень и медлительность. Господь свидетель, мы этих упреков не
заслуживали. Но хоть они и были несправедливы, мы предпочитали бы видеть
его таким, чем в унынии, в которое он впал. Ваша милость, можете мне
поверить, - добавил Леонцио, понизив голос, - это человек, потерявший
голову. Если бы два месяца назад ему хотя бы рассказали о вещах, которые
теперь происходят у него на глазах, он бы ринулся, как морской орел, в
погоню за этими чайками. Он не знал бы ни сна, ни отдыха, он бы куска в
рот не взял, пока не истребил бы этих пиратов и не убил бы своей рукой их
вожака! Но увы! Они кидают нам вызов под нашими же укреплениями, и красный
тюрбан ускока нагло маячит у нас перед глазами. Нет сомнения, именно этот
гнусный пират и напал сегодня на вашу светлость.
- Возможно, - равнодушным тоном ответил Эдзелино. - Одно несомненно:
несмотря на свою неслыханную дерзость, эти пираты не могут совладать с
хорошо вооруженной галерой. На моем судне только шестьдесят вооруженных
людей, и однако мы, я думаю, справились бы со всеми объединенными силами
миссолунгцев. Конечно, не считая даже этой мощной галеры, что стоит там на
якоре, у вас здесь больше людей и припасов, чем нужно для того, чтобы в
несколько дней уничтожить всю эту мерзкую нечисть. Что подумает Морозини о
поведении своего племянника, когда узнает, что здесь творится?
- А кто осмелится сообщить ему об этом? - произнес Леонцио с улыбкой, к
которой примешивались и желчность и страх. - Мессер Орио беспощадно мстит
за обиды, и если бы хоть малейшая жалоба на него дошла до слуха адмирала
из этого проклятого места, даже последний здешний юнга не избавился бы до
самой смерти от последствий гнева Соранцо. Увы! Смерть - пустяк,
случайность войны. Но стареть под ярмом, без славы, без выгоды, без
продвижения - что может быть хуже в солдатской жизни? Кто скажет, как
принял бы прославленный Морозини жалобу на своего племянника? Я-то уж
наверное не встану на чашу весов, если на другой чаше такой человек, как
Орио Соранцо!
- А из-за этих опасений, - с негодованием возразил Эдзелино, - торговле
вашего отечества чинятся препятствия, добрые купцы разорены, целые семьи с
женщинами и детьми неотомщенные погибают в путешествиях жестокой смертью.
Низкие бандиты, отбросы всех наций, издеваются над венецианским флагом, а
мессер Орио Соранцо все это терпит! Вокруг него столько храбрых солдат,
которые локти себе кусают от нетерпения, и среди них не найдется ни
одного, который осмелился бы пойти на риск ради спасения своих сограждан и
чести родины!
- Видно, придется уж все сказать, синьор граф, - ответил Леонцио,
испуганный гневной вспышкой Эдзелино. Но тут же осекся и огляделся по
сторонам, словно опасаясь, нет ли у стен глаз и ушей.
- Ну что ж, - горячо продолжал граф, - что вы можете сказать в
оправдание своей робости? Говорите, или я сочту вас ответственным за все
это.
- Синьор граф, - ответил Леонцио, продолжая пугливо озираться по
сторонам, - благородный Орио Соранцо, может быть, больше несчастен, чем
виновен. Говорят, в его личных покоях под покровом тайны происходят
странные вещи. Слышали, как он громко и запальчиво говорил сам с собой.
Как-то ночью его встретили - он блуждал в темноте, как одержимый, бледный,
изможденный, в какой-то странной одежде. Неделями сидит он, запершись в
своей комнате и не допуская к себе никого, кроме одного мусульманского
раба, вывезенного им из этой злосчастной экспедиции в Патрас. Порой,
особенно в бурную погоду, он с этим юношей и еще лишь с двумя-тремя
моряками решается выйти в море в утлой лодчонке и, развернув парус, с
бесстрашием, похожим на безумие, исчезает на горизонте среди отмелей,
окружающих нас со всех сторон. Он отсутствует по нескольку дней, и повинна
в этих бессмысленных и опасных прогулках только его больная фантазия -
иного объяснения не придумать. Но согласитесь, ваша милость, что во всем
этом он проявляет немалую энергию.
- Тогда речь может идти только о самом очевидном безумии, - заметил
Эдзелино. - Если мессер Орио потерял рассудок, его надо поместить в
больницу и лечить. Но нельзя же поручать умалишенному командный пост, от
которого зависит безопасность морских путей. Это крайне важно, и сегодня
по воле случая на меня оказался возложенным долг, который я сумею
выполнить, хотя один бог знает, насколько он мне тягостен... Послушайте!
Губернатор действительно отсутствует, или он в такой час просто спит в
своей постели? Я хочу сам расспросить его, я хочу все увидеть собственными
глазами, хочу узнать, что с ним такое - больной он, безумец или предатель.
- Синьор граф, - сказал Леонцио, словно скрывая какое-то свое личное
беспокойство. - По этой вашей решимости узнаю в вас верного сына
республики. Но я даже не имею возможности сказать вам, заперся ли
губернатор у себя в покоях или же выехал на прогулку.
- Как?! - вскричал Эдзелино, пожимая плечами. - Никто здесь даже не
знает, где его искать по делу?
- Это святая правда, - сказал Леонцио, - и милости вашей должно быть
понятно, что все здесь стараются иметь как можно меньше дела с
губернатором. В том состоянии, в каком он пребывает, самое лучшее, чтобы
он не отдавал никаких распоряжений. Когда он выходит из своего угнетенного
состояния, то оно сменяется у него какой-то суматошной деятельностью,
которая могла бы оказаться гибельной для всех нас, если бы его помощник по
командованию галерой не умел осторожно и ловко обходить его приказания. Но
даже всей его ловкости хватает лишь на то, чтобы несколько оберегать нас
от безрассудных распоряжений, которые мессер Орио отдает ему с высоты
крепостной башни.
Ваша милость изволили бы жалостливо усмехнуться, увидев, как наш
губернатор, вооружившись разноцветными флагами, пытается с такого
расстояния сообщить на корабль о своих странных намерениях. К счастью,
когда мы притворяемся, что ничего не поняли, а он приходит в состояние
ужасающей ярости, у него совершенно отшибает память. К тому же его
помощник Марко Медзани - человек мужественный, который скорее не побоится
навлечь на себя его гнев, чем посадить галеру на отмели, куда мессер Орио
часто велит ему вести ее. Я убежден, что он горит желанием поохотиться на
пиратов и что как-нибудь он это и сделает, не заботясь о том, что подумает
мессер Орио о его ослушании.
- "Как-нибудь"!.. "Что подумает"!.. - вскричал Эдзелино, все более и
более возмущаясь всем услышанным. - Вот уж действительно великое мужество
и старания! Но какую пользу приносили они до самого последнего времени?
Нет, господин комендант, я просто представить себе не могу, как это люди
переносят тиранию безумца и как это им не пришло в голову, вместо того
чтобы обходить нелепые приказы, связать его по рукам и ногам, бросить в
лодку на матрас и отвезти в Корфу, чтобы дядюшка его, адмирал, лечил
племянника, как уж найдет нужным. Вот что - довольно всех этих ненужных
подробностей! Окажите мне такую любезность, мессер Леонцио, подите
попросите Соранцо принять меня, а если он откажется, покажите мне дорогу в
его покои. Ибо, клянусь вам, я не уйду отсюда, пока не пощупаю пульс его
чести или его бреду.
Леонцио все еще колебался.
- Ступайте, сударь, - с силой сказал ему Эдзелино. - Чего вы
страшитесь? У меня здесь имеется галера, если ваша не находится в должном
боевом состоянии. И если ваши триста человек боятся одного больного, то
хватит и моих шестидесяти, которые не боятся ничего. Я принимаю на себя
всю ответственность за свое решение и обещаю вам, если понадобится, защиту
от вашего начальника. Никогда бы не подумал, что такому старому вояке, как
вы, потребуется для выполнения его прямого долга покровительство юнца,
вроде меня.
Оставшись один, Эдзелино принялся расхаживать взад и вперед по залу.
Солнце уже село, наступали сумерки. Жаркий багрянец вечернего неба
понемногу затухал в волнах Ионического моря. Просторный морской ландшафт,
развертывающийся вокруг острова, обрамляло извилистое побережье
Кварнерского залива. Граф остановился у узкого окна, образующего двойной
стрельчатый свод с каменной резьбой и господствующего на высоте более чем
в сто футов над этой великолепной панорамой. Гладкие стены крепости
упирались в обрывистую скалу, о которую беспрестанно бился прибой, и
казалось, что весь замок уходит корнями глубоко в бездну и в то же время
силится рвануться к облакам. Одинокий на этой отмели, он имел вид и
дерзновенный и одновременно какой-то жалкий. Восхищаясь его живописным
расположением, Эдзелино ощущал все же нечто вроде головокружения, и ему
пришло на ум, что, пожалуй, длительное пребывание в такой местности
действительно может привести в бредовое состояние впечатлительную душу,
какой, наверное, обладал Соранцо. Он подумал, что бездействие, болезнь и
огорчения в таком месте - это пытка хуже смерти, и возмущение, дотоле
переполнявшее его, сменилось чем-то вроде жалости.
Однако он воспротивился этому порыву великодушия и, понимая всю
важность принятого им на себя долга, оторвался от своего созерцания и
снова принялся быстро ходить взад и вперед по обширному залу.
Гнетущая тишина, дышащая и отчаянием, царила в этой обители воинов, где
лязг оружия и возгласы часовых должны были бы беспрестанно примешиваться к
голосу ветров и волн. Но слышны были только крики морских птиц,
бесчисленными стаями опускавшихся к ночи на прибрежные скалы, о которые
разбивались волны с величавым грохотом, отдававшимся в пространстве
каким-то протяжным, монотонным воплем.
Место это было некогда свидетелем славного кровопролитного сражения.
Вблизи отмелей Курцолари (древних Эхинад) героический побочный отпрыск
Карла Пятого, дон Хуан Австрийский, дал первый сигнал к великой битве при
Лепанто и уничтожил соединенные морские силы Турции, Египта и Алжира. К
этому времени относилась и постройка замка. Он назывался Сан-Сильвио,
может быть, потому, что воздвиг его и занимал граф Сильвио де Порчья, один
из победителей в этой битве. Эдзелино видел, как в последних отсветах
заката на стенах словно слегка движутся крупные силуэты героев Лепанто в
мощных боевых доспехах, изображенные в колоссальных масштабах на довольно
грубо намалеванных фресках. Там был генералиссимус Веньеро, который в свои
семьдесят шесть лет совершал чудеса храбрости, проведитор Барбаринго,
маркиз де Санта-Крус, доблестные капитаны Лоредано и Малиньеро, павшие в
этом кровавом бою, наконец, знаменитый Брагадино, с которого за несколько
месяцев до Лепантского сражения живьем содрали кожу по приказу Мустафы и
который был изображен здесь в устрашающем виде кровавой жертвы - вокруг
головы ореол мученика, тело уже наполовину без кожи. Возможно, фрески эти
писал какой-нибудь солдат-художник, раненный при Лепанто. От морского
воздуха они частично уже осыпались, но все оставшееся имело весьма
выразительный вид, и эти героические призраки, поврежденные временем и
словно витающие в сумеречном воздухе, наполнили душу Эдзелино
благоговейным ужасом и патриотическим воодушевлением.
Каково же было его удивление, когда от своих сумрачных мечтаний он был
пробужден звуками лютни! Звукам этим вторил женский голос, нежный и
мелодичный, хотя и слегка дрожащий - видимо, от какого-нибудь горя или
душевной боли. Эдзелино отчетливо расслышал слова хорошо известного ему
венецианского романса:
Венера - меж богинь царица,
Венеция - царица вод.
Звезда любви, морей столица -
Владычицы земных красот.
Вас, дивных, с нежностью смиренной
Качает колыбель волны;
Вы - сестры, вы кипящей пеной
Морской лазури рождены.
Эдзелино ни на мгновение не усомнился, что это за романс и чей голос он
слышит.
- Джованна! - вскричал он, устремляясь в противоположный конец зала и
дрожащей рукой приподнимая тяжелый край завесы, скрывавшей самое дальнее
окно.
Окно это выходило во внутренние дворы замка, в одну из тех его частей,
которые окружены жилыми строениями и в зданиях нашего французского
средневековья назывались лужайками. Эдзелино увидел дворик, резко несхожий
со всем остальным, что было на острове и в замке. Это было местечко для
отдыха, построенное недавно в восточном стиле и словно специально для
того, чтобы здесь можно было найти убежище от утомительного вида бушующих
волн и резкости морского ветра. Довольно обширная четырехугольная площадка
была засыпана толстым слоем плодородной земли, и на ней цвели красивейшие
цветы Греции, которым здесь не угрожала непогода. Этот искусственный сад
был невыразимо поэтичен. Растения, которых насильно заставили прижиться в
этом месте, источали некую томность, дышали странным ароматом, словно они
поняли, какое сладострастие, смешанное со страданием, таит в себе
добровольный плен. О них, видимо, старательно и нежно заботились.
Источник, бивший из скалы и превращенный в фонтан, бормотал и звенел в
бассейне паросского мрамора. Над этим цветником возвышалась галерея из
кедрового дерева с несложной, но изящной и легкой резьбой в мавританском
стиле. За этой галереей, над ее аркадами и под ними, виднелись сводчатые
двери личных покоев губернатора и их круглые окна с резным переплетом.
Портьеры из восточных тканей и занавески ярко-красного шелка скрывали от
графа внутренность этих покоев. Но едва он взволнованным, проникновенным
голосом повторил имя Джованны, как одна из этих завес быстро приподнялась.
На балконе вырисовалась чья-то изящная светлая тень, помахала вуалью,
словно подавая знак, что говорившего узнали, и, опустив завесу, в то же
мгновение исчезла. Графу пришлось отойти от окна, так как появился
Леонцио, чтобы дать отчет в порученном ему деле. Но Эдзелино узнал
Джованну и теперь еле слушал ответ старого коменданта.
Леонцио принес известие, что губернатор действительно выехал на морскую
прогулку вокруг острова. Но то ли он сошел на берег где-нибудь среди скал
Кварнерского залива, то ли плавает среди многочисленных островков,
окружающих главный остров Курцолари, - его лодку нигде невозможно было
обнаружить в подзорную трубу.
- Очень странно, - заметил Эдзелино, - что во время этих рискованных
поездок он не встречается с пиратами.
- Да, действительно странно, - ответил комендант. - Но, говорят, бог
хранит пьяниц и безумцев. Бьюсь об заклад, что будь мессер Орио в своем
уме и понимай он опасность, которой подвергается, плавая почти в
одиночестве на утлой лодчонке вдоль отмелей, кишащих пиратами, его бы в
этих прогулках давно уже настигла смерть, которой он словно ищет, но
которая вроде бы бежит от него!
- Вы не сказали мне, мессер Леонцио, - прервал Эдзелино его речи,
которых он, впрочем, не слушал, - вы не сказали мне, что здесь находится
синьора Соранцо.
- Ваша милость не соизволили спросить меня об этом, - ответил Леонцио.
- Она здесь уже около двух месяцев и, думается мне, прибыла сюда без
согласия мужа. Ибо, возвратившись из своей патрасской экспедиции, мессер
Орио, либо не ожидавший ее, либо в безумии своем позабывший, что она
должна к нему приехать, оказал ей весьма холодный прием. Тем не менее от
отнесся к ней с величайшим уважением, и раз вашей милости попалась на
глаза та часть замка, которую видно из этого окна, вы могли заметить, что
там выстроили с почти волшебной быстротой деревянное помещение на
восточный манер, очень, по правде говоря, простое, но куда более приятное,
чем большие, холодные и темные залы во вкусе наших предков. Молодой
турецкий раб, вывезенный мессером Соранцо из Патраса, набросал план и
описал во всех подробностях, как устроить такой вот гарем, где имеется
лишь одна султанша, которая зато прекраснее всех пятисот жен султана,
вместе взятых. Здесь сделано все, что возможно, и даже, как говорится,
немножко больше, чтобы скрасить племяннице славного адмирала пребывание в
этом мрачном жилище.
Эдзелино не прерывал старого коменданта. Он сам не знал, как ему быть.
Он и хотел повидать Джованну и боялся этого. Он недоумевал, как надо
понимать знак, который она подала ему из своего окна. Может быть, она в
печальном своем положении нуждалась в чьем-либо почтительном и
бескорыстном покровительстве. Он уже решил было послать к ней Леонцио с
просьбой о свидании, когда от Джованны явилась ее греческая служанка и
передала Эдзелино приглашение своей госпожи. Эдзелино тотчас же поспешно
схватил свою шляпу, небрежно брошенную им на стол, и намеревался уже
последовать за девушкой, как вдруг к нему вплотную подошел Леонцио и стал
шепотом заклинать его ни в коем случае не идти на зов синьоры, дабы не
навлечь на себя и даже на саму синьору гнева Соранцо.
- Он запретил под страхом строжайших кар, - добавил Леонцио, -
допускать какого бы то ни было венецианца любого ранга и возраста в свои
внутренние покои. А так как и синьоре запрещено выходить за пределы
деревянных галерей, заявляю вам, что ваше свидание с ней может оказаться
равно пагубным и для вашей милости, и для синьоры, и для меня.
- Что до ваших личных опасений, - решительным тоном ответил Эдзелино, -
то я уже говорил вам, синьор: на борту моей галеры вы будете в
безопасности. А что касается синьоры Соранцо, то раз она подвергается
таким угрозам, пора уже, чтобы нашелся человек, способный избавить синьору
от них и готовый на это.
С этими словами он сделал весьма выразительное движение, заставившее
Леонцио отшатнуться от двери, к которой он было устремился, чтобы
преградить графу путь.
- Я знаю, - произнес он, отступая, - с каким уважением должен
относиться к положению, занимаемому вашей милостью в республике и в ее
войсках. Поэтому я лишь умоляю вас подтвердить в случае необходимости, что
я повиновался данному мне приказу, а ваша милость взяли на себя
ответственность за неподчинение ему.
Гречанка достала из ниши на лестнице серебряный светильник, который
поставила туда, когда шла к Эдзелино, и провела графа через целый лабиринт
коридоров, лестниц и террас до площадки, служившей садом. Теплый воздух
ранней и щедрой весны тех мест слегка трепетал в этом защищенном со всех
сторон убежище. В вольере щебетали красивые птички, сладостный запах
источали цветы, тесно посаженные в горшочках, фестонами подвешенных к
колоннам. Можно было подумать, что находишься в каком-нибудь cortile
[дворике с цветниками (итал.)] венецианских палаццо, где искусно
насаженные розы и жасмины словно растут из мрамора и камня.
Невольница отодвинула пурпурную завесу главного входа, и граф проник в
прохладный будуар византийского стиля, обставленный, однако же, в
итальянском вкусе.
Джованна полулежала на парчовых подушках, расшитых разноцветными
шелками. Она еще держала в руках лютню, а большой белый борзой пес Орио,
лежа у ее ног, словно разделял ее грустное ожидание. Она была все так же
прекрасна, хотя совсем по-иному, чем раньше. Здоровый румянец уже не алел
на щеках, от заботы и огорчений формы потеряли юную округлость. Платье
белого шелка, в которое она была одета, казалось почти такого же цвета,
как ее лицо, а широкие золотые браслеты болтались на похудевших руках.
Можно было подумать, что она уже утратила всякое кокетство, всякое
стремление украшать себя, обычно свидетельствующее у женщин о счастливой
любви. Жемчужные перевязи ее прически распались и вместе с прядями
распущенных волос спадали на алебастровые плечи, но она не позволяла
невольницам привести их в порядок. Она уже не гордилась своей красотой. В
ее жестах, во всей ее повадке болезненная слабость странно сочеталась с
какой-то беспокойной порывистостью. Когда вошел Эдзелино, она казалась
разбитой усталостью, и ее испещренные голубоватыми жилками веки не ощущали
веяния опахала из перьев, которым рабыня-мавританка обвевала ее голову.
Однако, услышав шаги графа, она внезапно приподнялась с подушек и вперила
в него лихорадочно блестящий взгляд. Она протянула ему обе свои руки
сразу, чтобы посильнее сжать его руку, а затем заговорила живо, остроумно,
как будто находилась в Венеции, на балу. В следующее мгновение она
протянула руку, приняла из рук рабыни золотой флакон, усыпанный
драгоценными камнями, и вдохнула из него, побледнев еще больше, словно
теряла сознание. Затем рассеянно провела пальцами по струнам лютни, задала
Эдзелино несколько пустяковых вопросов, даже не слушая, что он ей
отвечает. Наконец она приподнялась, облокотилась на подоконник узкого
окошка, находившегося за ее спиной, и, устремив взор на черные волны, где
уже начинало трепетать отражение вечерней звезды, погрузилась в безмолвную
задумчивость. Эдзелино понял, что в ней - отчаяние.
Через несколько минут она знаком отпустила прислужниц и, оставшись
наедине с Эдзелино, вновь обратила к нему свои большие синие глаза,