Я инстинктивно спрятала ногу под простынку и поправила рукой свой халатик. На наглом лице врача появилась усмешка.
– Заканчивай разговор, быстренько, – самодовольно произнес он. – Нам есть, что обсудить.
– Я тебе перезвоню, – сказала я Даше и отключила телефон.
Наверно я не могла скрыть своего недовольства от столь позднего вторжения в мои покои непрошеного гостя, потому что он, сморщившись, попытался передразнить меня. Я почувствовала, что во мне появилась ненависть к этому человеку. Я не могла соориентироваться, как мне себя с ним вести, но уже знала, что ничего хорошего ждать от него не стоит.
– Радиоволны от мобильника могут повлиять на медтехнику. Признайся, Калинова, что-то подобное ты тогда и использовала. Я догадался, что ты в сговоре с Сашкой Голявиным. Так ведь? – самоуверенно спросил меня нежданный гость в костюме цвета бриллиантовой зелени.
На меня свалилась очередная нелепая версия, объясняющая зашкаливающие показания медицинских приборов. Мне совсем не хотелось говорить с ним ни об этом, ни о чем другом в столь поздний час. У меня вообще было ощущение нереальности происходящего, но только до тех пор, пока он не положил свою руку на мою коленку, накрытую простыней. Он сделал это как бы невзначай, но в его глазах промелькнул огонек живого интереса, как я отреагирую на его выходку. Если честно, то в первый момент я растерялась от такого поворота событий. С опозданием в несколько секунд я поняла, что этого «самца» вовсе не интересовали мои исключительные экстрасенсорные способности. «Напрасно он видит во мне только молодую привлекательную женщину, а я ведь еще и экстрасенс! Со мной, подобные шуточки могут быть опасными», – не без иронии подумала я.
Не получив решительного отпора, а скорее всего он его и не ждал, потому что был стопроцентно уверен в своей мужской привлекательности, наглый врач стал поглаживать мою ногу и, резко поменяв тему разговора, с воодушевлением сказал:
– Мне вчера анекдот рассказали... Девушка приходит к гинекологу и говорит...
– Вы что мне анекдоты пришли сюда на ночь глядя рассказывать, – резко прервала я и отшвырнула его мускулистую руку.
Врач расхохотался, увеличивая во мне зародившуюся ненависть и присоединяя отвращение к своей персоне. По его слащавому самоуверенному лицу читалось, что для него всегда и везде приоритетным вопросом является удовлетворение своих плотских наслаждений, а ночные дежурства в больнице, тем более, не должны быть проведенными без таких радостей жизни. Клятва Гиппократа и этикет были для него, наверняка, скучнейшими понятиями, непомерно осложняющими жизнь и искусственно увеличивающими дистанции между врачом и пациентом, мужчиной и женщиной.
Как подтверждение моих догадок, он сказал, перестав смеяться:
– Я могу и без анекдота. Обычно девушкам нравится, как я их рассказываю, им вообще все во мне нравится...
– А мне ничего, – вырвалось у меня само собой.
– Ты просто не успела меня узнать, Леночка, – вкрадчивым голосом произнес он и приблизил свою самодовольную морду к моему лицу, вероятно, намереваясь поцеловать.
– Никакая я не Леночка! – возмутилась я, отстраняясь.
– Да? А кто ты? – ничуть не смутившись, спросил он. – Фамилия – Калинова, это я помню. Татьяна, что ли?
Я выиграла немного времени, чтобы обдумать свой дальнейший ход. Сказать, что завтра пожалуюсь на его недостойное поведение профессору, по-моему, было глупо. Пощечину он расценил бы скорее всего как проявление страсти, и она возымела бы обратный эффект. «Плюнуть в его морду, нет, так только дразнить в нем зверя, – размышляла я. – Можно закричать, чтобы сюда сбежались люди. Нет, он так, конечно, от меня отстанет, но я окажусь в дурацком положении...»
– Ольга! Я вспомнил ты – Ольга... Олечка...
Он снова приблизился ко мне, на этот раз еще ближе. Я почувствовала гремучую смесь запахов – сигарет с ментолом, терпкого одеколона и... хлорки. Это заставило меня от души рассмеяться. «Запах хлорной извести никаким даже самым дорогим одеколоном не перебьешь, а больницу не превратишь в бордель», – успела подумать я, прежде чем он отреагировал на мой смех.
– Неужели я опять ошибся? Не может быть, ты дурачишь меня, сладкая моя, – просящим голосом произнес он, но более приблизиться ко мне не посмел.
Напротив, он резко встал, отстранено посмотрел на меня и сказал:
– Я забыл, у меня в третьей палате тяжелый больной, а ты мне здесь голову морочишь...
Медик поспешно вышел. А я подумала: «Хорошо, что я не только женщина, но и экстрасенс. Мне оказалось достаточно вложить в свою мысль один энергетический заряд, и между мной и этим сексуально озадаченным дежурным врачом возникла невидимая для обычного глаза стена».
Эта спасительная мысль, использовать свои экстрасенсорные способности, пришла в мою больную голову, потом куда-то исчезла и я снова вспомнила об этом в самый последний момент. Да, зачастую, когда дело касалось моих личных проблем, я забывала, в чем моя сила, и вспоминала о возможностях магии и биоэнергетики, когда накал страстей достигал критической точки.
Я ничуть не торжествовала. Этот пошлый инцидент был ничтожно малым по силе и значимости, по сравнению с моими охотами на ведьм. Распрощавшись с темными силами, я всегда чувствовала моральное удовлетворение. А после этого совсем непродолжительного общения с медиком – бабником я ощутила себя неимоверно «грязной». Мне хотелось отлежаться в ванне с обильной пеной, потом принять контрастный душ и больше никогда не видеть и не вспоминать об этом.
Но самое большее, что я могла предпринять для очищения своей души, это открыть окно и впустить в палату воздух ночной московской улицы. Мало! Я снова вспомнила о гонге североамериканских индейцев, и это вдохновило меня. Теперь я точно знала, ради чего я готова провести еще несколько дней в этой больнице. При выписке меня ждал «бонус» от медсестры Людмилы – гонг североамериканских индейцев, способный привнести в воздух современной Москвы флюиды, знакомые моей душе по своему первому воплощению на этой грешной Земле...
Глава 4
– Заканчивай разговор, быстренько, – самодовольно произнес он. – Нам есть, что обсудить.
– Я тебе перезвоню, – сказала я Даше и отключила телефон.
Наверно я не могла скрыть своего недовольства от столь позднего вторжения в мои покои непрошеного гостя, потому что он, сморщившись, попытался передразнить меня. Я почувствовала, что во мне появилась ненависть к этому человеку. Я не могла соориентироваться, как мне себя с ним вести, но уже знала, что ничего хорошего ждать от него не стоит.
– Радиоволны от мобильника могут повлиять на медтехнику. Признайся, Калинова, что-то подобное ты тогда и использовала. Я догадался, что ты в сговоре с Сашкой Голявиным. Так ведь? – самоуверенно спросил меня нежданный гость в костюме цвета бриллиантовой зелени.
На меня свалилась очередная нелепая версия, объясняющая зашкаливающие показания медицинских приборов. Мне совсем не хотелось говорить с ним ни об этом, ни о чем другом в столь поздний час. У меня вообще было ощущение нереальности происходящего, но только до тех пор, пока он не положил свою руку на мою коленку, накрытую простыней. Он сделал это как бы невзначай, но в его глазах промелькнул огонек живого интереса, как я отреагирую на его выходку. Если честно, то в первый момент я растерялась от такого поворота событий. С опозданием в несколько секунд я поняла, что этого «самца» вовсе не интересовали мои исключительные экстрасенсорные способности. «Напрасно он видит во мне только молодую привлекательную женщину, а я ведь еще и экстрасенс! Со мной, подобные шуточки могут быть опасными», – не без иронии подумала я.
Не получив решительного отпора, а скорее всего он его и не ждал, потому что был стопроцентно уверен в своей мужской привлекательности, наглый врач стал поглаживать мою ногу и, резко поменяв тему разговора, с воодушевлением сказал:
– Мне вчера анекдот рассказали... Девушка приходит к гинекологу и говорит...
– Вы что мне анекдоты пришли сюда на ночь глядя рассказывать, – резко прервала я и отшвырнула его мускулистую руку.
Врач расхохотался, увеличивая во мне зародившуюся ненависть и присоединяя отвращение к своей персоне. По его слащавому самоуверенному лицу читалось, что для него всегда и везде приоритетным вопросом является удовлетворение своих плотских наслаждений, а ночные дежурства в больнице, тем более, не должны быть проведенными без таких радостей жизни. Клятва Гиппократа и этикет были для него, наверняка, скучнейшими понятиями, непомерно осложняющими жизнь и искусственно увеличивающими дистанции между врачом и пациентом, мужчиной и женщиной.
Как подтверждение моих догадок, он сказал, перестав смеяться:
– Я могу и без анекдота. Обычно девушкам нравится, как я их рассказываю, им вообще все во мне нравится...
– А мне ничего, – вырвалось у меня само собой.
– Ты просто не успела меня узнать, Леночка, – вкрадчивым голосом произнес он и приблизил свою самодовольную морду к моему лицу, вероятно, намереваясь поцеловать.
– Никакая я не Леночка! – возмутилась я, отстраняясь.
– Да? А кто ты? – ничуть не смутившись, спросил он. – Фамилия – Калинова, это я помню. Татьяна, что ли?
Я выиграла немного времени, чтобы обдумать свой дальнейший ход. Сказать, что завтра пожалуюсь на его недостойное поведение профессору, по-моему, было глупо. Пощечину он расценил бы скорее всего как проявление страсти, и она возымела бы обратный эффект. «Плюнуть в его морду, нет, так только дразнить в нем зверя, – размышляла я. – Можно закричать, чтобы сюда сбежались люди. Нет, он так, конечно, от меня отстанет, но я окажусь в дурацком положении...»
– Ольга! Я вспомнил ты – Ольга... Олечка...
Он снова приблизился ко мне, на этот раз еще ближе. Я почувствовала гремучую смесь запахов – сигарет с ментолом, терпкого одеколона и... хлорки. Это заставило меня от души рассмеяться. «Запах хлорной извести никаким даже самым дорогим одеколоном не перебьешь, а больницу не превратишь в бордель», – успела подумать я, прежде чем он отреагировал на мой смех.
– Неужели я опять ошибся? Не может быть, ты дурачишь меня, сладкая моя, – просящим голосом произнес он, но более приблизиться ко мне не посмел.
Напротив, он резко встал, отстранено посмотрел на меня и сказал:
– Я забыл, у меня в третьей палате тяжелый больной, а ты мне здесь голову морочишь...
Медик поспешно вышел. А я подумала: «Хорошо, что я не только женщина, но и экстрасенс. Мне оказалось достаточно вложить в свою мысль один энергетический заряд, и между мной и этим сексуально озадаченным дежурным врачом возникла невидимая для обычного глаза стена».
Эта спасительная мысль, использовать свои экстрасенсорные способности, пришла в мою больную голову, потом куда-то исчезла и я снова вспомнила об этом в самый последний момент. Да, зачастую, когда дело касалось моих личных проблем, я забывала, в чем моя сила, и вспоминала о возможностях магии и биоэнергетики, когда накал страстей достигал критической точки.
Я ничуть не торжествовала. Этот пошлый инцидент был ничтожно малым по силе и значимости, по сравнению с моими охотами на ведьм. Распрощавшись с темными силами, я всегда чувствовала моральное удовлетворение. А после этого совсем непродолжительного общения с медиком – бабником я ощутила себя неимоверно «грязной». Мне хотелось отлежаться в ванне с обильной пеной, потом принять контрастный душ и больше никогда не видеть и не вспоминать об этом.
Но самое большее, что я могла предпринять для очищения своей души, это открыть окно и впустить в палату воздух ночной московской улицы. Мало! Я снова вспомнила о гонге североамериканских индейцев, и это вдохновило меня. Теперь я точно знала, ради чего я готова провести еще несколько дней в этой больнице. При выписке меня ждал «бонус» от медсестры Людмилы – гонг североамериканских индейцев, способный привнести в воздух современной Москвы флюиды, знакомые моей душе по своему первому воплощению на этой грешной Земле...
Глава 4
Сегодняшнее утро не предвещало ничего интересного. Я чувствовала, что мной полностью овладевала хандра, но я попыталась бороться сама с собой. Когда я поняла, что мне лень подержать пять минут термометр под мышкой, я решила вложить в процесс измерения температуры своего тела более глубокий смысл, но для этого надо было сначала совершить хотя бы небольшой экскурс в астрал. Как на зло, я не могла ни на чем сконцентрироваться. Казалось, что нет ни одного вопроса, который занимал бы меня более, чем другой. А это означало, что путешествие по бескрайним просторам подсознания не состоится. Стоило поискать другое развлечение.
Больничный завтрак был из разряда наказаний, потому что отлучал меня от крепкого кофе. Я вдруг почувствовала в себе поэтический дар, поскольку в голове вертелось несколько рифмованных строк, восхваляющих этот тонизирующий напиток, но вошедший в палату Александр Геннадиевич перебил мои стихотворные упражнения.
Он делал утренний обход, причем в одиночестве и в непривычной суете. С одной стороны, я обрадовалась тому, что не было многочисленной «делегации», интересующейся моим здоровьем, потому что мне не хотелось встречаться ни с профессором Волынским, ни с его любвеобильным коллегой. С другой стороны, взволнованно-растерянный вид Александра Геннадьевича меня озадачил.
Я почувствовала, что у него проблемы, и, возможно, из-за меня. Он явно избегал встречаться о мной своим взглядом.
– Что-то случилось? – поинтересовался я. – У меня плохие анализы или, наоборот, слишком хорошие?
Александр Геннадиевич бросил на меня стремительный взгляд, прочитать который я не успела. А потом он снова уткнулся в бумаги, будто в них был ответ на мой вопрос. Он лихорадочно перелистывал страницу за страницей, сначала мне показалось, что он просто делает видимость, будто моя история болезни очень интересует его, но вдруг он сказал:
– Нашел! Вчера вечером поступила женщина, она все еще без сознания... Кое-какие параметры почти совпадают с вашими...
– Температура? – попыталась отгадать я.
– Не только, – ответил Александр Геннадиевич. – У вас аналогичные отличия в структуре правого и левого полушарий и еще...
– Что? – почти выкрикнула я, подсознательно чувствуя, что сейчас получу от врача так необходимое мне лекарство от скуки.
– У нее была когда-то проведена трепанация черепа в области лба... у нас такие операции не делают... Это даже Волынский признал. Я высказал предположение, что эта трепанация проведена где-нибудь в Китае с целью открытия «третьего глаза», а меня подняли на смех...
– Смелое предположение, – сказала я. – Я читала о таких операциях, но, честно говоря, мне с трудом верится, что на такое кто-то может решиться.
– Вот, даже вы, Ольга Антоновна, считаете, что я спятил. От вас я такого не ожидал...
– Я так не сказала, вы зря обиделись. Мне вот вчера сказали, что я – это не я... будто бы без сознания была не я, а моя сестра-близняшка, и то я не обижаюсь. Между прочим, у меня была сестра-близняшка, Наталья, но она умерла несколько лет назад.
– Простите этого человека. Я знаю о ком вы говорите. Он не хотел вас обидеть. Кстати, я договорился с профессором, чтобы вас не переводили в общую палату, – говорил мне Александр Геннадиевич, продолжая изучать историю болезни.
– Да, нет, я не против, если надо, я могу и в другую палату перейти, а эту освободить для тяжелобольного, – сказала я, решив, что на людях я буду меньше скучать, да и не придется опасаться, что вчерашний гость предпримет очередную попытку охмурить меня.
– Нет, ни в коем случае, – решительно заявил Голявин и пристально посмотрел на меня, оторвавшись от бумаг. – Нет, в общей палате не будет такой чистоты научного эксперимента. Другие пациенты будут влиять на ваше биополе... нет и еще раз нет! Вы должны быть в палате одна!
– Ладно, – неохотно согласилась я и уже хотела расспросить Александра Геннадиевича о пациентке с «дыркой во лбу», но его вызвали в ординаторскую, и мое любопытство осталось неудовлетворенным.
Я вышла из палаты, надеясь что-нибудь разузнать о женщине, параметры которой были похожи на мои. В конце коридора я заметила санитарку тетю Любу и пошла за ней. Я предположила, что именно она может пролить свет на многие интересующие меня вопросы.
Когда я проходила мимо ординаторской, из приоткрытой двери до меня донесся чей-то незнакомый голос.
– Если она придет в сознание, немедленно сообщите мне, даже если это произойдет среди ночи, – спокойно, не повышая тона, сказал мужчина. – Юрий Яковлевич, как по-вашему, есть вероятность, что она выживет?
Я не могла пройти мимо, чтобы не дослушать этот разговор. Я была почти уверена, что речь шла именно о той женщине, которая меня интересовала. Я остановилась и, на всякий случай, сделала вид, что рассматриваю плакаты о методах оказания первой помощи при различных травмах, прикрепленные к стене, как раз возле этого кабинета, а сама навострила уши.
– Вероятность мала, – осторожно высказался профессор. – У нее ушиб головного мозга, кровоизлияние... Даже если она придет в сознание, скорее всего она не сможет адекватно реагировать на окружающую ее действительность.
Мне показалось, что Волынский был не слишком уверен в том, что говорил.
– А вы тоже так думаете? – обратился незнакомец к кому-то другому.
– Если у нее шансы и есть, то очень и очень маленькие, – уклончиво ответил Александр Геннадиевич.
За дверью послышался шум приближающихся шагов, и я быстро отошла от ординаторской, но встала так, чтобы разглядеть того, кто справлялся о здоровье женщины. Интуиция подсказывала мне, что они говорили о той, у которой была трепанация черепа.
Вид мужчины, вышедшего из кабинета, совсем не говорил о том, что он расстроен тяжелым состоянием своей знакомой или родственницы. Мы какое-то время двигались навстречу друг другу, я в наглую смотрела на него и не видела ничего, никаких эмоций: ни удовлетворения от полученной информации, ни озадаченности тем, как дальше будут развиваться события. Лицо было привлекательным и отстраненным, поскольку красивый разрез глаз сочетался с холодным взглядом. Едва мы поравнялись, я поняла, что не могу вспомнить его лица, оно точно расплылось в тумане. Я оглянулась, чтобы посмотреть ему вслед, но он уже свернул к лестнице, и я поймала себя на мысли, что совсем не запомнила, в чем он был одет. Было ясно, что биополе этого человека закрыто! Это обстоятельство озадачило меня еще больше.
Я решила заглянуть в ординаторскую, чтобы узнать, был ли там кто-то еще, кроме Волынского и Голявина, голоса которых я слышала. К моему удивлению дверь не поддалась, значит, она была закрыта на замок. Там, несомненно, обсуждали что-то важное, не предназначенное для чужих ушей. В моем сознание женщина с «дыркой во лбу» обрастала аурой таинственности, а на подсознательном уровне она была мне недоступна, поскольку я еще не знала ее имени и не имела с ней зрительного контакта.
Любопытство до такой степени захлестнуло меня, что я мгновенно выработала план оперативных мероприятий. Я предполагала, что эта женщина могла находиться в третьей палате, поэтому направилась туда, оглядываясь, не выйдет ли кто из ординаторской. Я приоткрыла дверь третьей палаты, но оказалось, что она имела так называемый предбанник. А далее за стеклянными, но не прозрачными дверьми были видны очертания нескольких человек. Открыть вторые двери я не решилась, но прислушалась.
Сначала я услышала мужской голос, потом женский, причем женщина смеялась.
– Ну не надо, Андрей Вадимович, не здесь, – звонко пищал женский голосок.
– Тогда еще один анекдот...
Я мгновенно поняла, что Андрей Вадимович – это тот, кто приходил в мою палату поздно вечером. Теперь он развлекал молоденькую практикантку и попутно следил за состоянием больной, находящейся без сознания. Меня удивило, что он не ушел домой после ночного дежурства.
– Ты что здесь делаешь? – услышала я знакомый голос и вздрогнула.
– Тетя Люба, да я вас ищу, – мгновенно нашлась я.
– Меня? – спросила санитарка, смерив недоверчивым взглядом. – А что надо?
– Апельсины отдать хотела, у меня ими вся тумбочка завалена, а сегодня опять принесут...
– А почему сама их не ешь? – поинтересовалась тетя Люба.
– Ем, но мне их несут и несут, будто кроме апельсинов больше ничего не существует: ни яблок, ни груш, ни винограда, – говорила я, пока шла в сопровождении обрадованной санитарки в другой конец больничного коридора.
– А я люблю апельсины, я их даже с коркой ем, что добру пропадать, – вдохновенно говорила тетя Люба.
Она шла, опережая меня на два шага и тащила за собой оцинкованное ведро, на треть заполненное грязной водой, и швабру с тряпкой. Как раз, когда я поравнялась с ординаторской, щелкнул английский замок, и дверь открылась. Тетя Люба не придала этому никакого значения и продолжала двигаться вперед, а я на мгновение задержалась.
– Здравствуйте, – поздоровалась я с профессором и отметила, что он слегка смутился, увидев меня.
Александр Геннадиевич также находился в смятении, не решаясь выходить из ординаторской и топтался на месте. Я сделала безучастный вид и пошла дальше. «Чего же они так испугались? – размышляла я. – Наверно, они боялись, что я обладая ясновидением, узнаю какую-то страшную тайну».
Я отдала тете Любе полный полиэтиленовый пакет с апельсинами, та поставила его у порога и принялась мыть в палате полы. По идее надо было попросить ее поменять воду, но это замечание расходилось с моими интересами. Я хотела разговорить санитарку.
– Тетя Люба, а что за женщину вчера вечером привезли?
– Не знаю, – буркнула санитарка и переметнулась мыть полы под кроватью, на которой я сидела.
Мне пришлось залезть на койку с ногами и попробовать повторить свой вопрос.
– Ну, уж прямо вы, да и не знаете?
– А тебе что от нее надо? – спросила тетя Люба, резко поднимая голову.
Мы оказались с ней лицом к лицу, и я вдруг поняла, что тетя Люба не так проста, как я о ней думала. Мне надо было срочно придумать какое-то объяснение своему интересу, но я не могла. Санитарка же сверлила меня взглядом и ждала ответа. Я решила, что сейчас не время для подобных вопросов.
– Что вы уже вымыли под кроватью?
Тетя Люба едва заметно улыбнулась, и я поняла, что совершила сразу две ошибки. Во-первых, выдала свой интерес к новой больной, а, во-вторых, переоценила болтливость санитарки. Я больше ни о чем ее не спрашивала, она также молча домыла полы, взяла пакет и ушла.
«Сначала было такое раболепие, обрадовалась апельсинчикам, аж под кроватью бросилась полы мыть, – размышляла я, – а после моего вопроса переменилась. Все это очень странно, а потому интересно. От меня явно хотят что-то утаить, но я все равно узнаю, ведь для меня тайного не существует».
Дело подошло к вечеру, но я узнала только одно, от меня тщательно скрывали все, что касалось новой больной.
Меня, как магнитом, тянуло к палате, в которой она лежала, и я предприняла еще одну попытку заглянуть за вторые двери.
– Туда нельзя, – строго сказала мне Софья Николаевна, вышедшая из палаты. – Вы кого-то ищите?
– Да, Александра Геннадиевича.
– Его там нет, идите лучше к себе, а я сейчас разыщу доктора и скажу, чтобы он зашел к вам. И здесь вертеться не надо!
– А я и не верчусь, – недовольно ответила я ей и неспеша пошла обратно.
Я чувствовала, что старшая медсестра смотрела мне вслед и открыла дверь в манипуляционную только после того, как я стала заходить в свою палату. «По-моему, каждый мой шаг, начинают контролировать, – решила я. – Ведь рядом с той палатой стояли двое больных, но им Софья Николаевна ничего не сказала, они, наверное, там до сих пор стоят, а мне почему-то нельзя».
Вскоре зашел Голявин, и я решила поговорить с ним напрямую.
– Александр Геннадиевич, помните, мы говорили с вами о том, что экстрасенсорные способности чаще раскрываются спонтанно, а не по заказу. Где-то там наверху за нас решают, когда надо включить полное ясновидение. И вот я чувствую, что такой момент пришел. Вы подключите ко мне свою аппаратуру, а я выйду в астрал и узнаю, все, что касается этой больной, той у которой «дырка во лбу». Вы же хотите узнать, правильна ли была ваша догадка о том, что трепанацию черепа ей сделали, чтобы открыть «третий глаз». Я это непременно выясню. А заодно узнаю, случайно или нет она ударилась своим лбом... Уверяю вас, что вы получите именно те результаты, которые ждете...
Я немного умерила свой пыл и стала говорить тише и с расстановкой, потому что Голявин слушал меня без энтузиазма и, с опаской поглядывая на дверь.
– Понимаете, что больше такого шанса вам может не предоставится. А так вы сможете узнать и зафиксировать, какие процессы происходят в мозге человека, да и во всем его физическом теле, когда он выходит в астрал. Решайтесь, или вы с моей помощью делаете научное открытие или... не сделаете его никогда.
Я понимала, что я шантажировала Голявина его диссертацией, и это был запрещенный прием, но, тем не менее, я это сделала. Теперь слово было за ним. Но Александр Геннадиевич молчал, я видела, что внутри него происходила борьба. Он сел на стул и попеременно поглядывал то на меня, то куда-то вдаль, сквозь окно палаты, и никак не мог решиться принять мое смелое предложение.
– Вы чего-то боитесь? – спросила я, почувствовав, что размышления Голявина зашли в тупик. – Тогда скажите мне прямо, что вас беспокоит?
– Меня беспокоите вы и боюсь я только за вас, – ответил Александр Геннадиевич, зацепившись за мои подсказки. – Я хорошо знаю теорию выхода в астрал и прекрасно понимаю, что это опасно, что оттуда можно и не вернуться... Я не могу вами рисковать... А что касается той женщины, о которой вы говорите, поверьте мне, она не стоит того, чтобы ради нее рисковать... она просто-напросто не представляет никакого интереса ни для меня, ни... ни для кого. Насчет «третьего глаза» я тогда ошибся, сам не знаю, почему я так решил. А вам, Ольга Антоновна, нужен полный покой... да, я, как ваш лечащий врач, запрещаю вам любые утомительные занятия, активные прогулки по больничному зданию и, конечно, по астралу.
Я поняла, что Голявину стало известно о том, что я дважды за сегодняшний день пыталась проникнуть в третью палату, но он прямо об этом не говорил. Он продолжал морочить мне голову, а я-то, наивная, думала, что наш разговор будет откровенным. Я могла бы ему совсем не говорить о своем интересе к этой женщине, но я хотела помочь ему собрать материал для диссертации. Лично мне совсем не нужны были данные, подтверждающие наличие у меня исключительных экстрасенсорных способностей, я о них давно уже знаю, мне только хотелось узнать от него имя этой женщины. Но Александр Геннадиевич, также как и все остальные, скрывал от меня что-то важное, и этим он очень задел мое самолюбие.
– Вы мне запрещаете использовать мои экстрасенсорные способности, – с усмешкой сказала я. – Странное дельце! Еще сегодня утром у вас были совсем другие намерения, и вдруг что-то изменилось! Не хотите мне говорить правду, ну и не надо! Я все узнаю сама! Вы не можете мне запретить пользоваться моим «третьим глазом» и другими способностями, потому что этот дар дан мне свыше... Да что вы, вообще, можете знать обо мне! Если бы я каждый раз спрашивала чьего-нибудь разрешения, то я никогда бы не разделалась ни с Захаром, этим нелюдем, погубившим столько ни в чем неповинных людей, ни с Бесом, принимавшим обмен автовладельцев и угнавшим не один десяток машин, ни с энергетическими слепнями, принимавших порой бережливость и экономность за жадность и доводящих людей до полной нищеты. Никто, понимаете, никто не давал мне разрешения на это... Но я это сделала, потому что в этом состоит смысл моей жизни, в этом мое земное предназначение! И если вы этого не понимаете, то вы никогда не напишите свою диссертацию. Вот так!
Я закончила свой монолог и только после этого заметила, что Александр Геннадиевич улыбался. Сначала я подумала, что моя словесная тирада затронула совсем не те струны его души, как мне хотелось бы, а потому вызвала у него насмешку. Но его глаза смотрели на меня ласково и проникновенно, и я поняла, что это была вовсе не насмешка, а улыбка восхищения.
Тем не менее он не сказал мне больше ни слова, встал и вышел, дав понять, что право пользоваться моим природным даром остается за мной.
Нет, я не радовалась тому, что отстояла свои права, я впервые задумалась о том, стоит ли лезть туда, куда не просят. Я поразмыслила и поняла, что мне трудно отказаться от моей идеи «фикс». Таинственная женщина из палаты номер три завладела всем моим сознанием, и просто так выбросить ее из своей головы я не могла. Только я подумала о том, что ситуация безвыходна, как мне на ум пришло простое решение. Я вспомнила слова Белой Лилии, владелицы одноименного салона парапсихологии, с которой мне довелось общаться, когда я искала выход на энергетических слепней. Белая Лилия дала мне очень простой, но важный совет: «Ни в коем случае нельзя приниматься за новое дело, не сделав запрос из Высшего Разума о том, можно или нет вмешиваться своей энергетикой в естественный ход событий».
И я сделала такой запрос, чтобы выяснить, что же мной движет – желание развлечься, преодолеть скуку или нечто большее. Под этим большим я имела в виду, что, разгадав тайну, я смогу предотвратить чей-то злой умысел.
Это теперь он осознавал, что если бы он тогда промолчал, то проблем было бы меньше. Ему не нравилось происходящее в больнице, потому что совершенно посторонние люди вмешиваются в лечащий процесс. Голявин чувствовал, что своим «длинным языком» доставил немало хлопот профессору Волынскому и всем остальным. Теперь все следили друг за другом и, конечно, за Ольгой Калиновой. Чтобы избежать некоторые проблемы, Александр Геннадиевич даже предложил выписать Ольгу, но Волынский не решился на это.
– То, что Кириллова не жилец – это очевидно. Похоже, что мы ничем не сможем ей помочь, да нам и не дадут это сделать. И рисковать из-за нее здоровьем Калиновой я не могу, – почти шепотом говорил Юрий Яковлевич Голявину, когда их посетитель вышел. – Выписать на четвертый день после коматозного состояния – это преступление! Да почему она, вообще, должна интересоваться Кирилловой? Разве они знакомы?
– Скорее всего, нет, – пожал плечами Голявин, даже не думавший признаваться, что сам уже проболтался кое о чем. – Просто этот тип откуда-то узнал, что у нас есть ясновидящая пациентка. Кто-то из наших стучит.
– Мне кажется, я знаю кто, – проговорил заведующий отделением, но называть имя стукача не стал. – Надо сделать так, чтобы Калинова ничего не слышала о Кирилловой.
Вот именно после этих слов Волынский и Голявин открыли кабинет и увидели, что Ольга, обычно не выходившая из своей палаты, шла из запретной для нее зоны.
«Что она делала в том крыле?» – спросили глаза профессора. «Просто гуляла по коридору», – попытался внушить его ассистент.
Больничный завтрак был из разряда наказаний, потому что отлучал меня от крепкого кофе. Я вдруг почувствовала в себе поэтический дар, поскольку в голове вертелось несколько рифмованных строк, восхваляющих этот тонизирующий напиток, но вошедший в палату Александр Геннадиевич перебил мои стихотворные упражнения.
Он делал утренний обход, причем в одиночестве и в непривычной суете. С одной стороны, я обрадовалась тому, что не было многочисленной «делегации», интересующейся моим здоровьем, потому что мне не хотелось встречаться ни с профессором Волынским, ни с его любвеобильным коллегой. С другой стороны, взволнованно-растерянный вид Александра Геннадьевича меня озадачил.
Я почувствовала, что у него проблемы, и, возможно, из-за меня. Он явно избегал встречаться о мной своим взглядом.
– Что-то случилось? – поинтересовался я. – У меня плохие анализы или, наоборот, слишком хорошие?
Александр Геннадиевич бросил на меня стремительный взгляд, прочитать который я не успела. А потом он снова уткнулся в бумаги, будто в них был ответ на мой вопрос. Он лихорадочно перелистывал страницу за страницей, сначала мне показалось, что он просто делает видимость, будто моя история болезни очень интересует его, но вдруг он сказал:
– Нашел! Вчера вечером поступила женщина, она все еще без сознания... Кое-какие параметры почти совпадают с вашими...
– Температура? – попыталась отгадать я.
– Не только, – ответил Александр Геннадиевич. – У вас аналогичные отличия в структуре правого и левого полушарий и еще...
– Что? – почти выкрикнула я, подсознательно чувствуя, что сейчас получу от врача так необходимое мне лекарство от скуки.
– У нее была когда-то проведена трепанация черепа в области лба... у нас такие операции не делают... Это даже Волынский признал. Я высказал предположение, что эта трепанация проведена где-нибудь в Китае с целью открытия «третьего глаза», а меня подняли на смех...
– Смелое предположение, – сказала я. – Я читала о таких операциях, но, честно говоря, мне с трудом верится, что на такое кто-то может решиться.
– Вот, даже вы, Ольга Антоновна, считаете, что я спятил. От вас я такого не ожидал...
– Я так не сказала, вы зря обиделись. Мне вот вчера сказали, что я – это не я... будто бы без сознания была не я, а моя сестра-близняшка, и то я не обижаюсь. Между прочим, у меня была сестра-близняшка, Наталья, но она умерла несколько лет назад.
– Простите этого человека. Я знаю о ком вы говорите. Он не хотел вас обидеть. Кстати, я договорился с профессором, чтобы вас не переводили в общую палату, – говорил мне Александр Геннадиевич, продолжая изучать историю болезни.
– Да, нет, я не против, если надо, я могу и в другую палату перейти, а эту освободить для тяжелобольного, – сказала я, решив, что на людях я буду меньше скучать, да и не придется опасаться, что вчерашний гость предпримет очередную попытку охмурить меня.
– Нет, ни в коем случае, – решительно заявил Голявин и пристально посмотрел на меня, оторвавшись от бумаг. – Нет, в общей палате не будет такой чистоты научного эксперимента. Другие пациенты будут влиять на ваше биополе... нет и еще раз нет! Вы должны быть в палате одна!
– Ладно, – неохотно согласилась я и уже хотела расспросить Александра Геннадиевича о пациентке с «дыркой во лбу», но его вызвали в ординаторскую, и мое любопытство осталось неудовлетворенным.
Я вышла из палаты, надеясь что-нибудь разузнать о женщине, параметры которой были похожи на мои. В конце коридора я заметила санитарку тетю Любу и пошла за ней. Я предположила, что именно она может пролить свет на многие интересующие меня вопросы.
Когда я проходила мимо ординаторской, из приоткрытой двери до меня донесся чей-то незнакомый голос.
– Если она придет в сознание, немедленно сообщите мне, даже если это произойдет среди ночи, – спокойно, не повышая тона, сказал мужчина. – Юрий Яковлевич, как по-вашему, есть вероятность, что она выживет?
Я не могла пройти мимо, чтобы не дослушать этот разговор. Я была почти уверена, что речь шла именно о той женщине, которая меня интересовала. Я остановилась и, на всякий случай, сделала вид, что рассматриваю плакаты о методах оказания первой помощи при различных травмах, прикрепленные к стене, как раз возле этого кабинета, а сама навострила уши.
– Вероятность мала, – осторожно высказался профессор. – У нее ушиб головного мозга, кровоизлияние... Даже если она придет в сознание, скорее всего она не сможет адекватно реагировать на окружающую ее действительность.
Мне показалось, что Волынский был не слишком уверен в том, что говорил.
– А вы тоже так думаете? – обратился незнакомец к кому-то другому.
– Если у нее шансы и есть, то очень и очень маленькие, – уклончиво ответил Александр Геннадиевич.
За дверью послышался шум приближающихся шагов, и я быстро отошла от ординаторской, но встала так, чтобы разглядеть того, кто справлялся о здоровье женщины. Интуиция подсказывала мне, что они говорили о той, у которой была трепанация черепа.
Вид мужчины, вышедшего из кабинета, совсем не говорил о том, что он расстроен тяжелым состоянием своей знакомой или родственницы. Мы какое-то время двигались навстречу друг другу, я в наглую смотрела на него и не видела ничего, никаких эмоций: ни удовлетворения от полученной информации, ни озадаченности тем, как дальше будут развиваться события. Лицо было привлекательным и отстраненным, поскольку красивый разрез глаз сочетался с холодным взглядом. Едва мы поравнялись, я поняла, что не могу вспомнить его лица, оно точно расплылось в тумане. Я оглянулась, чтобы посмотреть ему вслед, но он уже свернул к лестнице, и я поймала себя на мысли, что совсем не запомнила, в чем он был одет. Было ясно, что биополе этого человека закрыто! Это обстоятельство озадачило меня еще больше.
Я решила заглянуть в ординаторскую, чтобы узнать, был ли там кто-то еще, кроме Волынского и Голявина, голоса которых я слышала. К моему удивлению дверь не поддалась, значит, она была закрыта на замок. Там, несомненно, обсуждали что-то важное, не предназначенное для чужих ушей. В моем сознание женщина с «дыркой во лбу» обрастала аурой таинственности, а на подсознательном уровне она была мне недоступна, поскольку я еще не знала ее имени и не имела с ней зрительного контакта.
Любопытство до такой степени захлестнуло меня, что я мгновенно выработала план оперативных мероприятий. Я предполагала, что эта женщина могла находиться в третьей палате, поэтому направилась туда, оглядываясь, не выйдет ли кто из ординаторской. Я приоткрыла дверь третьей палаты, но оказалось, что она имела так называемый предбанник. А далее за стеклянными, но не прозрачными дверьми были видны очертания нескольких человек. Открыть вторые двери я не решилась, но прислушалась.
Сначала я услышала мужской голос, потом женский, причем женщина смеялась.
– Ну не надо, Андрей Вадимович, не здесь, – звонко пищал женский голосок.
– Тогда еще один анекдот...
Я мгновенно поняла, что Андрей Вадимович – это тот, кто приходил в мою палату поздно вечером. Теперь он развлекал молоденькую практикантку и попутно следил за состоянием больной, находящейся без сознания. Меня удивило, что он не ушел домой после ночного дежурства.
– Ты что здесь делаешь? – услышала я знакомый голос и вздрогнула.
– Тетя Люба, да я вас ищу, – мгновенно нашлась я.
– Меня? – спросила санитарка, смерив недоверчивым взглядом. – А что надо?
– Апельсины отдать хотела, у меня ими вся тумбочка завалена, а сегодня опять принесут...
– А почему сама их не ешь? – поинтересовалась тетя Люба.
– Ем, но мне их несут и несут, будто кроме апельсинов больше ничего не существует: ни яблок, ни груш, ни винограда, – говорила я, пока шла в сопровождении обрадованной санитарки в другой конец больничного коридора.
– А я люблю апельсины, я их даже с коркой ем, что добру пропадать, – вдохновенно говорила тетя Люба.
Она шла, опережая меня на два шага и тащила за собой оцинкованное ведро, на треть заполненное грязной водой, и швабру с тряпкой. Как раз, когда я поравнялась с ординаторской, щелкнул английский замок, и дверь открылась. Тетя Люба не придала этому никакого значения и продолжала двигаться вперед, а я на мгновение задержалась.
– Здравствуйте, – поздоровалась я с профессором и отметила, что он слегка смутился, увидев меня.
Александр Геннадиевич также находился в смятении, не решаясь выходить из ординаторской и топтался на месте. Я сделала безучастный вид и пошла дальше. «Чего же они так испугались? – размышляла я. – Наверно, они боялись, что я обладая ясновидением, узнаю какую-то страшную тайну».
Я отдала тете Любе полный полиэтиленовый пакет с апельсинами, та поставила его у порога и принялась мыть в палате полы. По идее надо было попросить ее поменять воду, но это замечание расходилось с моими интересами. Я хотела разговорить санитарку.
– Тетя Люба, а что за женщину вчера вечером привезли?
– Не знаю, – буркнула санитарка и переметнулась мыть полы под кроватью, на которой я сидела.
Мне пришлось залезть на койку с ногами и попробовать повторить свой вопрос.
– Ну, уж прямо вы, да и не знаете?
– А тебе что от нее надо? – спросила тетя Люба, резко поднимая голову.
Мы оказались с ней лицом к лицу, и я вдруг поняла, что тетя Люба не так проста, как я о ней думала. Мне надо было срочно придумать какое-то объяснение своему интересу, но я не могла. Санитарка же сверлила меня взглядом и ждала ответа. Я решила, что сейчас не время для подобных вопросов.
– Что вы уже вымыли под кроватью?
Тетя Люба едва заметно улыбнулась, и я поняла, что совершила сразу две ошибки. Во-первых, выдала свой интерес к новой больной, а, во-вторых, переоценила болтливость санитарки. Я больше ни о чем ее не спрашивала, она также молча домыла полы, взяла пакет и ушла.
«Сначала было такое раболепие, обрадовалась апельсинчикам, аж под кроватью бросилась полы мыть, – размышляла я, – а после моего вопроса переменилась. Все это очень странно, а потому интересно. От меня явно хотят что-то утаить, но я все равно узнаю, ведь для меня тайного не существует».
Дело подошло к вечеру, но я узнала только одно, от меня тщательно скрывали все, что касалось новой больной.
Меня, как магнитом, тянуло к палате, в которой она лежала, и я предприняла еще одну попытку заглянуть за вторые двери.
– Туда нельзя, – строго сказала мне Софья Николаевна, вышедшая из палаты. – Вы кого-то ищите?
– Да, Александра Геннадиевича.
– Его там нет, идите лучше к себе, а я сейчас разыщу доктора и скажу, чтобы он зашел к вам. И здесь вертеться не надо!
– А я и не верчусь, – недовольно ответила я ей и неспеша пошла обратно.
Я чувствовала, что старшая медсестра смотрела мне вслед и открыла дверь в манипуляционную только после того, как я стала заходить в свою палату. «По-моему, каждый мой шаг, начинают контролировать, – решила я. – Ведь рядом с той палатой стояли двое больных, но им Софья Николаевна ничего не сказала, они, наверное, там до сих пор стоят, а мне почему-то нельзя».
Вскоре зашел Голявин, и я решила поговорить с ним напрямую.
– Александр Геннадиевич, помните, мы говорили с вами о том, что экстрасенсорные способности чаще раскрываются спонтанно, а не по заказу. Где-то там наверху за нас решают, когда надо включить полное ясновидение. И вот я чувствую, что такой момент пришел. Вы подключите ко мне свою аппаратуру, а я выйду в астрал и узнаю, все, что касается этой больной, той у которой «дырка во лбу». Вы же хотите узнать, правильна ли была ваша догадка о том, что трепанацию черепа ей сделали, чтобы открыть «третий глаз». Я это непременно выясню. А заодно узнаю, случайно или нет она ударилась своим лбом... Уверяю вас, что вы получите именно те результаты, которые ждете...
Я немного умерила свой пыл и стала говорить тише и с расстановкой, потому что Голявин слушал меня без энтузиазма и, с опаской поглядывая на дверь.
– Понимаете, что больше такого шанса вам может не предоставится. А так вы сможете узнать и зафиксировать, какие процессы происходят в мозге человека, да и во всем его физическом теле, когда он выходит в астрал. Решайтесь, или вы с моей помощью делаете научное открытие или... не сделаете его никогда.
Я понимала, что я шантажировала Голявина его диссертацией, и это был запрещенный прием, но, тем не менее, я это сделала. Теперь слово было за ним. Но Александр Геннадиевич молчал, я видела, что внутри него происходила борьба. Он сел на стул и попеременно поглядывал то на меня, то куда-то вдаль, сквозь окно палаты, и никак не мог решиться принять мое смелое предложение.
– Вы чего-то боитесь? – спросила я, почувствовав, что размышления Голявина зашли в тупик. – Тогда скажите мне прямо, что вас беспокоит?
– Меня беспокоите вы и боюсь я только за вас, – ответил Александр Геннадиевич, зацепившись за мои подсказки. – Я хорошо знаю теорию выхода в астрал и прекрасно понимаю, что это опасно, что оттуда можно и не вернуться... Я не могу вами рисковать... А что касается той женщины, о которой вы говорите, поверьте мне, она не стоит того, чтобы ради нее рисковать... она просто-напросто не представляет никакого интереса ни для меня, ни... ни для кого. Насчет «третьего глаза» я тогда ошибся, сам не знаю, почему я так решил. А вам, Ольга Антоновна, нужен полный покой... да, я, как ваш лечащий врач, запрещаю вам любые утомительные занятия, активные прогулки по больничному зданию и, конечно, по астралу.
Я поняла, что Голявину стало известно о том, что я дважды за сегодняшний день пыталась проникнуть в третью палату, но он прямо об этом не говорил. Он продолжал морочить мне голову, а я-то, наивная, думала, что наш разговор будет откровенным. Я могла бы ему совсем не говорить о своем интересе к этой женщине, но я хотела помочь ему собрать материал для диссертации. Лично мне совсем не нужны были данные, подтверждающие наличие у меня исключительных экстрасенсорных способностей, я о них давно уже знаю, мне только хотелось узнать от него имя этой женщины. Но Александр Геннадиевич, также как и все остальные, скрывал от меня что-то важное, и этим он очень задел мое самолюбие.
– Вы мне запрещаете использовать мои экстрасенсорные способности, – с усмешкой сказала я. – Странное дельце! Еще сегодня утром у вас были совсем другие намерения, и вдруг что-то изменилось! Не хотите мне говорить правду, ну и не надо! Я все узнаю сама! Вы не можете мне запретить пользоваться моим «третьим глазом» и другими способностями, потому что этот дар дан мне свыше... Да что вы, вообще, можете знать обо мне! Если бы я каждый раз спрашивала чьего-нибудь разрешения, то я никогда бы не разделалась ни с Захаром, этим нелюдем, погубившим столько ни в чем неповинных людей, ни с Бесом, принимавшим обмен автовладельцев и угнавшим не один десяток машин, ни с энергетическими слепнями, принимавших порой бережливость и экономность за жадность и доводящих людей до полной нищеты. Никто, понимаете, никто не давал мне разрешения на это... Но я это сделала, потому что в этом состоит смысл моей жизни, в этом мое земное предназначение! И если вы этого не понимаете, то вы никогда не напишите свою диссертацию. Вот так!
Я закончила свой монолог и только после этого заметила, что Александр Геннадиевич улыбался. Сначала я подумала, что моя словесная тирада затронула совсем не те струны его души, как мне хотелось бы, а потому вызвала у него насмешку. Но его глаза смотрели на меня ласково и проникновенно, и я поняла, что это была вовсе не насмешка, а улыбка восхищения.
Тем не менее он не сказал мне больше ни слова, встал и вышел, дав понять, что право пользоваться моим природным даром остается за мной.
Нет, я не радовалась тому, что отстояла свои права, я впервые задумалась о том, стоит ли лезть туда, куда не просят. Я поразмыслила и поняла, что мне трудно отказаться от моей идеи «фикс». Таинственная женщина из палаты номер три завладела всем моим сознанием, и просто так выбросить ее из своей головы я не могла. Только я подумала о том, что ситуация безвыходна, как мне на ум пришло простое решение. Я вспомнила слова Белой Лилии, владелицы одноименного салона парапсихологии, с которой мне довелось общаться, когда я искала выход на энергетических слепней. Белая Лилия дала мне очень простой, но важный совет: «Ни в коем случае нельзя приниматься за новое дело, не сделав запрос из Высшего Разума о том, можно или нет вмешиваться своей энергетикой в естественный ход событий».
И я сделала такой запрос, чтобы выяснить, что же мной движет – желание развлечься, преодолеть скуку или нечто большее. Под этим большим я имела в виду, что, разгадав тайну, я смогу предотвратить чей-то злой умысел.
* * *
Александр Геннадиевич Голявин боялся именно того, что Ольга Калинова будет расспрашивать у него о больной, о которой он сам утром ненароком обмолвился при обходе. Тогда доктор еще не знал, что это запретная тема. До этого он имел неосторожность высказать предположение о раскрытии «третьего глаза» хирургическим путем, вызвал этим бурю насмешек от коллег, а потом оказалось, что он был прав.Это теперь он осознавал, что если бы он тогда промолчал, то проблем было бы меньше. Ему не нравилось происходящее в больнице, потому что совершенно посторонние люди вмешиваются в лечащий процесс. Голявин чувствовал, что своим «длинным языком» доставил немало хлопот профессору Волынскому и всем остальным. Теперь все следили друг за другом и, конечно, за Ольгой Калиновой. Чтобы избежать некоторые проблемы, Александр Геннадиевич даже предложил выписать Ольгу, но Волынский не решился на это.
– То, что Кириллова не жилец – это очевидно. Похоже, что мы ничем не сможем ей помочь, да нам и не дадут это сделать. И рисковать из-за нее здоровьем Калиновой я не могу, – почти шепотом говорил Юрий Яковлевич Голявину, когда их посетитель вышел. – Выписать на четвертый день после коматозного состояния – это преступление! Да почему она, вообще, должна интересоваться Кирилловой? Разве они знакомы?
– Скорее всего, нет, – пожал плечами Голявин, даже не думавший признаваться, что сам уже проболтался кое о чем. – Просто этот тип откуда-то узнал, что у нас есть ясновидящая пациентка. Кто-то из наших стучит.
– Мне кажется, я знаю кто, – проговорил заведующий отделением, но называть имя стукача не стал. – Надо сделать так, чтобы Калинова ничего не слышала о Кирилловой.
Вот именно после этих слов Волынский и Голявин открыли кабинет и увидели, что Ольга, обычно не выходившая из своей палаты, шла из запретной для нее зоны.
«Что она делала в том крыле?» – спросили глаза профессора. «Просто гуляла по коридору», – попытался внушить его ассистент.