вопросами.
- Позвольте! ... не тарахтите... сейчас... сейчас... - скороговоркой
говорит Фомич, снимает с головы картуз и, отыскав в углу образ, набожно
крестится. - Что пропадал-то? Разнемог как-то... старость... Три дня дома
сидел, а то и по другим местам ходил.
- Ну нет ли чего из романчиков? Показывай!
- Есть-с... есть... Как не быть! - отвечает Фомич и снимает с плеча
мешки. - Графиня де-Монсоро есть, Сорок пять, Три мушкетера... Королева
Марго на днях будет... Нужно - так принесу? Романы хорошие, занятные...
господина Дюма сочинение... Божественные есть...
Приказчики рассматривают книги, торгуются.
- Ну, а нет ли картинок-сквозничков с голенькими дамочками? -
спрашивает кто-то.
Фомич обижается.
- Не стыдно это вам? Нет-с, я таким делом не занимаюсь... не
занимаюсь... - говорит он.
- Отчего же? Ведь выгодно...
- Ах, господи! Да разве я?.. Бог с ней, с этой выгодой! Бог с ней!
- Ну что еще есть? Что мешок-то прикрыл? Показывай! Палача Сансона нет
ли?
- Сансона нет-с, а те для вас не пригодны будут... совсем не
пригодны... Раскол и старообрядство господина Щапова... Фохт... и эдакое...
Семь смертных грехов на примете есть... Требуется, так доставлю.
- Чаю, Фомич, не хочешь ли?
- Можно... можно... Иззяб. Два раза пил, а все иззяб.
Напьется Фомич чаю, купят у него приказчики какой ни на есть романчик,
побалагурят с ним и отпустят. И снова заковыляет он по Гостиному двору, то и
дело сгоняемый с галереи городовыми стражами на том основании, что "по
линиям с поносками ходить воспрещается, потому безобразие и господам
тревожно".
Лукьян Фомич, или Фомич, как его обыкновенно называли, был маленький,
лысенький старичок, лет семидесяти, с седой, перешедшей уже в желтизну
клинистой бородкой и серенькими подслеповатыми глазками. В былые годы Фомич
был дворовым человеком одного очень богатого помещика и служил ему в
качестве домашнего актера-танцовщика, но впоследствии, навлекши на себя за
что-то барский гнев, в наказание, а также и в видах барской потехи, был
травлен собаками. Загрызенный до полусмерти, он впоследствии хотя и
выздоровел, но охромел навсегда, вследствие чего и не мог уже более служить
хореографическому искусству. Барская власть дала новое назначение его
деятельности. Так как он был грамотен, то его сделали библиотекарем, которым
и пробыл он лет десять. Фомич был женат, но в ранней молодости лишился жены,
не имея от нее детей, и каким-то чудом остался вдовцом, так как помещик, в
видах приращения крепостных душ, имел обыкновение тотчас же женить каждого
человека, хоть мало-мальски способного к брачной жизни. Когда Фомичу было
лет сорок, случай помог ему освободиться от крепостной зависимости. Дело
было вот как. Еще бывши любимцем барина, Фомич окрестил у старосты своей
деревни старшую дочку. Староста - человек зажиточный, впоследствии выдал
свою дочь, крестницу Фомича, замуж за какого-то торгового мещанина,
разумеется, предварительно выкупив ее у барина. Крестница же Фомича, в свою
очередь, выкупила своего отца крестного. Получив вольную, Фомич уехал в
Петербург, унеся из своей родины вечную ненависть не только к своему бывшему
владельцу, но и ко всем помещикам вообще.
Приехав в Петербург, Фомич определился приказчиком в какой-то книжный
магазин, потом торговал на Апраксином канцелярскими принадлежностями,
проторговался, закрыл лавку и, наконец, занялся продажею книг вразноску,
мало-помалу приобретая знакомых покупателей. Знакомство у него было самое
разнообразное: студенты, приказчики, купцы, охотники до старинных духовных
книг краковской и львовской печати, священники, учителя. Он ходил по домам;
ему поручали порыться в рынке и отыскать какую-нибудь книгу. Он рылся в
лавках, в разном хламе, продающемся в Толкучем рынке, на так называемом
развале, и нередко доставлял такие сокровища для библиофилов и библиоманов,
которые ценились десятками рублей. Фомич также и менял книги: старые
учебники на новые, духовные книги на романы. Фомич всегда знал, кому и что
требуется. Ежели у него накоплялись романы и повести, он шел в Гостиный
двор; попадались медицинские книги, он шел к медицинской академии,
становился у подъезда и предлагал книги входящим и выходящим студентам.
Знакомым он и в долг верил, и давал на прочтение за самую незначительную
плату. Летом ходил Фомич и по дачам, но больше для того, как он выражался,
чтоб "благодати понюхать, птиц небесных послушать и на травке полежать".
Фомич зимой и летом ходил в валенках и в высоком котиковом картузе. В
картузе у него помещались: клетчатый бумажный платок, табакерка с портретом
Наполеона и кой-какие брошюры, которые нужно было особенно сохранять от
любопытного ока. Брошюры эти были завернуты в тряпииы и пришиты к подкладке
картуза.
Фомич жил в Ямской, на Лиговке, и нанимал комнату у какой-то
вдовы-ямщички, занимавшейся также и отдачею углов. Кроме него, в доме были и
еще жильцы: прачка, занимающаяся поденною работою, бывший дворовый человек
Флегонт Михайлов, известный в околотке за "кабацкого заседателя",
извлекающий средства к жизни из приготовления птичьих клеток и какого-то
состава "для тараканов", и сапожных дел мастер Петр Иванов, вывескою
которого и украшались ворота дома. Вывеска эта была замечательна тем, что с
равносильною пользою могла помещаться над каким угодно заведением. На
грязно-сером фоне было намалевано бурое пятно, походящее скорее на провесной
балык, на окаменелость, на еловое полено, но отнюдь не на сапог, что именно
хотел изобразить живописец. Внизу была подпись: "са-це-ма П. И.", что и
означало: сапожного цеха мастер Петр Иванов. Петр Иванов каждый праздник
напивался пьян, причем выбрасывал на двор колодки, горшки, весь свой
домашний скарб и собирался убить жену, "потому что она, стерва последняя,
гулящему человеку потрафить не может".
Комнату свою Фомич содержал чисто. По стенке стоял клеенчатый диван с
войлоком и двумя подушками в ситцевых наволочках. Над диваном были прибиты
раскрашенные картинки: перенесение мощей какого-то святого, суд Соломона,
где воин с вывернутою рукою собирается рассечь младенца, бес во образе девы,
соблазняющей монаха, и портрет митрополита Филарета. У дивана помещался
сундук, обшитый железными полосами и привинченный к полу. В сундуке
хранилось белье, парадный длиннополый сюртук сизого сукна, особенно ценные
книги, которым надо найти сведущего покупателя, и кой-какие деньги в
билетах, скопленные Фомичом в течение всей своей жизни и хранимые на случай
черного дня. Сверх того, деньги эти были посвящены на осуществление заветной
мечты - на покупку дома в той самой деревне, где он родился и вырос. "Туда
переберусь я, когда перестанут служить ноги", - думал Фомич, и эти думы
подбодряли его; он с большим рвением бегал со своими мешками, продавал,
покупал, и редкая неделя проходила, чтобы он не подбавлял к заветному
капиталу каких-нибудь двух-трех рублей. Мечтам этим, как мы увидим
впоследствии, не суждено было сбыться.
В углу комнаты висел образ в темной киоте красного дерева. Перед
образом горела лампада с привешенной целой ниткой фарфоровых и сахарных яиц.
На киоте стояла бутылка с деревянным маслом, пузырек с богоявленской водой,
лежали свеча от чтения двенадцати евангелий, верба, кусок артуса в бумажке,
какая-то большая просфора и маленькая рукописная книжка в бархатном
переплете "Сон богородицы". Недалеко от дивана, также у стены, стоял стол;
на столе книги, обвязанные веревкою, концы которой были припечатаны
сургучною печатью к стене, старинная бронзовая чернильница, добытая на
аукционе, чайник и стаканы. По вечерам, когда Фомич бывал дома, то,
напившись чаю, надевал халат, сшитый из разноцветных ситцевых треугольничков
- подарок крестницы - и занимался вырезыванием из журналов статей.
Вырезанные статьи Чернышевского, Добролюбова и тому подобных чтимых публикою
авторов сшивались вместе и потом переплетались. Таким образом, у него
составлялись отдельные книги. Кроме этих занятий, Фомич занимался иногда по
вечерам и письмом. Доставал из сундука записную книжку и вносил туда разные
случаи из жизни, прочитанные изречения или сведения, считаемые им
почему-либо замечательными. Вот на выдержку страничка из этой записной
книжки.
"В ночь на 15 февраля 186... года у кумы моей, жены унтер-офицера
Василисы Гороховой родился сын первенец о шести пальцах, во святом крещении
нареченный Николаем".
"Мани, Факел, Фарес - таинственные слова, зримые царем-богохульником
Вальтазаром написанными на стене".
"27 марта у протоиерея отца Михаила Мафусаилова во время богослужения
украдена из ризничей бобровая шапка".
"Марта 21-го река Нева вскрылась от льда".
"Француз изобрел пароход, немец - книгопечатание и порох, англичанин -
ткацкую машину, а русский - самовар".
"Апреля 4-го. Носил книги к протоиерею отцу Василию Алекторскому, пили
чай и толковали о том, что значит: поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще".
"Средство от живота и ломоты. Возьми по щепоти: трилистнику, полыни,
мяты, александрийского листу, настой на полуштофе и оным растирайся и пей" и
т. д.
Иногда, по вечерам, Фомича навещали соседи по квартире: Флегонт
Михайлов и сапожник.
Флегонт Михайлов обыкновенно приходил, садился, скручивал из газетной
бумаги папироску в виде тюрючка, затягивался, сплевывал и говорил на тему,
что как теперь трудно жить на свете, что при крепостном праве было лучше,
что дворовые жили за барином, как у Христа за пазухой и т. п.
- Клетками-то немного наковыряешь! Теперича бьюсь, как рыба об лед, а
из чего? Только чтоб не околеть! А прежде-то я и сыт был, и обут, и одет в
порядке, потому так как я в псарях состоял, то постоянно при господах
обретался. А теперь вон они... сапоги-то - есть просят, заканчивал он и при
этом выставлял ногу.
Фомич, как противник крепостного права, разумеется, с ним не
соглашался.
- Дурак, дурак... совсем дурак, а еще до лысины дожил, - говорил он,
пощипывая бородку и наклоняя голову на бок. - Зато учти - ты теперь вольный
казак... вольный. Куда хочу - туда лечу! А этого мало? Погоди, бог не без
милости - и повыгоднее чем-нибудь займешься... Прежде-то было как? Захотел
тебя барин посечь, взял да и посек. И ничего не возьмешь! А теперь шалишь -
руки коротки!
- Что ж, за провинность и посечь можно... Не беда! На шкуре-то не репу
сеять! Посечет и помилует. Зато, бывало, мне как псарю: сука ли ощенится,
стойку ли щенок поймет - сейчас рубль в зубы! - хвастался дворовый человек.
- Не зли, не зли. Уйди лучше, коли об другом говорить не можешь, -
горячился Фомич.
- Оно конечно, Лукьян Фомич, об другом говорить можно, только что ж нам
об нем говорить, коли оно нас не касается. Что ж задарма язык-то чесать, да
черных кобелей набело перемывать. Уж лучше и в сам-деле уйти! - обижался
Флегонт Михайлов и уходил.
Другой гость - сапожник - являлся только тогда, когда бывал с похмелья
и со специальною целью вымаклачить пятак на шкалик. Вымаклачивание это
сопровождалось некоторою прелюдиею: робко и нахмурясь входил он в комнату,
садился к столу, молча перебирал лежащие на нем книги, заводил разговор
вроде следующего:
- Скажи мне, Лукьян Фомич, какие-такие книги есть?.. Черные они
прозываются... Страшные книги...
- Не знаю, Иван Петрович, не слыхал... Не слыхал... - отвечал Фомич.
- Есть, говорят... Вчера в кабаке солдат про них сказывал... По ним
всякую немочь на человека напустить можно... Порчу... и все эдакое...
- Не знаю, не знаю... Медицина, так то насчет леченья.
- Их не всякий и читать может, - продолжал все о тех же черных книгах
сапожник, - потому, чтоб их читать, - нужно без креста от отца с матерью
отречься и хрестьянскую душу загубить...
- Думаю, что это одно вольнодумство, - замечал Фомич. - Ежели бы эдакие
книги были, так и сейчас в публичную библиотеку, - потому интерес большой.
- В том-то и дело, что невозможно... Они Петром Великим в Сухаревой
башне в стене заложены. В Москве башня такая есть.
- Знаю, знаю... Стену бы разбили и взяли... беспременно взяли бы...
- А семь печатей? Они за семи печатями. И чтоб печати снять, нужно
слово такое знать...
- Нет, таких книг нет... Это верно...утвердительно говорил Фомич.
Сапожник задумывался...
Фомич особенно любил воскресенье. В этот день он никогда не занимался
торговлею, не ходил со своими мешками, а был дома и все время после обедни
употреблял на лежание на диване, на питье чая, который пил раза четыре в
день, и на чтение душеспасительных книг. Особенною его любовью пользовались:
"Поучения Ефрема Сирина", "Премудрость Сираха" и жития святых. Имея
множество знакомых, по воскресениям он даже и в гости не ходил - и ежели его
кто в этот день приглашал, то он обыкновенно говорил:
- В будни как-нибудь забреду... в будни. В воскресение ни-ни... Никуда.
Всегда дома. Седьмый день от трудов отдыхаю и господу богу посвящаю.
Так жил Фомич и по-своему блаженствовал много лет; но вдруг случилось
одно несчастное обстоятельство и перевернуло всю мирную жизнь его кверх
ногами. Дело было вот как.
Однажды Фомич пропал и вслед за его исчезновением на квартире был
полицейский обыск. Квартирная хозяйка очень беспокоилась; по просьбе ее,
сапожник ходил даже справляться в часть: не сидит ли Фомич в части, но
ничего не узнал. Недели через две Фомич явился, и явился таким же, как и
был, только его котиковый картуз стал значительно ниже по случаю
исчезновения из него некоторых брошюр.
- Где ты это пропадал, Фомич? - спрашивали его попадавшиеся ему
навстречу знакомые, когда он шел домой из своего заточения.
- Сказывать не велели! Сказывать не велели! На казенных хлебах сидел.
Злые люди донесли, злые люди. Впрочем, пища отменная шла... Книжек только
лишился, и хорошеньких книжечек. Да ничего! Бог милостив! Жив буду, так
снова приобрету... снова! - добавляет он.
Квартирная хозяйка, сапожник и его жена так и вскрикнули от радости,
увидав Фомича, и расцеловали его. Прибежала даже прачка-жиличка, вешавшая на
дворе белье, чмокнула Фомича в губы и прослезилась. Недоставало только
кабацкого заседателя Флегонта Михайлова. Дворовый человек спустя дня четыре
после исчезновения Фомича расплатился за угол, отметился за город и
неизвестно куда скрылся.
- А уж мы думали, что пропал навсегда, думали, что тебя совсем
засудили, - говорила хозяйка.
- Нет, нет... Слава владычице! Цел и невредим, - отвечал Фомич.
- Что ж, бывает ведь, что и ни за что засудят! У меня вон кума за пятно
засудили. Пятно какое-то на пашпорте нашли, да и говорят: травленое. Так и
сгиб. Садись. Я кофейку сварю.
- Потом, потом. Прежде келью свою монашескую обозрю... Келью... - И
Фомич направился в свою комнату.
Сапожник последовал за ним.
- А без тебя тут просто светопреставление! - говорил он. - Полиция
нагрянула и ну по углам шарить... Книжки твои унесли...
- А сундук? неужто и в сундуке? - спросил Фомич. Его так и кольнуло.
- Сундук, кажись, не трогали, - отвечал сапожник. Фомич вошел в свою
комнату, наскоро перекрестился на образ и прямо бросился к сундуку. Тронул
замок - сломан. Кровь прилила к нему в голову. "Господи, неужто?" - подумал
он и, не переводя духа, поднял крышку и начал выкидывать из сундука белье,
сюртук, книги и весь скарб. Вот и шкатулка. Лихорадочно схватил он ее,
открыл и в изнеможении опустился на диван. Шкатулка была пуста. Заветные
деньги были украдены.
- Обокрали! Все украли! Господи, за что же? За что же? - мог только
выговорить он и, как малый ребенок, залился слезами. С минуту, как бы в
каком-то недоумении, постоял над Фомичом сапожник и, наконец, опрометью
бросился в кухню к квартирной хозяйке.
- Матушка! Ивановна! Грех-то какой случился! - кричал он. - Ведь Фомича
обокрали! Как есть до копейки все выкрали.
- Что ты! Врешь? - возразила было хозяйка, но потом ударила себя по лбу
и проговорила: - знаю: это Флегонта рук дело! Его, мерзавца! Припомни: ведь
он как перст голый, откуда бы иначе у него взялись деньги за квартиру
отдать. Да вон еще люди говорят: Василисе, соседской кухарке, платок и шугай
подарил. Ах, он мерзавец! Ах, подлец!
- Теперь мы запутаны... притянут, потому подозрение... - суетился
сапожник. "..."
Началось следствие, начались розыски, но так все и кончилось следствием
и розысками; даже подозреваемое лицо не могли найти. Дворовый человек как в
воду канул.
Покража глубоко потрясла Фомича. Да и не могло быть иначе. Все
скопленное в продолжение жизни на закате дней пропало. "..." Фомич начал
грустить и грустил все более и более. Он даже делом перестал заниматься и
жил, продавая за что попало оставшиеся книги и некоторые вещи, но уже вновь
не приобретал ничего. Большинство знакомых от него отшатнулось, потому что
прошла молва, что он содержался под арестом из-за каких-то фармазонских и
бунтовщицких книг, вследствие чего робкие люди и начали его бояться. "..."
Все это Фомича глубоко оскорбляло. Он начал задумываться и, дивное
дело, чувствуя всегда отвращение к пьянству, начал попивать. Сначала это
поливание было тихое, секретное. Фомич покупал полуштоф, приносил его домой
и напивался на ночь, но впоследствии стал уже явно похаживать в кабак.
Соседи часто его видели бредущего в это "место злачно и прохладно" вместе с
сапожником. Визиты эти с каждою неделею делались все чаще и чаще, вследствие
чего имущество Фомича все убавлялось и, наконец, было пропито все до
нитки... В полгода такой жизни Фомич спился окончательно и из бодрого
старика обратился в ходячую развалину.
* * *
По Ямской по направлению к Волкову кладбищу, ехали розвальни; на
розвальнях стоял простой, сосновый некрашеный гроб: в гробу лежал Фомич. За
гробом шел сапожник. Дойдя до Растанной улицы, сапожник остановился,
постоял, подумал о чем-то, вынул из кармана медные деньги, посчитал их на
ладони, перекрестился, махнул рукой по направлению к гробу - и свернул в
кабак.
"1868 г."
^TГ. И. УСПЕНСКИЙ - КНИГА^U
После смерти вдового шапочника Юраса остался сын, болезненный мальчик
лет двенадцати, не узнавший вследствие постоянной хворьбы даже ремесла
своего отца. Родственники тотчас же запустили свои руки под подушку
покойника, пошарили в сундуках, под войлоком и, найдя "нечто", припасенное
Юрасом для неработящего сына, тотчас же получили к этому сыну особенную
жалость и ни за что не хотели оставить его "без призору". Кабаньи зубы и
пудовые кулаки мещанина Котельникова отвоевали сироту у прочих
родственников. Сироту поместили на полатях в кухне, водили в церковь в
нанковых, больничного покроя халатах и, попивая чаек на деньги покойного
Юраса, толковали о заботах и убытках своих, понесенных через этого сироту.
Пролежал на полатях сын Юраса года четыре, и вышел из него длинный, сухой
шестнадцатилетний парень, задумчивый, тихий, с бледно-голубыми глазами и
почти белыми волосами. В течение этих годов лежанья от нечего делать
прозубрил он пятикопеечную азбуку со складами, молитвами, изречениями,
баснями, и незаметно книга в глазах его приняла вид и смысл, совершенно
отличный от того вида и смысла, какой привыкли придавать ей растеряевцы.
Страсть к чтению сделала то, что сирота решился просить у опекуна купить ему
какую-нибудь книгу. Опекун сжалился: книга была куплена, и сирота замер над
ней, не имея сил оторваться от обворожительных страниц. Книга была:
"Путешествие капитана Кука, учиненное английскими кораблями "Резолюцией" и
"Адвентюром"". Алифан (сирота) забыл сон, еду, перечитывая книгу сотни раз:
капитан Кук все больше и больше пленял его и, наконец, сделался постоянным
обладателем головы и сердца Алифана. По ночам он в бреду выкрикивал какие-то
морские термины, летал с полатей во время кораблекрушения и пугал всю семью
опекуна не на живот, а на смерть. Котельников понял это сумасшествие
по-своему.
- Ну, Алифан, - сказал он однажды сироте, гляди сюда: оставлен ты
сиротою, я тебя призрел, можно сказать, из последнего натужился... Шесть
годов, господи благослови, мало-мало по сту-то серебром ты мне стоил... Так
ли?
- Я, кажется, до веку моего буду ножки, ручки...
- Погоди... Второе дело, старался я, себя не жалел, сделать тебе
всяческое снисхождение и удовольствие... Через это я тебе, например, книгу
купил...
- Ах! - вскрикнул Алифан в восторге.
- Погоди... Вот то-то... - Ты, может, читавши ее, от радости чумел, а
спроси-кась у меня, легко ли она мне досталась, книга-то? Следственно,
исхарчился я на тебя до последнего моего издыхания... Но так как имею я от
бога доброе сердце, то главнее стараюсь через мои жертвы только бы в царство
небесное попасть и о прочем не хлопочу... С тебя же за мои благодеяния не
требую я ничего... По силе, по мочи, воздашь ты мне малыми препорциями. Ибо
придумал я тебе по твоей хворости особенную должность, дабы имел ты род
жизни на пропитание.
Последнюю фразу Котельников похитил из уст какой-то вдовы, слонявшейся
по нашей улице и просившей милостыню именно этими словами, похищенными в
свою очередь из какого-то прошения.
Скоро Алифан вступил в новоизобретенную Котельниковым должность. На
тонком ремне был перекинут через его плечо небольшой ящик, в котором
находились иголки, нитки, обрезки тесемок, головные шпильки, булавки и
прочие мелочи, необходимые для женского пола. Обязанности Алифана
заключались в постоянном скитании по улице, из дома в дом, и целый день
такой ходьбы давал ему барыш по большей мере пятиалтынный. Этот пятиалтынный
приносил он все-таки к Котельникову, будто бы на сохранение... "У меня
целей", - говорил Котельников.
И Алифан вполне этому верил.
Но книга и капитан Кук не оставляли Алифана и здесь. Замечтавшись о
Каком-нибудь подвиге своего любимца, он не замечал, как вместо полутора
аршин тесемок отмеривал три или пять, или в задумчивости шел бог знает куда,
позабыв о своей профессии, и возвращался потом без копейки домой. Если
Алифану приходилось зайти в чью-нибудь кухню и вступить в беседу с кучерами
и кухарками, то и тут он незаметно сводил разговор на Кука и, заикаясь и
бледнея, принимался прославлять подвиги знаменитого капитана. Но кучера и
кухарки, наскучив терпеливым выслушиванием непостижимых морских терминов и
рассказов про иностранные народы и чудеса, о которых не упоминается даже в
сказке о жар-птице, скоро подняли несчастного Алифана на смех.
Скоро вся улица прозвала его "Куком", и ребята при каждом появлении его
заливались несказанным хохотом; им вторили кучера, натравливая на бедного
доморощенного Кука собак. Даже бабы, ровно ни буквы не понимавшие в
рассказах Алифана, и те при появлении его кричали:
- Ах ты, батюшки мои... угораздило же его! Кук!.. Этакое ли выпер из
башки своей полоумной...
- В тину, вишь, заехал... На карапь сел, да в тину... Ха-ха-ха! -
помирали кучера.
- Кук! Кук! Кук! - визжали мальчишки.
Алифан схватывал с земли кирпич и запускал в мальчишек; смех и гам
усиливался, и беззащитный Алифан пускался бежать...
- Ку-ук! Ку-ук! - голосила улица. Общему оранью вторили испуганные
собаки.
Торговля Алифана мельчала все более и более. Обыватели чиновные, и в
особенности обывательницы, с улыбкою встречали его и, купив на пятачок
шпилек или еще какой-нибудь мелюзги, считали обязанностью позабавиться
странной любовью Алифана.
- Ну как же Кук-то этот? - спрашивали они. - Как ты это говоришь,
расскажи-ка.
- Да так и есть...
- Как же это? Плавал?
- И плавал-с; вот и все тут...
Алифан, желая избежать насмешек, иногда думал было отделаться такими
отрывочными ответами; но влюбленное сердце его обыкновенно не выдерживало:
еще немного, и Алифан воодушевлялся - чудеса чужой стороны подкрашивались
его пылким воображением, и картины незнакомой природы выходили слишком ярко
и чудно. Алифан забывал все; он сам плыл на "Адвентюре" по морю, среди
фантастических туманов и островов удивительной прелести; воображение его
разгоралось, разгоралось... и вдруг неудержимый, неистовый хохот, как
обухом, ошарашивал его.
- Батюшки, умру! Умру! Умру! Спасите!.. вопил обыватель.
И Алифан исчезал.
Иногда выслушают его, посмеются в одинаковой мере и над Куком и над
рассказчиком, продержат от скуки часа три и скажут:
- Ступай, не надо ничего.
Плохо приходилось ему. Синий нанковый халат, сшитый опекуном еще в
первые годы спекания, до сих пор не сходил с его плеч, потому что другого не
было. Если иногда Алифан принимался раздумывать о своих несчастьях, то по
тщательном размышлении находил, что во всем виноват один капитан Кук. Но
было уже поздно!
Таким образом, известнейший мореплаватель Кук, погибший на Сандвичевых
островах, вторично погиб в трясинах растеряевского невежества, погиб,
раскритикованный в пух и прах нашими кучерами, бабами, мальчишками и даже
собаками. А вместе с Куком погиб и добродушный Алифан.
Горестная жизнь его была принята обывателями, во-первых, к сведению,
ибо говорилось:
- Вот Алифан читал-читал книжки-то да теперь эво как шатается... Словно
лунатик!
И, во-вторых, к руководству, ибо говорилось:
- Что у тебя руки чешутся: все за книгу да за книгу? Она ведь тебя не
трогает?.. Дохватаешься до беды... Вон Алифан читал-читал, а глядишь - и
околеет, как собака.
1866 г.
^TД.Л. МОРДОВЦЕВ - ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ^U
Бармитинова, сев в глубину дивана, начала читать:
- Позвольте! ... не тарахтите... сейчас... сейчас... - скороговоркой
говорит Фомич, снимает с головы картуз и, отыскав в углу образ, набожно
крестится. - Что пропадал-то? Разнемог как-то... старость... Три дня дома
сидел, а то и по другим местам ходил.
- Ну нет ли чего из романчиков? Показывай!
- Есть-с... есть... Как не быть! - отвечает Фомич и снимает с плеча
мешки. - Графиня де-Монсоро есть, Сорок пять, Три мушкетера... Королева
Марго на днях будет... Нужно - так принесу? Романы хорошие, занятные...
господина Дюма сочинение... Божественные есть...
Приказчики рассматривают книги, торгуются.
- Ну, а нет ли картинок-сквозничков с голенькими дамочками? -
спрашивает кто-то.
Фомич обижается.
- Не стыдно это вам? Нет-с, я таким делом не занимаюсь... не
занимаюсь... - говорит он.
- Отчего же? Ведь выгодно...
- Ах, господи! Да разве я?.. Бог с ней, с этой выгодой! Бог с ней!
- Ну что еще есть? Что мешок-то прикрыл? Показывай! Палача Сансона нет
ли?
- Сансона нет-с, а те для вас не пригодны будут... совсем не
пригодны... Раскол и старообрядство господина Щапова... Фохт... и эдакое...
Семь смертных грехов на примете есть... Требуется, так доставлю.
- Чаю, Фомич, не хочешь ли?
- Можно... можно... Иззяб. Два раза пил, а все иззяб.
Напьется Фомич чаю, купят у него приказчики какой ни на есть романчик,
побалагурят с ним и отпустят. И снова заковыляет он по Гостиному двору, то и
дело сгоняемый с галереи городовыми стражами на том основании, что "по
линиям с поносками ходить воспрещается, потому безобразие и господам
тревожно".
Лукьян Фомич, или Фомич, как его обыкновенно называли, был маленький,
лысенький старичок, лет семидесяти, с седой, перешедшей уже в желтизну
клинистой бородкой и серенькими подслеповатыми глазками. В былые годы Фомич
был дворовым человеком одного очень богатого помещика и служил ему в
качестве домашнего актера-танцовщика, но впоследствии, навлекши на себя за
что-то барский гнев, в наказание, а также и в видах барской потехи, был
травлен собаками. Загрызенный до полусмерти, он впоследствии хотя и
выздоровел, но охромел навсегда, вследствие чего и не мог уже более служить
хореографическому искусству. Барская власть дала новое назначение его
деятельности. Так как он был грамотен, то его сделали библиотекарем, которым
и пробыл он лет десять. Фомич был женат, но в ранней молодости лишился жены,
не имея от нее детей, и каким-то чудом остался вдовцом, так как помещик, в
видах приращения крепостных душ, имел обыкновение тотчас же женить каждого
человека, хоть мало-мальски способного к брачной жизни. Когда Фомичу было
лет сорок, случай помог ему освободиться от крепостной зависимости. Дело
было вот как. Еще бывши любимцем барина, Фомич окрестил у старосты своей
деревни старшую дочку. Староста - человек зажиточный, впоследствии выдал
свою дочь, крестницу Фомича, замуж за какого-то торгового мещанина,
разумеется, предварительно выкупив ее у барина. Крестница же Фомича, в свою
очередь, выкупила своего отца крестного. Получив вольную, Фомич уехал в
Петербург, унеся из своей родины вечную ненависть не только к своему бывшему
владельцу, но и ко всем помещикам вообще.
Приехав в Петербург, Фомич определился приказчиком в какой-то книжный
магазин, потом торговал на Апраксином канцелярскими принадлежностями,
проторговался, закрыл лавку и, наконец, занялся продажею книг вразноску,
мало-помалу приобретая знакомых покупателей. Знакомство у него было самое
разнообразное: студенты, приказчики, купцы, охотники до старинных духовных
книг краковской и львовской печати, священники, учителя. Он ходил по домам;
ему поручали порыться в рынке и отыскать какую-нибудь книгу. Он рылся в
лавках, в разном хламе, продающемся в Толкучем рынке, на так называемом
развале, и нередко доставлял такие сокровища для библиофилов и библиоманов,
которые ценились десятками рублей. Фомич также и менял книги: старые
учебники на новые, духовные книги на романы. Фомич всегда знал, кому и что
требуется. Ежели у него накоплялись романы и повести, он шел в Гостиный
двор; попадались медицинские книги, он шел к медицинской академии,
становился у подъезда и предлагал книги входящим и выходящим студентам.
Знакомым он и в долг верил, и давал на прочтение за самую незначительную
плату. Летом ходил Фомич и по дачам, но больше для того, как он выражался,
чтоб "благодати понюхать, птиц небесных послушать и на травке полежать".
Фомич зимой и летом ходил в валенках и в высоком котиковом картузе. В
картузе у него помещались: клетчатый бумажный платок, табакерка с портретом
Наполеона и кой-какие брошюры, которые нужно было особенно сохранять от
любопытного ока. Брошюры эти были завернуты в тряпииы и пришиты к подкладке
картуза.
Фомич жил в Ямской, на Лиговке, и нанимал комнату у какой-то
вдовы-ямщички, занимавшейся также и отдачею углов. Кроме него, в доме были и
еще жильцы: прачка, занимающаяся поденною работою, бывший дворовый человек
Флегонт Михайлов, известный в околотке за "кабацкого заседателя",
извлекающий средства к жизни из приготовления птичьих клеток и какого-то
состава "для тараканов", и сапожных дел мастер Петр Иванов, вывескою
которого и украшались ворота дома. Вывеска эта была замечательна тем, что с
равносильною пользою могла помещаться над каким угодно заведением. На
грязно-сером фоне было намалевано бурое пятно, походящее скорее на провесной
балык, на окаменелость, на еловое полено, но отнюдь не на сапог, что именно
хотел изобразить живописец. Внизу была подпись: "са-це-ма П. И.", что и
означало: сапожного цеха мастер Петр Иванов. Петр Иванов каждый праздник
напивался пьян, причем выбрасывал на двор колодки, горшки, весь свой
домашний скарб и собирался убить жену, "потому что она, стерва последняя,
гулящему человеку потрафить не может".
Комнату свою Фомич содержал чисто. По стенке стоял клеенчатый диван с
войлоком и двумя подушками в ситцевых наволочках. Над диваном были прибиты
раскрашенные картинки: перенесение мощей какого-то святого, суд Соломона,
где воин с вывернутою рукою собирается рассечь младенца, бес во образе девы,
соблазняющей монаха, и портрет митрополита Филарета. У дивана помещался
сундук, обшитый железными полосами и привинченный к полу. В сундуке
хранилось белье, парадный длиннополый сюртук сизого сукна, особенно ценные
книги, которым надо найти сведущего покупателя, и кой-какие деньги в
билетах, скопленные Фомичом в течение всей своей жизни и хранимые на случай
черного дня. Сверх того, деньги эти были посвящены на осуществление заветной
мечты - на покупку дома в той самой деревне, где он родился и вырос. "Туда
переберусь я, когда перестанут служить ноги", - думал Фомич, и эти думы
подбодряли его; он с большим рвением бегал со своими мешками, продавал,
покупал, и редкая неделя проходила, чтобы он не подбавлял к заветному
капиталу каких-нибудь двух-трех рублей. Мечтам этим, как мы увидим
впоследствии, не суждено было сбыться.
В углу комнаты висел образ в темной киоте красного дерева. Перед
образом горела лампада с привешенной целой ниткой фарфоровых и сахарных яиц.
На киоте стояла бутылка с деревянным маслом, пузырек с богоявленской водой,
лежали свеча от чтения двенадцати евангелий, верба, кусок артуса в бумажке,
какая-то большая просфора и маленькая рукописная книжка в бархатном
переплете "Сон богородицы". Недалеко от дивана, также у стены, стоял стол;
на столе книги, обвязанные веревкою, концы которой были припечатаны
сургучною печатью к стене, старинная бронзовая чернильница, добытая на
аукционе, чайник и стаканы. По вечерам, когда Фомич бывал дома, то,
напившись чаю, надевал халат, сшитый из разноцветных ситцевых треугольничков
- подарок крестницы - и занимался вырезыванием из журналов статей.
Вырезанные статьи Чернышевского, Добролюбова и тому подобных чтимых публикою
авторов сшивались вместе и потом переплетались. Таким образом, у него
составлялись отдельные книги. Кроме этих занятий, Фомич занимался иногда по
вечерам и письмом. Доставал из сундука записную книжку и вносил туда разные
случаи из жизни, прочитанные изречения или сведения, считаемые им
почему-либо замечательными. Вот на выдержку страничка из этой записной
книжки.
"В ночь на 15 февраля 186... года у кумы моей, жены унтер-офицера
Василисы Гороховой родился сын первенец о шести пальцах, во святом крещении
нареченный Николаем".
"Мани, Факел, Фарес - таинственные слова, зримые царем-богохульником
Вальтазаром написанными на стене".
"27 марта у протоиерея отца Михаила Мафусаилова во время богослужения
украдена из ризничей бобровая шапка".
"Марта 21-го река Нева вскрылась от льда".
"Француз изобрел пароход, немец - книгопечатание и порох, англичанин -
ткацкую машину, а русский - самовар".
"Апреля 4-го. Носил книги к протоиерею отцу Василию Алекторскому, пили
чай и толковали о том, что значит: поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще".
"Средство от живота и ломоты. Возьми по щепоти: трилистнику, полыни,
мяты, александрийского листу, настой на полуштофе и оным растирайся и пей" и
т. д.
Иногда, по вечерам, Фомича навещали соседи по квартире: Флегонт
Михайлов и сапожник.
Флегонт Михайлов обыкновенно приходил, садился, скручивал из газетной
бумаги папироску в виде тюрючка, затягивался, сплевывал и говорил на тему,
что как теперь трудно жить на свете, что при крепостном праве было лучше,
что дворовые жили за барином, как у Христа за пазухой и т. п.
- Клетками-то немного наковыряешь! Теперича бьюсь, как рыба об лед, а
из чего? Только чтоб не околеть! А прежде-то я и сыт был, и обут, и одет в
порядке, потому так как я в псарях состоял, то постоянно при господах
обретался. А теперь вон они... сапоги-то - есть просят, заканчивал он и при
этом выставлял ногу.
Фомич, как противник крепостного права, разумеется, с ним не
соглашался.
- Дурак, дурак... совсем дурак, а еще до лысины дожил, - говорил он,
пощипывая бородку и наклоняя голову на бок. - Зато учти - ты теперь вольный
казак... вольный. Куда хочу - туда лечу! А этого мало? Погоди, бог не без
милости - и повыгоднее чем-нибудь займешься... Прежде-то было как? Захотел
тебя барин посечь, взял да и посек. И ничего не возьмешь! А теперь шалишь -
руки коротки!
- Что ж, за провинность и посечь можно... Не беда! На шкуре-то не репу
сеять! Посечет и помилует. Зато, бывало, мне как псарю: сука ли ощенится,
стойку ли щенок поймет - сейчас рубль в зубы! - хвастался дворовый человек.
- Не зли, не зли. Уйди лучше, коли об другом говорить не можешь, -
горячился Фомич.
- Оно конечно, Лукьян Фомич, об другом говорить можно, только что ж нам
об нем говорить, коли оно нас не касается. Что ж задарма язык-то чесать, да
черных кобелей набело перемывать. Уж лучше и в сам-деле уйти! - обижался
Флегонт Михайлов и уходил.
Другой гость - сапожник - являлся только тогда, когда бывал с похмелья
и со специальною целью вымаклачить пятак на шкалик. Вымаклачивание это
сопровождалось некоторою прелюдиею: робко и нахмурясь входил он в комнату,
садился к столу, молча перебирал лежащие на нем книги, заводил разговор
вроде следующего:
- Скажи мне, Лукьян Фомич, какие-такие книги есть?.. Черные они
прозываются... Страшные книги...
- Не знаю, Иван Петрович, не слыхал... Не слыхал... - отвечал Фомич.
- Есть, говорят... Вчера в кабаке солдат про них сказывал... По ним
всякую немочь на человека напустить можно... Порчу... и все эдакое...
- Не знаю, не знаю... Медицина, так то насчет леченья.
- Их не всякий и читать может, - продолжал все о тех же черных книгах
сапожник, - потому, чтоб их читать, - нужно без креста от отца с матерью
отречься и хрестьянскую душу загубить...
- Думаю, что это одно вольнодумство, - замечал Фомич. - Ежели бы эдакие
книги были, так и сейчас в публичную библиотеку, - потому интерес большой.
- В том-то и дело, что невозможно... Они Петром Великим в Сухаревой
башне в стене заложены. В Москве башня такая есть.
- Знаю, знаю... Стену бы разбили и взяли... беспременно взяли бы...
- А семь печатей? Они за семи печатями. И чтоб печати снять, нужно
слово такое знать...
- Нет, таких книг нет... Это верно...утвердительно говорил Фомич.
Сапожник задумывался...
Фомич особенно любил воскресенье. В этот день он никогда не занимался
торговлею, не ходил со своими мешками, а был дома и все время после обедни
употреблял на лежание на диване, на питье чая, который пил раза четыре в
день, и на чтение душеспасительных книг. Особенною его любовью пользовались:
"Поучения Ефрема Сирина", "Премудрость Сираха" и жития святых. Имея
множество знакомых, по воскресениям он даже и в гости не ходил - и ежели его
кто в этот день приглашал, то он обыкновенно говорил:
- В будни как-нибудь забреду... в будни. В воскресение ни-ни... Никуда.
Всегда дома. Седьмый день от трудов отдыхаю и господу богу посвящаю.
Так жил Фомич и по-своему блаженствовал много лет; но вдруг случилось
одно несчастное обстоятельство и перевернуло всю мирную жизнь его кверх
ногами. Дело было вот как.
Однажды Фомич пропал и вслед за его исчезновением на квартире был
полицейский обыск. Квартирная хозяйка очень беспокоилась; по просьбе ее,
сапожник ходил даже справляться в часть: не сидит ли Фомич в части, но
ничего не узнал. Недели через две Фомич явился, и явился таким же, как и
был, только его котиковый картуз стал значительно ниже по случаю
исчезновения из него некоторых брошюр.
- Где ты это пропадал, Фомич? - спрашивали его попадавшиеся ему
навстречу знакомые, когда он шел домой из своего заточения.
- Сказывать не велели! Сказывать не велели! На казенных хлебах сидел.
Злые люди донесли, злые люди. Впрочем, пища отменная шла... Книжек только
лишился, и хорошеньких книжечек. Да ничего! Бог милостив! Жив буду, так
снова приобрету... снова! - добавляет он.
Квартирная хозяйка, сапожник и его жена так и вскрикнули от радости,
увидав Фомича, и расцеловали его. Прибежала даже прачка-жиличка, вешавшая на
дворе белье, чмокнула Фомича в губы и прослезилась. Недоставало только
кабацкого заседателя Флегонта Михайлова. Дворовый человек спустя дня четыре
после исчезновения Фомича расплатился за угол, отметился за город и
неизвестно куда скрылся.
- А уж мы думали, что пропал навсегда, думали, что тебя совсем
засудили, - говорила хозяйка.
- Нет, нет... Слава владычице! Цел и невредим, - отвечал Фомич.
- Что ж, бывает ведь, что и ни за что засудят! У меня вон кума за пятно
засудили. Пятно какое-то на пашпорте нашли, да и говорят: травленое. Так и
сгиб. Садись. Я кофейку сварю.
- Потом, потом. Прежде келью свою монашескую обозрю... Келью... - И
Фомич направился в свою комнату.
Сапожник последовал за ним.
- А без тебя тут просто светопреставление! - говорил он. - Полиция
нагрянула и ну по углам шарить... Книжки твои унесли...
- А сундук? неужто и в сундуке? - спросил Фомич. Его так и кольнуло.
- Сундук, кажись, не трогали, - отвечал сапожник. Фомич вошел в свою
комнату, наскоро перекрестился на образ и прямо бросился к сундуку. Тронул
замок - сломан. Кровь прилила к нему в голову. "Господи, неужто?" - подумал
он и, не переводя духа, поднял крышку и начал выкидывать из сундука белье,
сюртук, книги и весь скарб. Вот и шкатулка. Лихорадочно схватил он ее,
открыл и в изнеможении опустился на диван. Шкатулка была пуста. Заветные
деньги были украдены.
- Обокрали! Все украли! Господи, за что же? За что же? - мог только
выговорить он и, как малый ребенок, залился слезами. С минуту, как бы в
каком-то недоумении, постоял над Фомичом сапожник и, наконец, опрометью
бросился в кухню к квартирной хозяйке.
- Матушка! Ивановна! Грех-то какой случился! - кричал он. - Ведь Фомича
обокрали! Как есть до копейки все выкрали.
- Что ты! Врешь? - возразила было хозяйка, но потом ударила себя по лбу
и проговорила: - знаю: это Флегонта рук дело! Его, мерзавца! Припомни: ведь
он как перст голый, откуда бы иначе у него взялись деньги за квартиру
отдать. Да вон еще люди говорят: Василисе, соседской кухарке, платок и шугай
подарил. Ах, он мерзавец! Ах, подлец!
- Теперь мы запутаны... притянут, потому подозрение... - суетился
сапожник. "..."
Началось следствие, начались розыски, но так все и кончилось следствием
и розысками; даже подозреваемое лицо не могли найти. Дворовый человек как в
воду канул.
Покража глубоко потрясла Фомича. Да и не могло быть иначе. Все
скопленное в продолжение жизни на закате дней пропало. "..." Фомич начал
грустить и грустил все более и более. Он даже делом перестал заниматься и
жил, продавая за что попало оставшиеся книги и некоторые вещи, но уже вновь
не приобретал ничего. Большинство знакомых от него отшатнулось, потому что
прошла молва, что он содержался под арестом из-за каких-то фармазонских и
бунтовщицких книг, вследствие чего робкие люди и начали его бояться. "..."
Все это Фомича глубоко оскорбляло. Он начал задумываться и, дивное
дело, чувствуя всегда отвращение к пьянству, начал попивать. Сначала это
поливание было тихое, секретное. Фомич покупал полуштоф, приносил его домой
и напивался на ночь, но впоследствии стал уже явно похаживать в кабак.
Соседи часто его видели бредущего в это "место злачно и прохладно" вместе с
сапожником. Визиты эти с каждою неделею делались все чаще и чаще, вследствие
чего имущество Фомича все убавлялось и, наконец, было пропито все до
нитки... В полгода такой жизни Фомич спился окончательно и из бодрого
старика обратился в ходячую развалину.
* * *
По Ямской по направлению к Волкову кладбищу, ехали розвальни; на
розвальнях стоял простой, сосновый некрашеный гроб: в гробу лежал Фомич. За
гробом шел сапожник. Дойдя до Растанной улицы, сапожник остановился,
постоял, подумал о чем-то, вынул из кармана медные деньги, посчитал их на
ладони, перекрестился, махнул рукой по направлению к гробу - и свернул в
кабак.
"1868 г."
^TГ. И. УСПЕНСКИЙ - КНИГА^U
После смерти вдового шапочника Юраса остался сын, болезненный мальчик
лет двенадцати, не узнавший вследствие постоянной хворьбы даже ремесла
своего отца. Родственники тотчас же запустили свои руки под подушку
покойника, пошарили в сундуках, под войлоком и, найдя "нечто", припасенное
Юрасом для неработящего сына, тотчас же получили к этому сыну особенную
жалость и ни за что не хотели оставить его "без призору". Кабаньи зубы и
пудовые кулаки мещанина Котельникова отвоевали сироту у прочих
родственников. Сироту поместили на полатях в кухне, водили в церковь в
нанковых, больничного покроя халатах и, попивая чаек на деньги покойного
Юраса, толковали о заботах и убытках своих, понесенных через этого сироту.
Пролежал на полатях сын Юраса года четыре, и вышел из него длинный, сухой
шестнадцатилетний парень, задумчивый, тихий, с бледно-голубыми глазами и
почти белыми волосами. В течение этих годов лежанья от нечего делать
прозубрил он пятикопеечную азбуку со складами, молитвами, изречениями,
баснями, и незаметно книга в глазах его приняла вид и смысл, совершенно
отличный от того вида и смысла, какой привыкли придавать ей растеряевцы.
Страсть к чтению сделала то, что сирота решился просить у опекуна купить ему
какую-нибудь книгу. Опекун сжалился: книга была куплена, и сирота замер над
ней, не имея сил оторваться от обворожительных страниц. Книга была:
"Путешествие капитана Кука, учиненное английскими кораблями "Резолюцией" и
"Адвентюром"". Алифан (сирота) забыл сон, еду, перечитывая книгу сотни раз:
капитан Кук все больше и больше пленял его и, наконец, сделался постоянным
обладателем головы и сердца Алифана. По ночам он в бреду выкрикивал какие-то
морские термины, летал с полатей во время кораблекрушения и пугал всю семью
опекуна не на живот, а на смерть. Котельников понял это сумасшествие
по-своему.
- Ну, Алифан, - сказал он однажды сироте, гляди сюда: оставлен ты
сиротою, я тебя призрел, можно сказать, из последнего натужился... Шесть
годов, господи благослови, мало-мало по сту-то серебром ты мне стоил... Так
ли?
- Я, кажется, до веку моего буду ножки, ручки...
- Погоди... Второе дело, старался я, себя не жалел, сделать тебе
всяческое снисхождение и удовольствие... Через это я тебе, например, книгу
купил...
- Ах! - вскрикнул Алифан в восторге.
- Погоди... Вот то-то... - Ты, может, читавши ее, от радости чумел, а
спроси-кась у меня, легко ли она мне досталась, книга-то? Следственно,
исхарчился я на тебя до последнего моего издыхания... Но так как имею я от
бога доброе сердце, то главнее стараюсь через мои жертвы только бы в царство
небесное попасть и о прочем не хлопочу... С тебя же за мои благодеяния не
требую я ничего... По силе, по мочи, воздашь ты мне малыми препорциями. Ибо
придумал я тебе по твоей хворости особенную должность, дабы имел ты род
жизни на пропитание.
Последнюю фразу Котельников похитил из уст какой-то вдовы, слонявшейся
по нашей улице и просившей милостыню именно этими словами, похищенными в
свою очередь из какого-то прошения.
Скоро Алифан вступил в новоизобретенную Котельниковым должность. На
тонком ремне был перекинут через его плечо небольшой ящик, в котором
находились иголки, нитки, обрезки тесемок, головные шпильки, булавки и
прочие мелочи, необходимые для женского пола. Обязанности Алифана
заключались в постоянном скитании по улице, из дома в дом, и целый день
такой ходьбы давал ему барыш по большей мере пятиалтынный. Этот пятиалтынный
приносил он все-таки к Котельникову, будто бы на сохранение... "У меня
целей", - говорил Котельников.
И Алифан вполне этому верил.
Но книга и капитан Кук не оставляли Алифана и здесь. Замечтавшись о
Каком-нибудь подвиге своего любимца, он не замечал, как вместо полутора
аршин тесемок отмеривал три или пять, или в задумчивости шел бог знает куда,
позабыв о своей профессии, и возвращался потом без копейки домой. Если
Алифану приходилось зайти в чью-нибудь кухню и вступить в беседу с кучерами
и кухарками, то и тут он незаметно сводил разговор на Кука и, заикаясь и
бледнея, принимался прославлять подвиги знаменитого капитана. Но кучера и
кухарки, наскучив терпеливым выслушиванием непостижимых морских терминов и
рассказов про иностранные народы и чудеса, о которых не упоминается даже в
сказке о жар-птице, скоро подняли несчастного Алифана на смех.
Скоро вся улица прозвала его "Куком", и ребята при каждом появлении его
заливались несказанным хохотом; им вторили кучера, натравливая на бедного
доморощенного Кука собак. Даже бабы, ровно ни буквы не понимавшие в
рассказах Алифана, и те при появлении его кричали:
- Ах ты, батюшки мои... угораздило же его! Кук!.. Этакое ли выпер из
башки своей полоумной...
- В тину, вишь, заехал... На карапь сел, да в тину... Ха-ха-ха! -
помирали кучера.
- Кук! Кук! Кук! - визжали мальчишки.
Алифан схватывал с земли кирпич и запускал в мальчишек; смех и гам
усиливался, и беззащитный Алифан пускался бежать...
- Ку-ук! Ку-ук! - голосила улица. Общему оранью вторили испуганные
собаки.
Торговля Алифана мельчала все более и более. Обыватели чиновные, и в
особенности обывательницы, с улыбкою встречали его и, купив на пятачок
шпилек или еще какой-нибудь мелюзги, считали обязанностью позабавиться
странной любовью Алифана.
- Ну как же Кук-то этот? - спрашивали они. - Как ты это говоришь,
расскажи-ка.
- Да так и есть...
- Как же это? Плавал?
- И плавал-с; вот и все тут...
Алифан, желая избежать насмешек, иногда думал было отделаться такими
отрывочными ответами; но влюбленное сердце его обыкновенно не выдерживало:
еще немного, и Алифан воодушевлялся - чудеса чужой стороны подкрашивались
его пылким воображением, и картины незнакомой природы выходили слишком ярко
и чудно. Алифан забывал все; он сам плыл на "Адвентюре" по морю, среди
фантастических туманов и островов удивительной прелести; воображение его
разгоралось, разгоралось... и вдруг неудержимый, неистовый хохот, как
обухом, ошарашивал его.
- Батюшки, умру! Умру! Умру! Спасите!.. вопил обыватель.
И Алифан исчезал.
Иногда выслушают его, посмеются в одинаковой мере и над Куком и над
рассказчиком, продержат от скуки часа три и скажут:
- Ступай, не надо ничего.
Плохо приходилось ему. Синий нанковый халат, сшитый опекуном еще в
первые годы спекания, до сих пор не сходил с его плеч, потому что другого не
было. Если иногда Алифан принимался раздумывать о своих несчастьях, то по
тщательном размышлении находил, что во всем виноват один капитан Кук. Но
было уже поздно!
Таким образом, известнейший мореплаватель Кук, погибший на Сандвичевых
островах, вторично погиб в трясинах растеряевского невежества, погиб,
раскритикованный в пух и прах нашими кучерами, бабами, мальчишками и даже
собаками. А вместе с Куком погиб и добродушный Алифан.
Горестная жизнь его была принята обывателями, во-первых, к сведению,
ибо говорилось:
- Вот Алифан читал-читал книжки-то да теперь эво как шатается... Словно
лунатик!
И, во-вторых, к руководству, ибо говорилось:
- Что у тебя руки чешутся: все за книгу да за книгу? Она ведь тебя не
трогает?.. Дохватаешься до беды... Вон Алифан читал-читал, а глядишь - и
околеет, как собака.
1866 г.
^TД.Л. МОРДОВЦЕВ - ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ^U
Бармитинова, сев в глубину дивана, начала читать: