думаю, кончено! Я пропала, погибла! Я балую, резвлюсь, как десятилетний
ребенок; я глупая девчонка! Я большая дура!!" Покровский рассердился ужасно.
"Ну вот, этого недоставало еще! - закричал он. - Ну, не стыдно ли вам так
шалить!.. Уйметесь ли вы когда-нибудь?" И сам бросился подбирать книги. Я
было нагнулась помогать ему. "Не нужно, не нужно, - закричал он. - Лучше бы
вы сделали, если б не ходили туда, куда вас не просят". Но, впрочем, немного
смягченный моим покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнем
наставническом тоне, пользуясь недавним правом учителя: "Ну, когда вы
остепенитесь, когда вы одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы не
ребенок, не маленькая девочка, ведь вам уже пятнадцать лет!" И тут,
вероятно, желая поверить, справедливо ли то, что я уже не маленькая, он
взглянул на меня и покраснел до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и
смотрела на него во все глаза в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным
видом ко мне, смешался ужасно, что-то заговорил, кажется, в чем-то
извинялся, может быть, в том, что только теперь заметил, что я такая большая
девушка. Наконец, я поняла. Я не помню, что со мной тогда сталось; я
смешалась, потерялась, покраснела еще больше Покровского, закрыла лицо
руками и выбежала из комнаты...
"..."Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночам у ее
постели. Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала, чтоб не
заснуть, потом внимательнее, потом с жадностью; передо мной внезапно
открылось много нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли,
новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем
более волнения, чем более смущения и труда стоил мне прием новых
впечатлений, тем милее они . были мне, тем сладостнее потрясали всю душу.
Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то
странный хаос стал возмущать все существо мое. Но это духовное насилие не
могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была слишком
мечтательна, и это спасало меня.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные
разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто пустыми
и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою цену
особую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно,
тихо счастлива. Так прошло несколько недель...
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго с нами болтал, был
не по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острил по-своему и,
наконец, разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровно через
неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременно
придет к сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить ему
новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем,
что ему на ум попадалось.
День его рождения! Этот день рождения не давал мне покоя ни днем, ни
ночью. Я непременно решилась напомнить о своей дружбе Покровскому и
что-нибудь подарить ему. Но что? Наконец, я выдумала подарить ему книг. Я
знала, что ему хотелось полное собрание сочинений Пушкина, в последнем
издании, и я решила купить Душкина. У меня своих собственных денег было
рублей тридцать, заработанных рукодельем. Эти деньги были отложены у меня на
новое платье. Тотчас я послала нашу кухарку, старуху Матрену, узнать, что
стоит весь Пушкин. Беда! Цена всех одиннадцати книг, присовокупив сюда
издержки на переплет, была по крайней мере рублей шестьдесят. Где взять
денег? Я думала-думала и не знала, на что решиться. У матушки просить не
хотелось. Конечно, матушка мне непременно бы помогла; но тогда все бы в доме
узнали о нашем подарке; да к тому же этот подарок обратился бы в
благодарность, в плату за целый год трудов Покровского. Мне хотелось
подарить одной, тихонько от всех. А за труды его со мною я хотела быть ему
навсегда одолженною без какой бы то ни было уплаты, кроме дружбы моей.
Наконец, я выдумала, как выйти из затруднения.
Я знала, что у букинистов в Гостином дворе можно купить книгу иногда в
полцены дешевле, если только поторговаться, часто малоподержанную и почти
совершенно новую. Я положила непременно отправиться в Гостиный двор. Так и
случилось; назавтра же встретилась какая-то надобность и у нас и у Анны
Федоровны. Матушке понездоровилось, Анна Федоровна очень кстати поленилась,
так что пришлось все поручения возложить на меня, и я отправилась вместе с
Матреной.
К моему счастию, я нашла весьма скоро Пушкина, и в весьма красивом
переплете. Я начала торговаться. Сначала запросили дороже, чем в лавках; но
потом, впрочем не без труда, уходя несколько раз, я довела купца до того,
что он сбавил цену и ограничил свои требования только десятью рублями
серебром. Как мне весело было торговаться!.. Бедная Матрена не понимала, что
со мной делается и зачем я вздумала покупать столько книг. Но ужас! Весь мой
капитал был в тридцать рублей ассигнациями, а купец никак не соглашался
уступить дешевле. Наконец, я начала упрашивать, просила-просила его,
наконец, упросила. Он уступил, но только два с полтиною, и побожился, что и
эту уступку он только ради меня делает, что я такая барышня хорошая, а что
для другого кого он ни за что бы не уступил. Двух с половиной рублей
недоставало! Я готова была заплакать с досады. Но самое неожиданное
обстоятельство помогло мне в моем горе.
Недалеко от меня, у другого стола с книгами, я увидала старика
Покровского. Вокруг него столпились четверо или пятеро букинистов; они его
сбили с последнего толку, затормошили совсем. Всякий из них предлагал ему
свой товар, и чего-чего не предлагали они ему и чего-чего не хотел он
купить! Бедный старик стоял посреди их, как будто забитый какой-нибудь и не
знал, за что взяться из того, что ему предлагали. Я подошла к нему и
спросила - что он здесь делает? Старик мне очень обрадовался; он любил меня
без памяти, может быть, не менее Петеньки. "Да вот книжки покупаю, Варвара
Алексеевна, - ответил он мне, - Петеньке покупаю книжки. Вот его день
рождения скоро будет, а он любит книжки, так вот я и покупаю их для него..."
Старик и всегда смешно изъяснялся, а теперь вдобавок был в ужаснейшем
замешательстве. К чему ни приценится, все рубль серебром, два рубля, три
рубля серебром; уж он к большим книгам и не приценивался, а так только
завистливо на них посматривал, перебирал пальцами листочки, вертел в руках и
опять ставил на место. "Нет, нет, это дорого, - говорил он вполголоса, - а
вот разве отсюдова что-нибудь", - и тут он начинал перебирать тоненькие
тетрадки, песенники, альманахи; это все было очень дешево. "Да зачем вы это
все покупаете, - спросила я его, - это все ужасные пустяки". "Ах, нет, -
отвечал он, - нет, вы посмотрите только, какие здесь есть хорошие книжки;
очень, очень хорошие есть книжки!" И последние слова он так жалобно протянул
нараспев, что мне показалось, что он заплакать готов от досады, зачем книжки
хорошие дороги, и что вот сейчас капнет слезинка с его бледных щек на
красный нос. Я спросила его, много ли у него денег? "Да вот, - тут,
бедненький, вынул все свои деньги, завернутые в засаленную бумажку, - вот
полтинничек, двугривенничек, меди копеек двадцать". Я его тотчас потащила к
моему букинисту. "Вот целых одиннадцать книг стоит всего-то тридцать два
рубля с полтиною; у меня есть тридцать; приложите два с полтиною, и мы купим
все эти книги и подарим вместе". Старик обезумел от радости, высыпал все
свои деньги, и букинист навьючил на него всю нашу общую библиотеку. Мой
старичок наложил книг во все карманы, набрал в обе руки, подмышки и унес все
к себе, дав мне слово принести все книги на другой день тихонько ко мне.
На другой день старик пришел к сыну, с часочек посидел у него по
обыкновению, потом зашел к нам и подсел ко мне с прекомическим таинственным
видом. Сначала с улыбкой, потирая руки от гордого удовольствия владеть
какой-нибудь тайной, он объявил мне, что книжки все пренезаметно перенесены
к нам и стоят в уголку, в кухне, под покровительством Матрены. Потом
разговор естественно перешел на ожидаемый праздник; потом старик
распространился о том, как мы будем дарить, и чем далее углублялся он в свой
предмет, чем более о нем говорил, тем приметнее мне становилось, что у него
есть что-то на душе, о чем он не может, не смеет, даже боится выразиться. Я
все ждала и молчала. Тайная радость, тайное удовольствие, что я легко читала
доселе в его странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье левым глазком
исчезли. Он делался поминутно все беспокойнее и тоскливее; наконец, он не
выдержал.
- Послушайте, - начал он робко, вполголоса, - послушайте, Варвара
Алексеевна... знаете ли что, Варвара Алексеевна?.. - Старик был в ужасном
замешательстве. - Видите: вы, как придет день его рождения, возьмите десять
книжек и подарите их ему сами, то есть от себя, с своей стороны; я же возьму
тогда одну одиннадцатую и уж тоже подарю от себя, то есть собственно с своей
стороны. Так вот, видите ли - и у вас будет что-нибудь подарить и у меня
будет что-нибудь подарить; у нас обоих будет что-нибудь подарить. - Тут
старик смешался и замолчал. Я взглянула на него; он с робким ожиданием
ожидал моего приговора. "Да зачем же вы хотите, чтоб мы не вместе дарили,
Захар Петрович?" "Да так, Варвара Алексеевна, уж это так... я ведь, оно
того..." Одним словом, старик замешался, покраснел, завяз в своей фразе и не
мог сдвинуться с места.
- Видите ли, - объяснился он наконец. - Я, Варвара Алексеевна, балуюсь
подчас... то есть я хочу доложить вам, что я почти и все балуюсь и всегда
балуюсь... придерживаюсь того, что нехорошо... то есть знаете, этак на дворе
такие холода бывают, также иногда неприятности бывают разные, или там
как-нибудь грустно сделается, или что-нибудь из нехорошего случится, так я и
не удержусь подчас, и забалуюсь, и выпью иногда лишнее. Петруше это очень
неприятно. Он вот, видите ли, Варвара Алексеевна, сердится, бранит меня и
мне морали разные читает. Так вот бы мне и хотелось теперь самому доказать
ему подарком моим, что я исправляюсь, и начинаю вести себя хорошо. Что вот я
копил, чтобы книжку купить, долго копил, потому что у меня и денег-то почти
никогда не бывает, разве, случится, Петруша кое-когда даст. Он это знает.
Следовательно, вот он увидит употребление денег моих и узнает, что все это я
для него одного делаю.
Мне стало ужасно жаль старика. Я думала недолго. Старик смотрел на меня
с беспокойством. "Да слушайте, Захар Петрович, - сказала я, - вы подарите их
ему все!" - "Как все? то есть книжки все?.." - "Ну да, книжки все". - "И от
себя?" - "От себя". - "От одного себя? то есть от своего имени?" - "Ну да,
от своего имени..." Я, кажется, очень ясно толковала, но старик очень долго
не мог понять меня.
"Ну да, - говорил он, задумавшись, - да! это будет очень хорошо, это
было бы весьма хорошо, только вы-то как же, Варвара Алексеевна?" - "Ну, да я
ничего не подарю". - "Как! - закричал старик, почти испугавшись, - так вы
ничего Петеньке не подарите, так вы ему ничего дарить не хотите?" Старик
испугался; в эту минуту он, кажется, готов был отказаться от своего
предложения затем, чтобы и я могла чем-нибудь подарить его сына. Добряк был
этот старик! Я уверила его, что я бы рада была подарить что-нибудь, да
только у него не хочу отнимать удовольствия. "Если сын ваш будет доволен, -
прибавила я, - и вы будете рады, то и я буду рада, потому что втайне-то, в
сердце-то моем, буду чувствовать, как будто и на самом деле я подарила".
Этим старик совершенно успокоился. Он пробыл у нас еще два часа, но все это
время на месте не мог усидеть, вставал, возился, шумел, шалил с Сашей,
целовал меня украдкой, щипал меня за руку и делал тихонько гримасы Анне
Федоровне. Анна Федоровна прогнала его, наконец, из дома. Одним словом,
старик от восторга так расходился, как, может быть, никогда еще не бывало с
ним.
В торжественный день он явился ровно в одиннадцать часов, прямо от
обедни, во фраке, прилично заштопанном, и действительно в новом жилете и в
новых сапогах. В обеих руках было у него по связке книг. Мы все сидели тогда
в зале у Анны Федоровны и пили кофе (было воскресенье). Старик начал,
кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь
и мешаясь, перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо и что если
человек не ведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные
наклонности губят и уничтожают человека; исчислил даже несколько пагубных
примеров невоздержания и заключил тем, что он с некоторого времени
совершенно исправился и что теперь ведет себя примерно хорошо. Что он и
прежде чувствовал справедливость сыновних наставлений, что он все это давно
чувствовал и все на сердце слагал, но теперь и на деле стал удерживаться. В
доказательство чего дарит книги на скопленные им, в продолжение долгого
времени деньги.
Я не могла удержаться от слез и смеха, слушая бедного старика; ведь
умел же налгать, когда нужда пришла! Книги были перенесены в комнату
Покровского и поставлены на полку. Покровский тотчас угадал истину. Старика
пригласили обедать. Этот день мы все были так веселы. После обеда играли в
фанты, в карты; Саша резвилась, я от нее не отставала. Покровский был ко мне
внимателен и все искал случая поговорить со мною наедине, но я не давалась.
Это был лучший день в целые четыре года моей жизни.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о
моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться
медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с
таким увлечением и с такою любовью переходила в памяти моей малейшие
подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были
так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда
кончится.
Несчастия мои начались болезнию и смертию Покровского.
Он заболел два месяца спустя после последних происшествий, мною здесь
описанных. В эти два месяца он неутомимо хлопотал о способах жизни, ибо до
сих пор он еще не имел определенного положения. Как и все чахоточные, он не
расставался до последней минуты своей с надеждою жить очень долго. Ему
выходило куда-то место в учителя; но к этому ремеслу он имел отвращение.
Служить где-нибудь в казенном месте он не мог за нездоровьем. К тому же
долго бы нужно было ждать первого оклада жалованья. Короче, Покровский видел
везде только одни неудачи; характер его портале:. Здоровье его
расстраивалось; он этого не примечал. Подступила осень. Каждый день ВЫХОДИЛ
он в своей легкой шинельке хлопотать по своим делам, просить и вымаливать
себе где-нибудь места, - что его внутренне мучило; промачивал ноги, мок под
дождем и, наконец, слег в постель, с которой не вставал уже более... Он умер
в глубокую осень, в конце октября месяца."..."
"..."Похоронами распорядилась сама Анна Федоровна. Купили гроб простой-
простой и наняли ломового извозчика. В обеспечение издержек Анна Федоровна
захватила все книги и все вещи покойного. Старик с ней спорил, шумел, отнял
у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда
мог, носился с ними все три дни и даже не расстался с ними и тогда, когда
нужно было идти в церковь. Все эти дни он был как беспамятный, как одурелый
и с какою-то странною заботливостию все хлопотал около гроба: то оправлял
венчик на покойнике, то зажигал и снимал свечи. Видно было, что мысли его ни
на чем не могли остановиться порядком. Ни матушка, ни Анна Федоровна не были
в церкви на отпевании. Матушка была больна, а Анна Федоровна совсем было уж
собралась, да поссорилась со стариком Покровским и осталась. Была только
одна я да старик. Во время службы на меня напал какой-то страх - словно
предчувствие будущего. Я едва могла выстоять в церкви. Наконец, гроб
закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. Я проводила его только
до конца улицы. Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал;
плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не
остановился поднять ее. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер;
изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды и с
плачем перебегал с одной стороны телеги на другую. Полы его ветхого сюртука
развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчали книги; в руках
его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался. Прохожие
снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедного
старика. Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его
останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался
вдогонку за гробом."..."
1845 г.
^TМ. Л. МИХАЙЛОВ - СТАРЫЕ КНИГИ^U
Apr'es le plaisir de posseder des
livres, il n'y en a guere de plus doux que celui d'en
parler, et de communiquer аи public ces
innocentes richesses de la pensee qu'on
acquiert dans la culture des lettres.
Charles Nodier
Охотники до чужих книг. - Книжные враги. - Зачитыванье книг. -
Библиотаф, описанный Ла-Брюйером. - Библиоманы: граф д'Этре и Булар. - О
назначении библиотек. - Частные и общественные библиотеки. - Старая русская
библиотека. Романы старые и романы новые. - Анекдот о Суворове. - О значении
библиографии. - Кто истинный библиограф? - Библиомания. - Коллекторы и
библиоманы. - Переплеты. Собиратель драматических пьес. - О происхождении
библиомании. - Первые строки о книжном деле на русском языке. - VIII книг о
изобретателях вещей. - Старая орфография. - Опечатки и история их. - Старый
шрифт и мнение о нем Тредиаковского. - Кто таком был Почидор Виргилий? -
Содержание его сочинения. Новый перевод, изданный Новиковым.
Если у вас есть какая-нибудь, хоть маленькая, библиотека, или если даже
вы обладаете таким незначительным количеством томов, что их и библиотекой
назвать нельзя, то вы, конечно, очень хорошо знаете, сколько на белом свете
охотников до чужих книг. Сердце не камень - и вы ссужаете приятелю просимую
им книгу. Уже не в том виде, в каком вышла от вас, возвращается она домой:
переплет и цел, но на нем пятно; листы и все, да у некоторых распустились
нитки, связывающие их; а сколько загнутых углов, сколько отметок ногтем на
полях! Дайте эту книгу другому, третьему приятелю - то ли еще будет? Каждый
прочтет ее - и вместе с тем попортит, хотя, может быть, и невольно. Кроме
того, очень может случиться, что и у этих господ есть приятели, постоянно
пользующиеся чужими книгами; опять-таки сердце не камень - и книга ваша
попала в четвертые, в пятые руки. Понятно, какова будет она, когда явится
под сень вашего книжного шкафа. Переплет уже отстал; листы плохо держатся, а
некоторых, смотришь, и вовсе нет; большая часть уголков, столько раз
загибавшихся, отвалилась; поля были прежде исчерчены только ногтями, теперь
они украшены заметками карандашом и даже (о, ужас!) пером; один листок
прожжен сигарой, на другом следы кофе. Книга никуда не годится. Недаром
известный французский библиограф Пеньо к числу книжных врагов, вместе с
крысами, червями и пылью, относит и людей, продовольствующих себя чужими
книгами.
И хорошо еще, если ссуженная вами книга дойдет снова До вас, хоть и в
сильно растрепанном виде; а то ведь очень легко может статься, что ее совсем
зачитают. Гривенник, который у вас заняли, постараются вам при первом случае
отдать; книгу же... ведь книга не деньги, хоть и стоит их. "NN не платит мне
долга" - нехорошо. "NN зачитал мою книгу" - ничего. Впрочем, надо и то
сказать: часто у зачитанной книги и концы в воде. Вы отдали ее А., А. отдал
Б., тот В., потом попала она к Г. или к Д. - уж и сам В. хорошенько не
помнит... ищите тут ее! И кто зачитал - неизвестно; просто зачитали. Ни на
одном языке нет слова, которое выражало бы так грациозно понятие,
заключающееся в слове зачитать', это свидетельствует как нельзя лучше о
гибкости русского языка.
На все это могут мне возразить: "Так вы хотите, чтобы книги стояли у
вас неприкосновенно на полке, чтобы никто ими не пользовался? Чем же вы
лучше Плюшкина, которому, верно, не станете писать панегирика?" Нет, я очень
хорошо помню басню о собаке, лежащей на сене, которого она не ест сама и не
даст есть подходящей к нему корове; я терпеть не могу Плюшкиных, на которых
метит эта басня; я не библиотаф, не погребатель книг... Если моими книгами
не пользуется всякий, из этого, смею думать, вовсе нельзя заключить, чтобы
ими не пользовался никто.
"Вот господин (говорит Ла-Брюйер в своих знаменитых "Характерах"),
который осуждает людей, пускающихся от скуки или из любопытства в дальние
странствия, не ведущих ни дневника, ни записок, не имеющих при себе и
записной книжки: они едут посмотреть свет и ничего не видят или забывают,
что видели; они хотят узнать только, какие где новые башни, новые
колокольни, да переправиться через реки, которые называются не Сеной, не
Лоарой; они оставляют отечество ради удовольствия возвратиться домой, желают
быть в отсутствии, чтобы в один прекрасный день о них говорили как о
приезжих издалека. Сатирик этот рассуждает справедливо, и его охотно
слушаешь.
Но когда он присовокупляет, что книги научают лучше всяких путешествий,
и словами дает мне понять, что у него есть библиотека, то мне хочется
взглянуть на эту библиотеку. Я отправляюсь к нему в дом; он встречает меня
на лестнице, и я тут еще начинаю чувствовать упадок сил от запаха черного
сафьяна, которым облечены все его книги; тщетно трубит он мне в уши, желая
оживить меня, что книги его все с золотым обрезом, все вытиснены золотом и
издания все хорошие; тщетно именует он лучшие одну за другой, тщетно
говорит, что галерея его полна, кроме двух, трех мест, расписанных, впрочем,
с таким искусством, что зрение обманывается и принимает эту живопись за
настоящие книги, расставленные на полках; тщетно прибавляет он, что сам
никогда не читает, что даже нога его не бывает в этой галерее, что он пойдет
туда в угождение мне: я благодарю его за любезность и, так же как и он сам,
вовсе не имею желания посещать его кожевню, которую он называет библиотекой".
Если бы все частные библиотеки составлялись так и имели такое
назначение, то, конечно, зачитывание можно было бы вменить в обязанность
всем читателям; но, говоря о библиотеках как источниках знания, можно не
брать в расчет невежд или мономанов?
А нельзя между тем не сознаться, что книжное сумасшествие, или
Библиомания {Библиомания - слово довольно новое; оно составлено из греческих
слов: библос-книга и мания - помешательство. - Примеч. автора.}, со времен
описанного Ла-Брюйером чудака сделала большие успехи.
Граф д'Этре, о котором рассказывает Сен-Симон в своих "Записках", не
единственный экземпляр библиомана, не только никогда не развертывающего
покупаемых им книг, но даже оставляющего их в связках так, как они
привозились или приносились от книгопродавцев: граф сваливал тюки
приобретаемых им книг в помещение, отведенное для этого сестрою его в отели
Лувоа, - и, как вы думаете, сколько томов было таким образом брошено без
всякого употребления, без всякой пользы?.. Шутка сказать - пятьдесят две
тысячи томов!
Хорош был также некто Булар (Boulard), который загромоздил целый дом -
целый дом, от чердака до погреба - несколькими сотнями тысяч томов... И у
этого милого человека многое множество книг оставалось в тюках. Когда он
наконец расстался со своими книгами, в которых не имел ни малейшей нужды, то
есть когда умер, каталог библиотеки его составил пять томов в осьмушку и в
нем 25 000 нумеров; а еще какое множество дублетов не вошло в этот каталог.
Одного полного собрания сочинений Расина было в библиотеке Булара до
двадцати изданий.
Говоря о неприятности ссужать книги, я имел в виду не Буларов и не
графов д'Этре, а небольшие библиотеки частных лиц - преимущественно ученых и
литераторов. Такие библиотеки заводятся обыкновенно сообразно с родом
занятий их владельцев, и в них разве как роскошь допускаются книги, не
имеющие прямого отношения к главному предмету. В библиотеке историка вы,
конечно, не найдете сочинений Дюма и Сю, хотя он, может быть, и читал их;
филолог не станет покупать трактатов об астрономии, хоть и не чужда ему
"звездная книга"; Бальзакова "Человеческая комедия" или многотомный Диккенс,
открытые вами на полке математика, рядом с диссертациею о теории
вероятностей или об исчезании тригонометрических строк, может быть несколько
удивили бы вас, хотя математик, не знающий о Бальзаке и Диккенсе, тоже
удивителен; отсутствие же этих двух писателей в ряду книг романиста было бы
так же странно, как присутствие в числе их таблиц логарифмов. Не всякий,
разумеется, имеет средства приобретать все книги по предмету своих знаний;
но всякий более или менее старается иметь хотя главные пособия, а без
некоторых справочных книг нет никакой возможности обходиться.
Как, например, человеку, посвятившему себя изучению русской истории, не
иметь постоянно на столе своем Карамзина или русскому библиографу -
Сопикова?.. И вдруг у вас зачитали шестой том "Истории государства
российского", зачитали третью часть "Опыта российской библиографии". Положим
даже, что и не зачитали; но этих книг нет у вас именно в ту минуту, когда
они нужны вам (а нужны они во время занятия чуть ли не каждую минуту): вы
должны бросить работу и ждать, как у моря погоды, возвращения книг.
ребенок; я глупая девчонка! Я большая дура!!" Покровский рассердился ужасно.
"Ну вот, этого недоставало еще! - закричал он. - Ну, не стыдно ли вам так
шалить!.. Уйметесь ли вы когда-нибудь?" И сам бросился подбирать книги. Я
было нагнулась помогать ему. "Не нужно, не нужно, - закричал он. - Лучше бы
вы сделали, если б не ходили туда, куда вас не просят". Но, впрочем, немного
смягченный моим покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнем
наставническом тоне, пользуясь недавним правом учителя: "Ну, когда вы
остепенитесь, когда вы одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы не
ребенок, не маленькая девочка, ведь вам уже пятнадцать лет!" И тут,
вероятно, желая поверить, справедливо ли то, что я уже не маленькая, он
взглянул на меня и покраснел до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и
смотрела на него во все глаза в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным
видом ко мне, смешался ужасно, что-то заговорил, кажется, в чем-то
извинялся, может быть, в том, что только теперь заметил, что я такая большая
девушка. Наконец, я поняла. Я не помню, что со мной тогда сталось; я
смешалась, потерялась, покраснела еще больше Покровского, закрыла лицо
руками и выбежала из комнаты...
"..."Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночам у ее
постели. Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала, чтоб не
заснуть, потом внимательнее, потом с жадностью; передо мной внезапно
открылось много нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли,
новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем
более волнения, чем более смущения и труда стоил мне прием новых
впечатлений, тем милее они . были мне, тем сладостнее потрясали всю душу.
Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то
странный хаос стал возмущать все существо мое. Но это духовное насилие не
могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была слишком
мечтательна, и это спасало меня.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные
разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто пустыми
и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою цену
особую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно,
тихо счастлива. Так прошло несколько недель...
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго с нами болтал, был
не по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острил по-своему и,
наконец, разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровно через
неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременно
придет к сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить ему
новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем,
что ему на ум попадалось.
День его рождения! Этот день рождения не давал мне покоя ни днем, ни
ночью. Я непременно решилась напомнить о своей дружбе Покровскому и
что-нибудь подарить ему. Но что? Наконец, я выдумала подарить ему книг. Я
знала, что ему хотелось полное собрание сочинений Пушкина, в последнем
издании, и я решила купить Душкина. У меня своих собственных денег было
рублей тридцать, заработанных рукодельем. Эти деньги были отложены у меня на
новое платье. Тотчас я послала нашу кухарку, старуху Матрену, узнать, что
стоит весь Пушкин. Беда! Цена всех одиннадцати книг, присовокупив сюда
издержки на переплет, была по крайней мере рублей шестьдесят. Где взять
денег? Я думала-думала и не знала, на что решиться. У матушки просить не
хотелось. Конечно, матушка мне непременно бы помогла; но тогда все бы в доме
узнали о нашем подарке; да к тому же этот подарок обратился бы в
благодарность, в плату за целый год трудов Покровского. Мне хотелось
подарить одной, тихонько от всех. А за труды его со мною я хотела быть ему
навсегда одолженною без какой бы то ни было уплаты, кроме дружбы моей.
Наконец, я выдумала, как выйти из затруднения.
Я знала, что у букинистов в Гостином дворе можно купить книгу иногда в
полцены дешевле, если только поторговаться, часто малоподержанную и почти
совершенно новую. Я положила непременно отправиться в Гостиный двор. Так и
случилось; назавтра же встретилась какая-то надобность и у нас и у Анны
Федоровны. Матушке понездоровилось, Анна Федоровна очень кстати поленилась,
так что пришлось все поручения возложить на меня, и я отправилась вместе с
Матреной.
К моему счастию, я нашла весьма скоро Пушкина, и в весьма красивом
переплете. Я начала торговаться. Сначала запросили дороже, чем в лавках; но
потом, впрочем не без труда, уходя несколько раз, я довела купца до того,
что он сбавил цену и ограничил свои требования только десятью рублями
серебром. Как мне весело было торговаться!.. Бедная Матрена не понимала, что
со мной делается и зачем я вздумала покупать столько книг. Но ужас! Весь мой
капитал был в тридцать рублей ассигнациями, а купец никак не соглашался
уступить дешевле. Наконец, я начала упрашивать, просила-просила его,
наконец, упросила. Он уступил, но только два с полтиною, и побожился, что и
эту уступку он только ради меня делает, что я такая барышня хорошая, а что
для другого кого он ни за что бы не уступил. Двух с половиной рублей
недоставало! Я готова была заплакать с досады. Но самое неожиданное
обстоятельство помогло мне в моем горе.
Недалеко от меня, у другого стола с книгами, я увидала старика
Покровского. Вокруг него столпились четверо или пятеро букинистов; они его
сбили с последнего толку, затормошили совсем. Всякий из них предлагал ему
свой товар, и чего-чего не предлагали они ему и чего-чего не хотел он
купить! Бедный старик стоял посреди их, как будто забитый какой-нибудь и не
знал, за что взяться из того, что ему предлагали. Я подошла к нему и
спросила - что он здесь делает? Старик мне очень обрадовался; он любил меня
без памяти, может быть, не менее Петеньки. "Да вот книжки покупаю, Варвара
Алексеевна, - ответил он мне, - Петеньке покупаю книжки. Вот его день
рождения скоро будет, а он любит книжки, так вот я и покупаю их для него..."
Старик и всегда смешно изъяснялся, а теперь вдобавок был в ужаснейшем
замешательстве. К чему ни приценится, все рубль серебром, два рубля, три
рубля серебром; уж он к большим книгам и не приценивался, а так только
завистливо на них посматривал, перебирал пальцами листочки, вертел в руках и
опять ставил на место. "Нет, нет, это дорого, - говорил он вполголоса, - а
вот разве отсюдова что-нибудь", - и тут он начинал перебирать тоненькие
тетрадки, песенники, альманахи; это все было очень дешево. "Да зачем вы это
все покупаете, - спросила я его, - это все ужасные пустяки". "Ах, нет, -
отвечал он, - нет, вы посмотрите только, какие здесь есть хорошие книжки;
очень, очень хорошие есть книжки!" И последние слова он так жалобно протянул
нараспев, что мне показалось, что он заплакать готов от досады, зачем книжки
хорошие дороги, и что вот сейчас капнет слезинка с его бледных щек на
красный нос. Я спросила его, много ли у него денег? "Да вот, - тут,
бедненький, вынул все свои деньги, завернутые в засаленную бумажку, - вот
полтинничек, двугривенничек, меди копеек двадцать". Я его тотчас потащила к
моему букинисту. "Вот целых одиннадцать книг стоит всего-то тридцать два
рубля с полтиною; у меня есть тридцать; приложите два с полтиною, и мы купим
все эти книги и подарим вместе". Старик обезумел от радости, высыпал все
свои деньги, и букинист навьючил на него всю нашу общую библиотеку. Мой
старичок наложил книг во все карманы, набрал в обе руки, подмышки и унес все
к себе, дав мне слово принести все книги на другой день тихонько ко мне.
На другой день старик пришел к сыну, с часочек посидел у него по
обыкновению, потом зашел к нам и подсел ко мне с прекомическим таинственным
видом. Сначала с улыбкой, потирая руки от гордого удовольствия владеть
какой-нибудь тайной, он объявил мне, что книжки все пренезаметно перенесены
к нам и стоят в уголку, в кухне, под покровительством Матрены. Потом
разговор естественно перешел на ожидаемый праздник; потом старик
распространился о том, как мы будем дарить, и чем далее углублялся он в свой
предмет, чем более о нем говорил, тем приметнее мне становилось, что у него
есть что-то на душе, о чем он не может, не смеет, даже боится выразиться. Я
все ждала и молчала. Тайная радость, тайное удовольствие, что я легко читала
доселе в его странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье левым глазком
исчезли. Он делался поминутно все беспокойнее и тоскливее; наконец, он не
выдержал.
- Послушайте, - начал он робко, вполголоса, - послушайте, Варвара
Алексеевна... знаете ли что, Варвара Алексеевна?.. - Старик был в ужасном
замешательстве. - Видите: вы, как придет день его рождения, возьмите десять
книжек и подарите их ему сами, то есть от себя, с своей стороны; я же возьму
тогда одну одиннадцатую и уж тоже подарю от себя, то есть собственно с своей
стороны. Так вот, видите ли - и у вас будет что-нибудь подарить и у меня
будет что-нибудь подарить; у нас обоих будет что-нибудь подарить. - Тут
старик смешался и замолчал. Я взглянула на него; он с робким ожиданием
ожидал моего приговора. "Да зачем же вы хотите, чтоб мы не вместе дарили,
Захар Петрович?" "Да так, Варвара Алексеевна, уж это так... я ведь, оно
того..." Одним словом, старик замешался, покраснел, завяз в своей фразе и не
мог сдвинуться с места.
- Видите ли, - объяснился он наконец. - Я, Варвара Алексеевна, балуюсь
подчас... то есть я хочу доложить вам, что я почти и все балуюсь и всегда
балуюсь... придерживаюсь того, что нехорошо... то есть знаете, этак на дворе
такие холода бывают, также иногда неприятности бывают разные, или там
как-нибудь грустно сделается, или что-нибудь из нехорошего случится, так я и
не удержусь подчас, и забалуюсь, и выпью иногда лишнее. Петруше это очень
неприятно. Он вот, видите ли, Варвара Алексеевна, сердится, бранит меня и
мне морали разные читает. Так вот бы мне и хотелось теперь самому доказать
ему подарком моим, что я исправляюсь, и начинаю вести себя хорошо. Что вот я
копил, чтобы книжку купить, долго копил, потому что у меня и денег-то почти
никогда не бывает, разве, случится, Петруша кое-когда даст. Он это знает.
Следовательно, вот он увидит употребление денег моих и узнает, что все это я
для него одного делаю.
Мне стало ужасно жаль старика. Я думала недолго. Старик смотрел на меня
с беспокойством. "Да слушайте, Захар Петрович, - сказала я, - вы подарите их
ему все!" - "Как все? то есть книжки все?.." - "Ну да, книжки все". - "И от
себя?" - "От себя". - "От одного себя? то есть от своего имени?" - "Ну да,
от своего имени..." Я, кажется, очень ясно толковала, но старик очень долго
не мог понять меня.
"Ну да, - говорил он, задумавшись, - да! это будет очень хорошо, это
было бы весьма хорошо, только вы-то как же, Варвара Алексеевна?" - "Ну, да я
ничего не подарю". - "Как! - закричал старик, почти испугавшись, - так вы
ничего Петеньке не подарите, так вы ему ничего дарить не хотите?" Старик
испугался; в эту минуту он, кажется, готов был отказаться от своего
предложения затем, чтобы и я могла чем-нибудь подарить его сына. Добряк был
этот старик! Я уверила его, что я бы рада была подарить что-нибудь, да
только у него не хочу отнимать удовольствия. "Если сын ваш будет доволен, -
прибавила я, - и вы будете рады, то и я буду рада, потому что втайне-то, в
сердце-то моем, буду чувствовать, как будто и на самом деле я подарила".
Этим старик совершенно успокоился. Он пробыл у нас еще два часа, но все это
время на месте не мог усидеть, вставал, возился, шумел, шалил с Сашей,
целовал меня украдкой, щипал меня за руку и делал тихонько гримасы Анне
Федоровне. Анна Федоровна прогнала его, наконец, из дома. Одним словом,
старик от восторга так расходился, как, может быть, никогда еще не бывало с
ним.
В торжественный день он явился ровно в одиннадцать часов, прямо от
обедни, во фраке, прилично заштопанном, и действительно в новом жилете и в
новых сапогах. В обеих руках было у него по связке книг. Мы все сидели тогда
в зале у Анны Федоровны и пили кофе (было воскресенье). Старик начал,
кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь
и мешаясь, перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо и что если
человек не ведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные
наклонности губят и уничтожают человека; исчислил даже несколько пагубных
примеров невоздержания и заключил тем, что он с некоторого времени
совершенно исправился и что теперь ведет себя примерно хорошо. Что он и
прежде чувствовал справедливость сыновних наставлений, что он все это давно
чувствовал и все на сердце слагал, но теперь и на деле стал удерживаться. В
доказательство чего дарит книги на скопленные им, в продолжение долгого
времени деньги.
Я не могла удержаться от слез и смеха, слушая бедного старика; ведь
умел же налгать, когда нужда пришла! Книги были перенесены в комнату
Покровского и поставлены на полку. Покровский тотчас угадал истину. Старика
пригласили обедать. Этот день мы все были так веселы. После обеда играли в
фанты, в карты; Саша резвилась, я от нее не отставала. Покровский был ко мне
внимателен и все искал случая поговорить со мною наедине, но я не давалась.
Это был лучший день в целые четыре года моей жизни.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о
моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться
медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с
таким увлечением и с такою любовью переходила в памяти моей малейшие
подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были
так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда
кончится.
Несчастия мои начались болезнию и смертию Покровского.
Он заболел два месяца спустя после последних происшествий, мною здесь
описанных. В эти два месяца он неутомимо хлопотал о способах жизни, ибо до
сих пор он еще не имел определенного положения. Как и все чахоточные, он не
расставался до последней минуты своей с надеждою жить очень долго. Ему
выходило куда-то место в учителя; но к этому ремеслу он имел отвращение.
Служить где-нибудь в казенном месте он не мог за нездоровьем. К тому же
долго бы нужно было ждать первого оклада жалованья. Короче, Покровский видел
везде только одни неудачи; характер его портале:. Здоровье его
расстраивалось; он этого не примечал. Подступила осень. Каждый день ВЫХОДИЛ
он в своей легкой шинельке хлопотать по своим делам, просить и вымаливать
себе где-нибудь места, - что его внутренне мучило; промачивал ноги, мок под
дождем и, наконец, слег в постель, с которой не вставал уже более... Он умер
в глубокую осень, в конце октября месяца."..."
"..."Похоронами распорядилась сама Анна Федоровна. Купили гроб простой-
простой и наняли ломового извозчика. В обеспечение издержек Анна Федоровна
захватила все книги и все вещи покойного. Старик с ней спорил, шумел, отнял
у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда
мог, носился с ними все три дни и даже не расстался с ними и тогда, когда
нужно было идти в церковь. Все эти дни он был как беспамятный, как одурелый
и с какою-то странною заботливостию все хлопотал около гроба: то оправлял
венчик на покойнике, то зажигал и снимал свечи. Видно было, что мысли его ни
на чем не могли остановиться порядком. Ни матушка, ни Анна Федоровна не были
в церкви на отпевании. Матушка была больна, а Анна Федоровна совсем было уж
собралась, да поссорилась со стариком Покровским и осталась. Была только
одна я да старик. Во время службы на меня напал какой-то страх - словно
предчувствие будущего. Я едва могла выстоять в церкви. Наконец, гроб
закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. Я проводила его только
до конца улицы. Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал;
плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не
остановился поднять ее. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер;
изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды и с
плачем перебегал с одной стороны телеги на другую. Полы его ветхого сюртука
развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчали книги; в руках
его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался. Прохожие
снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедного
старика. Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его
останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался
вдогонку за гробом."..."
1845 г.
^TМ. Л. МИХАЙЛОВ - СТАРЫЕ КНИГИ^U
Apr'es le plaisir de posseder des
livres, il n'y en a guere de plus doux que celui d'en
parler, et de communiquer аи public ces
innocentes richesses de la pensee qu'on
acquiert dans la culture des lettres.
Charles Nodier
Охотники до чужих книг. - Книжные враги. - Зачитыванье книг. -
Библиотаф, описанный Ла-Брюйером. - Библиоманы: граф д'Этре и Булар. - О
назначении библиотек. - Частные и общественные библиотеки. - Старая русская
библиотека. Романы старые и романы новые. - Анекдот о Суворове. - О значении
библиографии. - Кто истинный библиограф? - Библиомания. - Коллекторы и
библиоманы. - Переплеты. Собиратель драматических пьес. - О происхождении
библиомании. - Первые строки о книжном деле на русском языке. - VIII книг о
изобретателях вещей. - Старая орфография. - Опечатки и история их. - Старый
шрифт и мнение о нем Тредиаковского. - Кто таком был Почидор Виргилий? -
Содержание его сочинения. Новый перевод, изданный Новиковым.
Если у вас есть какая-нибудь, хоть маленькая, библиотека, или если даже
вы обладаете таким незначительным количеством томов, что их и библиотекой
назвать нельзя, то вы, конечно, очень хорошо знаете, сколько на белом свете
охотников до чужих книг. Сердце не камень - и вы ссужаете приятелю просимую
им книгу. Уже не в том виде, в каком вышла от вас, возвращается она домой:
переплет и цел, но на нем пятно; листы и все, да у некоторых распустились
нитки, связывающие их; а сколько загнутых углов, сколько отметок ногтем на
полях! Дайте эту книгу другому, третьему приятелю - то ли еще будет? Каждый
прочтет ее - и вместе с тем попортит, хотя, может быть, и невольно. Кроме
того, очень может случиться, что и у этих господ есть приятели, постоянно
пользующиеся чужими книгами; опять-таки сердце не камень - и книга ваша
попала в четвертые, в пятые руки. Понятно, какова будет она, когда явится
под сень вашего книжного шкафа. Переплет уже отстал; листы плохо держатся, а
некоторых, смотришь, и вовсе нет; большая часть уголков, столько раз
загибавшихся, отвалилась; поля были прежде исчерчены только ногтями, теперь
они украшены заметками карандашом и даже (о, ужас!) пером; один листок
прожжен сигарой, на другом следы кофе. Книга никуда не годится. Недаром
известный французский библиограф Пеньо к числу книжных врагов, вместе с
крысами, червями и пылью, относит и людей, продовольствующих себя чужими
книгами.
И хорошо еще, если ссуженная вами книга дойдет снова До вас, хоть и в
сильно растрепанном виде; а то ведь очень легко может статься, что ее совсем
зачитают. Гривенник, который у вас заняли, постараются вам при первом случае
отдать; книгу же... ведь книга не деньги, хоть и стоит их. "NN не платит мне
долга" - нехорошо. "NN зачитал мою книгу" - ничего. Впрочем, надо и то
сказать: часто у зачитанной книги и концы в воде. Вы отдали ее А., А. отдал
Б., тот В., потом попала она к Г. или к Д. - уж и сам В. хорошенько не
помнит... ищите тут ее! И кто зачитал - неизвестно; просто зачитали. Ни на
одном языке нет слова, которое выражало бы так грациозно понятие,
заключающееся в слове зачитать', это свидетельствует как нельзя лучше о
гибкости русского языка.
На все это могут мне возразить: "Так вы хотите, чтобы книги стояли у
вас неприкосновенно на полке, чтобы никто ими не пользовался? Чем же вы
лучше Плюшкина, которому, верно, не станете писать панегирика?" Нет, я очень
хорошо помню басню о собаке, лежащей на сене, которого она не ест сама и не
даст есть подходящей к нему корове; я терпеть не могу Плюшкиных, на которых
метит эта басня; я не библиотаф, не погребатель книг... Если моими книгами
не пользуется всякий, из этого, смею думать, вовсе нельзя заключить, чтобы
ими не пользовался никто.
"Вот господин (говорит Ла-Брюйер в своих знаменитых "Характерах"),
который осуждает людей, пускающихся от скуки или из любопытства в дальние
странствия, не ведущих ни дневника, ни записок, не имеющих при себе и
записной книжки: они едут посмотреть свет и ничего не видят или забывают,
что видели; они хотят узнать только, какие где новые башни, новые
колокольни, да переправиться через реки, которые называются не Сеной, не
Лоарой; они оставляют отечество ради удовольствия возвратиться домой, желают
быть в отсутствии, чтобы в один прекрасный день о них говорили как о
приезжих издалека. Сатирик этот рассуждает справедливо, и его охотно
слушаешь.
Но когда он присовокупляет, что книги научают лучше всяких путешествий,
и словами дает мне понять, что у него есть библиотека, то мне хочется
взглянуть на эту библиотеку. Я отправляюсь к нему в дом; он встречает меня
на лестнице, и я тут еще начинаю чувствовать упадок сил от запаха черного
сафьяна, которым облечены все его книги; тщетно трубит он мне в уши, желая
оживить меня, что книги его все с золотым обрезом, все вытиснены золотом и
издания все хорошие; тщетно именует он лучшие одну за другой, тщетно
говорит, что галерея его полна, кроме двух, трех мест, расписанных, впрочем,
с таким искусством, что зрение обманывается и принимает эту живопись за
настоящие книги, расставленные на полках; тщетно прибавляет он, что сам
никогда не читает, что даже нога его не бывает в этой галерее, что он пойдет
туда в угождение мне: я благодарю его за любезность и, так же как и он сам,
вовсе не имею желания посещать его кожевню, которую он называет библиотекой".
Если бы все частные библиотеки составлялись так и имели такое
назначение, то, конечно, зачитывание можно было бы вменить в обязанность
всем читателям; но, говоря о библиотеках как источниках знания, можно не
брать в расчет невежд или мономанов?
А нельзя между тем не сознаться, что книжное сумасшествие, или
Библиомания {Библиомания - слово довольно новое; оно составлено из греческих
слов: библос-книга и мания - помешательство. - Примеч. автора.}, со времен
описанного Ла-Брюйером чудака сделала большие успехи.
Граф д'Этре, о котором рассказывает Сен-Симон в своих "Записках", не
единственный экземпляр библиомана, не только никогда не развертывающего
покупаемых им книг, но даже оставляющего их в связках так, как они
привозились или приносились от книгопродавцев: граф сваливал тюки
приобретаемых им книг в помещение, отведенное для этого сестрою его в отели
Лувоа, - и, как вы думаете, сколько томов было таким образом брошено без
всякого употребления, без всякой пользы?.. Шутка сказать - пятьдесят две
тысячи томов!
Хорош был также некто Булар (Boulard), который загромоздил целый дом -
целый дом, от чердака до погреба - несколькими сотнями тысяч томов... И у
этого милого человека многое множество книг оставалось в тюках. Когда он
наконец расстался со своими книгами, в которых не имел ни малейшей нужды, то
есть когда умер, каталог библиотеки его составил пять томов в осьмушку и в
нем 25 000 нумеров; а еще какое множество дублетов не вошло в этот каталог.
Одного полного собрания сочинений Расина было в библиотеке Булара до
двадцати изданий.
Говоря о неприятности ссужать книги, я имел в виду не Буларов и не
графов д'Этре, а небольшие библиотеки частных лиц - преимущественно ученых и
литераторов. Такие библиотеки заводятся обыкновенно сообразно с родом
занятий их владельцев, и в них разве как роскошь допускаются книги, не
имеющие прямого отношения к главному предмету. В библиотеке историка вы,
конечно, не найдете сочинений Дюма и Сю, хотя он, может быть, и читал их;
филолог не станет покупать трактатов об астрономии, хоть и не чужда ему
"звездная книга"; Бальзакова "Человеческая комедия" или многотомный Диккенс,
открытые вами на полке математика, рядом с диссертациею о теории
вероятностей или об исчезании тригонометрических строк, может быть несколько
удивили бы вас, хотя математик, не знающий о Бальзаке и Диккенсе, тоже
удивителен; отсутствие же этих двух писателей в ряду книг романиста было бы
так же странно, как присутствие в числе их таблиц логарифмов. Не всякий,
разумеется, имеет средства приобретать все книги по предмету своих знаний;
но всякий более или менее старается иметь хотя главные пособия, а без
некоторых справочных книг нет никакой возможности обходиться.
Как, например, человеку, посвятившему себя изучению русской истории, не
иметь постоянно на столе своем Карамзина или русскому библиографу -
Сопикова?.. И вдруг у вас зачитали шестой том "Истории государства
российского", зачитали третью часть "Опыта российской библиографии". Положим
даже, что и не зачитали; но этих книг нет у вас именно в ту минуту, когда
они нужны вам (а нужны они во время занятия чуть ли не каждую минуту): вы
должны бросить работу и ждать, как у моря погоды, возвращения книг.