На меня, например, самое сильное впечатление производят сны, в которых
поднимается далекое детство, и в неясном тумане встают уже сейчас
несуществующие лица, тем более дорогие, как все безвозвратно утраченное. Я
долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно
уже в могиле. И какие все милые, дорогие лица! Кажется, чего бы ни дал,
чтобы хоть издали взглянуть на них, услышать знакомый голос, пожать их руки
и еще раз вернуться к далекому-далекому прошлому. Мне начинает казаться, что
эти молчаливые тени чего-то требуют от меня. Ведь я столько обязан этим
бесконечно дорогим для меня людям.
Но в радужной перспективе детских воспоминании живыми являются не одни
люди, а и те неодушевленные предметы, которые так или иначе были связаны с
маленькой жизнью начинающего маленького человека. И сейчас я думаю о них,
как о живых существах, снова переживая впечатления и ощущения далекого
детства.
В этих немых участниках детской жизни на первом плане, конечно, стоит
детская книжка с картинками.. Это была та живая нить, которая выводила из
детской комнаты и соединяла с остальным миром. Для меня до сих пор каждая
детская книжка является чем-то живым потому что она пробуждает детскую душу,
направляет детские мысли по определенному руслу и заставляет биться детское
сердце вместе с миллионами других детских сердец. Детская книга - это
весенний солнечный луч, который заставляет пробуждаться дремлющие силы
детской души и вызывает рост брошенных на эту благодарную почву семян. Дети
благодаря именно этой книжке сливаются в одну громадную духовную семью,
которая не знает этнографических и географических границ.
Здесь мне приходится сделать небольшое отступление именно, по поводу
современных детей, у которых приходится сплошь и рядом наблюдать полное
неуважение к книге. Растрепанные переплеты, следы грязных пальцев, загнутые
углы листов, всевозможные каракули на полях, - одним словом, в результате
получается книга-калека. Может быть, здесь виноваты большие, которые подают
живой пример своим детям. Спросите каждого библиотекаря, как его сердце
обливается кровью, когда у него на глазах совершенно новая книга
превращается в грязную тряпку. Кто пишет на полях нелепые замечания? Кто и
для какой цели вырывает из середины целые страницы? Вообще кому нужно
увечить книгу и безобразить ее? Особенно, конечно, страдают рисунки. В
лучшем случае, их вырывают "с мясом", а в худшем - портят пером, карандашом
и красками. Тут даже не простое неуважение к книге, а какое-то злобное
отношение к ней. Трудно понять причины всего этого, и можно допустить только
одно объяснение, именно, что нынче выходит слишком много книг, они
значительно дешевле и как будто потеряли настоящую цену среди других
предметов домашнего обихода. У нашего поколения, которое помнит дорогую
книгу, сохранилось особенное уважение к ней как к предмету высшего духовного
порядка, несущему в себе яркую печать таланта и святого труда.
<> 2 <>
Как сейчас вижу старый деревянный дом, глядевший на площадь пятью
большими окнами. Он был замечателен тем, что с одной стороны окна выходили в
Европу, а с другой - в Азию. Водораздел Уральских гор находился всего в
четырнадцати верстах.
- Вон те горы уже в Азии, - объяснял мне отец, показывая на
громоздившиеся к горизонту силуэты далеких гор. - Мы живем на самой
границе...
В этой "границе" заключалось для меня что-то особенно таинственное,
разделявшее два совершенно несоизмеримых мира. На востоке горы были выше и
красивее, но я любил больше запад, который совершенно прозаически заслонялся
невысокой горкой Кокурниковой. В детстве я любил подолгу сидеть у окна и
смотреть на эту гору. Мне казалось иногда, что она точно сознательно
загораживала собою все те чудеса, которые мерещились детскому воображению на
таинственном, далеком западе. Ведь все шло оттуда, с запада, начиная с
первой детской книжки с картинками... Восток не давал ничего, и в детской
душе просыпалась, росла и назревала таинственная тяга именно на запад.
Кстати, наша угловая комната, носившая название чайной, хотя в ней и не пили
чая, выходила окном на запад и заключала в себе заветный ключ к этому западу
и я даже сейчас думаю о ней, как думают о живом человеке, с которым связаны
дорогие воспоминания.
Душой этой чайной, если можно так выразиться являлся книжный шкаф. В
нем, как в электрической батарее, сосредоточилась неиссякаемая, таинственная
могучая сила, вызвавшая первое брожение детских мыслей И этот шкаф мне
кажется тоже живым существом. Его появление у нас составляло целое событие.
Мой отец, небогатый заводский священник, страстно любил книги и
затрачивал на них последние гроши. Но ведь для книг нужен шкаф, а это вещь
слишком дорогая да, кроме того, в нашем маленьком заводе не было и такого
столяра, который сумел бы его сделать. Пришлось шкаф заказать в соседнем
Тагильском заводе, составлявшем главный центр округа Демидовских заводов.
Когда шкаф был сделан, его нужно было привезти, а это тоже дело нелегкое.
Помню, как мы ждали несколько недель, прежде чем подвернулась подходящая
оказия. Его привезли зимой, вечером, в порожнем угольном коробе. Это было
уже настоящее торжество. В детстве я не знал другой вещи более красивой.
Представьте себе две тумбы, на них письменный стол, на нем две маленькие
тумбы, а на них уже самый шкаф с стеклянными дверками. Выкрашен он был в
коричневую краску и покрыт лаком, который, к общему нашему огорчению, скоро
растрескался и облупился благодаря плутовству мастера, пожалевшего масла на
краску. Но этот недостаток ни сколько не мешал нашему книжному шкафу быть
самой значительной вещью в свете - особенно, когда на его полках
разместились переплетенные томики сочинений Гоголя, Карамзина, Некрасова,
Кольцова, Пушкина и многих других авторов.
- Это наши лучшие друзья, - любил повторять отец, указывая на книги. -
И какие дорогие друзья... Нужно только подумать, сколько нужно ума, таланта
и знаний, чтобы написать книгу. Потом ее нужно издать, потом она должна
сделать далекий-далекий путь, пока попадет к нам, на Урал. Каждая книга
пройдет через тысячи рук, прежде чем встанет на полочку нашего шкафа.
Все это происходило в самом конце пятидесятых годов, когда в уральской
глуши не было еще и помину о железных дорогах и телеграфах, а почта
приходила с оказией. Не было тогда самых простых удобств, которых мы сейчас
даже не замечаем, как, например, самая обыкновенная керосиновая лампа. По
вечерам сидели с сальными свечами, которые нужно было постоянно "снимать",
то есть снимать нагар со светильни. Счет шел еще на ассигнации, и тридцать
копеек считались за рубль пять копеек. Самовары и ситцы составляли
привилегию только богатых людей. Газеты назывались ведомостями,
иллюстрированные издания почти отсутствовали, за исключением двух-трех, да и
то с такими аляповатыми картинками, каких не решатся сейчас поместить в
самых дешевых книжонках. Одним словом, книга еще не представляла необходимой
части ежедневного обихода, а некоторую редкость и известную роскошь.
<> 3 <>
Как все это было давно и вместе с тем точно все было вчера.
Каких-нибудь сорок лет - и все кругом изменилось. В какую глушь сейчас не
проходят великолепные иллюстрированные издания необыкновенной дешевизны? Где
вы не встретите иллюстрированный журнал, иллюстрированную детскую книжку или
детский журнал?
Наша библиотека была составлена из классиков, и в ней - увы! - не было
ни одной детской книжки... В своем раннем детстве я даже не видал такой
книжки. Книги добывались длинным путем выписывания из столиц или случайно
попадали при посредстве офеней-книгонош. Мне пришлось начать чтение прямо с
классиков, как дедушка Крылов, Гоголь, Пушкин, Гончаров и т. д. Первую
детскую книжку с картинками я увидел только лет десяти, когда к нам на завод
поступил новый заводский управитель из артиллерийских офицеров, очень
образованный человек. Как теперь помню эту первую детскую книжку, название
которой я, к сожалению, позабыл. Зато отчетливо помню помещенные в ней
рисунки, особенно живой мост из обезьян и картины тропической природы. Лучше
этой книжки потом я, конечно, не встречал.
В нашей библиотеке первой детской книжкой явился "Детский мир"
Ушинского. Эту книгу пришлось выписывать из Петербурга, и мы ждали ее каждый
день в течение чуть не трех месяцев. Наконец, она явилась и была, конечно, с
жадностью прочитана от доски до доски. С этой книги началась новая эра. За
ней явились рассказы Разина, Чистякова и другие детские книги. Моей любимой
книжкой сделались рассказы о завоевании Камчатки. Я прочитал ее десять раз и
знал почти наизусть. Нехитрые иллюстрации дополнялись воображением. Мысленно
я проделывал все геройские подвиги казаков-завоевателей, плавал в легких
алеутских байдарках, питался гнилой рыбой у чукчей, собирал гагачий пух по
скалам и умирал от голода, когда умирали алеуты, чукчи и камчадалы. С этой
книжки путешествия сделались моим любимым чтением, и любимые классики на
время были забыты. К этому времени относится чтение "фрегата Паллады"
Гончарова. Я с нетерпением дожидался вечера, когда мать кончала дневную
работу и усаживалась к столу с заветной книгой. Мы путешествовали уже
вдвоем, деля поровну опасности и последствия кругосветного путешествия. Где
мы ни были, чего ни испытали, и плыли все вперед и вперед, окрыленные жаждой
видеть новые страны, новых людей и неизвестные нам формы жизни. Встречалось,
конечно, много неизвестных мест и непонятных слов; но эти подводные камни
обходились при помощи словаря иностранных слов и распространенных
толкований.
<> 1 <>
Лет до восьми моя жизнь с братом, который был старше меня года на два,
не выходила зимой из границ комнаты, а летом - двора, небольшого садика и
огорода. "Улица" для нас еще не существовала, и мы видели ее только из окна
или проходили по ней под конвоем няни. Благодаря комнатному воспитанию мы
росли бледненькими и слабенькими господскими детками, которые отличались
послушанием и боялись всего, что выходило за пределы нашего дома.
Товарищество, впрочем, нахлынуло разом, когда мы начали ходить в
заводскую школу. Мы как-то сразу получили полную детскую свободу и сразу же
перестали бояться. Смелости и предприимчивости оказался даже излишний запас,
выражаясь в школьных драках и соответствующих возрасту шалостях. Я два раза
тонул, приходил домой с синяками, подвергался разным опасностям уже совсем
не по возрасту. Этот боевой период раннего детства совпадает с воспоминанием
о первом друге. Это был сын заводского служащего, бледнолицый, с
зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на губах. Его звали Костей. Я не
помню, чтобы этот мой первый друг хотя бы когда-нибудь рассердился, - он
вечно был весел и всегда улыбался. Милый Костя! Его давно нет на свете, и я
вспоминаю о нем с особенной любовью, как о родном и таком близком человеке,
которого не можешь отделить от самого себя.
В детской дружбе заложена какая-то таинственная сила, которая проходит
через всю остальную жизнь. Те кого мы любили в детстве, служат точно
путеводными маяками для остального жизненного пути. Моя встреча с Костей
окрасила не только мое детство, но и юность дорогими впечатлениями и первым
дорогим опытом. С ним вместе мы начали самостоятельную жизнь, именно ту
жизнь, которая начиналась за пределами детской комнаты, захватывала все
родное селение и потом увела на зеленый простор родных гор. Вместе с Костей
же явилась и новая книга.
- У меня отец все романы читает, - рассказывал Костя, коверкая
ударение. - И чем страшнее, тем лучше для него. Хочешь, почитаем вместе?
Есть "Черный ящик", "Таинственный монах", "Шапка юродивого, или
Трилиственник".
Я, конечно, согласился с величайшим удовольствием Отец Кости имел
привычку перечитывать свои любимые "романы" по нескольку раз, и книги имели
очень подержанный вид. А некоторые листки были точно изжеваны теленком. Из
всей этой библиотеки на меня произвел самое сильное и неизгладимое
впечатление знаменитый "Юрий Милославский" Загоскина. Для него я на время
забыл даже Гоголя и других классиков. Увы! Таких романов нынешние авторы уже
не пишут...
- Люблю почитать романы, - говорил отец Кости. - Только я по-своему
читаю... Меня, брат, никакой сочинитель не проведет. Я сперва прочитаю конец
романа, если все благополучно кончилось, ну, тогда я уж сначала за него
примусь. Учен я довольно... Прежде, бывало, читаешь-читаешь, а до конца
дочитал, - глядь, либо кого убили, либо кто умер. Нет, покорно благодарю!..
Я и без сочинителя знаю отлично, что все мы помрем. Мало ли горя кругом, а
тут еще в книге его вычитывай...
Его звали Романом Родионычем. Это был человек маленького роста, с
большой кудрявой головой. Он тоже вечно улыбался, как и Костя, - это была
фамильная черта. Вообще окружавшие мое детство люди отличались великим
добродушием, и я не помню ни одного злого человека, за исключением
нескольких старух раскольниц, злившихся, так сказать, по обязанности, чтобы
не проявить по отношению к нам, ребятам, преступной бабьей слабости. Роман
Родионыч всегда находился в прекрасном расположении духа, а когда впадал в
отличное, то декламировал удивительнейшие стихи:
Людвиг, говорят,
В один миг, говорят,
Все постиг, говорят,
Пить хотел, говорят,
Не умел, говорят,
И пропал, говорят ..
Откуда такие стихи и какой сочинитель их сочинил, - покрыто мраком
неизвестности.
Роман Родионыч, как я уже сказал, был заводский служащий и занимал
должность запасчика, то есть заведовал амбарами с хлебом, овсом и разными
другими материалами, как сальные свечи, веревки, кожи и проч. Наш завод хотя
и был небольшой, но служащих было достаточно. Они все были из крепостных и
образование получили в заводской школе. Дальнейшее образование шло "своим
умом" и почерпалось главным образом из случайно попадавшихся под руки книг.
Мы сейчас слишком привыкли к книге, чтобы хотя приблизительно оценить
ту громадную силу, которую она представляет. Важнее всего то, что эта сила,
в форме странствующей книги в коробке офени, сама приходила уже в то далекое
время к читателю и, мало того, приводила за собой другие книги, - книги
странствуют по свету семьями, и между ними сохраняется своя родовая связь. Я
сравнил бы эти странствующие книги с перелетными птицами, которые приносят с
собой духовную весну. Можно подумать, что какая-то невидимая рука какого-то
невидимого гения разносила эту книгу по необъятному простору Руси, неустанно
сея "разумное, доброе, вечное". Да, сейчас легко устроить домашнюю
библиотеку из лучших авторов, особенно благодаря иллюстрированным изданиям;
но книга уже пробила себе дорогу в самую глухую пору, в доброе старое время
ассигнаций, сальных свечей и всякого движения родным "гужом". Здесь нельзя
не помянуть добрым словом старинного офеню-книгоношу, который, как вода,
проникал в каждую скважину. Для нас, детей, его появление в доме являлось
настоящим праздником. Он же руководил и выбором книг и давал, в случае
нужды, необходимые объяснения.
Помню, как один старичок офеня разрешил вопрос об ударении над словом
роман.
- РомАн - это имя, а рОман - книга.
- Вот-вот, это самое, - почему-то торжествовал добрейший Роман
Родионыч. - Тогда и не различить бы, который роман - человек, а который
роман - книга. И меня бы с книгой стали смешивать...
Один из таких офеней лично мне невольно доставил большое огорчение. Как
все дети, я очень любил рисовать, а у него в коробе среди других сокровищ
оказался атлас для самообучения рисованию. Вся беда была в том, что он стоил
целых два рубля - сумма, по тогдашнему счету и по нашему бюджету, громадная
- целых шесть рублей, если считать на ассигнации.
- Нет, не могу, - заявил отец. - Если рубль, то еще можно, а двух
рублей нет.
Я отлично понимал, что значит слово "нет", и не настаивал. Так атлас и
ушел в коробе офени к другому, более счастливому покупателю, а мне его жаль
даже сейчас. Уж очень хотелось учиться рисовать, а учиться было не по чему.
Мы с Костей принялись копировать плохие гравюры из "Живописного обозрения",
возмущаясь их аляповатостью.
<> 2 <>
Нужно сказать, что библиотека Романа Родионыча была очень маленькая, и
книги сошлись в ней совершенно случайно, как встречаются незнакомые люди
где-нибудь в вагоне. Исчерпав этот запас, мы с Костей начали отыскивать
книги в других домах. Конечно, у управителя книг было много, но мы не
решались быть назойливыми. Оказалось, что рядом с нашим домом находилось
целое книгохранилище.
В раннем детстве всей медициной у нас заведовал худенький старичок,
заводский фельдшер Леонтий Ефимыч. С этим именем у меня связаны воспоминания
о первом знакомстве с разными порошками от кашля, детскими "микстурками",
припарками и целой коллекцией всевозможных мазей. Не было такой бохезни, от
которой у Леонтия Ефимыча не нашлась бы соответствующая ей "микстурка", мазь
или припарки. И, право, дело шло совсем недурно, а главное, как-то
добродушно. Уже одно появление в доме Леонтия Ефимыча вносило известное
успокоение, точно он являлся живым олицетворением всех целебных сил.
- Горлышко болит? Кашелек легкий? - ласково спрашивал он, щупая пульс.
- А ну-ка, покажи язык... Так так, легонький жарок.. А мы его микстуркой
прогоним да малинки выпить на ночь, да маслицем грудку растереть.
В чайной или гостиной в это время появлялась уже домашняя "закусочка".
Леонтий Ефимыч выпивал "рюмочку водочки", закусывал "ломтиком колбаски",
принявшей от времени окаменелый вид (знаменитая углицкая колбаса, или
по-сибирски "сапажу"), потирал руки, улыбался и повторял:
- Ничего, ничего.. А мы микстуркой да маслицем, о то можно будет и
горчичничек. Да, мы шутить не любим...
У меня осталось относительно заводских фельдшеров самое теплое
воспоминание. Право, они лечили недурно а главное - не запугивали и не
говорили страшных ученых слов. Существование бактерий тогда, конечно никто
еще и не подозревал, но кипяченая вода прописывалась при малейшем
заболевании немедленно, как это делается и сейчас. Я в эту пору детства не
видел ни одного доктора, и только слышал, что есть какой-то доктор в Тагиле,
который спит на сене и питается исключительно одними пирогами с морковью.
Добродушного Леонтия Ефимовича сменил не менее добродушный фельдшер
Александр Петрович, походивший наружностью на доброго старого немца: лицо
всегда гладкое, выбритое, на висках аккуратно завитые букольки, в руках
табакерка. Своим появлением на заводе Александр Петрович произвел даже
известную сенсацию.
- Александр Петрович был в Петербурге, - объяснил нам с Костей Роман
Родионыч. - Да. Его голой рукой не бери.
"Человек, который был в Петербурге", для меня являлся окруженным
известным ореолом, и я долго не мог привыкнуть к этой мысли. Мне все
казалось, что Александр Петрович непременно сделает что-нибудь такое, чего
никогда не могут сделать люди, не бывавшие в Петербурге, или по крайней мере
он должен думать что-нибудь такое, о чем не снилось всем нам. Дальше мне
казалось, что он даже и свою немецкую наружность тоже вывез из Петербурга
как вывозят оттуда всевозможные чудеса и редкости. Впрочем, метод лечения у
Александра Петровича был таким же, как и у не бывавшего никогда в Петербурге
Леонтия Ефимыча, с той разницей, что когда Александр Петрович входил в нашу
детскую, то с ним вместе появлялась какая-то специальная атмосфера,
пропитанная анисовым маслом и еще какими-то мудреными аптекарскими специями.
Моему детскому воображению казалось, что это именно настоящий ученый запах,
и я проникался еще большим уважением к "человеку, который был в Петербурге".
Вот у этого Александра Петровича мы и открыли целый склад книг,
вместилищем для которых служил громадный старинный комод с медными скобками.
Мы с Костей накинулись на это сокровище, как мыши на крупу, и на первых же
шагах выкопали из праха забвения самого Аммалат-Бека.
В течение нескольких месяцев мы просто бредили этой книгой и при
встречах здоровались горской песней
Аллага-аллагу!
Слава нам, -
Смерть врагу!
Нами овладел особенный воинственный азарт и жажда славных подвигов. Мы
сделали деревянные шашки и кинжалы, оклеили их цветной бумагой и делали друг
перед другом свирепые лица, стараясь перещеголять друг друга в жестокости
настоящих лезгин, чеченцев и кабардинцев. Не довольствуясь декламацией, мы
распевали хором предсмертную песню горцев, так что нашим увлечением
заразился даже Роман Родионыч и раз заявил самым решительным образом:
- Эх, если бы не жена да не ребятишки - ушел бы на Кавказ воевать с
Шамилем. Ей-богу, ушел бы... Винтовку бы купил, кинжал, шашку и сделался бы
абреком.
- Да ведь Шамиль давно взят в плен, а абреками называются горцы, -
объясняли мы.
- Э, все равно! Ничего вы не понимаете. Один стихотворец, - только вот
фамилию забыл, - так он так сказал:
Гирей сидел, потупив взор,
Янтарь в устах его дымился.
Вот оно как... да! Одного Шамиля взяли, ну, другой остался. Как же
Кавказ и без Шамиля?.. Дудки!.. Скажи-ка вот это своими словами, и выйдет
чепуха: Гирей покурил табачку. Без Шамиля нельзя!..
"Сочинители" и "стихотворцы" составляли для нас неразрешимую загадку.
Кто они такие, где живут, как пишут свои книги? Мне почему-то казалось, что
этот таинственный, сочиняющий книги человек должен быть непременно сердитым
и гордым. Эта мысль меня огорчала, и я начинал чувствовать себя безнадежно
глупым
- Все книги генералы сочиняют, - уверял Роман Родионыч. - Меньше
генеральского чина не бывает, а то всякий будет писать!
Он ссылался в доказательство своих слов на портреты Карамзина и Крылова
- оба сочинителя были в звездах.
Мы с Костей все-таки усомнились в сочинительском генеральстве и
обратились за разрешением вопроса к Александру Петровичу, который должен был
знать все.
- Бывают и генералы, - ответил он довольно равнодушно, поправляя свои
букольки. - Отчего же не быть генералам?
- Все генералы?..
- Ну, где же всем быть... Есть и совсем простые, так вроде нас.
- Простые совсем, и сочиняют?
- И сочиняют, потому что кушать хотят. Зайдешь в Петербурге в книжный
магазин, так глаза разбегутся. До потолка все книги навалены, как у нас
дрова. Ежели бы все генералы писали, так от них на улице и проходу бы не
было. Совсем есть простые сочинители, и даже частенько голодом сидят...
Последнее уже совсем не вязалось с составившимся в наших головах
представлением о сочинителе. Выходило даже как будто и стыдно: мы вот читаем
его книжку, а сочинитель где-то там в Петербурге голодает. Ведь он для нас
старается и сочиняет, - и мы начинали чувствовать себя немного виноватыми.
- Не может этого быть, - решил Костя. - Наверно, тоже свое жалованье
получают...
Еще более неразрешимым вопросом являлось то, где в книге
действительность и где сочинительский вымысел. Роман Родионыч даже впадал по
этому поводу в уныние.
- Я недавно даже прослезился над романом, а если сочинитель-то наврал?
Может, этого и в помине не было, а я над его враньем реву... Я бы такого
враля взял бы и растерзал. Не обманывай публику, не плутуй... Ежели всякий
будет врать, так тогда и на свете нельзя будет жить.
Мы с Костей твердо верили, что в книге не может быть вранья, а описано
все, как было в действительности. Ведь это было бы ужасно, если бы и Юрий
Милославский и наш любимый герой Кирша, и Аммалат-Бек оказались только
сочинительской фантазией, нет, этого не может быть... Даже в учебниках, и в
тех все правда. Нашими любимыми учебниками были география Корнеля и всеобщая
история Лямо-Флери. Я и сейчас вспоминаю об этих милых друзьях с величайшей
благодарностью.
У себя в кладовой и в комоде Александра Петровича мы разыскали, между
прочим, много книг, совершение недоступных для нашего детского понимания.
Это быль все старинные книги, печатанные на толстой синей бумаге с
таинственными водяными знаками и переплетенные в кожу. От них веяло
несокрушимой силой, как от хорошо сохранившихся стариков. У меня с детства
проявилась любовь к такой старинной книге, и воображение рисовало
таинственного человека, который сто иль двести лет назад написал книгу,
чтобы я ее прочитал теперь. Этот загробный голос приводил меня в умиление а
дальше фантазия уже рисовала самостоятельный ряд картин: ведь этот древний
сочинитель был в свое время ребенком, играл и шалил, как и мы с Костей,
читал книжки сочинителей, которые жили задолго до него, и т. д. Почему же
именно вот этот мальчик сделался сочинителем и через сотни лет говорит со
мной, как бы говорил живой, а сотни, тысячи и миллионы других детей так и
остались в неизвестности, забыты, и никто не интересуется, что они думали,
чувствовали и делали.
- Это от бога, - объяснил Роман Родионыч.
- Почему же одному дано от бога, а другим не дано?
- Отвяжитесь... И птица перо в перо не родится.
В числе таинственных старых книг были такие, самое название которых
поднимается далекое детство, и в неясном тумане встают уже сейчас
несуществующие лица, тем более дорогие, как все безвозвратно утраченное. Я
долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно
уже в могиле. И какие все милые, дорогие лица! Кажется, чего бы ни дал,
чтобы хоть издали взглянуть на них, услышать знакомый голос, пожать их руки
и еще раз вернуться к далекому-далекому прошлому. Мне начинает казаться, что
эти молчаливые тени чего-то требуют от меня. Ведь я столько обязан этим
бесконечно дорогим для меня людям.
Но в радужной перспективе детских воспоминании живыми являются не одни
люди, а и те неодушевленные предметы, которые так или иначе были связаны с
маленькой жизнью начинающего маленького человека. И сейчас я думаю о них,
как о живых существах, снова переживая впечатления и ощущения далекого
детства.
В этих немых участниках детской жизни на первом плане, конечно, стоит
детская книжка с картинками.. Это была та живая нить, которая выводила из
детской комнаты и соединяла с остальным миром. Для меня до сих пор каждая
детская книжка является чем-то живым потому что она пробуждает детскую душу,
направляет детские мысли по определенному руслу и заставляет биться детское
сердце вместе с миллионами других детских сердец. Детская книга - это
весенний солнечный луч, который заставляет пробуждаться дремлющие силы
детской души и вызывает рост брошенных на эту благодарную почву семян. Дети
благодаря именно этой книжке сливаются в одну громадную духовную семью,
которая не знает этнографических и географических границ.
Здесь мне приходится сделать небольшое отступление именно, по поводу
современных детей, у которых приходится сплошь и рядом наблюдать полное
неуважение к книге. Растрепанные переплеты, следы грязных пальцев, загнутые
углы листов, всевозможные каракули на полях, - одним словом, в результате
получается книга-калека. Может быть, здесь виноваты большие, которые подают
живой пример своим детям. Спросите каждого библиотекаря, как его сердце
обливается кровью, когда у него на глазах совершенно новая книга
превращается в грязную тряпку. Кто пишет на полях нелепые замечания? Кто и
для какой цели вырывает из середины целые страницы? Вообще кому нужно
увечить книгу и безобразить ее? Особенно, конечно, страдают рисунки. В
лучшем случае, их вырывают "с мясом", а в худшем - портят пером, карандашом
и красками. Тут даже не простое неуважение к книге, а какое-то злобное
отношение к ней. Трудно понять причины всего этого, и можно допустить только
одно объяснение, именно, что нынче выходит слишком много книг, они
значительно дешевле и как будто потеряли настоящую цену среди других
предметов домашнего обихода. У нашего поколения, которое помнит дорогую
книгу, сохранилось особенное уважение к ней как к предмету высшего духовного
порядка, несущему в себе яркую печать таланта и святого труда.
<> 2 <>
Как сейчас вижу старый деревянный дом, глядевший на площадь пятью
большими окнами. Он был замечателен тем, что с одной стороны окна выходили в
Европу, а с другой - в Азию. Водораздел Уральских гор находился всего в
четырнадцати верстах.
- Вон те горы уже в Азии, - объяснял мне отец, показывая на
громоздившиеся к горизонту силуэты далеких гор. - Мы живем на самой
границе...
В этой "границе" заключалось для меня что-то особенно таинственное,
разделявшее два совершенно несоизмеримых мира. На востоке горы были выше и
красивее, но я любил больше запад, который совершенно прозаически заслонялся
невысокой горкой Кокурниковой. В детстве я любил подолгу сидеть у окна и
смотреть на эту гору. Мне казалось иногда, что она точно сознательно
загораживала собою все те чудеса, которые мерещились детскому воображению на
таинственном, далеком западе. Ведь все шло оттуда, с запада, начиная с
первой детской книжки с картинками... Восток не давал ничего, и в детской
душе просыпалась, росла и назревала таинственная тяга именно на запад.
Кстати, наша угловая комната, носившая название чайной, хотя в ней и не пили
чая, выходила окном на запад и заключала в себе заветный ключ к этому западу
и я даже сейчас думаю о ней, как думают о живом человеке, с которым связаны
дорогие воспоминания.
Душой этой чайной, если можно так выразиться являлся книжный шкаф. В
нем, как в электрической батарее, сосредоточилась неиссякаемая, таинственная
могучая сила, вызвавшая первое брожение детских мыслей И этот шкаф мне
кажется тоже живым существом. Его появление у нас составляло целое событие.
Мой отец, небогатый заводский священник, страстно любил книги и
затрачивал на них последние гроши. Но ведь для книг нужен шкаф, а это вещь
слишком дорогая да, кроме того, в нашем маленьком заводе не было и такого
столяра, который сумел бы его сделать. Пришлось шкаф заказать в соседнем
Тагильском заводе, составлявшем главный центр округа Демидовских заводов.
Когда шкаф был сделан, его нужно было привезти, а это тоже дело нелегкое.
Помню, как мы ждали несколько недель, прежде чем подвернулась подходящая
оказия. Его привезли зимой, вечером, в порожнем угольном коробе. Это было
уже настоящее торжество. В детстве я не знал другой вещи более красивой.
Представьте себе две тумбы, на них письменный стол, на нем две маленькие
тумбы, а на них уже самый шкаф с стеклянными дверками. Выкрашен он был в
коричневую краску и покрыт лаком, который, к общему нашему огорчению, скоро
растрескался и облупился благодаря плутовству мастера, пожалевшего масла на
краску. Но этот недостаток ни сколько не мешал нашему книжному шкафу быть
самой значительной вещью в свете - особенно, когда на его полках
разместились переплетенные томики сочинений Гоголя, Карамзина, Некрасова,
Кольцова, Пушкина и многих других авторов.
- Это наши лучшие друзья, - любил повторять отец, указывая на книги. -
И какие дорогие друзья... Нужно только подумать, сколько нужно ума, таланта
и знаний, чтобы написать книгу. Потом ее нужно издать, потом она должна
сделать далекий-далекий путь, пока попадет к нам, на Урал. Каждая книга
пройдет через тысячи рук, прежде чем встанет на полочку нашего шкафа.
Все это происходило в самом конце пятидесятых годов, когда в уральской
глуши не было еще и помину о железных дорогах и телеграфах, а почта
приходила с оказией. Не было тогда самых простых удобств, которых мы сейчас
даже не замечаем, как, например, самая обыкновенная керосиновая лампа. По
вечерам сидели с сальными свечами, которые нужно было постоянно "снимать",
то есть снимать нагар со светильни. Счет шел еще на ассигнации, и тридцать
копеек считались за рубль пять копеек. Самовары и ситцы составляли
привилегию только богатых людей. Газеты назывались ведомостями,
иллюстрированные издания почти отсутствовали, за исключением двух-трех, да и
то с такими аляповатыми картинками, каких не решатся сейчас поместить в
самых дешевых книжонках. Одним словом, книга еще не представляла необходимой
части ежедневного обихода, а некоторую редкость и известную роскошь.
<> 3 <>
Как все это было давно и вместе с тем точно все было вчера.
Каких-нибудь сорок лет - и все кругом изменилось. В какую глушь сейчас не
проходят великолепные иллюстрированные издания необыкновенной дешевизны? Где
вы не встретите иллюстрированный журнал, иллюстрированную детскую книжку или
детский журнал?
Наша библиотека была составлена из классиков, и в ней - увы! - не было
ни одной детской книжки... В своем раннем детстве я даже не видал такой
книжки. Книги добывались длинным путем выписывания из столиц или случайно
попадали при посредстве офеней-книгонош. Мне пришлось начать чтение прямо с
классиков, как дедушка Крылов, Гоголь, Пушкин, Гончаров и т. д. Первую
детскую книжку с картинками я увидел только лет десяти, когда к нам на завод
поступил новый заводский управитель из артиллерийских офицеров, очень
образованный человек. Как теперь помню эту первую детскую книжку, название
которой я, к сожалению, позабыл. Зато отчетливо помню помещенные в ней
рисунки, особенно живой мост из обезьян и картины тропической природы. Лучше
этой книжки потом я, конечно, не встречал.
В нашей библиотеке первой детской книжкой явился "Детский мир"
Ушинского. Эту книгу пришлось выписывать из Петербурга, и мы ждали ее каждый
день в течение чуть не трех месяцев. Наконец, она явилась и была, конечно, с
жадностью прочитана от доски до доски. С этой книги началась новая эра. За
ней явились рассказы Разина, Чистякова и другие детские книги. Моей любимой
книжкой сделались рассказы о завоевании Камчатки. Я прочитал ее десять раз и
знал почти наизусть. Нехитрые иллюстрации дополнялись воображением. Мысленно
я проделывал все геройские подвиги казаков-завоевателей, плавал в легких
алеутских байдарках, питался гнилой рыбой у чукчей, собирал гагачий пух по
скалам и умирал от голода, когда умирали алеуты, чукчи и камчадалы. С этой
книжки путешествия сделались моим любимым чтением, и любимые классики на
время были забыты. К этому времени относится чтение "фрегата Паллады"
Гончарова. Я с нетерпением дожидался вечера, когда мать кончала дневную
работу и усаживалась к столу с заветной книгой. Мы путешествовали уже
вдвоем, деля поровну опасности и последствия кругосветного путешествия. Где
мы ни были, чего ни испытали, и плыли все вперед и вперед, окрыленные жаждой
видеть новые страны, новых людей и неизвестные нам формы жизни. Встречалось,
конечно, много неизвестных мест и непонятных слов; но эти подводные камни
обходились при помощи словаря иностранных слов и распространенных
толкований.
<> 1 <>
Лет до восьми моя жизнь с братом, который был старше меня года на два,
не выходила зимой из границ комнаты, а летом - двора, небольшого садика и
огорода. "Улица" для нас еще не существовала, и мы видели ее только из окна
или проходили по ней под конвоем няни. Благодаря комнатному воспитанию мы
росли бледненькими и слабенькими господскими детками, которые отличались
послушанием и боялись всего, что выходило за пределы нашего дома.
Товарищество, впрочем, нахлынуло разом, когда мы начали ходить в
заводскую школу. Мы как-то сразу получили полную детскую свободу и сразу же
перестали бояться. Смелости и предприимчивости оказался даже излишний запас,
выражаясь в школьных драках и соответствующих возрасту шалостях. Я два раза
тонул, приходил домой с синяками, подвергался разным опасностям уже совсем
не по возрасту. Этот боевой период раннего детства совпадает с воспоминанием
о первом друге. Это был сын заводского служащего, бледнолицый, с
зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на губах. Его звали Костей. Я не
помню, чтобы этот мой первый друг хотя бы когда-нибудь рассердился, - он
вечно был весел и всегда улыбался. Милый Костя! Его давно нет на свете, и я
вспоминаю о нем с особенной любовью, как о родном и таком близком человеке,
которого не можешь отделить от самого себя.
В детской дружбе заложена какая-то таинственная сила, которая проходит
через всю остальную жизнь. Те кого мы любили в детстве, служат точно
путеводными маяками для остального жизненного пути. Моя встреча с Костей
окрасила не только мое детство, но и юность дорогими впечатлениями и первым
дорогим опытом. С ним вместе мы начали самостоятельную жизнь, именно ту
жизнь, которая начиналась за пределами детской комнаты, захватывала все
родное селение и потом увела на зеленый простор родных гор. Вместе с Костей
же явилась и новая книга.
- У меня отец все романы читает, - рассказывал Костя, коверкая
ударение. - И чем страшнее, тем лучше для него. Хочешь, почитаем вместе?
Есть "Черный ящик", "Таинственный монах", "Шапка юродивого, или
Трилиственник".
Я, конечно, согласился с величайшим удовольствием Отец Кости имел
привычку перечитывать свои любимые "романы" по нескольку раз, и книги имели
очень подержанный вид. А некоторые листки были точно изжеваны теленком. Из
всей этой библиотеки на меня произвел самое сильное и неизгладимое
впечатление знаменитый "Юрий Милославский" Загоскина. Для него я на время
забыл даже Гоголя и других классиков. Увы! Таких романов нынешние авторы уже
не пишут...
- Люблю почитать романы, - говорил отец Кости. - Только я по-своему
читаю... Меня, брат, никакой сочинитель не проведет. Я сперва прочитаю конец
романа, если все благополучно кончилось, ну, тогда я уж сначала за него
примусь. Учен я довольно... Прежде, бывало, читаешь-читаешь, а до конца
дочитал, - глядь, либо кого убили, либо кто умер. Нет, покорно благодарю!..
Я и без сочинителя знаю отлично, что все мы помрем. Мало ли горя кругом, а
тут еще в книге его вычитывай...
Его звали Романом Родионычем. Это был человек маленького роста, с
большой кудрявой головой. Он тоже вечно улыбался, как и Костя, - это была
фамильная черта. Вообще окружавшие мое детство люди отличались великим
добродушием, и я не помню ни одного злого человека, за исключением
нескольких старух раскольниц, злившихся, так сказать, по обязанности, чтобы
не проявить по отношению к нам, ребятам, преступной бабьей слабости. Роман
Родионыч всегда находился в прекрасном расположении духа, а когда впадал в
отличное, то декламировал удивительнейшие стихи:
Людвиг, говорят,
В один миг, говорят,
Все постиг, говорят,
Пить хотел, говорят,
Не умел, говорят,
И пропал, говорят ..
Откуда такие стихи и какой сочинитель их сочинил, - покрыто мраком
неизвестности.
Роман Родионыч, как я уже сказал, был заводский служащий и занимал
должность запасчика, то есть заведовал амбарами с хлебом, овсом и разными
другими материалами, как сальные свечи, веревки, кожи и проч. Наш завод хотя
и был небольшой, но служащих было достаточно. Они все были из крепостных и
образование получили в заводской школе. Дальнейшее образование шло "своим
умом" и почерпалось главным образом из случайно попадавшихся под руки книг.
Мы сейчас слишком привыкли к книге, чтобы хотя приблизительно оценить
ту громадную силу, которую она представляет. Важнее всего то, что эта сила,
в форме странствующей книги в коробке офени, сама приходила уже в то далекое
время к читателю и, мало того, приводила за собой другие книги, - книги
странствуют по свету семьями, и между ними сохраняется своя родовая связь. Я
сравнил бы эти странствующие книги с перелетными птицами, которые приносят с
собой духовную весну. Можно подумать, что какая-то невидимая рука какого-то
невидимого гения разносила эту книгу по необъятному простору Руси, неустанно
сея "разумное, доброе, вечное". Да, сейчас легко устроить домашнюю
библиотеку из лучших авторов, особенно благодаря иллюстрированным изданиям;
но книга уже пробила себе дорогу в самую глухую пору, в доброе старое время
ассигнаций, сальных свечей и всякого движения родным "гужом". Здесь нельзя
не помянуть добрым словом старинного офеню-книгоношу, который, как вода,
проникал в каждую скважину. Для нас, детей, его появление в доме являлось
настоящим праздником. Он же руководил и выбором книг и давал, в случае
нужды, необходимые объяснения.
Помню, как один старичок офеня разрешил вопрос об ударении над словом
роман.
- РомАн - это имя, а рОман - книга.
- Вот-вот, это самое, - почему-то торжествовал добрейший Роман
Родионыч. - Тогда и не различить бы, который роман - человек, а который
роман - книга. И меня бы с книгой стали смешивать...
Один из таких офеней лично мне невольно доставил большое огорчение. Как
все дети, я очень любил рисовать, а у него в коробе среди других сокровищ
оказался атлас для самообучения рисованию. Вся беда была в том, что он стоил
целых два рубля - сумма, по тогдашнему счету и по нашему бюджету, громадная
- целых шесть рублей, если считать на ассигнации.
- Нет, не могу, - заявил отец. - Если рубль, то еще можно, а двух
рублей нет.
Я отлично понимал, что значит слово "нет", и не настаивал. Так атлас и
ушел в коробе офени к другому, более счастливому покупателю, а мне его жаль
даже сейчас. Уж очень хотелось учиться рисовать, а учиться было не по чему.
Мы с Костей принялись копировать плохие гравюры из "Живописного обозрения",
возмущаясь их аляповатостью.
<> 2 <>
Нужно сказать, что библиотека Романа Родионыча была очень маленькая, и
книги сошлись в ней совершенно случайно, как встречаются незнакомые люди
где-нибудь в вагоне. Исчерпав этот запас, мы с Костей начали отыскивать
книги в других домах. Конечно, у управителя книг было много, но мы не
решались быть назойливыми. Оказалось, что рядом с нашим домом находилось
целое книгохранилище.
В раннем детстве всей медициной у нас заведовал худенький старичок,
заводский фельдшер Леонтий Ефимыч. С этим именем у меня связаны воспоминания
о первом знакомстве с разными порошками от кашля, детскими "микстурками",
припарками и целой коллекцией всевозможных мазей. Не было такой бохезни, от
которой у Леонтия Ефимыча не нашлась бы соответствующая ей "микстурка", мазь
или припарки. И, право, дело шло совсем недурно, а главное, как-то
добродушно. Уже одно появление в доме Леонтия Ефимыча вносило известное
успокоение, точно он являлся живым олицетворением всех целебных сил.
- Горлышко болит? Кашелек легкий? - ласково спрашивал он, щупая пульс.
- А ну-ка, покажи язык... Так так, легонький жарок.. А мы его микстуркой
прогоним да малинки выпить на ночь, да маслицем грудку растереть.
В чайной или гостиной в это время появлялась уже домашняя "закусочка".
Леонтий Ефимыч выпивал "рюмочку водочки", закусывал "ломтиком колбаски",
принявшей от времени окаменелый вид (знаменитая углицкая колбаса, или
по-сибирски "сапажу"), потирал руки, улыбался и повторял:
- Ничего, ничего.. А мы микстуркой да маслицем, о то можно будет и
горчичничек. Да, мы шутить не любим...
У меня осталось относительно заводских фельдшеров самое теплое
воспоминание. Право, они лечили недурно а главное - не запугивали и не
говорили страшных ученых слов. Существование бактерий тогда, конечно никто
еще и не подозревал, но кипяченая вода прописывалась при малейшем
заболевании немедленно, как это делается и сейчас. Я в эту пору детства не
видел ни одного доктора, и только слышал, что есть какой-то доктор в Тагиле,
который спит на сене и питается исключительно одними пирогами с морковью.
Добродушного Леонтия Ефимовича сменил не менее добродушный фельдшер
Александр Петрович, походивший наружностью на доброго старого немца: лицо
всегда гладкое, выбритое, на висках аккуратно завитые букольки, в руках
табакерка. Своим появлением на заводе Александр Петрович произвел даже
известную сенсацию.
- Александр Петрович был в Петербурге, - объяснил нам с Костей Роман
Родионыч. - Да. Его голой рукой не бери.
"Человек, который был в Петербурге", для меня являлся окруженным
известным ореолом, и я долго не мог привыкнуть к этой мысли. Мне все
казалось, что Александр Петрович непременно сделает что-нибудь такое, чего
никогда не могут сделать люди, не бывавшие в Петербурге, или по крайней мере
он должен думать что-нибудь такое, о чем не снилось всем нам. Дальше мне
казалось, что он даже и свою немецкую наружность тоже вывез из Петербурга
как вывозят оттуда всевозможные чудеса и редкости. Впрочем, метод лечения у
Александра Петровича был таким же, как и у не бывавшего никогда в Петербурге
Леонтия Ефимыча, с той разницей, что когда Александр Петрович входил в нашу
детскую, то с ним вместе появлялась какая-то специальная атмосфера,
пропитанная анисовым маслом и еще какими-то мудреными аптекарскими специями.
Моему детскому воображению казалось, что это именно настоящий ученый запах,
и я проникался еще большим уважением к "человеку, который был в Петербурге".
Вот у этого Александра Петровича мы и открыли целый склад книг,
вместилищем для которых служил громадный старинный комод с медными скобками.
Мы с Костей накинулись на это сокровище, как мыши на крупу, и на первых же
шагах выкопали из праха забвения самого Аммалат-Бека.
В течение нескольких месяцев мы просто бредили этой книгой и при
встречах здоровались горской песней
Аллага-аллагу!
Слава нам, -
Смерть врагу!
Нами овладел особенный воинственный азарт и жажда славных подвигов. Мы
сделали деревянные шашки и кинжалы, оклеили их цветной бумагой и делали друг
перед другом свирепые лица, стараясь перещеголять друг друга в жестокости
настоящих лезгин, чеченцев и кабардинцев. Не довольствуясь декламацией, мы
распевали хором предсмертную песню горцев, так что нашим увлечением
заразился даже Роман Родионыч и раз заявил самым решительным образом:
- Эх, если бы не жена да не ребятишки - ушел бы на Кавказ воевать с
Шамилем. Ей-богу, ушел бы... Винтовку бы купил, кинжал, шашку и сделался бы
абреком.
- Да ведь Шамиль давно взят в плен, а абреками называются горцы, -
объясняли мы.
- Э, все равно! Ничего вы не понимаете. Один стихотворец, - только вот
фамилию забыл, - так он так сказал:
Гирей сидел, потупив взор,
Янтарь в устах его дымился.
Вот оно как... да! Одного Шамиля взяли, ну, другой остался. Как же
Кавказ и без Шамиля?.. Дудки!.. Скажи-ка вот это своими словами, и выйдет
чепуха: Гирей покурил табачку. Без Шамиля нельзя!..
"Сочинители" и "стихотворцы" составляли для нас неразрешимую загадку.
Кто они такие, где живут, как пишут свои книги? Мне почему-то казалось, что
этот таинственный, сочиняющий книги человек должен быть непременно сердитым
и гордым. Эта мысль меня огорчала, и я начинал чувствовать себя безнадежно
глупым
- Все книги генералы сочиняют, - уверял Роман Родионыч. - Меньше
генеральского чина не бывает, а то всякий будет писать!
Он ссылался в доказательство своих слов на портреты Карамзина и Крылова
- оба сочинителя были в звездах.
Мы с Костей все-таки усомнились в сочинительском генеральстве и
обратились за разрешением вопроса к Александру Петровичу, который должен был
знать все.
- Бывают и генералы, - ответил он довольно равнодушно, поправляя свои
букольки. - Отчего же не быть генералам?
- Все генералы?..
- Ну, где же всем быть... Есть и совсем простые, так вроде нас.
- Простые совсем, и сочиняют?
- И сочиняют, потому что кушать хотят. Зайдешь в Петербурге в книжный
магазин, так глаза разбегутся. До потолка все книги навалены, как у нас
дрова. Ежели бы все генералы писали, так от них на улице и проходу бы не
было. Совсем есть простые сочинители, и даже частенько голодом сидят...
Последнее уже совсем не вязалось с составившимся в наших головах
представлением о сочинителе. Выходило даже как будто и стыдно: мы вот читаем
его книжку, а сочинитель где-то там в Петербурге голодает. Ведь он для нас
старается и сочиняет, - и мы начинали чувствовать себя немного виноватыми.
- Не может этого быть, - решил Костя. - Наверно, тоже свое жалованье
получают...
Еще более неразрешимым вопросом являлось то, где в книге
действительность и где сочинительский вымысел. Роман Родионыч даже впадал по
этому поводу в уныние.
- Я недавно даже прослезился над романом, а если сочинитель-то наврал?
Может, этого и в помине не было, а я над его враньем реву... Я бы такого
враля взял бы и растерзал. Не обманывай публику, не плутуй... Ежели всякий
будет врать, так тогда и на свете нельзя будет жить.
Мы с Костей твердо верили, что в книге не может быть вранья, а описано
все, как было в действительности. Ведь это было бы ужасно, если бы и Юрий
Милославский и наш любимый герой Кирша, и Аммалат-Бек оказались только
сочинительской фантазией, нет, этого не может быть... Даже в учебниках, и в
тех все правда. Нашими любимыми учебниками были география Корнеля и всеобщая
история Лямо-Флери. Я и сейчас вспоминаю об этих милых друзьях с величайшей
благодарностью.
У себя в кладовой и в комоде Александра Петровича мы разыскали, между
прочим, много книг, совершение недоступных для нашего детского понимания.
Это быль все старинные книги, печатанные на толстой синей бумаге с
таинственными водяными знаками и переплетенные в кожу. От них веяло
несокрушимой силой, как от хорошо сохранившихся стариков. У меня с детства
проявилась любовь к такой старинной книге, и воображение рисовало
таинственного человека, который сто иль двести лет назад написал книгу,
чтобы я ее прочитал теперь. Этот загробный голос приводил меня в умиление а
дальше фантазия уже рисовала самостоятельный ряд картин: ведь этот древний
сочинитель был в свое время ребенком, играл и шалил, как и мы с Костей,
читал книжки сочинителей, которые жили задолго до него, и т. д. Почему же
именно вот этот мальчик сделался сочинителем и через сотни лет говорит со
мной, как бы говорил живой, а сотни, тысячи и миллионы других детей так и
остались в неизвестности, забыты, и никто не интересуется, что они думали,
чувствовали и делали.
- Это от бога, - объяснил Роман Родионыч.
- Почему же одному дано от бога, а другим не дано?
- Отвяжитесь... И птица перо в перо не родится.
В числе таинственных старых книг были такие, самое название которых