И, неловко взяв папиросу, закурил дрожащими руками, отошел к
подоконнику и сел на него, загораживая желтый свет зари.
- А это что? - спросил Ивлев, наклоняясь к средней полке, на которой
лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенник, и
стояла шкатулка, углы которой были обделаны в серебро, потемневшее от
времени.
- Это так... В этой шкатулке ожерелье покойной матушки, - запнувшись,
но стараясь говорить небрежно, ответил молодой человек.
- Можно взглянуть?
- Пожалуйста... хотя оно ведь очень простое... вам не может быть
интересно...
И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких
голубых шариков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им при
взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было
быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что
зарябило в глазах от сердцебиения. Насмотревшись, Ивлев осторожно поставил
шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была крохотная, прелестно
изданная почти сто лет тому назад "Грамматика любви, или Искусство любить и
быть взаимно любимым".
- Эту книжечку я, к сожалению, не могу продать, - с трудом проговорил
молодой человек. - Она очень дорогая... они даже под подушку ее себе
клали...
- Но, может быть, вы позволите хоть посмотреть ее? - сказал Ивлев.
- Пожалуйста, - прошептал молодой человек.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его пристальным взглядом,
Ивлев стал медленно перелистывать "Грамматику любви". Она вся делилась на
Маленькие главы: "О красоте, о сердце, об уме, о знаках любовных, о
нападении и защищении, о размолвке и примирении, о любви платонической"...
Каждая глава состояла из коротеньких, изящных, порою очень тонких сентенций,
и некоторые из них были деликатно отмечены пером, красными чернилами.
"Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни, - читал Ивлев. - Разум наш
противоречит сердцу и не убеждает оного. - Женщины никогда не бывают так
сильны, как когда они вооружаются слабостью. - Женщину мы обожаем за то, что
она владычествует над нашей мечтой идеальной. - Тщеславие выбирает, истинная
любовь не выбирает. - Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень;
первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца:
прежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сердце наше делается
невольником любви навеки..." Затем шло "изъяснение языка цветов", и опять
кое-что было отмечено: "Дикий мак - печаль. Вересклед - твоя прелесть
запечатлена в моем сердце. Могильница - сладостные воспоминания. Печальный
гераний - меланхолия. Полынь - вечная горесть"... А на чистой страничке в
самом конце было мелко, бисерно написано теми же красными чернилами
четверостишие. Молодой человек вытянул шею, заглядывая в "Грамматику любви",
и сказал с деланной усмешкой:
- Это они сами сочинили...
Через полчаса Ивлев с облегчением простился с ним. Из всех книг он за
дорогую цену купил только эту книжечку. Мутно-золотая заря блекла в облаках
за полями, желто отсвечивала в лужах, мокро и зелено было в полях. Малый не
спешил, но Ивлев не понукал его. Малый рассказывал, что та женщина, которая
давеча гнала по лопухам индюшек, - жена дьякона, что молодой Хвощинский
живет с нею. Ивлев не слушал. Он все думал о Лушке, о ее ожерелье, которое
оставило в нем чувство сложное, похожее на то, какое испытал он когда-то в
одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой. "Вошла она
навсегда в мою жизнь!" - подумал он. И, вынув из кармана "Грамматику любви",
медленно перечитал при свете зари стихи, написанные на ее последней
странице.
Тебе сердца любивших скажут:
"В преданьях сладостных живи!"
И внукам, правнукам покажут
Сию Грамматику Любви.
Москва. Февраль. 1915
^TКНИГА^U
Лежа на гумне в омете, долго читал - и вдруг возмутило. Опять с раннего
утра читаю, опять с книгою в руках! И так изо дня в день, с самого детства!
Полжизни прожил в каком-то несуществующем мире, среди людей никогда не
бывших, выдуманных, волнуясь их судьбами, их радостями и печалями, как
своими собственными, до могилы связав себя с Авраамом и Исааком, с пелазгами
и этрусками, с Сократом и Юлием Цезарем, Гамлетом и Данте, Гретхен и Чацким,
Собакевичем и Офелией, Печориным и Наташей Ростовой! И как теперь
разобраться среди действительных и вымышленных спутников моего земного
существования? Как разделить их, как определить степени их влияния на меня?
Я читал, жил чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики,
лошади, мухи, шмели, птицы, облака - все жило своей собственной, настоящей
жизнью. И вот я внезапно почувствовал это и очнулся от книжного наваждения,
отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми
глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю - главное, чувствую что-то
необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое,
чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не
пишут как следует в книгах.
Пока я читал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно,
празднично; теперь все померкло, стихло. В небе мало-помалу собрались облака
и тучки, кое-где - особенно к югу - еще светлые, красивые, а к западу, за
деревней, за ее лозинами, дождевые, синеватые, скучные. Тепло, мягко пахнет
далеким полевым дождем. В саду поет одна иволга.
По сухой фиолетовой дороге, пролегающей между гумном и садом,
возвращается с погоста мужик. На плече белая железная лопата с прилипшим к
ней синим черноземом. Лицо помолодевшее, ясное. Шапка сдвинута с потного
лба.
- На своей девочке куст жасмину посадил! - бодро говорит он. - Доброго
здоровья. Все читаете, все книжки выдумываете?
Он счастлив. Чем? Только тем, что живет на свете, то есть совершает
нечто самое непостижимое в мире.
В саду поет иволга. Все прочее стихло, смолкло, даже петухов не слышно.
Одна она поет - не спеша выводит игривые трели. Зачем, для кого? Для себя
ли, для той ли жизни, которой сто лет живет сад, усадьба? А может быть, это
усадьба живет для ее флейтового пения?
"На своей девочке куст жасмину посадил". А разве девочка об этом знает'
Мужику кажется, что знает, и, может быть, он прав. Мужик к вечеру забудет об
этом кусте - для кого же он будет цвести? А ведь будет цвести, и будет
казаться, что недаром, а для кого-то и для чего-то.
"Все читаете, все книжки выдумываете". А зачем выдумывать? Зачем
героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь
показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что
прославлены! И вечная мука - вечно молчать, не говорить как раз о том, что
есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно
выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!
20 августа 1924
^TА.М.РЕМИЗОВ - КНИГА^U
Я не "библиофил" - и в том смысле, как это здесь понимается, я не раз
слышал среди русских, охотников до чтения: я не собираю книг, чтобы за
чтение брать деньги; и в настоящем значении, по Осоргину: мне совершенно не
важно, в скольких экземплярах издана книга, и чтобы непременно иметь номер
первый и, если можно, а, пожалуй, и желательно, единственный.
Книга - чтение, люблю читать, а самые отчаянные библиофилы, как
известно, только любуются и завидуют: всегда ведь найдется, имя его
произносится с ненавистью, у кого экземпляр первее. Книга - святыня,
исповедую "Вопрошания Кирика", нашу древнюю русскую память и завет, а
подлинный библиофил готов сжечь книгу, чтобы хранить у себя "бесспорно"
единственный экземпляр. Для меня книга - наука прежде всего, "источник
знания": не научит ли она меня уму-разуму? - ну, конечно, я не безразличен и
к ее "явлению": к буквам, строчкам и типографским находкам - буквенному
искусству. Для меня книга - и обстановка: только среди книг я нахожу себе
место, и в комнате без книг, как и посреди живой природы "под ветром", я
пропадаю - трудно сосредоточиться; правда, в саду я никогда и не пытался
писать, но в тюрьме - какие же там книги! или на кухне, под блестящими
глазами кастрюль на кухне, всякое бывало! и я прекрасно справлялся,
выходило: слова шли за мыслью и мысли бежали за словами; но должен сказать:
"положить душу за книгу!"... подумаю, но для библиофила - и думать нечего:
без книги библиофил как не существует и ради книги библиофил готов на все.
Начал я собирать с первой прочитанной, когда, не находя места от
переполнявших меня чувств - итог семилетия моей жизни, - я победил в себе
какой-то непонятный страх перед печатным словом, а затем и сам написал, как
пишется в книге, мой первый рассказ: "Убийца".
Первая книга, положившая основание нашему книжному собранию: "Рассказы"
Андрея Печерского, первое издание, в переплете и большой сохранности; книгу
купили на Сухаревке за двугривенный - цена корнет-а-пистона, погубившего
своим неожиданным вылетающим неприличным звуком мою музыкальную карьеру. И
это знаменательно: Андрей Печерский!
П. И. Мельников-Печерский, ученик Гоголя, не "оркестровый", как
Аксаков, Достоевский, Тургенев, Писемский, Щедрин, а "копиист", а между тем
от него я веду мое литературное родословие ("Посолонь"), считаю его своим
учителем при всем моем несозвучии с его искусственным "русским стилем", и
Андрей Белый (Б. Н. Бугаев), едва ли даже прочитавший "В лесах" и "На
горах", сам блестящий "копиист" Гоголя ("Серебряный голубь"), и, наконец,
Горький - в своем лучшем, что не может не остаться в русском слове: "Фома
Гордеев".
Второй книгой, тоже купленной на Сухаревке, оказался (ведь все
"случайно") Горбунов - за гривенник - цена турмана, из-за которого однажды
меня колотили - упустил! - смертным боем, норовя "под душку", и навсегда
вычеркнули из голубятников. И. И. Горбунов - и это тоже знаменательно!
Сцены Горбунова - репертуар нашего театра, я знал его наизусть, но
литературно он меня никак не тронул, оттолкнул: мне вообще чужда манера
"рассказчика"; у Горбунова она общая с "народным", прославившим Писемского
("Питерщик" и "Леший"); этот рассказчик всегда кого-то представляет и
"коверкает" (имитирует) - неловко слушать. От Горбунова пошел тот легко
усвояемый "русский стиль", который можно назвать "анекдотическим", любители
на такое всегда найдутся, но "русской" литературе ни тепло, ни холодно.
Все мои братья тянулись к книге. Я не знаю, в чем было больше
соревнования: в голубях, в бабках или в книгах. Как себя помню, помню книгу
в нашей бывшей красильне. И скоро всем стала известна наша книжная страсть,
и первый подарок на рождество: анненковский Пушкин в синем переплете от
тетки Капустиной и иллюстрированные "Вечера" и "Миргород" Гоголя - от
Найденовых.
Роскошного семитомного Пушкина страшно было тронуть - вот откуда
"библиофил"! - мы только, любуясь, смотрели на книги, ревниво следя, чтобы
кто-нибудь из нас не замусолил пальцами. К нашему счастью, брат, который
писал стихи и вел аккуратно дневник, достал "по случаю" однотомного Пушкина
и уж не расставался, читая вслух, и плакал над "Капитанской дочкой". Так мы
узнали Пушкина.
А Гоголь мне пришелся не по зубам: и то, что не по-"русски", чего-то не
привычно... тоже говорили, что очень смешно и страшно, но ничего смешного и
страшного я не почувствовал, а рисунки слепые - для моих глаз ничего не
вырисовывалось. Потом я понял, что Гоголя надо изучать; но как и в первое
чтение, так и теперь - зная наизусть, ничего смешного не нахожу и отзыв
Пушкина о смехаче Гоголе не понимаю, а что до страха - я беру лучшее, а
может быть, и единственное произведение Леонида Андреева "Вор" и спрашиваю
свое чувство: что страшнее, то ли, когда тебя ловят, преследуя по вагонам,
или во сне хватающая руками ведьма-панночка в "Вии"?
Всякую новую книгу, появлявшуюся у нас - источник один: голуби на
Трубе, книга на Сухаревке, а насчет денег "история умалчивает", ну,
спекуляция с голубям, тоже всякие "находки"... и книгу, и разрозненные
журналы мы регистрировали. Составлялся каталог нашей библиотеки, чем мы
очень гордились.
И когда здесь, в Париже, русская инфирмьерша Нина Александровна
Попович, появившаяся у нас по беде со жгучими "банками", оглядев наше
берлинское и парижское книжное собрание, объявила, что она тоже собирает и у
нее уже двести книг, я ее очень хорошо понял, ее чувство гордости
обладательницы таким, ни с чем не сравнимым сокровищем: книга. И когда
Шаповалов, рассыльный гастрономического магазина "Рами", тоже не сказал, а
объявил, и это очень важно: интонация! - что у него пятьсот книг, не считая
разрозненных журналов, я ему от всего сердца посочувствовал и пожелал
собрать тысячу, а разрозненные дополнить недостающими, чтобы хранить
комплекты.
И всякий раз меня радует, когда встречаю человека, который хоть
как-нибудь, боком тянется к книге. И как я могу себя чувствовать среди
спортсменов! И мое сиротство, не покидающее меня в домах с теесефом, но без
книг! Любви своей никому не навяжешь, знаю, но и свое сожаление, а часто
досаду тоже не вытравишь и не скроешь.
Никогда не забыть, как после России, где остались все наши книги, мы
очутились в Берлине среди голых стен, и какое это было счастье - "Мертвые
души", первая купленная книга за границей, положившая основание нашей бедной
библиотеке. Но и при всех бедовых случаях нашей жизни, и при бедствиях
общечеловеческих, мы никогда с ней не расстаемся, храня и разрозненные, и
перевозим с собой при перемене квартиры: так за эти годы пропутешествовали
наши тяжелые драгоценные ящики - с авеню Мозар на бульвар Порт-Рояль, с
Порт-Рояля в Булонь, и опять в Отэй, на рю Буало; очень это чувствительно,
но и неизбежно, как покупка лекарства.
А сколько раз слышали: "бросьте!" Это говорили те, "благожелатели",
которым всегда есть дело до другого, у них особенные вынюхивающие носы, и
которые всегда осуждают нас и особенно интересуются, сколько у нас комнат, и
они правы: книгам надо место, а стало быть, поселиться в норе никак
невозможно! А ведь именно "нора", по их убеждению, и есть наше место... и
они правы, скажу больше, нам место - и нора чересчур!
И сколько раз я слышал и слышу: "Почему вы не пишете?" И это говорили
благожелатели, но у которых язык не повернется сказать "бросьте ваши книги!"
Обыкновенно я или отмалчивался, или говорил невпопад, очень мне это надоело.
Но наконец, нашел формулу и уж не смущаясь и без раздражения повторяю
попугаем отнюдь не попугаям: "Не я не пишу, а меня не печатают". - "Как?
почему?" - "Нет места". И плакат, заготовленный для посетителей, чтобы на
стенку повесить, украшенный моими маленькими рисунками: "Не спрашивайте:
почему я не пишу?" - я бережно сложил и спрятал в архив, в отдел,
называемый: "День зарубежной русской культуры".
С каждым годом превращаюсь из "писателя" (я подразумеваю
профессиональное звание человека, реализующего свое ремесло) в пишущего, но
не печатающегося и не выпускающего своих книг, завитущатого "книгописца" и
иллюстратора - в Париже, городе художников, "самодельно" рисую картинки с
расчеркивающимися подписями в своих рукописных единственных экземплярах, -
для России попадаю в - "несуществующие", а для зарубежья, в большинстве
далекого от всякой литературы, в "бывшего"... вы меня поймете - ведь мы
существуем милостыней, подаянием или, говоря словами "Живых мощей": "А
добрые люди здесь есть тоже"... вы понимаете мое чувство: нет у меня никакой
возможности и даже не могу мечтать (стало быть, и с мечтой, как будто
независимой и наперекор прущей, можно расстаться - погасить или вырвать!),
да, я давно уже не мечтаю купить книгу.
Часами готов, и под дождем, - и терпеливо выстаиваю перед витринами
книжных магазинов, любуясь - и как понятно мне тогда: "библиофил" - его,
чуждая мне, читателю, природа: библиофил есть только ревнивый и страстный
обозреватель книги! Иногда же я решаюсь и, набравшись смелости, вхожу в
магазин. Приказчики все это хорошо понимают: присмотрелись, ведь такой, как
я, не один перебывает за день бесполезно - не спрашивают и отходят в
сторону... потом я ухожу, кивая и глазами так - и за все благодарен! - в
глаза, которые, щадя меня, не замечают.
Не однажды видел я, но раз особенно запомнилось: человек перед витриной
с деликатесами - и как стоял он и высматривал, всматриваясь до осязания, я
понял, что это голодный. А что если бы вдруг все это вкусное и
соблазнительное нагромождение взлетело бы на воздух? - да это голодный,
пожалуй, и не заметил бы, ведь все равно не для него оно заготовлено! а если
бы и спохватился, то непременно позлорадствовал бы, что так и надо, ну "что?
- съели?!" Я понимаю. Но какая разница: паштет с заливным, который до засоса
тянет к себе и никогда не попадет тебе в рот, или вот как я таращусь? И что
если снаряд упадет не в деликатесы, а в книги? Не могу без горечи читать о
пожарах библиотек и возмущаюсь, слыша о расхищении книжных сокровищ... и
пусть с витрин книжного магазина ни одна книга не попадет в мои руки - не
согласен!
Только из авторских подарков пополняется наше собрание. И я могу
похвалиться перед Шаповаловым, что у нас теперь куда больше тысячи и есть
старинные рукописи: четыре грамоты, один "столбец", шестьдесят семь
петровских рапортов (подарок С. Л. Полякова-Литовцева); и редкая грамматика
Ломоносова, по-немецки. Читаю я неторопливо: только глазами, как это
принято, не умею; навостря уши, я переговариваю строчки, разлагая слова.
Больше всего люблю сказки, потом исследования; люблю философию и историю, не
пропущу ни одного алдановского рассказа и, конечно, люблю "поэзию", но
больше там, где поменьше стихов. Равнодушен к "юмористике": просто мне
ничуть не смешно; не умею читать "театра" и всегда раздражаюсь от
проповедей: мне всегда казалось, что беспредметные рассуждения о
добродетелях пишутся людьми, которым нечего делать или у которых на
настоящее доброе дело не хватает ни воли, ни сердца, ни уменья - и вот
размазывают, и как будто не возразишь, а уши вянут. И редко за чтением не
рисую. Вы, наверно, слышали, есть такой нефрит из породы маридов: семиротый,
горбатый, с четырьмя прядями до самых пяток, руки-вилы, а ноги-копыта дикого
осла с когтями льва, а зовут его "Кашкаш". Видел его однажды Ала-ад-дин, и
мне он небезызвестен, ну как же пропустить, но нарисовать такую "симпатичную
личность"'
^TПРИМЕЧАНИЯ^U
Публикуя тексты, составитель ориентировался на первые издания
произведений авторов (часто - единственные), а в случае переиздания их в
советское время - на собрания сочинений или авторитетные сборники.
Примечания к текстам не претендуют на исчерпывающую полноту. Подробнее
комментируются тексты, имеющие лишь единственную публикацию в журналах,
альманахах и газетах. Комментарий преимущественно книговедческий:
раскрываются "книжные реалии", т. е. подлинные библиографические данные
упоминаемых книг, указываются предположительные "прототипы" книг.
Н. И. Новиков.
Отрывки
Впервые анонимно опубликовано в сатирическом журнале Н. И. Новикова
"Трутень" (1769, листы XXXV-XXXVI). Принадлежность этого произведения Н. И.
Новикову установлена Г. П. Макогоненко (см.: Новиков Н. И. Избр. соч. М.:
ГИХЛ, 1951). Печатается по указанному изданию.
Силен - в древнегреческой мифологии постоянный спутник Диониса, отец
сатиров. Здесь: пьяница.
Отрывок из главы "Торжок" печатается по тексту романа (Л.: Худож. лит.
(Ленингр. отд.), 1974).
... на скитание прошения - подать прошение.
Типографии у нас всем иметь дозволено... - "Радищев ссылается на "Указ
о вольных типографиях" 1783 г., разрешавший заводить типографии "яко прочие
фабрики и рукоделия".
... управа благочиния... - полицейское учреждение второй половины XVIII
в., осуществлявшее в то время и функции цензуры.
...наказ о новом уложении - имеется в виду "Наказ" Екатерины II
Комиссии по составлению нового уложения, учрежденной в 1767 г. и через год
распущенной.
Печатается по тексту книги Н. И. Страхова "Карманная книжка для
приезжающих в Москву стариков и старушек, невест и женихов, молодых и
устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч., или
Иносказательные для них наставления и советы" (М., 1791, ч. I, глава IX).
Николай Иванович Страхов (1768-?) - видный писатель-сатирик, переводчик и
журналист XVIII в.
Письмо Любоведа к Словохоту опубликовано как предисловие к книге В. С.
Березайского "Анекдоты древних пошехонцев" (Спб., 1798).
Одних сочинительских имен напечатана в Москве целая
книга...подразумевается биобиблиографический труд Н. И. Новикова "Опыт
исторического словаря о российских писателях", вышедший в 1772 г., однако не
в Москве, а в Петербурге.
Впервые опубликовано в "Вестнике Европы" (1802, январь) как письмо
читателя к издателю журнала. Печатается по тексту: Карамзин Н. М. Избр. соч.
М.; Л.: Худож. лит., т. 2, 1964.
...издавать журнал... в такое время... - Карамзин имеет в виду
либеральные веяния первых лет александровского царствования.
Фрерон Э. - К. (1719-1776) - французский писатель и критик.
"Милорд Георг" - популярный лубочный роман писателя XVIII в. Матвея
Комарова "Повесть о приключениях английского милорда Георга и
бранденбургской маркграфини Фредерики Луизы...", вышедший в Петербурге в
1772 г. и переиздававшийся до 1917 г. более 200 раз. Название романа стало
как бы символом рыночной литературы: ему посвящены известные строки Н.А.
Некрасова о "милорде глупом".
...что для кисти Вернетовой буря... - имеется в виду французский
художник-маринист.
Впервые - в журнале "Вестник Европы" (1802, Э9). Печатается по тексту
издания, указанного выше.
"Детское чтение" - первый детский журнал в России, издававшийся Н. И.
Новиковым в 1785-1789 гг. под названием "Детское чтение ДЛЯ сердца и
разума". В дальнейшем был переиздан.
Пренумерант - подписчик
"Мирамонд" - роман русского писателя Ф. А. Эмина (1735-1770)
"Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда" (Спб., 1763).
Коцебу А. Ф. (1761 -1819) - немецкий писатель, служивший одно время в
России и рьяно отстаивавший интересы царизма. В 1819 г. погиб от руки
студента Занда. Автор свыше 200 произведений; около 130 переведены на
русский язык в конце XVIII - начале XIX в. и пользовались огромной
популярностью в среде чиновничества и мелкопоместного дворянства вплоть до
30-х гг. XIX в. Анонимный автор журнала "Московский вестник" (1827, ч. 5, с.
483) считает его не "городским", а "степным".
Бывало, Коцебу слыл автором полезным
В столицах, а теперь в степях его чтецы,
И наша братия - помельче продавцы -
Развозят сволочь всю по деревням уездным.
"Персидские письма" - знаменитый философский роман Шарля Луи Монтескье,
вышедший впервые в Париже в 1721 г.
"Никанор, злосчастный дворянин" - анонимный роман XVIII в. Подлинное
название: "Несчастный Никанор, или Приключение жизни российского дворянина
Н." (Спб., 1775).
Грандисон - герой романа английского писателя С. Ричардсона
(1689-1761), одного из основоположников европейского сентиментализма,
"История Чарльза Грандисона". Роман опубликован в 1753 г. В России издан
впервые в 1793-1794 гг. под названием "Английские письма, или История
кавалера Грандисона".
Бишинг (точнее Бюшинг) А. Ф. (1724-1793) - немецкий географ.
Бомар-Вильмон де Бомар Ж. - К. (1731 -1807) - французский
путешественник и натуралист.
...новая планета Пиацци... - малая планета Церера, открытая итальянским
астрономом Джузеппе Пиацци в 1801 г., о чем оповестила своих читателей 28
марта 1801 г. газета "С. - Петербургские ведомости" (1728-1917).
Отрывок
Опубликовано в первом номере журнала "Вестник Европы" за 1808 г. в
связи с тем, что с этого года (в течение двух лет) Жуковский стал редактором
и издателем журнала, основанного Н. М. Карамзиным в 1802 г. Журнал выходил в
Москве до 1831 г.
"Московские ведомости" - газета, выходившая с 1756 по 1917 г.
Первоначально была основана как орган Московского университета.
...о чем гремят книгопродавцы в витийственных своих
прокламациях...подразумеваются рекламные книготорговые объявления.
Никольская улица в Москве - центр лубочной книжной торговли; здесь же
помещались позднее и все наиболее значительные лубочные издательства.
"Никольская продукция" стала символом рыночной книжной продукции,
приноровленной к крайне невзыскательному вкусу мещанского читателя.
Романы - в конце XVIII - начале XIX в. так обозначались по преимуществу
беллетристические произведения авантюрного или сказочно-развлекательного
жанров. Отсюда - те сатирические выпады и филиппики, которые обрушивали на
них писатели-просветители этого времени.
...в обществе мертвых друзей... - имеются в виду книги. Это сравнение
восходит, по-видимому, к "Сатирам" А. Д. Кантемира (1730-1740-е гг.), один
подоконнику и сел на него, загораживая желтый свет зари.
- А это что? - спросил Ивлев, наклоняясь к средней полке, на которой
лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенник, и
стояла шкатулка, углы которой были обделаны в серебро, потемневшее от
времени.
- Это так... В этой шкатулке ожерелье покойной матушки, - запнувшись,
но стараясь говорить небрежно, ответил молодой человек.
- Можно взглянуть?
- Пожалуйста... хотя оно ведь очень простое... вам не может быть
интересно...
И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких
голубых шариков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им при
взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было
быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что
зарябило в глазах от сердцебиения. Насмотревшись, Ивлев осторожно поставил
шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была крохотная, прелестно
изданная почти сто лет тому назад "Грамматика любви, или Искусство любить и
быть взаимно любимым".
- Эту книжечку я, к сожалению, не могу продать, - с трудом проговорил
молодой человек. - Она очень дорогая... они даже под подушку ее себе
клали...
- Но, может быть, вы позволите хоть посмотреть ее? - сказал Ивлев.
- Пожалуйста, - прошептал молодой человек.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его пристальным взглядом,
Ивлев стал медленно перелистывать "Грамматику любви". Она вся делилась на
Маленькие главы: "О красоте, о сердце, об уме, о знаках любовных, о
нападении и защищении, о размолвке и примирении, о любви платонической"...
Каждая глава состояла из коротеньких, изящных, порою очень тонких сентенций,
и некоторые из них были деликатно отмечены пером, красными чернилами.
"Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни, - читал Ивлев. - Разум наш
противоречит сердцу и не убеждает оного. - Женщины никогда не бывают так
сильны, как когда они вооружаются слабостью. - Женщину мы обожаем за то, что
она владычествует над нашей мечтой идеальной. - Тщеславие выбирает, истинная
любовь не выбирает. - Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень;
первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца:
прежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сердце наше делается
невольником любви навеки..." Затем шло "изъяснение языка цветов", и опять
кое-что было отмечено: "Дикий мак - печаль. Вересклед - твоя прелесть
запечатлена в моем сердце. Могильница - сладостные воспоминания. Печальный
гераний - меланхолия. Полынь - вечная горесть"... А на чистой страничке в
самом конце было мелко, бисерно написано теми же красными чернилами
четверостишие. Молодой человек вытянул шею, заглядывая в "Грамматику любви",
и сказал с деланной усмешкой:
- Это они сами сочинили...
Через полчаса Ивлев с облегчением простился с ним. Из всех книг он за
дорогую цену купил только эту книжечку. Мутно-золотая заря блекла в облаках
за полями, желто отсвечивала в лужах, мокро и зелено было в полях. Малый не
спешил, но Ивлев не понукал его. Малый рассказывал, что та женщина, которая
давеча гнала по лопухам индюшек, - жена дьякона, что молодой Хвощинский
живет с нею. Ивлев не слушал. Он все думал о Лушке, о ее ожерелье, которое
оставило в нем чувство сложное, похожее на то, какое испытал он когда-то в
одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой. "Вошла она
навсегда в мою жизнь!" - подумал он. И, вынув из кармана "Грамматику любви",
медленно перечитал при свете зари стихи, написанные на ее последней
странице.
Тебе сердца любивших скажут:
"В преданьях сладостных живи!"
И внукам, правнукам покажут
Сию Грамматику Любви.
Москва. Февраль. 1915
^TКНИГА^U
Лежа на гумне в омете, долго читал - и вдруг возмутило. Опять с раннего
утра читаю, опять с книгою в руках! И так изо дня в день, с самого детства!
Полжизни прожил в каком-то несуществующем мире, среди людей никогда не
бывших, выдуманных, волнуясь их судьбами, их радостями и печалями, как
своими собственными, до могилы связав себя с Авраамом и Исааком, с пелазгами
и этрусками, с Сократом и Юлием Цезарем, Гамлетом и Данте, Гретхен и Чацким,
Собакевичем и Офелией, Печориным и Наташей Ростовой! И как теперь
разобраться среди действительных и вымышленных спутников моего земного
существования? Как разделить их, как определить степени их влияния на меня?
Я читал, жил чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики,
лошади, мухи, шмели, птицы, облака - все жило своей собственной, настоящей
жизнью. И вот я внезапно почувствовал это и очнулся от книжного наваждения,
отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми
глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю - главное, чувствую что-то
необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое,
чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не
пишут как следует в книгах.
Пока я читал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно,
празднично; теперь все померкло, стихло. В небе мало-помалу собрались облака
и тучки, кое-где - особенно к югу - еще светлые, красивые, а к западу, за
деревней, за ее лозинами, дождевые, синеватые, скучные. Тепло, мягко пахнет
далеким полевым дождем. В саду поет одна иволга.
По сухой фиолетовой дороге, пролегающей между гумном и садом,
возвращается с погоста мужик. На плече белая железная лопата с прилипшим к
ней синим черноземом. Лицо помолодевшее, ясное. Шапка сдвинута с потного
лба.
- На своей девочке куст жасмину посадил! - бодро говорит он. - Доброго
здоровья. Все читаете, все книжки выдумываете?
Он счастлив. Чем? Только тем, что живет на свете, то есть совершает
нечто самое непостижимое в мире.
В саду поет иволга. Все прочее стихло, смолкло, даже петухов не слышно.
Одна она поет - не спеша выводит игривые трели. Зачем, для кого? Для себя
ли, для той ли жизни, которой сто лет живет сад, усадьба? А может быть, это
усадьба живет для ее флейтового пения?
"На своей девочке куст жасмину посадил". А разве девочка об этом знает'
Мужику кажется, что знает, и, может быть, он прав. Мужик к вечеру забудет об
этом кусте - для кого же он будет цвести? А ведь будет цвести, и будет
казаться, что недаром, а для кого-то и для чего-то.
"Все читаете, все книжки выдумываете". А зачем выдумывать? Зачем
героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь
показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что
прославлены! И вечная мука - вечно молчать, не говорить как раз о том, что
есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно
выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!
20 августа 1924
^TА.М.РЕМИЗОВ - КНИГА^U
Я не "библиофил" - и в том смысле, как это здесь понимается, я не раз
слышал среди русских, охотников до чтения: я не собираю книг, чтобы за
чтение брать деньги; и в настоящем значении, по Осоргину: мне совершенно не
важно, в скольких экземплярах издана книга, и чтобы непременно иметь номер
первый и, если можно, а, пожалуй, и желательно, единственный.
Книга - чтение, люблю читать, а самые отчаянные библиофилы, как
известно, только любуются и завидуют: всегда ведь найдется, имя его
произносится с ненавистью, у кого экземпляр первее. Книга - святыня,
исповедую "Вопрошания Кирика", нашу древнюю русскую память и завет, а
подлинный библиофил готов сжечь книгу, чтобы хранить у себя "бесспорно"
единственный экземпляр. Для меня книга - наука прежде всего, "источник
знания": не научит ли она меня уму-разуму? - ну, конечно, я не безразличен и
к ее "явлению": к буквам, строчкам и типографским находкам - буквенному
искусству. Для меня книга - и обстановка: только среди книг я нахожу себе
место, и в комнате без книг, как и посреди живой природы "под ветром", я
пропадаю - трудно сосредоточиться; правда, в саду я никогда и не пытался
писать, но в тюрьме - какие же там книги! или на кухне, под блестящими
глазами кастрюль на кухне, всякое бывало! и я прекрасно справлялся,
выходило: слова шли за мыслью и мысли бежали за словами; но должен сказать:
"положить душу за книгу!"... подумаю, но для библиофила - и думать нечего:
без книги библиофил как не существует и ради книги библиофил готов на все.
Начал я собирать с первой прочитанной, когда, не находя места от
переполнявших меня чувств - итог семилетия моей жизни, - я победил в себе
какой-то непонятный страх перед печатным словом, а затем и сам написал, как
пишется в книге, мой первый рассказ: "Убийца".
Первая книга, положившая основание нашему книжному собранию: "Рассказы"
Андрея Печерского, первое издание, в переплете и большой сохранности; книгу
купили на Сухаревке за двугривенный - цена корнет-а-пистона, погубившего
своим неожиданным вылетающим неприличным звуком мою музыкальную карьеру. И
это знаменательно: Андрей Печерский!
П. И. Мельников-Печерский, ученик Гоголя, не "оркестровый", как
Аксаков, Достоевский, Тургенев, Писемский, Щедрин, а "копиист", а между тем
от него я веду мое литературное родословие ("Посолонь"), считаю его своим
учителем при всем моем несозвучии с его искусственным "русским стилем", и
Андрей Белый (Б. Н. Бугаев), едва ли даже прочитавший "В лесах" и "На
горах", сам блестящий "копиист" Гоголя ("Серебряный голубь"), и, наконец,
Горький - в своем лучшем, что не может не остаться в русском слове: "Фома
Гордеев".
Второй книгой, тоже купленной на Сухаревке, оказался (ведь все
"случайно") Горбунов - за гривенник - цена турмана, из-за которого однажды
меня колотили - упустил! - смертным боем, норовя "под душку", и навсегда
вычеркнули из голубятников. И. И. Горбунов - и это тоже знаменательно!
Сцены Горбунова - репертуар нашего театра, я знал его наизусть, но
литературно он меня никак не тронул, оттолкнул: мне вообще чужда манера
"рассказчика"; у Горбунова она общая с "народным", прославившим Писемского
("Питерщик" и "Леший"); этот рассказчик всегда кого-то представляет и
"коверкает" (имитирует) - неловко слушать. От Горбунова пошел тот легко
усвояемый "русский стиль", который можно назвать "анекдотическим", любители
на такое всегда найдутся, но "русской" литературе ни тепло, ни холодно.
Все мои братья тянулись к книге. Я не знаю, в чем было больше
соревнования: в голубях, в бабках или в книгах. Как себя помню, помню книгу
в нашей бывшей красильне. И скоро всем стала известна наша книжная страсть,
и первый подарок на рождество: анненковский Пушкин в синем переплете от
тетки Капустиной и иллюстрированные "Вечера" и "Миргород" Гоголя - от
Найденовых.
Роскошного семитомного Пушкина страшно было тронуть - вот откуда
"библиофил"! - мы только, любуясь, смотрели на книги, ревниво следя, чтобы
кто-нибудь из нас не замусолил пальцами. К нашему счастью, брат, который
писал стихи и вел аккуратно дневник, достал "по случаю" однотомного Пушкина
и уж не расставался, читая вслух, и плакал над "Капитанской дочкой". Так мы
узнали Пушкина.
А Гоголь мне пришелся не по зубам: и то, что не по-"русски", чего-то не
привычно... тоже говорили, что очень смешно и страшно, но ничего смешного и
страшного я не почувствовал, а рисунки слепые - для моих глаз ничего не
вырисовывалось. Потом я понял, что Гоголя надо изучать; но как и в первое
чтение, так и теперь - зная наизусть, ничего смешного не нахожу и отзыв
Пушкина о смехаче Гоголе не понимаю, а что до страха - я беру лучшее, а
может быть, и единственное произведение Леонида Андреева "Вор" и спрашиваю
свое чувство: что страшнее, то ли, когда тебя ловят, преследуя по вагонам,
или во сне хватающая руками ведьма-панночка в "Вии"?
Всякую новую книгу, появлявшуюся у нас - источник один: голуби на
Трубе, книга на Сухаревке, а насчет денег "история умалчивает", ну,
спекуляция с голубям, тоже всякие "находки"... и книгу, и разрозненные
журналы мы регистрировали. Составлялся каталог нашей библиотеки, чем мы
очень гордились.
И когда здесь, в Париже, русская инфирмьерша Нина Александровна
Попович, появившаяся у нас по беде со жгучими "банками", оглядев наше
берлинское и парижское книжное собрание, объявила, что она тоже собирает и у
нее уже двести книг, я ее очень хорошо понял, ее чувство гордости
обладательницы таким, ни с чем не сравнимым сокровищем: книга. И когда
Шаповалов, рассыльный гастрономического магазина "Рами", тоже не сказал, а
объявил, и это очень важно: интонация! - что у него пятьсот книг, не считая
разрозненных журналов, я ему от всего сердца посочувствовал и пожелал
собрать тысячу, а разрозненные дополнить недостающими, чтобы хранить
комплекты.
И всякий раз меня радует, когда встречаю человека, который хоть
как-нибудь, боком тянется к книге. И как я могу себя чувствовать среди
спортсменов! И мое сиротство, не покидающее меня в домах с теесефом, но без
книг! Любви своей никому не навяжешь, знаю, но и свое сожаление, а часто
досаду тоже не вытравишь и не скроешь.
Никогда не забыть, как после России, где остались все наши книги, мы
очутились в Берлине среди голых стен, и какое это было счастье - "Мертвые
души", первая купленная книга за границей, положившая основание нашей бедной
библиотеке. Но и при всех бедовых случаях нашей жизни, и при бедствиях
общечеловеческих, мы никогда с ней не расстаемся, храня и разрозненные, и
перевозим с собой при перемене квартиры: так за эти годы пропутешествовали
наши тяжелые драгоценные ящики - с авеню Мозар на бульвар Порт-Рояль, с
Порт-Рояля в Булонь, и опять в Отэй, на рю Буало; очень это чувствительно,
но и неизбежно, как покупка лекарства.
А сколько раз слышали: "бросьте!" Это говорили те, "благожелатели",
которым всегда есть дело до другого, у них особенные вынюхивающие носы, и
которые всегда осуждают нас и особенно интересуются, сколько у нас комнат, и
они правы: книгам надо место, а стало быть, поселиться в норе никак
невозможно! А ведь именно "нора", по их убеждению, и есть наше место... и
они правы, скажу больше, нам место - и нора чересчур!
И сколько раз я слышал и слышу: "Почему вы не пишете?" И это говорили
благожелатели, но у которых язык не повернется сказать "бросьте ваши книги!"
Обыкновенно я или отмалчивался, или говорил невпопад, очень мне это надоело.
Но наконец, нашел формулу и уж не смущаясь и без раздражения повторяю
попугаем отнюдь не попугаям: "Не я не пишу, а меня не печатают". - "Как?
почему?" - "Нет места". И плакат, заготовленный для посетителей, чтобы на
стенку повесить, украшенный моими маленькими рисунками: "Не спрашивайте:
почему я не пишу?" - я бережно сложил и спрятал в архив, в отдел,
называемый: "День зарубежной русской культуры".
С каждым годом превращаюсь из "писателя" (я подразумеваю
профессиональное звание человека, реализующего свое ремесло) в пишущего, но
не печатающегося и не выпускающего своих книг, завитущатого "книгописца" и
иллюстратора - в Париже, городе художников, "самодельно" рисую картинки с
расчеркивающимися подписями в своих рукописных единственных экземплярах, -
для России попадаю в - "несуществующие", а для зарубежья, в большинстве
далекого от всякой литературы, в "бывшего"... вы меня поймете - ведь мы
существуем милостыней, подаянием или, говоря словами "Живых мощей": "А
добрые люди здесь есть тоже"... вы понимаете мое чувство: нет у меня никакой
возможности и даже не могу мечтать (стало быть, и с мечтой, как будто
независимой и наперекор прущей, можно расстаться - погасить или вырвать!),
да, я давно уже не мечтаю купить книгу.
Часами готов, и под дождем, - и терпеливо выстаиваю перед витринами
книжных магазинов, любуясь - и как понятно мне тогда: "библиофил" - его,
чуждая мне, читателю, природа: библиофил есть только ревнивый и страстный
обозреватель книги! Иногда же я решаюсь и, набравшись смелости, вхожу в
магазин. Приказчики все это хорошо понимают: присмотрелись, ведь такой, как
я, не один перебывает за день бесполезно - не спрашивают и отходят в
сторону... потом я ухожу, кивая и глазами так - и за все благодарен! - в
глаза, которые, щадя меня, не замечают.
Не однажды видел я, но раз особенно запомнилось: человек перед витриной
с деликатесами - и как стоял он и высматривал, всматриваясь до осязания, я
понял, что это голодный. А что если бы вдруг все это вкусное и
соблазнительное нагромождение взлетело бы на воздух? - да это голодный,
пожалуй, и не заметил бы, ведь все равно не для него оно заготовлено! а если
бы и спохватился, то непременно позлорадствовал бы, что так и надо, ну "что?
- съели?!" Я понимаю. Но какая разница: паштет с заливным, который до засоса
тянет к себе и никогда не попадет тебе в рот, или вот как я таращусь? И что
если снаряд упадет не в деликатесы, а в книги? Не могу без горечи читать о
пожарах библиотек и возмущаюсь, слыша о расхищении книжных сокровищ... и
пусть с витрин книжного магазина ни одна книга не попадет в мои руки - не
согласен!
Только из авторских подарков пополняется наше собрание. И я могу
похвалиться перед Шаповаловым, что у нас теперь куда больше тысячи и есть
старинные рукописи: четыре грамоты, один "столбец", шестьдесят семь
петровских рапортов (подарок С. Л. Полякова-Литовцева); и редкая грамматика
Ломоносова, по-немецки. Читаю я неторопливо: только глазами, как это
принято, не умею; навостря уши, я переговариваю строчки, разлагая слова.
Больше всего люблю сказки, потом исследования; люблю философию и историю, не
пропущу ни одного алдановского рассказа и, конечно, люблю "поэзию", но
больше там, где поменьше стихов. Равнодушен к "юмористике": просто мне
ничуть не смешно; не умею читать "театра" и всегда раздражаюсь от
проповедей: мне всегда казалось, что беспредметные рассуждения о
добродетелях пишутся людьми, которым нечего делать или у которых на
настоящее доброе дело не хватает ни воли, ни сердца, ни уменья - и вот
размазывают, и как будто не возразишь, а уши вянут. И редко за чтением не
рисую. Вы, наверно, слышали, есть такой нефрит из породы маридов: семиротый,
горбатый, с четырьмя прядями до самых пяток, руки-вилы, а ноги-копыта дикого
осла с когтями льва, а зовут его "Кашкаш". Видел его однажды Ала-ад-дин, и
мне он небезызвестен, ну как же пропустить, но нарисовать такую "симпатичную
личность"'
^TПРИМЕЧАНИЯ^U
Публикуя тексты, составитель ориентировался на первые издания
произведений авторов (часто - единственные), а в случае переиздания их в
советское время - на собрания сочинений или авторитетные сборники.
Примечания к текстам не претендуют на исчерпывающую полноту. Подробнее
комментируются тексты, имеющие лишь единственную публикацию в журналах,
альманахах и газетах. Комментарий преимущественно книговедческий:
раскрываются "книжные реалии", т. е. подлинные библиографические данные
упоминаемых книг, указываются предположительные "прототипы" книг.
Н. И. Новиков.
Отрывки
Впервые анонимно опубликовано в сатирическом журнале Н. И. Новикова
"Трутень" (1769, листы XXXV-XXXVI). Принадлежность этого произведения Н. И.
Новикову установлена Г. П. Макогоненко (см.: Новиков Н. И. Избр. соч. М.:
ГИХЛ, 1951). Печатается по указанному изданию.
Силен - в древнегреческой мифологии постоянный спутник Диониса, отец
сатиров. Здесь: пьяница.
Отрывок из главы "Торжок" печатается по тексту романа (Л.: Худож. лит.
(Ленингр. отд.), 1974).
... на скитание прошения - подать прошение.
Типографии у нас всем иметь дозволено... - "Радищев ссылается на "Указ
о вольных типографиях" 1783 г., разрешавший заводить типографии "яко прочие
фабрики и рукоделия".
... управа благочиния... - полицейское учреждение второй половины XVIII
в., осуществлявшее в то время и функции цензуры.
...наказ о новом уложении - имеется в виду "Наказ" Екатерины II
Комиссии по составлению нового уложения, учрежденной в 1767 г. и через год
распущенной.
Печатается по тексту книги Н. И. Страхова "Карманная книжка для
приезжающих в Москву стариков и старушек, невест и женихов, молодых и
устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч., или
Иносказательные для них наставления и советы" (М., 1791, ч. I, глава IX).
Николай Иванович Страхов (1768-?) - видный писатель-сатирик, переводчик и
журналист XVIII в.
Письмо Любоведа к Словохоту опубликовано как предисловие к книге В. С.
Березайского "Анекдоты древних пошехонцев" (Спб., 1798).
Одних сочинительских имен напечатана в Москве целая
книга...подразумевается биобиблиографический труд Н. И. Новикова "Опыт
исторического словаря о российских писателях", вышедший в 1772 г., однако не
в Москве, а в Петербурге.
Впервые опубликовано в "Вестнике Европы" (1802, январь) как письмо
читателя к издателю журнала. Печатается по тексту: Карамзин Н. М. Избр. соч.
М.; Л.: Худож. лит., т. 2, 1964.
...издавать журнал... в такое время... - Карамзин имеет в виду
либеральные веяния первых лет александровского царствования.
Фрерон Э. - К. (1719-1776) - французский писатель и критик.
"Милорд Георг" - популярный лубочный роман писателя XVIII в. Матвея
Комарова "Повесть о приключениях английского милорда Георга и
бранденбургской маркграфини Фредерики Луизы...", вышедший в Петербурге в
1772 г. и переиздававшийся до 1917 г. более 200 раз. Название романа стало
как бы символом рыночной литературы: ему посвящены известные строки Н.А.
Некрасова о "милорде глупом".
...что для кисти Вернетовой буря... - имеется в виду французский
художник-маринист.
Впервые - в журнале "Вестник Европы" (1802, Э9). Печатается по тексту
издания, указанного выше.
"Детское чтение" - первый детский журнал в России, издававшийся Н. И.
Новиковым в 1785-1789 гг. под названием "Детское чтение ДЛЯ сердца и
разума". В дальнейшем был переиздан.
Пренумерант - подписчик
"Мирамонд" - роман русского писателя Ф. А. Эмина (1735-1770)
"Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда" (Спб., 1763).
Коцебу А. Ф. (1761 -1819) - немецкий писатель, служивший одно время в
России и рьяно отстаивавший интересы царизма. В 1819 г. погиб от руки
студента Занда. Автор свыше 200 произведений; около 130 переведены на
русский язык в конце XVIII - начале XIX в. и пользовались огромной
популярностью в среде чиновничества и мелкопоместного дворянства вплоть до
30-х гг. XIX в. Анонимный автор журнала "Московский вестник" (1827, ч. 5, с.
483) считает его не "городским", а "степным".
Бывало, Коцебу слыл автором полезным
В столицах, а теперь в степях его чтецы,
И наша братия - помельче продавцы -
Развозят сволочь всю по деревням уездным.
"Персидские письма" - знаменитый философский роман Шарля Луи Монтескье,
вышедший впервые в Париже в 1721 г.
"Никанор, злосчастный дворянин" - анонимный роман XVIII в. Подлинное
название: "Несчастный Никанор, или Приключение жизни российского дворянина
Н." (Спб., 1775).
Грандисон - герой романа английского писателя С. Ричардсона
(1689-1761), одного из основоположников европейского сентиментализма,
"История Чарльза Грандисона". Роман опубликован в 1753 г. В России издан
впервые в 1793-1794 гг. под названием "Английские письма, или История
кавалера Грандисона".
Бишинг (точнее Бюшинг) А. Ф. (1724-1793) - немецкий географ.
Бомар-Вильмон де Бомар Ж. - К. (1731 -1807) - французский
путешественник и натуралист.
...новая планета Пиацци... - малая планета Церера, открытая итальянским
астрономом Джузеппе Пиацци в 1801 г., о чем оповестила своих читателей 28
марта 1801 г. газета "С. - Петербургские ведомости" (1728-1917).
Отрывок
Опубликовано в первом номере журнала "Вестник Европы" за 1808 г. в
связи с тем, что с этого года (в течение двух лет) Жуковский стал редактором
и издателем журнала, основанного Н. М. Карамзиным в 1802 г. Журнал выходил в
Москве до 1831 г.
"Московские ведомости" - газета, выходившая с 1756 по 1917 г.
Первоначально была основана как орган Московского университета.
...о чем гремят книгопродавцы в витийственных своих
прокламациях...подразумеваются рекламные книготорговые объявления.
Никольская улица в Москве - центр лубочной книжной торговли; здесь же
помещались позднее и все наиболее значительные лубочные издательства.
"Никольская продукция" стала символом рыночной книжной продукции,
приноровленной к крайне невзыскательному вкусу мещанского читателя.
Романы - в конце XVIII - начале XIX в. так обозначались по преимуществу
беллетристические произведения авантюрного или сказочно-развлекательного
жанров. Отсюда - те сатирические выпады и филиппики, которые обрушивали на
них писатели-просветители этого времени.
...в обществе мертвых друзей... - имеются в виду книги. Это сравнение
восходит, по-видимому, к "Сатирам" А. Д. Кантемира (1730-1740-е гг.), один