нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где
есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко
бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые
разумы, которые собою править не могут. Если же всегда пребудут няньки и
опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенный на возрасте
будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка, без дядьки не ступит, без
опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия
обыкновенной ценсуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее. "..."
"..." Правительство, дознав полезность книгопечатания, оное дозволило
всем; но, паче еще дознав, что запрещение в мыслях утщетит благое намерение
вольности книгопечатания, поручило ценсуру или присмотр за изданиями управе
благочиния. Долг же ее в отношении сего может быть только тот, чтобы
воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один
несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред
и на многие лета остановку в шествии разума; запретит полезное изобретение,
новую мысль и всех лишит великого. Пример в малости. В управу благочиния
принесен для утверждения перевод романа. Переводчик, следуя автору, говоря о
любви, назвал ее лукавым богом. Мундирный ценсор, исполненный духа
благоговения, сие выражение почернил, говоря: "неприлично божество называть
лукавым". Кто чего не разумеет, тот в то да не мешается. Если хочешь
благорастворенного воздуха, удали от себя коптильню; если хочешь света,
удали затмевание; если хочешь, чтобы дитя не было застенчиво, то выгони лозу
из училища. В доме, где плети и батожье в моде, там служители пьяницы, воры
и того еще хуже {Такого же роду ценсор не дозволял, сказывают, печатать те
сочинения, где упоминалось о боге, говоря: я с ним дела никакого не имею.
Если в каком-либо сочинении порочили народные нравы того или другого
государства, он недозволенным сие почитал, говоря: Россия имеет тракт дружбы
с ним. Если упоминалося где о князе или графе, того не дозволял он печатать,
говоря: сие есть личность, ибо у нас есть князья и графы между знатными
особами.}.
Пускай печатают все, кому что на ум ни взойдет. Кто себя в печати
найдет обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю не смехом. Слова не
всегда суть деяния, размышления же не преступления. Се правила Наказа о
новом уложении. Но брань на словах и в печати всегда брань. В законе никого
бранить не велено, и всякому свобода есть жаловаться. Но если кто про кого
скажет правду, бранью ли то почитать, того в законе нет. Какой вред может
быть, если книги в печати будут без клейма полицейского? Не токмо не может
быть вреда, но польза; от первого до последнего, от малого до великого, от
царя до последнейшего гражданина.
Обыкновенные правила ценсуры суть: подчеркивать, марать, не дозволять,
драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то,
что противно правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и
тишине общей. Рассмотрим сие подробно "..." запрещая вольное книгопечатание,
робкие правители не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей.
Кто в часы безумия не щадит бога, тот в часы памяти и рассудка не пощадит
незаконной власти. "..." Для того-то вольность мыслей правительствам
страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец прострет дерзкую, но мощную
и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ее личину и покров и обнажит ее
состав. Всяк узрит бренные его ноги, всяк возвратит к себе данную ему
подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на
тумане мнений восседает, если престол ее на искренности и истинной любви
общего блага возник, - не утвердится ли паче, когда основание его будет
явно, не возлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование
природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию -
довольно его собственного основания; в опорах и контрфорсахему нужды нет.
Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочные тверди ему
нужны."..."
"..." Заключу сим: ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно - дает
сочинителю венец или употребит листы на обвертки. Равно как ободрение
феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра, _так и
выпускаемому "мир сочинению ценсор ни славы даст, ни бесславия. - Завеса
поднялась, взоры всех устремились к действованию; нравится - плещут, не
нравится - стучат и свищут, - Оставь глупое на волю суждения общего; оно
тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция; не возможет так запретить
дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом
умрут они и не воскреснут вовеки. Но если мы признали бесполезность; ценсуры
или паче ее вред в царстве науки, то познаем обширную и беспредельную пользу
вольности печатания.
Доказательства сему, кажется, не нужны. Если свободно всякому мыслить,
и мысли свои объявлять всем беспрекословно, то естественно, что все, что
будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет; велико,
истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и
убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судия,
подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий
употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж
назовется грабежом, прикрытое убийство - убийством. Убоятся все злые
строгого взора истины, Спокойствие будет действительное... Ныне поверхность
только гладка, но ил, на дне лежащий, мутится и тмит прозрачность вод. "..."
1789 г.
По принятии к себе в дом учителей и учительниц по немедленном окончании
всех модных наук и знаний, возьмите в руки претолстый реестр книгам и нужные
из оных отметьте явственнее красным карандашом. Выбирайте книги по заглавию,
а не по содержанию. "..."
Сколько можно старайтесь не покупать нижеследующих бесполезных и пустых
книг: о добродетели, потому что все повествования о сем почитаются ныне
наряду с тысяча одной ночью; о сердце, для того, что по новой Анатомии не
находится оного в теле щеголей и щеголих; о благонравии, потому что всякий,
мечтательно поставляя оное собственным свойством его, не почитает нужным
читать истинных об оном предписаний; о совести, потому что не только книги о
ней, но и сама она для многих ныне не нужна; о истинной дружбе, для того,
что оное есть заплесневелое и из употребления вышедшее свойство души; о
благоупотреблении времени, потому что праздность есть главнейшим правилом
благоурожденных людей; и вообще не покупайте тех книг, которые содержат о
том, что не есть модно и известно между большим светом; ибо все то, что не
модно, разумеется под общим названием: fadaises {Fadaise - нелепость, вздор
(франц.).}.
Дабы быть знающим в философии, накупите песен, а для сведения о истории
наполните шкафы сказками. Для изучения физики купите доселе изданные фокусы-
покусы. Руководством к благонравию и добродетели изберите разные песенные и
развратные сочинения иностранных бумагомаров. Родители должны предоставить
деткам полную волю в составлении таковых библиотек, а на перевод
вздорохранилищ. "..."
Таковые нынешних благоразумных родителей затеи не под стать старичкам,
которые знают, что детям их жить не с книгами, а с их денежками и
деревеньками. "..." Пусть таковыми затеями занимаются нынешние благоразумные
родители. Пусть они знают содержание книг от доски до доски. Пусть они
вникают в самые тончайшие мысли писателей. "..." Пускай делаются они в
рассуждении чад своих стражами, которые охраняют сердце и дух от поражения и
нашествия утонченных пороков, хитрых обольщений и пагубных развратств и
заблуждений! Оставьте, любезные старички, таковые вздоры. Не можно вам
получить в сем желаемого успеха, поелику, в рассуждении сей тончайшей части
воспитания, многие из вас сами суть только что состарившиеся младенцы.
^TВ. С. БЕРЕЗАЙСКИЙ - ЛЮБОВЕД К СЛОВОХОТУ^U
Друг мой! Кажется, ныне у нас люди стали очень просвещенны. Ты сам
припомнишь, что за весьма немного пред сим лет торговать книгами у
купечествующих не почиталось торгом. Если ими и перебивались некоторые
частные люди, то без всякой коммерческой дальновидности; и где же? - Стыдно
сказать, в толкучем, вместе с железными обломками, наряду с подовыми, на
рогожках, или на тех самых ларях, в кои на день цепных собак запирали; так
что и подойти бывало страшно. Да какие же и книги были? Коли не сплошь, то
большею частию, разница иноземщина - старь - запачканные - ну сущий дрязг -
иная без начала, другая без конца, третья без того и другого, у четвертой
брюхо, как ножом, выпорото; словом, всякая всячина, лишь бы лавошнику
попалась посходнее, коли не на то, так на другое. И г-да купечествующие,
имея в виду какой-нибудь главный промысел, на продажу книг глядели сквозь
пальцы. Не говоря уже о другом; блинами, кислыми щами и другими сим
подобными мелочами торговать они считали для себя выгоднее, нежели сею
душевною пищею. Однако я их в этом не виню; ибо они, может быть, имели на то
свои причины. Но ныне, благодаря умудрению и деятельности ума человеческого,
какое различие! Одна только книжная вывеска - так любо глядеть. А в самую
лавку войдешь, словно в какой модный магазин; не вышел бы - какая чистота,
какой порядок - есть на что полюбоваться, и из чего выбрать для провождения
с пользою времени. Одних сочинительских имен напечатана в Москве целая
книга, да и то еще только опыт; а сколько переводов, и говорить нечего.
Судить об них не наше дело. Довольно, что публика узнала вкус в чтении -
истина сия из того явствует, что все от великого до малого стараются
заводить библиотеки и учебные кабинеты, или, по крайней мере, определяют для
оных место.
1798 г.
^TПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКА^U
В. А. ЖУКОВСКИЙ
П. Л. ЯКОВЛЕВ
А.С. ПУШКИН
В.Ф. ОДОЕВСКИЙ
А.И. ГЕРЦЕН
Н:Д. ИВАНЧИН ПИСАРЕВ П.В.ЕФЕБОВСКИЙ
^TН. М. КАРАМЗИН - ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ^U
Искренно скажу тебе, что я обрадовался намерению твоему издавать журнал
для России в такое время, когда сердца наши, под кротким и благодетельным
правлением юного монарха, покойны и веселы; когда вся Европа, наскучив
беспорядками и кровопролитием, заключает мир, который, по всем вероятностям,
будет тверд и продолжителен; когда науки и художества в быстрых успехах
своих обещают себе еще более успехов; когда таланты в свободной тишине и на
досуге могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда
литература, по настоящему расположению умов, более нежели когда-нибудь
должна иметь влияние на нравы и счастие.
Уже прошли те блаженные и вечной памяти достойные времена, когда чтение
книг было исключительным правом некоторых людей; уже деятельный разум во
всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых,
лучших идей. Уже все монархи в Европе считают за долг и славу быть
покровителями учения. Министры стараются слогом своим угождать вкусу
просвещенных людей. Придворный хочет слыть любителем литературы; судья
читает и стыдится прежнего непонятного языка Фемиды; молодой светский
человек желает иметь знания, чтобы говорить с приятностию в обществе и даже
при случае философствовать. Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту
чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях;
матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой - и семейство
провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением
какого-нибудь нового романа. Одним словом, если вкус к литературе может быть
назван модою, то она теперь общая и главная в Европе.
Чтобы увериться в этой истине, надобно только счесть типографии и
книжные лавки в Европе. Отечество наше не будет исключением. Спроси у
московских книгопродавцев - и ты узнаешь, что с некоторого времени торговля
их беспрестанно возрастает и что хорошее сочинение кажется им теперь
золотом. Я живу на границе Азии, за степями отдаленными, и почти всякий
месяц угощаю у себя новых рапсодов, которые ездят по свету с драгоценностями
русской литературы и продают множество книг сельским нашим дворянам.
Доказательство, что и в России охота к чтению распространяется и что люди
узнали эту новую потребность души, прежде неизвестную. Жаль только, что
недостает таланта и вкуса в артистах нашей словесности, которых перо по
большей части весьма незаманчиво и которые нередко во зло употребляют
любопытство читателей! А в России литература может быть еще полезнее, нежели
в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует
на сердце и тем более плодов приносит. Сколь благородно, сколь утешительно
помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как
российский; развивать идеи, указывать новые красоты в жизни, питать душу
моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других
людей! Итак, я воображаю себе великий предмет для словесности, один
достойный талантов.
Сколько раз, читая любопытные европейские журналы, в которых теперь,
так сказать, все лучшие авторские умы на сцене, желал я внутренно, чтобы
какой-нибудь русский писатель вздумал и мог выбирать приятнейшее из сих
иностранных цветников и пересаживать на землю отечественную! Сочинять журнал
одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии, которого
один талант (не исключая даже и Вольтерова) никогда не имел. Но разнообразие
приятно хорошим выбором; а хороший выбор иностранных сочинений требует еще
хорошего перевода. Надобно, чтобы пересаженный цветок не лишился красоты и
свежести своей.
Ты как будто бы угадал мое желание и как будто бы нарочно для меня
взялся исполнить его. Следовательно, я должен быть благодарен и не могу уже
с цинической грубостию спросить: "Господин журналист! Можешь ли ты
удовлетворить всем требованиям вкуса?" Но между тем благодарность не мешает
подать тебе дружеский совет в рассуждении обещаемой тобою критики.
А именно: советую тебе быть не столько осторожным, сколько
человеколюбивым. Для истинной пользы искусства артист может презирать
некоторые личные неприятности, которые бывают для него следствием искреннего
суждения и оскорбленного самолюбия людей; но точно ли критика научает
писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли
таланты предшествовали ученому, строгому суду? La critique est aisee, et
l'art est difficile {Критика легка, искусство трудно (франц.).}! Пиши, кто
умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги! - С другой
стороны, вообрази бедного автора, может быть добродушного и чувствительного,
которого новый Фрерон убивает одним словом! Вообрази тоску его самолюбия,
бессонные ночи, бледное лицо!.. Не знаю, как другие думают; а мне не
хотелось бы огорчить человека даже и за "Милорда Георга" {Может быть,
глупейший из русских романов. - Примеч. Н. М. Карамзина.}, пять или шесть
раз напечатанного. Глупая книга есть небольшое зло в свете. У нас же так
мало авторов, что не стоит труда и пугать их. - Но если выйдет нечто
изрядное, для чего не похвалить? Самая умеренная похвала бывает часто
великим ободрением для юного таланта. - Таковы мои правила!
Поздравляю тебя с новым титлом политика; надеюсь только, что эта часть
журнала, ко счастию Европы, будет не весьма богата и любопытна. Что для
кисти Вернетовой буря, то для политика гибель и бедствие государств. Народ
бежит слушать его, когда он, сидя на своем трезубце, описывает раздоры
властей, движения войска, громы сражений и стон миллионов; но когда громы
умолкнут, все помирятся и все затихнет; тогда народ, сказав: "Finita e la
commedia!" {Комедия окончена (итал.).}, идет домой, и журналист остается
один с листами своими!
1802 г.
За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не
продавали в год ни на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают
они ежегодно около 200 000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей
чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь
ко чтению всего более им способствует.
Господин Новиков был в Москве главным распространителем книжной
торговли. Взяв на откуп университетскую типографию, он умножил механические
способы книгопечатания, отдавал переводить книги, завел лавки в других
городах, всячески старался приохотить публику ко чтению, угадывал общий вкус
и не забывал частного. Он торговал книгами, как богатый голландский или
английский купец торгует произведениями всех земель: то есть с умом, с
догадкою, с дальновидным соображением. Прежде расходилось московских газет
не более 600 экземпляров; г. Новиков сделал их гораздо богатее содержанием,
прибавил к политическим разные другие статьи, и, наконец, выдавал при
ведомостях безденежно "Детское чтение", которое новостию своего предмета и
разнообразием материи, несмотря на ученический перевод многих пиес,
нравилось публике. Число пренумерантов ежегодно умножалось и лет через
десять дошло до 4000. С 1797 году газеты сделались важны для России
высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями,
в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000: без сомнения,
еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним
расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число так скоро возрастало, как в
России. Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем состоянии не берут
газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди
подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель!
Одному моему знакомцу случилось видеть несколько пирожников, которые,
окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между
австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются
и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоте; но пятый разбирает
буквы, а другие слушают.
Наша книжная торговля не может еще равняться с немецкою, французскою
или английскою; но чего нельзя ожидать от времени, судя по ежегодным успехам
ее? Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую
ярманку, вместе с другими товарами, привозят и богатства нашей литературы.
Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не
только чепцами, но и книгами. Прежде торгаши езжали по деревням с лентами и
перстнями: ныне ездят они с ученым товаром, и хотя по большей части сами не
умеют читать, но, желая прельстить охотников, рассказывают содержание
романов и комедий, правда, по-своему и весьма забавно. Я знаю дворян,
которые имеют ежегодного дохода не более 500 рублей, но собирают, по их
словам, библиотечки, радуются ими и, между тем как мы бросаем куда попало
богатое издание Вольтера, Бюффона, они не дадут упасть пылинке на самого
"Мирамонда"; читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым
удовольствием.
Любопытный пожелает, может быть, знать, какого роду книги у нас более
всего расходятся? Я спрашивал о этом у многих книгопродавцев, и все, не
задумавшись, отвечали: "Романы!" Не мудрено: сей род сочинений, без
сомнения, пленителен для большей части публики, занимая сердце и
воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных
положениях, изображая сильнейшую и притом самую обыкновенную страсть в ее
разнообразных действиях. Не всякий может философствовать или ставить себя на
месте героев истории; но всякий любит, любил или хотел любить и находит в
романическом герое самого себя. Читателю кажется, что автор говорит ему
языком собственного его сердца; в одном романе питает надежду, в другом -
приятное воспоминание. В сем роде у нас, как известно, гораздо более
переводов, нежели сочинений, и, следственно, иностранные авторы перебивают
славу у русских. Теперь в страшной моде Коцебу - и как некогда парижские
книгопродавцы требовали "Персидских писем" от всякого сочинителя, так наши
книгопродавцы требуют от переводчиков и самых авторов Коцебу, одного
Коцебу!! Роман, сказка, хорошая или дурная - все одно, если на титуле имя
славного Коцебу!
Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы,
самые посредственные, - даже без всякого таланта писанные, способствуют
некоторым образом просвещению. Кто пленяется "Никанором, злосчастным
дворянином", тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его
автора, и хорошо делает, что читает сей роман: ибо, без всякого сомнения,
чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и
читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на
последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе:
одному Жан-Жака, другому Никанора. Как вкус физический вообще уведомляет нас
о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает
человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься
постепенно - и кто начинает "Злосчастным дворянином", нередко доходит до
Грандисона.
Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце
не чувствует, ни воображение не представляет. В самых дурных романах есть
уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и
связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги. К
тому же нынешние романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав
написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их и даже ко
всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров, истощая Бишинга;
то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром; таким
образом, читатель узнает и географию и натуральную историю; и я уверен, что
скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще
обстоятельнее, нежели в "Петербургских ведомостях"!
Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они
представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие.
Правда, что некоторые характеры в Них бывают вместе и приманчивы и порочны;
но чем же они приманчивы? некоторыми добрыми свойствами, которыми автор
закрасил их черноту: следственно, добро и в самом зле торжествует.
Нравственная природа наша такова, что не угодишь сердцу изображением дурных
людей и не сделаешь их никогда его любимцами. Какие романы более всех
нравятся? Обыкновенно чувствительные: слезы, проливаемые читателями, текут
всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! Дурные люди и романов не
читают. Жестокая душа их не принимает кротких впечатлений любви и не может
заниматься судьбою нежности. Гнусный корыстолюбец, эгоист найдет ли себя в
прелестном романическом герое? А что ему нужды до других? Неоспоримо то, что
романы делают и сердце и воображение... романическими: какая беда? Тем лучше
в некотором смысле для нас, жителей холодного и железного севера! Без
сомнения, не романические сердца причиною того зла на свете, на которое
везде слышим жалобы, но грубые и холодные, то есть совсем им
противоположные! Романическое сердце огорчает себя более, нежели других; но
зато оно любит свои огорчения и не отдаст их за самые удовольствия эгоистов.
Одним словом, хорошо, что наша публика и романы читает!
1802 г.
^TВ.А.ЖУКОВСКИЙ - ПИСЬМО ИЗ УЕЗДА К ИЗДАТЕЛЮ^U
Поздравляю тебя, любезный друг, с новою должностию журналиста. Наши
провинциалы обрадовались, когда услышали от меня, что ты готовишься быть
издателем Вестница Европы; все предсказывают тебе успех; один угрюмый,
молчаливый Стародум качает головой и говорит: молодой человек, молодой
человек; подумал ли, за какое дело берется; шутка ли выдавать журнал.
Ты знаешь Стародума - чудак, которого мнение редко согласно с общим,
который молчит, когда другие кричат, и хмурится, когда другие смеются; он
никогда не спорит, никогда не вмешивается в общий разговор, но слушает и
замечает; говорит мало и отрывисто, когда материя для него не
привлекательна; красноречиво и с жаром, когда находит в ней приятность.
Вчера Стародум и некоторые из общих наших приятелей провели у меня
вечер, ужинали, пили за твое здоровье, за столом рассуждали о Вестнике и
журналах, шумели, спорили; Стародум по обыкновению своему сидел спокойно, на
все вопросы отвечал: да, нет, кажется, может быть. Наконец спорщики унялись;
разговор сделался порядочнее и тише; тут оживился безмолвный гений моего
Стародума: он начал говорить - сильно и с живостию, литература его любимая
материя. Мало-помалу все замолчали, слушали; я не проронил ни одного слова и
записал для тебя, что слышал.
- Друзья мои, - говорил Стародум, - желаю искренно приятелю нашему
успехов; не хочу их предсказывать, опасаясь прослыть худым пророком, но буду
радоваться им от доброго сердца; люблю словесность, и русскую особенно: в
этом случае не стыжусь пристрастия. Всякая хорошая русская книга есть для
меня сокровище. Я подписывался и буду подписываться на все русские журналы.
есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко
бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые
разумы, которые собою править не могут. Если же всегда пребудут няньки и
опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенный на возрасте
будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка, без дядьки не ступит, без
опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия
обыкновенной ценсуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее. "..."
"..." Правительство, дознав полезность книгопечатания, оное дозволило
всем; но, паче еще дознав, что запрещение в мыслях утщетит благое намерение
вольности книгопечатания, поручило ценсуру или присмотр за изданиями управе
благочиния. Долг же ее в отношении сего может быть только тот, чтобы
воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один
несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред
и на многие лета остановку в шествии разума; запретит полезное изобретение,
новую мысль и всех лишит великого. Пример в малости. В управу благочиния
принесен для утверждения перевод романа. Переводчик, следуя автору, говоря о
любви, назвал ее лукавым богом. Мундирный ценсор, исполненный духа
благоговения, сие выражение почернил, говоря: "неприлично божество называть
лукавым". Кто чего не разумеет, тот в то да не мешается. Если хочешь
благорастворенного воздуха, удали от себя коптильню; если хочешь света,
удали затмевание; если хочешь, чтобы дитя не было застенчиво, то выгони лозу
из училища. В доме, где плети и батожье в моде, там служители пьяницы, воры
и того еще хуже {Такого же роду ценсор не дозволял, сказывают, печатать те
сочинения, где упоминалось о боге, говоря: я с ним дела никакого не имею.
Если в каком-либо сочинении порочили народные нравы того или другого
государства, он недозволенным сие почитал, говоря: Россия имеет тракт дружбы
с ним. Если упоминалося где о князе или графе, того не дозволял он печатать,
говоря: сие есть личность, ибо у нас есть князья и графы между знатными
особами.}.
Пускай печатают все, кому что на ум ни взойдет. Кто себя в печати
найдет обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю не смехом. Слова не
всегда суть деяния, размышления же не преступления. Се правила Наказа о
новом уложении. Но брань на словах и в печати всегда брань. В законе никого
бранить не велено, и всякому свобода есть жаловаться. Но если кто про кого
скажет правду, бранью ли то почитать, того в законе нет. Какой вред может
быть, если книги в печати будут без клейма полицейского? Не токмо не может
быть вреда, но польза; от первого до последнего, от малого до великого, от
царя до последнейшего гражданина.
Обыкновенные правила ценсуры суть: подчеркивать, марать, не дозволять,
драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то,
что противно правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и
тишине общей. Рассмотрим сие подробно "..." запрещая вольное книгопечатание,
робкие правители не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей.
Кто в часы безумия не щадит бога, тот в часы памяти и рассудка не пощадит
незаконной власти. "..." Для того-то вольность мыслей правительствам
страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец прострет дерзкую, но мощную
и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ее личину и покров и обнажит ее
состав. Всяк узрит бренные его ноги, всяк возвратит к себе данную ему
подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на
тумане мнений восседает, если престол ее на искренности и истинной любви
общего блага возник, - не утвердится ли паче, когда основание его будет
явно, не возлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование
природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию -
довольно его собственного основания; в опорах и контрфорсахему нужды нет.
Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочные тверди ему
нужны."..."
"..." Заключу сим: ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно - дает
сочинителю венец или употребит листы на обвертки. Равно как ободрение
феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра, _так и
выпускаемому "мир сочинению ценсор ни славы даст, ни бесславия. - Завеса
поднялась, взоры всех устремились к действованию; нравится - плещут, не
нравится - стучат и свищут, - Оставь глупое на волю суждения общего; оно
тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция; не возможет так запретить
дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом
умрут они и не воскреснут вовеки. Но если мы признали бесполезность; ценсуры
или паче ее вред в царстве науки, то познаем обширную и беспредельную пользу
вольности печатания.
Доказательства сему, кажется, не нужны. Если свободно всякому мыслить,
и мысли свои объявлять всем беспрекословно, то естественно, что все, что
будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет; велико,
истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и
убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судия,
подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий
употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж
назовется грабежом, прикрытое убийство - убийством. Убоятся все злые
строгого взора истины, Спокойствие будет действительное... Ныне поверхность
только гладка, но ил, на дне лежащий, мутится и тмит прозрачность вод. "..."
1789 г.
По принятии к себе в дом учителей и учительниц по немедленном окончании
всех модных наук и знаний, возьмите в руки претолстый реестр книгам и нужные
из оных отметьте явственнее красным карандашом. Выбирайте книги по заглавию,
а не по содержанию. "..."
Сколько можно старайтесь не покупать нижеследующих бесполезных и пустых
книг: о добродетели, потому что все повествования о сем почитаются ныне
наряду с тысяча одной ночью; о сердце, для того, что по новой Анатомии не
находится оного в теле щеголей и щеголих; о благонравии, потому что всякий,
мечтательно поставляя оное собственным свойством его, не почитает нужным
читать истинных об оном предписаний; о совести, потому что не только книги о
ней, но и сама она для многих ныне не нужна; о истинной дружбе, для того,
что оное есть заплесневелое и из употребления вышедшее свойство души; о
благоупотреблении времени, потому что праздность есть главнейшим правилом
благоурожденных людей; и вообще не покупайте тех книг, которые содержат о
том, что не есть модно и известно между большим светом; ибо все то, что не
модно, разумеется под общим названием: fadaises {Fadaise - нелепость, вздор
(франц.).}.
Дабы быть знающим в философии, накупите песен, а для сведения о истории
наполните шкафы сказками. Для изучения физики купите доселе изданные фокусы-
покусы. Руководством к благонравию и добродетели изберите разные песенные и
развратные сочинения иностранных бумагомаров. Родители должны предоставить
деткам полную волю в составлении таковых библиотек, а на перевод
вздорохранилищ. "..."
Таковые нынешних благоразумных родителей затеи не под стать старичкам,
которые знают, что детям их жить не с книгами, а с их денежками и
деревеньками. "..." Пусть таковыми затеями занимаются нынешние благоразумные
родители. Пусть они знают содержание книг от доски до доски. Пусть они
вникают в самые тончайшие мысли писателей. "..." Пускай делаются они в
рассуждении чад своих стражами, которые охраняют сердце и дух от поражения и
нашествия утонченных пороков, хитрых обольщений и пагубных развратств и
заблуждений! Оставьте, любезные старички, таковые вздоры. Не можно вам
получить в сем желаемого успеха, поелику, в рассуждении сей тончайшей части
воспитания, многие из вас сами суть только что состарившиеся младенцы.
^TВ. С. БЕРЕЗАЙСКИЙ - ЛЮБОВЕД К СЛОВОХОТУ^U
Друг мой! Кажется, ныне у нас люди стали очень просвещенны. Ты сам
припомнишь, что за весьма немного пред сим лет торговать книгами у
купечествующих не почиталось торгом. Если ими и перебивались некоторые
частные люди, то без всякой коммерческой дальновидности; и где же? - Стыдно
сказать, в толкучем, вместе с железными обломками, наряду с подовыми, на
рогожках, или на тех самых ларях, в кои на день цепных собак запирали; так
что и подойти бывало страшно. Да какие же и книги были? Коли не сплошь, то
большею частию, разница иноземщина - старь - запачканные - ну сущий дрязг -
иная без начала, другая без конца, третья без того и другого, у четвертой
брюхо, как ножом, выпорото; словом, всякая всячина, лишь бы лавошнику
попалась посходнее, коли не на то, так на другое. И г-да купечествующие,
имея в виду какой-нибудь главный промысел, на продажу книг глядели сквозь
пальцы. Не говоря уже о другом; блинами, кислыми щами и другими сим
подобными мелочами торговать они считали для себя выгоднее, нежели сею
душевною пищею. Однако я их в этом не виню; ибо они, может быть, имели на то
свои причины. Но ныне, благодаря умудрению и деятельности ума человеческого,
какое различие! Одна только книжная вывеска - так любо глядеть. А в самую
лавку войдешь, словно в какой модный магазин; не вышел бы - какая чистота,
какой порядок - есть на что полюбоваться, и из чего выбрать для провождения
с пользою времени. Одних сочинительских имен напечатана в Москве целая
книга, да и то еще только опыт; а сколько переводов, и говорить нечего.
Судить об них не наше дело. Довольно, что публика узнала вкус в чтении -
истина сия из того явствует, что все от великого до малого стараются
заводить библиотеки и учебные кабинеты, или, по крайней мере, определяют для
оных место.
1798 г.
^TПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКА^U
В. А. ЖУКОВСКИЙ
П. Л. ЯКОВЛЕВ
А.С. ПУШКИН
В.Ф. ОДОЕВСКИЙ
А.И. ГЕРЦЕН
Н:Д. ИВАНЧИН ПИСАРЕВ П.В.ЕФЕБОВСКИЙ
^TН. М. КАРАМЗИН - ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ^U
Искренно скажу тебе, что я обрадовался намерению твоему издавать журнал
для России в такое время, когда сердца наши, под кротким и благодетельным
правлением юного монарха, покойны и веселы; когда вся Европа, наскучив
беспорядками и кровопролитием, заключает мир, который, по всем вероятностям,
будет тверд и продолжителен; когда науки и художества в быстрых успехах
своих обещают себе еще более успехов; когда таланты в свободной тишине и на
досуге могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда
литература, по настоящему расположению умов, более нежели когда-нибудь
должна иметь влияние на нравы и счастие.
Уже прошли те блаженные и вечной памяти достойные времена, когда чтение
книг было исключительным правом некоторых людей; уже деятельный разум во
всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых,
лучших идей. Уже все монархи в Европе считают за долг и славу быть
покровителями учения. Министры стараются слогом своим угождать вкусу
просвещенных людей. Придворный хочет слыть любителем литературы; судья
читает и стыдится прежнего непонятного языка Фемиды; молодой светский
человек желает иметь знания, чтобы говорить с приятностию в обществе и даже
при случае философствовать. Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту
чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях;
матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой - и семейство
провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением
какого-нибудь нового романа. Одним словом, если вкус к литературе может быть
назван модою, то она теперь общая и главная в Европе.
Чтобы увериться в этой истине, надобно только счесть типографии и
книжные лавки в Европе. Отечество наше не будет исключением. Спроси у
московских книгопродавцев - и ты узнаешь, что с некоторого времени торговля
их беспрестанно возрастает и что хорошее сочинение кажется им теперь
золотом. Я живу на границе Азии, за степями отдаленными, и почти всякий
месяц угощаю у себя новых рапсодов, которые ездят по свету с драгоценностями
русской литературы и продают множество книг сельским нашим дворянам.
Доказательство, что и в России охота к чтению распространяется и что люди
узнали эту новую потребность души, прежде неизвестную. Жаль только, что
недостает таланта и вкуса в артистах нашей словесности, которых перо по
большей части весьма незаманчиво и которые нередко во зло употребляют
любопытство читателей! А в России литература может быть еще полезнее, нежели
в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует
на сердце и тем более плодов приносит. Сколь благородно, сколь утешительно
помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как
российский; развивать идеи, указывать новые красоты в жизни, питать душу
моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других
людей! Итак, я воображаю себе великий предмет для словесности, один
достойный талантов.
Сколько раз, читая любопытные европейские журналы, в которых теперь,
так сказать, все лучшие авторские умы на сцене, желал я внутренно, чтобы
какой-нибудь русский писатель вздумал и мог выбирать приятнейшее из сих
иностранных цветников и пересаживать на землю отечественную! Сочинять журнал
одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии, которого
один талант (не исключая даже и Вольтерова) никогда не имел. Но разнообразие
приятно хорошим выбором; а хороший выбор иностранных сочинений требует еще
хорошего перевода. Надобно, чтобы пересаженный цветок не лишился красоты и
свежести своей.
Ты как будто бы угадал мое желание и как будто бы нарочно для меня
взялся исполнить его. Следовательно, я должен быть благодарен и не могу уже
с цинической грубостию спросить: "Господин журналист! Можешь ли ты
удовлетворить всем требованиям вкуса?" Но между тем благодарность не мешает
подать тебе дружеский совет в рассуждении обещаемой тобою критики.
А именно: советую тебе быть не столько осторожным, сколько
человеколюбивым. Для истинной пользы искусства артист может презирать
некоторые личные неприятности, которые бывают для него следствием искреннего
суждения и оскорбленного самолюбия людей; но точно ли критика научает
писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли
таланты предшествовали ученому, строгому суду? La critique est aisee, et
l'art est difficile {Критика легка, искусство трудно (франц.).}! Пиши, кто
умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги! - С другой
стороны, вообрази бедного автора, может быть добродушного и чувствительного,
которого новый Фрерон убивает одним словом! Вообрази тоску его самолюбия,
бессонные ночи, бледное лицо!.. Не знаю, как другие думают; а мне не
хотелось бы огорчить человека даже и за "Милорда Георга" {Может быть,
глупейший из русских романов. - Примеч. Н. М. Карамзина.}, пять или шесть
раз напечатанного. Глупая книга есть небольшое зло в свете. У нас же так
мало авторов, что не стоит труда и пугать их. - Но если выйдет нечто
изрядное, для чего не похвалить? Самая умеренная похвала бывает часто
великим ободрением для юного таланта. - Таковы мои правила!
Поздравляю тебя с новым титлом политика; надеюсь только, что эта часть
журнала, ко счастию Европы, будет не весьма богата и любопытна. Что для
кисти Вернетовой буря, то для политика гибель и бедствие государств. Народ
бежит слушать его, когда он, сидя на своем трезубце, описывает раздоры
властей, движения войска, громы сражений и стон миллионов; но когда громы
умолкнут, все помирятся и все затихнет; тогда народ, сказав: "Finita e la
commedia!" {Комедия окончена (итал.).}, идет домой, и журналист остается
один с листами своими!
1802 г.
За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не
продавали в год ни на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают
они ежегодно около 200 000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей
чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь
ко чтению всего более им способствует.
Господин Новиков был в Москве главным распространителем книжной
торговли. Взяв на откуп университетскую типографию, он умножил механические
способы книгопечатания, отдавал переводить книги, завел лавки в других
городах, всячески старался приохотить публику ко чтению, угадывал общий вкус
и не забывал частного. Он торговал книгами, как богатый голландский или
английский купец торгует произведениями всех земель: то есть с умом, с
догадкою, с дальновидным соображением. Прежде расходилось московских газет
не более 600 экземпляров; г. Новиков сделал их гораздо богатее содержанием,
прибавил к политическим разные другие статьи, и, наконец, выдавал при
ведомостях безденежно "Детское чтение", которое новостию своего предмета и
разнообразием материи, несмотря на ученический перевод многих пиес,
нравилось публике. Число пренумерантов ежегодно умножалось и лет через
десять дошло до 4000. С 1797 году газеты сделались важны для России
высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями,
в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000: без сомнения,
еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним
расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число так скоро возрастало, как в
России. Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем состоянии не берут
газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди
подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель!
Одному моему знакомцу случилось видеть несколько пирожников, которые,
окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между
австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются
и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоте; но пятый разбирает
буквы, а другие слушают.
Наша книжная торговля не может еще равняться с немецкою, французскою
или английскою; но чего нельзя ожидать от времени, судя по ежегодным успехам
ее? Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую
ярманку, вместе с другими товарами, привозят и богатства нашей литературы.
Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не
только чепцами, но и книгами. Прежде торгаши езжали по деревням с лентами и
перстнями: ныне ездят они с ученым товаром, и хотя по большей части сами не
умеют читать, но, желая прельстить охотников, рассказывают содержание
романов и комедий, правда, по-своему и весьма забавно. Я знаю дворян,
которые имеют ежегодного дохода не более 500 рублей, но собирают, по их
словам, библиотечки, радуются ими и, между тем как мы бросаем куда попало
богатое издание Вольтера, Бюффона, они не дадут упасть пылинке на самого
"Мирамонда"; читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым
удовольствием.
Любопытный пожелает, может быть, знать, какого роду книги у нас более
всего расходятся? Я спрашивал о этом у многих книгопродавцев, и все, не
задумавшись, отвечали: "Романы!" Не мудрено: сей род сочинений, без
сомнения, пленителен для большей части публики, занимая сердце и
воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных
положениях, изображая сильнейшую и притом самую обыкновенную страсть в ее
разнообразных действиях. Не всякий может философствовать или ставить себя на
месте героев истории; но всякий любит, любил или хотел любить и находит в
романическом герое самого себя. Читателю кажется, что автор говорит ему
языком собственного его сердца; в одном романе питает надежду, в другом -
приятное воспоминание. В сем роде у нас, как известно, гораздо более
переводов, нежели сочинений, и, следственно, иностранные авторы перебивают
славу у русских. Теперь в страшной моде Коцебу - и как некогда парижские
книгопродавцы требовали "Персидских писем" от всякого сочинителя, так наши
книгопродавцы требуют от переводчиков и самых авторов Коцебу, одного
Коцебу!! Роман, сказка, хорошая или дурная - все одно, если на титуле имя
славного Коцебу!
Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы,
самые посредственные, - даже без всякого таланта писанные, способствуют
некоторым образом просвещению. Кто пленяется "Никанором, злосчастным
дворянином", тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его
автора, и хорошо делает, что читает сей роман: ибо, без всякого сомнения,
чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и
читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на
последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе:
одному Жан-Жака, другому Никанора. Как вкус физический вообще уведомляет нас
о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает
человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься
постепенно - и кто начинает "Злосчастным дворянином", нередко доходит до
Грандисона.
Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце
не чувствует, ни воображение не представляет. В самых дурных романах есть
уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и
связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги. К
тому же нынешние романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав
написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их и даже ко
всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров, истощая Бишинга;
то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром; таким
образом, читатель узнает и географию и натуральную историю; и я уверен, что
скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще
обстоятельнее, нежели в "Петербургских ведомостях"!
Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они
представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие.
Правда, что некоторые характеры в Них бывают вместе и приманчивы и порочны;
но чем же они приманчивы? некоторыми добрыми свойствами, которыми автор
закрасил их черноту: следственно, добро и в самом зле торжествует.
Нравственная природа наша такова, что не угодишь сердцу изображением дурных
людей и не сделаешь их никогда его любимцами. Какие романы более всех
нравятся? Обыкновенно чувствительные: слезы, проливаемые читателями, текут
всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! Дурные люди и романов не
читают. Жестокая душа их не принимает кротких впечатлений любви и не может
заниматься судьбою нежности. Гнусный корыстолюбец, эгоист найдет ли себя в
прелестном романическом герое? А что ему нужды до других? Неоспоримо то, что
романы делают и сердце и воображение... романическими: какая беда? Тем лучше
в некотором смысле для нас, жителей холодного и железного севера! Без
сомнения, не романические сердца причиною того зла на свете, на которое
везде слышим жалобы, но грубые и холодные, то есть совсем им
противоположные! Романическое сердце огорчает себя более, нежели других; но
зато оно любит свои огорчения и не отдаст их за самые удовольствия эгоистов.
Одним словом, хорошо, что наша публика и романы читает!
1802 г.
^TВ.А.ЖУКОВСКИЙ - ПИСЬМО ИЗ УЕЗДА К ИЗДАТЕЛЮ^U
Поздравляю тебя, любезный друг, с новою должностию журналиста. Наши
провинциалы обрадовались, когда услышали от меня, что ты готовишься быть
издателем Вестница Европы; все предсказывают тебе успех; один угрюмый,
молчаливый Стародум качает головой и говорит: молодой человек, молодой
человек; подумал ли, за какое дело берется; шутка ли выдавать журнал.
Ты знаешь Стародума - чудак, которого мнение редко согласно с общим,
который молчит, когда другие кричат, и хмурится, когда другие смеются; он
никогда не спорит, никогда не вмешивается в общий разговор, но слушает и
замечает; говорит мало и отрывисто, когда материя для него не
привлекательна; красноречиво и с жаром, когда находит в ней приятность.
Вчера Стародум и некоторые из общих наших приятелей провели у меня
вечер, ужинали, пили за твое здоровье, за столом рассуждали о Вестнике и
журналах, шумели, спорили; Стародум по обыкновению своему сидел спокойно, на
все вопросы отвечал: да, нет, кажется, может быть. Наконец спорщики унялись;
разговор сделался порядочнее и тише; тут оживился безмолвный гений моего
Стародума: он начал говорить - сильно и с живостию, литература его любимая
материя. Мало-помалу все замолчали, слушали; я не проронил ни одного слова и
записал для тебя, что слышал.
- Друзья мои, - говорил Стародум, - желаю искренно приятелю нашему
успехов; не хочу их предсказывать, опасаясь прослыть худым пророком, но буду
радоваться им от доброго сердца; люблю словесность, и русскую особенно: в
этом случае не стыжусь пристрастия. Всякая хорошая русская книга есть для
меня сокровище. Я подписывался и буду подписываться на все русские журналы.