---------------------------------------------------------------------------
Москва "Книга", 1982
ББК 76.1 О 94
OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------
Сборник художественных произведений
(рассказов, очерков, эссе), посвященных книге, чтению, библиофилам
Вступительная статья, составление и примечания Арлена Викторовича Блюма
Составление, вступительная статья, комментарии Издательство "Книга",
1982.
^TКНИГА И КНИЖНИКИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ^U
Великая русская литература, вобравшая в себя все стороны и грани бытия,
естественно, не могла пройти мимо одной из важнейших сфер духовной жизни
человека - чтения и книголюбия. Чередой идут во многих произведениях русских
писателей книги, библиотеки героев, читатели, букинисты, библиофилы...
Изображение "книжных" сторон жизни - не колоритный фон, не просто декорация.
Книги, к которым обращаются персонажи в определенные, иногда решающие
моменты своей жизни, состав их библиотек, интерес к тем или иным авторам и
сам процесс чтения - позволяют художнику высветить грани личности героя,
показать его индивидуальность и своеобразие.
Книголюбие как сложный сплав эмоциональных, социальных и
интеллектуальных характеристик личности всегда давало богатейший и
выразительнейший материал русским писателям. Отметим главное: их
интересовала не столько книга сама по себе, сколько отношение к ней
человека.
"...Художественная литература может служить прекрасным комментарием к
истории театра" {Данилов С. С. Русский театр в художественной литературе /
Предисл. Г. А. Гуковского. М.; Л., 1939, с. 5.}, - заметил в одной из своих
статей Г. А. Гуковский. Это полностью применимо к истории русской книги. Не
только традиционные и широко известные источники - архивные документы,
эпистолярное наследие, мемуары и дневники, издательские каталоги и описи
библиотек, но и произведения художественной литературы могут стать объектом
пристального внимания и изучения. Для книговедов они - ценнейшие и
незаменимые источники, позволяющие часто по-новому, с иной точки зрения
взглянуть на историю книжного просвещения. Однако дело здесь не только в
расширении круга материалов, используемых для книговедческой
профессиональной работы. Произведения, пронизанные "книжностью", воспитывают
высокую любовь к тому привычному для нас чуду, которое называется Книгой.
Упоминание тех или иных произведений на страницах романов, рассказов и
очерков воссоздает круг чтения эпохи, причем в самых различных социальных
разрезах, позволяет выявить и выделить те главные книги, которые
олицетворяли время, вкусы и запросы читателей. Книга - пробный камень, тот
"оселок", на котором проверяется литературный герой, его духовный и
нравственный мир. Глубинная характеристика персонажа "через книгу" позволяет
полнее и ярче раскрыть образ. Книжные пристрастия героя, так же как и его
антипатии, отталкивания от них, очень точно характеризуют его. Книга в
художественном произведении выступает зачастую как некий знак, символ,
расшифровка которого необычайно обогащает и расширяет читательское
восприятие, делает его глубже, историчней и осознанней. В русской литературе
XIX в. мы можем обнаружить целый ряд таких книг-"символов". В первой трети
столетия ими становятся произведения Вольтера, Руссо, Байрона. В целях
снижения образа и даже в какой-то мере компрометации его "знаковыми" книгами
выбираются произведения когда-то модных у определенного круга читателей, а
ныне прочно забытых писателей - мадам Жанлис, Коцебу (книги которого П. А.
Вяземский однажды назвал "коцебятиной"), а в середине века - плодовитого
французского писателя Поль де Кока. Книги последнего фигурируют в ряде
произведений Тургенева, Лескова и особенно - Достоевского. Вот характерная
деталь: Степан Трофимович Верховенский, направляясь гулять в городской сад,
на виду держит солидное ученое сочинение французского историка А. Токвиля,
"... а в кармашке несет спрятанного Поль де Кока" {Достоевский Ф. М. Бесы. -
Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 10, с. 19.}. Книги его часто мелькают и в
рассказах, вошедших в настоящий сборник. Для характеристики круга чтения и
вкусов городской мещанской среды писатели чаще всего используют "милорда
глупого" (повесть Матвея Комарова "Аглинский милорд Георг"), "Гуака",
"Францыля Венециана" или псевдоисторические романы А. Орлова, Н. Зряхова, а
также сонники, "гадательные книги" и другие лубочные поделки.
Дореволюционные и советские книговеды и историки литературы сделали
немало для выявления интересующего нас репертуара произведений в
отечественной и западноевропейской литературах. В 1913-1914 гг. А. А. Гинкен
выпустил трехтомный труд "О чтении к книгах", в котором собственный текст
автора перемежается обильными выдержками, цитатами и фрагментами,
посвященными книге и почерпнутыми из произведений писателей и мыслителей XIX
в. (преимущественно зарубежных). Профессор И. А. Шляпкин в 1917 г. с помощью
букиниста Ф. Г. Шилова издал первый в своем роде сборник "Похвала книге". За
последние 10-15 лет вышел ряд поэтических антологий, сборников афоризмов,
изречений и пословиц, посвященных книге: сборник "Слово о книге" (сост. Е.
С. Лихтенштейн), поэтическая антология "Песнь о книге" (сост. А. В.
Самускевич. Минск, 1977), "Сто стихотворений о книге" (сост. В. И. Гладков),
сборник "Похвала книге" (сост. М. Я. Телепин). Составители указанных
сборников и антологий, вполне сознательно ограничив свои цели и задачи,
включили в них многочисленные стихотворения, афоризмы, изречения, пословицы
и поговорки, посвященные сложному и разнообразному миру книг. Отечественная
проза осталась, в сущности, вне поля зрения {Зарубежной прозе пока повезло
больше: в 1979 г. издательство "Книга" выпустило в свет составленный Р. Л.
Рыбкиным сборник "Лучезарный феникс", в который вошли рассказы, памфлеты и
эссе зарубежных писателей XIX-XX вв.; в 1980 г. - сборник "Корабли мысли"
(сост. В. Е. Кунин), в котором собраны произведения английских и французских
писателей, посвященные книге и библиофильству, начиная с XVI в.}. Этот
пробел и должен, по возможности, восполнить сборник рассказов и очерков
дореволюционных русских писателей "Очарованные книгой:".
В него вошли рассказы, очерки, эссе, фрагменты романов русских
писателей, посвященные книгам и читателям, букинистам и библиофилам. Главный
критерий отбора - художественная и познавательная ценность произведений, а
также стремление показать разнообразие жанров и направлений, тем и сюжетов в
русской прозе, столь ярко и полно отразившей книжный мир читающей России.
Отбирая тексты для сборника, составитель ориентировался преимущественно на
законченные, цельные произведения, хорошо сознавая, что за пределами его
останется огромнейший массив фрагментов, сцен и отдельных пассажей, которые
можно обнаружить чуть ли не в каждом русском классическом романе XIX
столетия, особенно в романах И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, Ф. М.
Достоевского, Н. С, Лескова. Однако, вырванные из контекста (по принципу
хрестоматий), такие отрывки, как правило, дают слишком слабое представление
о подлинных, психологически мотивированных читательских интересах и
склонностях героев этих произведений (во всяком случае, без подробнейшего
комментария публиковать их не имеет особого смысла). Впрочем, читатель
найдет в нашем сборнике ряд исключений из этого правила (отрывки из
произведений А. С. Пушкина, В. Ф. Одоевского, А. И. Герцена, Н. А.
Некрасова, Ф. М. Достоевского, Г. И. Успенского, Д. Л. Мордовцева и
др.)Фрагменты эти в известном смысле законченны, посвящены определенному
"книжному сюжету" и являют собой или вставную новеллу, или, как в "Знамениях
времени" Д. Л. Мордовцева, "роман в романе".
Далеко не одинаков художественный уровень произведений, представленных
в сборнике. Наряду с блистательной прозой А. С. Пушкина, А. И. Герцена, А.
П. Чехова, И. А. Бунина читатель найдет в нем рассказы и очерки,
принадлежащие писателям, которых не очень удачно принято называть
"второстепенными". Однако именно они, пусть и в очерковой форме, запечатлели
свежо и оригинально непосредственное бытование книги в самых различных слоях
русского общества.
Книга вызывала и вызывает чувство крайне сложное, с массой оттенков и
полутонов: от слепого преклонения перед каждым печатным листом, о чем писал
некогда Пушкин: "...самое глупое ругательство получает вес от волшебного
влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем:
как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!" (Полн,
собр. соч. в 10ти т. М.; Л., 1949, т. VII, с. 190), от преклонения перед
библиофильской "уникой", иногда не имеющей никаких иных достоинств, кроме
своей чрезвычайной редкости, - до полнейшего отрицания какой бы то ни было
ценности печатного слова. Меж этими полюсами - миллионы и миллионы читателей
со своими вкусами и пристрастиями:
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Анна Ахматова
Раскрытию этой "тайны" посвящены многие произведения сборника.
Интересны первые попытки русских писателей и журналистов XVIII в. осмыслить
особенности чтения различных кругов общества того времени. Примечательна
сатира "Каковы мои читатели" Н. И. Новикова. В ней представлена, говоря
современным языком, "первая типология читателей" в отечественной литературе,
которая, несомненно, вызовет интерес специалистов по библиопсихологии. Сочли
мы необходимым включить в сборник блестящий памфлет А. Н. Радищева о
цензуре, фрагменты из книг Н. И. Страхова и В. С. Березайского, писателей
XVIII в., высмеивавших модное "чтиво" и поверхностное чтение.
Название сборника соотносимо не со всеми рассказами и очерками. Иные
персонажи, изображенные писателями, вовсе не "очарованы" книгой; скорее, они
лишь более или менее искусно притворяются "очарованными" ею. Уже в сатирах
XVIII в. на сцену выводится целая галерея "петиметров и кокеток",
всевозможных "Несмыслов", "Нелеп", "Чужемыслов", малообразованных снобов,
поверхностно усвоивших начатки французского языка и этикета. Сатира русских
просветителей направлена против чтения "по моде", против богатых
выскочек-псевдобиблиофилов, украшавших свои апартаменты собраниями никогда
не читаемых книг (известны и такие курьезы, как, например, раскрашивание
"под книги" дубовых панелей, создание книг-"муляжей" и т. п.). Им
противопоставлен тип "идеального", с точки зрения просветителей, читателя: о
нем мечтали Н. И. Новиков, а в начале XIX в. - Н. М. Карамзин и В. А.
Жуковский.
Если русская поэзия, посвященная книге, носит по преимуществу
панегирический характер, то тональность прозы несколько иная: наряду с
восхищением книгой и преклонением перед ней, явственно заметно и
сатирическое направление. Великолепны образы "подневольных читателей" в трех
рассказах А. П. Чехова: здесь и чиновник, читающий по принуждению капризного
начальства ("Чтение"), и провинциальный "прогрессист", с которого под
влиянием обстоятельств мгновенно слетает шелуха поверхностного либерализма и
"любви" к книжному просвещению ("История одного торгового предприятия"); и
городской мещанин, которого излечивает от книжных пристрастий кулак
городового ("Умный дворник")...
Рафинированные библиофилы, коллекционеры и крупные антикварии не очень
часто привлекали внимание писателей. Русская литература, "удивительный
феномен", по словам А. М. Горького, с ее пристальным и сочувственным
вниманием к жизни "маленького человека", с наибольшей полнотой и силой
запечатлела характер и круг чтения в демократических, "низовых" слоях
общества. Драматически звучат рассказы о читателях из народа: "в трясинах
растеряевского невежества" погибает мальчик Алифан, воистину "очарованный"
книгой о капитане Куке ("Книга" Гл. Успенского); исполнен горечи и
сострадания рассказ Леонида Андреева о труде писателя, типографских рабочих
и судьбе "книжного мальчика" Мишки. Интересовали писателей колоритные фигуры
мелких городских букинистов-разносчиков, так называемых "холодных
букинистов". Им посвящены в нашем сборнике небольшие жанровые сценки,
рассказы и очерки, часто печатавшиеся на страницах "физиологических
сборников" 40-50-х гг. прошлого века. Изображая обыденную жизнь бедного
петербургского люда, авторы таких альманахов, следуя гуманистической
традиции сборника "Физиология Петербурга", составленного и изданного Н. А.
Некрасовым, дают срезы городского быта. Почти в каждом из альманахов той
поры на сцену выводится "холодный букинист" - чаще всего выходец из деревни,
человек тертый и бывалый, не лишенный природной сметки, юмора и некоторого
лукавства. Такой образ запечатлен и в русской поэзии. Наиболее примечательно
стихотворение Н. А. Некрасова "Букинист и библиограф", посвященное очень
популярному в литературных кругах 60-70-х гг. XIX в. бродячему букинисту
Семену Андрееву, получившему шутливое прозвище "Гумбольдт". Этот
книготорговец умеет "потрафить" покупателю, а при случае и надуть
невежественного "любителя редкостев", посмеяться над ним. Он прекрасно
разбирается в психологии своих заказчиков, поднаторел и в старых редких
книгах, за которыми гоняются библиофилы или богатые жертвы моды, умеет
подать товар лицом. Типы букинистов чрезвычайно разнообразны в этих
"физиологических очерках":
Меньше привлекали внимание писателей владельцы крупных книжных лавок и
магазинов, издатели и типографы. В романе Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой
"Три страны света" сатирически изображен книготорговец-коммерсант Кирпичов.
Больше интересовал русских писателей причудливый мир библиофилов.
Первые опыты библиофильской прозы относятся к 20-30-м гг. XIX в., когда
появляются рассказы В. Ф. Одоевского, положившие начало этому жанру в
отечественной литературе. В 50-х гг. в России заметно оживляется
библиофильское движение. Крупнейшие библиофилы и библиографы (А. Н.
Афанасьев, Е. И. Якушкин, П. А. Ефремов и др.) сплотились вокруг передового
журнала "Библиографические записки". Близок был к этому кругу и выдающийся
поэт-демократ М. Л. Михайлов, напечатавший на страницах журнала "Библиотека
для чтения" три очерка под общим названием "Старые книги. Путешествие по
старой русской библиотеке" (один из них включен в сборник), посвященные
библиофилам. Надо сказать, что русским писателям было всегда чуждо слепое,
безудержное преклонение перед "редкостями" и их собирателями. Они высмеивают
теневые стороны дореволюционного библиофильства: погоню некоторых
собирателей за пустячными "униками", их тщеславие, создание гигантских
личных библиотек.
В сборнике представлен и другой пласт русской "книжной прозы" -
рассказы писателей о книгах, способствовавших формированию их личности
(особенно о первых книгах детства). Эта тема звучит в произведениях А. И.
Герцена, Д. Н. Мамина-Сибиряка, В. Г. Короленко, А. М. Горького.
Самозабвенная страсть к чтению, пробудившаяся в детские годы, первые книги
обладают магическим свойством, они в какой-то мере предопределяют путь
писателя. Память о первых книгах сохраняется навсегда, они формируют "состав
души", по выражению Н. В. Гоголя. Такие рассказы интересны не только в чисто
биографическом отношении. В них ярко и точно изображен круг чтения
определенной эпохи и социальной среды, показаны "типичные" книги времени. К
этому циклу примыкают рассказы А. М. Горького (надо, впрочем, иметь в виду,
что более полно он повествует о книгах детства и юности в автобиографической
трилогии и рассказе "Как я учился писать", созданных уже в советское время и
не включенных в настоящий сборник).
В произведениях русских писателей затронуты самые разнообразные стороны
книжного и читательского бытия. Миниатюрную "энциклопедию" книжной жизни
России начала XX в. создал Леонид Андреев (рассказ "Книга"), а Иван Бунин в
своем шедевре - "Грамматика любви" - поведал трогательную и печальную
историю, один из главных героев которой - "крохотная, прелестно изданная
почти сто лет тому назад" книжечка.
Вполне понятно, что настоящий сборник не исчерпывает всего многообразия
отечественной литературы. С одной стороны, сборник не мог вместить все
материалы, известные составителю; с другой - из-за слабой библиографической
оснащенности данной темы и неразработанности проблемы в целом, ряд
произведений русских писателей XVIII - начала XX в., по всей вероятности,
еще не выявлен. В особенности это относится к публикациям, затерянным на
страницах отечественной периодической печати. Дальнейший поиск их,
несомненно, обогатит наше представление об удивительном и разнообразном мире
книг и книжников России.
Объем сборника не позволил включить все книжные сюжеты русских
писателей. Этот пробел будет восполнен в последующих изданиях.
А. В. Блюм
^TXVIII - Н. И. НОВИКОВ, А.Н. РАДИЩЕВ, Н.И. СТРАХОВ, B.C. БЕРЕЗАЙСКИЙ^U
^TН.И.НОВИКОВ - КАКОВЫ МОИ ЧИТАТЕЛИ^U
Зрелум хвалит хорошие сочинения, но оным не удивляется, ибо дуракам
свойственно дивиться, а просвещенному Зрелуму и подобным ему разумным людям
ничто удивительно быть не может; следовательно, их похвала лестнее всех
похвал немысленных читателей.
Несмысл хвалит Трутня для того, что слышал, как его хвалили в двух или
трех домах.
Завистлив хулит мой журнал; сие и не удивительно, ибо он все хулит,
окроме своих сочинений.
Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние
крестьян; ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею или,
лучше сказать, зверством больше других утесняет ему подчиненных рабов.
Зараза разумна, хороша, жива и весела, она читает мои листы и танцует.
Миловида, при пленяющей всех красоте, одарена острым разумом. Она часто
смеется описанным в Трутне портретам, и ей он нравится.
Прелесте мои листы нравятся, а особливо те места, кои осмеивают женщин;
сие доказывает, что она не делает того, что подвержено критике. Сия похвала
лестна.
Прекраса говорит, что Трутень был бы несравненный журнал, если бы не
трогал женщин, ибо, говорит она, женские слабости всегда извинительны.
Нелепа хвалит Трутня, а всего ей приятнее то, что он печатан со
украшением.
Разумная Постана, читая мои листы, рассуждает здраво и беспристрастно
судит; она хвалит то только, что заслуживает похвалу, я сим доволен.
Роза читает листок Трутня и говорит с своим любовником, следовательно,
читает и не понимает. Ей ни хвалить, ни хулить невозможно.
Нарциса читает мои листы, но рассуждать о них не имеет времени, ибо все
ее мысли наполнены только ее красотою.
Ветрен хулит мой журнал за тем, что все описания волокит и ветреных
любовников берет на свой счет, а женские портреты ставит на счет своих
любовниц.
Влюбчив хулит Трутня и говорит, что сей журнал самый вздорный и
недостойный чтения. Он и действительно его не читает, а хулит для того
только, что две его любовницы бранят сие издание.
Худой судья многое в Трутне хвалит, но не хвалит того, что написано на
худых судей.
Силен, сказывают, рассуждает здраво, когда не пьян, но как всякий день
винные пары отягчают ему голову и затмевают рассудок, то ни хулы, ни похвалы
от него вовеки не дождуся.
Чужемысл хвалит и хулит всегда по чужому мнению, со всеми соглашается и
противоречит только тем, о коих несправедливости его другие сильнее уверят.
Он часто при чтении восхищается и тотчас, когда другие станут хулить,
соглашается, что то худо; следовательно, он сам не чувствует. Ему все люди и
все в свете вещи попеременно кажутся и добрыми и злыми. Чужемысл достоин
сожаления, потому что лишен рассуждения. Но что ж делать? Родитель, его
воспитывая, не положил в чего нимало основания к рассуждениям, и он так
вырос.
Своенрав иногда меня хвалит, а чаще бранит затем, что некоторые листы
ему не нравятся; одни, говорит он, писаны очень вольно, а другие очень
воздержно, словом, он почти всегда находит написанное не так, как бы ему
хотелося. Виноват ли я, когда не так, как Своенрав, думаю? Ему не одни мои
листы не нравятся, он иногда входит в политические дела и их критикует для
того только, что не он их учредил. Своенраву многое не нравится, и он сам
также многим не нравится.
Самолюб недальнего разума, следовательно, и писать хорошо не может. Я
ему читал свой журнал, он слушал, и лишь только я окончил, то начал мне
рассказывать о своем сочинении; он наполнен о самом себе хорошими мыслями,
следовательно, о других ему некогда и думать.
Высокопар наполнен воображением о своей превыспренней учености. Взирает
с презрением на всех писателей; по его мнению, он только один достоин
всеобщей похвалы и что он давно уже заслужил бессмертную славу. Сие
утверждают и все преданные ему животные, давшие клятвенное обещание
превозносить до небес его пухлые сочинения. Высокопар хулит Трутня, не
бравши в руки ни одного листа. Он со многими сочинениями так поступает, но
что о нем и говорить? Его невозможно исправить и вывесть из заблуждений. Он
вовеки будет думать, что во всем пространном свете он один здраво
рассуждает, имеет высокие мысли и пишет разумно и прекрасно.
Суевер златой век, в коем позволено всем мыслить, называет железным
веком и утверждает, что сие означает скорое преставление света.
Лицемер много в моих листах находит хорошего, но жалеет, что напечатаны
некоторые сочинения, по его мнению, противу закона и что тем только Трутень
и обезображен.
Вертопрах читает мои листы, сидя перед туалетом. Он все книги почитает
безделицами, не стоящими его внимания; как же ожидать мне, чтобы Трутень
казался ему полезною книгою? Однако ж Трутень заставлял его смеяться. Он его
почитает забавною книгою и для того его и покупает. Вертопрах, повертевши
листки в руках и которые заслужат его благоволение, те кладет он на туалет,
а прочие употребляет на завивание волос. Если же в котором покажется ему
описан знакомого человека портрет, то такие листочки возит он с собою и
рассказывает, что это на такого-то написано. Вертопрах сие делает для того,
что любит на счет других посмеяться, и для того только и приклепывает, а
издатель за сие страдает.
Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я однажды
списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма злобный, не знает
человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до
подлости пред начальниками своими. Он на всех злостию дышит и называет
скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но
поступают с ними со всяким милосердием и кротостию, а я назову тех скотами,
которые Злорада назовут человеком, ибо между им и скотом гораздо более
сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты и
крестьяне равно сотворены для удовольствования наших страстей. Злорад и
теперь еще меня бранить начинает, но пусть не бранит, меня это не трогает, я
похвалы его не требую.
Скудоум читает мои листы с великою жадностию и удивляется остроте моего
разума. Но что ж ему нравится? То, чего он не понимает или что и мне самому
не нравится. Его похвалу я почитаю хулою. Господа читатели, вы знаете, много
ли у нас таких благосклонных, как Скудоум, читателей.
Я мог бы еще десять листов наполнить описанием моих читателей, но сие
оставляю, а скажу только то, сколько у меня читателей, столько и разных
мнений о моем издании. И так, может ли многим людям, разные вкусы имеющим,
угодить один человек? сие оставляю на ваше решение; в дополнение к сему
скажу, что целые восемь месяцев слушал я похвалу и хулу весьма
беспристрастно. Намерение мое при издании сего журнала было то, чтобы
угодить вам, любезные читатели, сколько возможно. Если я в сем успел и
сделал хотя некоторому из вас числу угодность, то довольно награжденным себя
почту за труд мой. Мое самолюбие не так велико, чтобы сими безделками
льстился заслужить бессмертную славу. Нет, я уверен, что сие оставлено к
чести нашего века прославившимся в России писателям г. Сумарокову и по нем
г. Ломоносову, их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г.
Сумарокова, как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся
неподражаемыми, а Трутень и прочие подобные же ему безделки ныне есть и
впредь останутся безделками ж.
1769 г.
^TА.Н. РАДИЩЕВ - ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ^U
Здесь, на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в
Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести
в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения
не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот
его о том размышления.
Типографии у нас всем иметь дозволено; и время то прошло, в которое
боялися поступаться оным дозволением частным людям: и для того, что в
вольных типографиях ложные могут печатаны быть пропуски, удерживались от
общего добра и полезного установления. Теперь свободно иметь всякому орудие
печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана
Москва "Книга", 1982
ББК 76.1 О 94
OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------
Сборник художественных произведений
(рассказов, очерков, эссе), посвященных книге, чтению, библиофилам
Вступительная статья, составление и примечания Арлена Викторовича Блюма
Составление, вступительная статья, комментарии Издательство "Книга",
1982.
^TКНИГА И КНИЖНИКИ В РУССКОЙ ПРОЗЕ^U
Великая русская литература, вобравшая в себя все стороны и грани бытия,
естественно, не могла пройти мимо одной из важнейших сфер духовной жизни
человека - чтения и книголюбия. Чередой идут во многих произведениях русских
писателей книги, библиотеки героев, читатели, букинисты, библиофилы...
Изображение "книжных" сторон жизни - не колоритный фон, не просто декорация.
Книги, к которым обращаются персонажи в определенные, иногда решающие
моменты своей жизни, состав их библиотек, интерес к тем или иным авторам и
сам процесс чтения - позволяют художнику высветить грани личности героя,
показать его индивидуальность и своеобразие.
Книголюбие как сложный сплав эмоциональных, социальных и
интеллектуальных характеристик личности всегда давало богатейший и
выразительнейший материал русским писателям. Отметим главное: их
интересовала не столько книга сама по себе, сколько отношение к ней
человека.
"...Художественная литература может служить прекрасным комментарием к
истории театра" {Данилов С. С. Русский театр в художественной литературе /
Предисл. Г. А. Гуковского. М.; Л., 1939, с. 5.}, - заметил в одной из своих
статей Г. А. Гуковский. Это полностью применимо к истории русской книги. Не
только традиционные и широко известные источники - архивные документы,
эпистолярное наследие, мемуары и дневники, издательские каталоги и описи
библиотек, но и произведения художественной литературы могут стать объектом
пристального внимания и изучения. Для книговедов они - ценнейшие и
незаменимые источники, позволяющие часто по-новому, с иной точки зрения
взглянуть на историю книжного просвещения. Однако дело здесь не только в
расширении круга материалов, используемых для книговедческой
профессиональной работы. Произведения, пронизанные "книжностью", воспитывают
высокую любовь к тому привычному для нас чуду, которое называется Книгой.
Упоминание тех или иных произведений на страницах романов, рассказов и
очерков воссоздает круг чтения эпохи, причем в самых различных социальных
разрезах, позволяет выявить и выделить те главные книги, которые
олицетворяли время, вкусы и запросы читателей. Книга - пробный камень, тот
"оселок", на котором проверяется литературный герой, его духовный и
нравственный мир. Глубинная характеристика персонажа "через книгу" позволяет
полнее и ярче раскрыть образ. Книжные пристрастия героя, так же как и его
антипатии, отталкивания от них, очень точно характеризуют его. Книга в
художественном произведении выступает зачастую как некий знак, символ,
расшифровка которого необычайно обогащает и расширяет читательское
восприятие, делает его глубже, историчней и осознанней. В русской литературе
XIX в. мы можем обнаружить целый ряд таких книг-"символов". В первой трети
столетия ими становятся произведения Вольтера, Руссо, Байрона. В целях
снижения образа и даже в какой-то мере компрометации его "знаковыми" книгами
выбираются произведения когда-то модных у определенного круга читателей, а
ныне прочно забытых писателей - мадам Жанлис, Коцебу (книги которого П. А.
Вяземский однажды назвал "коцебятиной"), а в середине века - плодовитого
французского писателя Поль де Кока. Книги последнего фигурируют в ряде
произведений Тургенева, Лескова и особенно - Достоевского. Вот характерная
деталь: Степан Трофимович Верховенский, направляясь гулять в городской сад,
на виду держит солидное ученое сочинение французского историка А. Токвиля,
"... а в кармашке несет спрятанного Поль де Кока" {Достоевский Ф. М. Бесы. -
Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 10, с. 19.}. Книги его часто мелькают и в
рассказах, вошедших в настоящий сборник. Для характеристики круга чтения и
вкусов городской мещанской среды писатели чаще всего используют "милорда
глупого" (повесть Матвея Комарова "Аглинский милорд Георг"), "Гуака",
"Францыля Венециана" или псевдоисторические романы А. Орлова, Н. Зряхова, а
также сонники, "гадательные книги" и другие лубочные поделки.
Дореволюционные и советские книговеды и историки литературы сделали
немало для выявления интересующего нас репертуара произведений в
отечественной и западноевропейской литературах. В 1913-1914 гг. А. А. Гинкен
выпустил трехтомный труд "О чтении к книгах", в котором собственный текст
автора перемежается обильными выдержками, цитатами и фрагментами,
посвященными книге и почерпнутыми из произведений писателей и мыслителей XIX
в. (преимущественно зарубежных). Профессор И. А. Шляпкин в 1917 г. с помощью
букиниста Ф. Г. Шилова издал первый в своем роде сборник "Похвала книге". За
последние 10-15 лет вышел ряд поэтических антологий, сборников афоризмов,
изречений и пословиц, посвященных книге: сборник "Слово о книге" (сост. Е.
С. Лихтенштейн), поэтическая антология "Песнь о книге" (сост. А. В.
Самускевич. Минск, 1977), "Сто стихотворений о книге" (сост. В. И. Гладков),
сборник "Похвала книге" (сост. М. Я. Телепин). Составители указанных
сборников и антологий, вполне сознательно ограничив свои цели и задачи,
включили в них многочисленные стихотворения, афоризмы, изречения, пословицы
и поговорки, посвященные сложному и разнообразному миру книг. Отечественная
проза осталась, в сущности, вне поля зрения {Зарубежной прозе пока повезло
больше: в 1979 г. издательство "Книга" выпустило в свет составленный Р. Л.
Рыбкиным сборник "Лучезарный феникс", в который вошли рассказы, памфлеты и
эссе зарубежных писателей XIX-XX вв.; в 1980 г. - сборник "Корабли мысли"
(сост. В. Е. Кунин), в котором собраны произведения английских и французских
писателей, посвященные книге и библиофильству, начиная с XVI в.}. Этот
пробел и должен, по возможности, восполнить сборник рассказов и очерков
дореволюционных русских писателей "Очарованные книгой:".
В него вошли рассказы, очерки, эссе, фрагменты романов русских
писателей, посвященные книгам и читателям, букинистам и библиофилам. Главный
критерий отбора - художественная и познавательная ценность произведений, а
также стремление показать разнообразие жанров и направлений, тем и сюжетов в
русской прозе, столь ярко и полно отразившей книжный мир читающей России.
Отбирая тексты для сборника, составитель ориентировался преимущественно на
законченные, цельные произведения, хорошо сознавая, что за пределами его
останется огромнейший массив фрагментов, сцен и отдельных пассажей, которые
можно обнаружить чуть ли не в каждом русском классическом романе XIX
столетия, особенно в романах И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, Ф. М.
Достоевского, Н. С, Лескова. Однако, вырванные из контекста (по принципу
хрестоматий), такие отрывки, как правило, дают слишком слабое представление
о подлинных, психологически мотивированных читательских интересах и
склонностях героев этих произведений (во всяком случае, без подробнейшего
комментария публиковать их не имеет особого смысла). Впрочем, читатель
найдет в нашем сборнике ряд исключений из этого правила (отрывки из
произведений А. С. Пушкина, В. Ф. Одоевского, А. И. Герцена, Н. А.
Некрасова, Ф. М. Достоевского, Г. И. Успенского, Д. Л. Мордовцева и
др.)Фрагменты эти в известном смысле законченны, посвящены определенному
"книжному сюжету" и являют собой или вставную новеллу, или, как в "Знамениях
времени" Д. Л. Мордовцева, "роман в романе".
Далеко не одинаков художественный уровень произведений, представленных
в сборнике. Наряду с блистательной прозой А. С. Пушкина, А. И. Герцена, А.
П. Чехова, И. А. Бунина читатель найдет в нем рассказы и очерки,
принадлежащие писателям, которых не очень удачно принято называть
"второстепенными". Однако именно они, пусть и в очерковой форме, запечатлели
свежо и оригинально непосредственное бытование книги в самых различных слоях
русского общества.
Книга вызывала и вызывает чувство крайне сложное, с массой оттенков и
полутонов: от слепого преклонения перед каждым печатным листом, о чем писал
некогда Пушкин: "...самое глупое ругательство получает вес от волшебного
влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем:
как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!" (Полн,
собр. соч. в 10ти т. М.; Л., 1949, т. VII, с. 190), от преклонения перед
библиофильской "уникой", иногда не имеющей никаких иных достоинств, кроме
своей чрезвычайной редкости, - до полнейшего отрицания какой бы то ни было
ценности печатного слова. Меж этими полюсами - миллионы и миллионы читателей
со своими вкусами и пристрастиями:
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Анна Ахматова
Раскрытию этой "тайны" посвящены многие произведения сборника.
Интересны первые попытки русских писателей и журналистов XVIII в. осмыслить
особенности чтения различных кругов общества того времени. Примечательна
сатира "Каковы мои читатели" Н. И. Новикова. В ней представлена, говоря
современным языком, "первая типология читателей" в отечественной литературе,
которая, несомненно, вызовет интерес специалистов по библиопсихологии. Сочли
мы необходимым включить в сборник блестящий памфлет А. Н. Радищева о
цензуре, фрагменты из книг Н. И. Страхова и В. С. Березайского, писателей
XVIII в., высмеивавших модное "чтиво" и поверхностное чтение.
Название сборника соотносимо не со всеми рассказами и очерками. Иные
персонажи, изображенные писателями, вовсе не "очарованы" книгой; скорее, они
лишь более или менее искусно притворяются "очарованными" ею. Уже в сатирах
XVIII в. на сцену выводится целая галерея "петиметров и кокеток",
всевозможных "Несмыслов", "Нелеп", "Чужемыслов", малообразованных снобов,
поверхностно усвоивших начатки французского языка и этикета. Сатира русских
просветителей направлена против чтения "по моде", против богатых
выскочек-псевдобиблиофилов, украшавших свои апартаменты собраниями никогда
не читаемых книг (известны и такие курьезы, как, например, раскрашивание
"под книги" дубовых панелей, создание книг-"муляжей" и т. п.). Им
противопоставлен тип "идеального", с точки зрения просветителей, читателя: о
нем мечтали Н. И. Новиков, а в начале XIX в. - Н. М. Карамзин и В. А.
Жуковский.
Если русская поэзия, посвященная книге, носит по преимуществу
панегирический характер, то тональность прозы несколько иная: наряду с
восхищением книгой и преклонением перед ней, явственно заметно и
сатирическое направление. Великолепны образы "подневольных читателей" в трех
рассказах А. П. Чехова: здесь и чиновник, читающий по принуждению капризного
начальства ("Чтение"), и провинциальный "прогрессист", с которого под
влиянием обстоятельств мгновенно слетает шелуха поверхностного либерализма и
"любви" к книжному просвещению ("История одного торгового предприятия"); и
городской мещанин, которого излечивает от книжных пристрастий кулак
городового ("Умный дворник")...
Рафинированные библиофилы, коллекционеры и крупные антикварии не очень
часто привлекали внимание писателей. Русская литература, "удивительный
феномен", по словам А. М. Горького, с ее пристальным и сочувственным
вниманием к жизни "маленького человека", с наибольшей полнотой и силой
запечатлела характер и круг чтения в демократических, "низовых" слоях
общества. Драматически звучат рассказы о читателях из народа: "в трясинах
растеряевского невежества" погибает мальчик Алифан, воистину "очарованный"
книгой о капитане Куке ("Книга" Гл. Успенского); исполнен горечи и
сострадания рассказ Леонида Андреева о труде писателя, типографских рабочих
и судьбе "книжного мальчика" Мишки. Интересовали писателей колоритные фигуры
мелких городских букинистов-разносчиков, так называемых "холодных
букинистов". Им посвящены в нашем сборнике небольшие жанровые сценки,
рассказы и очерки, часто печатавшиеся на страницах "физиологических
сборников" 40-50-х гг. прошлого века. Изображая обыденную жизнь бедного
петербургского люда, авторы таких альманахов, следуя гуманистической
традиции сборника "Физиология Петербурга", составленного и изданного Н. А.
Некрасовым, дают срезы городского быта. Почти в каждом из альманахов той
поры на сцену выводится "холодный букинист" - чаще всего выходец из деревни,
человек тертый и бывалый, не лишенный природной сметки, юмора и некоторого
лукавства. Такой образ запечатлен и в русской поэзии. Наиболее примечательно
стихотворение Н. А. Некрасова "Букинист и библиограф", посвященное очень
популярному в литературных кругах 60-70-х гг. XIX в. бродячему букинисту
Семену Андрееву, получившему шутливое прозвище "Гумбольдт". Этот
книготорговец умеет "потрафить" покупателю, а при случае и надуть
невежественного "любителя редкостев", посмеяться над ним. Он прекрасно
разбирается в психологии своих заказчиков, поднаторел и в старых редких
книгах, за которыми гоняются библиофилы или богатые жертвы моды, умеет
подать товар лицом. Типы букинистов чрезвычайно разнообразны в этих
"физиологических очерках":
Меньше привлекали внимание писателей владельцы крупных книжных лавок и
магазинов, издатели и типографы. В романе Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой
"Три страны света" сатирически изображен книготорговец-коммерсант Кирпичов.
Больше интересовал русских писателей причудливый мир библиофилов.
Первые опыты библиофильской прозы относятся к 20-30-м гг. XIX в., когда
появляются рассказы В. Ф. Одоевского, положившие начало этому жанру в
отечественной литературе. В 50-х гг. в России заметно оживляется
библиофильское движение. Крупнейшие библиофилы и библиографы (А. Н.
Афанасьев, Е. И. Якушкин, П. А. Ефремов и др.) сплотились вокруг передового
журнала "Библиографические записки". Близок был к этому кругу и выдающийся
поэт-демократ М. Л. Михайлов, напечатавший на страницах журнала "Библиотека
для чтения" три очерка под общим названием "Старые книги. Путешествие по
старой русской библиотеке" (один из них включен в сборник), посвященные
библиофилам. Надо сказать, что русским писателям было всегда чуждо слепое,
безудержное преклонение перед "редкостями" и их собирателями. Они высмеивают
теневые стороны дореволюционного библиофильства: погоню некоторых
собирателей за пустячными "униками", их тщеславие, создание гигантских
личных библиотек.
В сборнике представлен и другой пласт русской "книжной прозы" -
рассказы писателей о книгах, способствовавших формированию их личности
(особенно о первых книгах детства). Эта тема звучит в произведениях А. И.
Герцена, Д. Н. Мамина-Сибиряка, В. Г. Короленко, А. М. Горького.
Самозабвенная страсть к чтению, пробудившаяся в детские годы, первые книги
обладают магическим свойством, они в какой-то мере предопределяют путь
писателя. Память о первых книгах сохраняется навсегда, они формируют "состав
души", по выражению Н. В. Гоголя. Такие рассказы интересны не только в чисто
биографическом отношении. В них ярко и точно изображен круг чтения
определенной эпохи и социальной среды, показаны "типичные" книги времени. К
этому циклу примыкают рассказы А. М. Горького (надо, впрочем, иметь в виду,
что более полно он повествует о книгах детства и юности в автобиографической
трилогии и рассказе "Как я учился писать", созданных уже в советское время и
не включенных в настоящий сборник).
В произведениях русских писателей затронуты самые разнообразные стороны
книжного и читательского бытия. Миниатюрную "энциклопедию" книжной жизни
России начала XX в. создал Леонид Андреев (рассказ "Книга"), а Иван Бунин в
своем шедевре - "Грамматика любви" - поведал трогательную и печальную
историю, один из главных героев которой - "крохотная, прелестно изданная
почти сто лет тому назад" книжечка.
Вполне понятно, что настоящий сборник не исчерпывает всего многообразия
отечественной литературы. С одной стороны, сборник не мог вместить все
материалы, известные составителю; с другой - из-за слабой библиографической
оснащенности данной темы и неразработанности проблемы в целом, ряд
произведений русских писателей XVIII - начала XX в., по всей вероятности,
еще не выявлен. В особенности это относится к публикациям, затерянным на
страницах отечественной периодической печати. Дальнейший поиск их,
несомненно, обогатит наше представление об удивительном и разнообразном мире
книг и книжников России.
Объем сборника не позволил включить все книжные сюжеты русских
писателей. Этот пробел будет восполнен в последующих изданиях.
А. В. Блюм
^TXVIII - Н. И. НОВИКОВ, А.Н. РАДИЩЕВ, Н.И. СТРАХОВ, B.C. БЕРЕЗАЙСКИЙ^U
^TН.И.НОВИКОВ - КАКОВЫ МОИ ЧИТАТЕЛИ^U
Зрелум хвалит хорошие сочинения, но оным не удивляется, ибо дуракам
свойственно дивиться, а просвещенному Зрелуму и подобным ему разумным людям
ничто удивительно быть не может; следовательно, их похвала лестнее всех
похвал немысленных читателей.
Несмысл хвалит Трутня для того, что слышал, как его хвалили в двух или
трех домах.
Завистлив хулит мой журнал; сие и не удивительно, ибо он все хулит,
окроме своих сочинений.
Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние
крестьян; ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею или,
лучше сказать, зверством больше других утесняет ему подчиненных рабов.
Зараза разумна, хороша, жива и весела, она читает мои листы и танцует.
Миловида, при пленяющей всех красоте, одарена острым разумом. Она часто
смеется описанным в Трутне портретам, и ей он нравится.
Прелесте мои листы нравятся, а особливо те места, кои осмеивают женщин;
сие доказывает, что она не делает того, что подвержено критике. Сия похвала
лестна.
Прекраса говорит, что Трутень был бы несравненный журнал, если бы не
трогал женщин, ибо, говорит она, женские слабости всегда извинительны.
Нелепа хвалит Трутня, а всего ей приятнее то, что он печатан со
украшением.
Разумная Постана, читая мои листы, рассуждает здраво и беспристрастно
судит; она хвалит то только, что заслуживает похвалу, я сим доволен.
Роза читает листок Трутня и говорит с своим любовником, следовательно,
читает и не понимает. Ей ни хвалить, ни хулить невозможно.
Нарциса читает мои листы, но рассуждать о них не имеет времени, ибо все
ее мысли наполнены только ее красотою.
Ветрен хулит мой журнал за тем, что все описания волокит и ветреных
любовников берет на свой счет, а женские портреты ставит на счет своих
любовниц.
Влюбчив хулит Трутня и говорит, что сей журнал самый вздорный и
недостойный чтения. Он и действительно его не читает, а хулит для того
только, что две его любовницы бранят сие издание.
Худой судья многое в Трутне хвалит, но не хвалит того, что написано на
худых судей.
Силен, сказывают, рассуждает здраво, когда не пьян, но как всякий день
винные пары отягчают ему голову и затмевают рассудок, то ни хулы, ни похвалы
от него вовеки не дождуся.
Чужемысл хвалит и хулит всегда по чужому мнению, со всеми соглашается и
противоречит только тем, о коих несправедливости его другие сильнее уверят.
Он часто при чтении восхищается и тотчас, когда другие станут хулить,
соглашается, что то худо; следовательно, он сам не чувствует. Ему все люди и
все в свете вещи попеременно кажутся и добрыми и злыми. Чужемысл достоин
сожаления, потому что лишен рассуждения. Но что ж делать? Родитель, его
воспитывая, не положил в чего нимало основания к рассуждениям, и он так
вырос.
Своенрав иногда меня хвалит, а чаще бранит затем, что некоторые листы
ему не нравятся; одни, говорит он, писаны очень вольно, а другие очень
воздержно, словом, он почти всегда находит написанное не так, как бы ему
хотелося. Виноват ли я, когда не так, как Своенрав, думаю? Ему не одни мои
листы не нравятся, он иногда входит в политические дела и их критикует для
того только, что не он их учредил. Своенраву многое не нравится, и он сам
также многим не нравится.
Самолюб недальнего разума, следовательно, и писать хорошо не может. Я
ему читал свой журнал, он слушал, и лишь только я окончил, то начал мне
рассказывать о своем сочинении; он наполнен о самом себе хорошими мыслями,
следовательно, о других ему некогда и думать.
Высокопар наполнен воображением о своей превыспренней учености. Взирает
с презрением на всех писателей; по его мнению, он только один достоин
всеобщей похвалы и что он давно уже заслужил бессмертную славу. Сие
утверждают и все преданные ему животные, давшие клятвенное обещание
превозносить до небес его пухлые сочинения. Высокопар хулит Трутня, не
бравши в руки ни одного листа. Он со многими сочинениями так поступает, но
что о нем и говорить? Его невозможно исправить и вывесть из заблуждений. Он
вовеки будет думать, что во всем пространном свете он один здраво
рассуждает, имеет высокие мысли и пишет разумно и прекрасно.
Суевер златой век, в коем позволено всем мыслить, называет железным
веком и утверждает, что сие означает скорое преставление света.
Лицемер много в моих листах находит хорошего, но жалеет, что напечатаны
некоторые сочинения, по его мнению, противу закона и что тем только Трутень
и обезображен.
Вертопрах читает мои листы, сидя перед туалетом. Он все книги почитает
безделицами, не стоящими его внимания; как же ожидать мне, чтобы Трутень
казался ему полезною книгою? Однако ж Трутень заставлял его смеяться. Он его
почитает забавною книгою и для того его и покупает. Вертопрах, повертевши
листки в руках и которые заслужат его благоволение, те кладет он на туалет,
а прочие употребляет на завивание волос. Если же в котором покажется ему
описан знакомого человека портрет, то такие листочки возит он с собою и
рассказывает, что это на такого-то написано. Вертопрах сие делает для того,
что любит на счет других посмеяться, и для того только и приклепывает, а
издатель за сие страдает.
Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я однажды
списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма злобный, не знает
человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до
подлости пред начальниками своими. Он на всех злостию дышит и называет
скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но
поступают с ними со всяким милосердием и кротостию, а я назову тех скотами,
которые Злорада назовут человеком, ибо между им и скотом гораздо более
сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты и
крестьяне равно сотворены для удовольствования наших страстей. Злорад и
теперь еще меня бранить начинает, но пусть не бранит, меня это не трогает, я
похвалы его не требую.
Скудоум читает мои листы с великою жадностию и удивляется остроте моего
разума. Но что ж ему нравится? То, чего он не понимает или что и мне самому
не нравится. Его похвалу я почитаю хулою. Господа читатели, вы знаете, много
ли у нас таких благосклонных, как Скудоум, читателей.
Я мог бы еще десять листов наполнить описанием моих читателей, но сие
оставляю, а скажу только то, сколько у меня читателей, столько и разных
мнений о моем издании. И так, может ли многим людям, разные вкусы имеющим,
угодить один человек? сие оставляю на ваше решение; в дополнение к сему
скажу, что целые восемь месяцев слушал я похвалу и хулу весьма
беспристрастно. Намерение мое при издании сего журнала было то, чтобы
угодить вам, любезные читатели, сколько возможно. Если я в сем успел и
сделал хотя некоторому из вас числу угодность, то довольно награжденным себя
почту за труд мой. Мое самолюбие не так велико, чтобы сими безделками
льстился заслужить бессмертную славу. Нет, я уверен, что сие оставлено к
чести нашего века прославившимся в России писателям г. Сумарокову и по нем
г. Ломоносову, их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г.
Сумарокова, как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся
неподражаемыми, а Трутень и прочие подобные же ему безделки ныне есть и
впредь останутся безделками ж.
1769 г.
^TА.Н. РАДИЩЕВ - ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ^U
Здесь, на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в
Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести
в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения
не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот
его о том размышления.
Типографии у нас всем иметь дозволено; и время то прошло, в которое
боялися поступаться оным дозволением частным людям: и для того, что в
вольных типографиях ложные могут печатаны быть пропуски, удерживались от
общего добра и полезного установления. Теперь свободно иметь всякому орудие
печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана