Мне опять могут возразить, что для людей, которым нужна "История
государства российского" или "Опыт" Сопикова и которые не в состоянии
приобресть эти книги, существует Императорская публичная библиотека, так
гостеприимно открывающая свои залы всем желающим; существует библиотека
Академии наук, тоже ежедневно открытая и всем доступная.
Впрочем, большая часть класса любителей чтения чужих книг мало
интересуется учеными сочинениями и накидывается преимущественно на
произведения изящной словесности и беллетристики. Но ведь и для жаждущих
такого чтения тоже есть прямые источники: это частные библиотеки для чтения.
Плата за чтение в этих библиотеках так незначительна, что, вероятно, ни
одному записному читальщику не может показаться обременительною; а кому
тяжело заплатить десять рублей в год, у того, верно, никогда не выдается
свободного времени для чтения. И если б еще только те, кому карман не
позволяет покупать книги или абонироваться в библиотеке для чтения,
пользовались вашею библиотекой! Нет; часто именно те люди, которым ничего не
значит бросить пятьдесят рублей за ложу на представление Рашель, сто рублей
на обед для приятелей у какого-нибудь Донона или Дюссо, увидев на столе
вашем книгу, попросят ее прочитать. Не думайте, что для таких господ чтение
не составляет потребности, что они читают только потому, что ведь все же
почти читают, или для скорейшего усыпления; правда, в чтении они не
разборчивы и не держатся никакой системы, но оно доставляет им удовольствие,
и книга необходима для них каждый день. Таким образом, книг они прочтут
немало, но из всех прочитанных ими томов едва ли и один куплен ими.
Beatus ille - счастлив тот, кто сумел оградить свои книги от нашествия
знакомых и приятелей, кто, кротко отказывая их просьбам, благоразумно внушал
им настоящие понятия о назначении библиотек вообще и библиотек частных в
особенности; мир кабинета его невозмутим, досада не прерывает его любимого
труда, и благословляет он судьбу. Если б я был Горацием, то именно такую
долю восхвалил бы в оде на неразрозненную библиотеку, которая, то есть ода,
начиналась бы, подобно Горациевой оде на сельскую жизнь, словами "Beatus
ille..."
Зачем я не Гораций?
Впрочем, если б я был даже и Горацием и сочинил такую оду - увы! не
себя воспел бы я в ней...
В русской библиотеке, которая находится в моем распоряжении, уже очень
многие места опустели от несчастной слабости характера библиотекаря. В
награду за доброту ему остается только то утешение, что места эти восполнимы
и большую часть исчезших с полок книг еще можно без больших затруднений
найти в продаже.
Странное дело! Те именно книги, которыми я наиболее дорожу, все целы,
хотя по вышеупомянутой слабости характера я не смог бы отказать желающему и
в них.
Дело в том, что желающих вовсе-то не находится: суровый вид старинных
кожаных переплетов всех пугает. А между тем в этих опальных книгах, право,
чрезвычайно много интересного. Если б я не боялся обвинения в пристрастии, я
сказал бы даже, что в этой библиотеке пренебреженных русских книг прошлого
столетия больше любопытного, чем во многих книгах новейших, которыми не
пренебрегают. За такую дерзкую мысль на меня, пожалуй, восстала бы вся новая
литература и не дала бы мне в себе даже крошечного местечка. Итак, в сторону
эту мысль!
Довольно и того, если мне поверят, что действительно в русской
библиотеке прошедшего века найдется очень много любопытного и
занимательного, - поверят и станут читать мое путешествие по ее полкам.
К сожалению, для многих старая русская литература представляется чем-то
вроде безотрадной пустыни, и в нее боятся заглянуть. Так например, напрасно
употреблял я все свое красноречие, чтобы заставить одного охотника до
произведений отечественной беллетристики прочитать хоть один из русских
романов прошлого столетия, которые не раз доставляли мне большое
удовольствие. Он, прочитавший "Юрия Милославского" по крайней мере по разу в
каждом издании (а всех изданий было девять]); он, дважды одолевший
непроходимую дебрь "Семейства Холмских", не хотел и в руки взять, уж не
говорю - читать "Непостоянную фортуну, или Похождения Мирамонда", описанные
Федором Эминым; "Несчастного Никанора, или Приключение жизни российского
дворянина Н."; повесть русскую "Евгений, или Пагубные следствия дурного
воспитания и сообщества", сочиненную Александром Измайловым, и повесть
халдейскую "Арфаксад", сочиненную Петром Захарьиным. Тщетно рекомендовал я
ему игривое произведение Михаила Чулкова "Пригожая повариха"; тщетно
рассказывал ему, как однажды граф Федор Васильевич Ростопчин, желая узнать
мнение Суворова о знаменитых воинах и о военных книгах, перечислял ему по
именам всех известных полководцев и писателей,, как при всяком названии
Суворов делал отрицательный знак и как, наконец, сказал на ухо будущему
автору знаменитых "Юлий Кесарь, Ганнибал и Бонапарт": "Домашний лечебник" и
"Пригожая повариха". И авторитет рымникского героя не подействовал на моего
упрямого приятеля. Скольких наслаждений лишил себя этот человек! Я
осмеливаюсь думать, что он нашел, хладную замену им в "Таинственном монахе"
г. Рафаила Зотова.
"После удовольствия иметь библиотеку нет ничего приятнее, как говорить
о ней и делиться с другими невинными богатствами мысли, приобретаемыми в
занятиях словесностью". Эти слова беллетриста и библиографа Шарля Нодье,
служащие эпиграфом к предлагаемом) труду, как нельзя лучше объясняют мое
желание познакомить читателя с библиотекою старинных русских книг, которая у
меня под руками.
Я мог бы сейчас же отпереть этот небольшой шкаф, в котором заключаются
все книги, напечатанные русскими гражданскими буквами по повелению Великого
Петра, и начать с этого шкафа мое библиографическое странствие; но считаю
вовсе не лишним подождать немного и сказать сперва несколько слов о
библиографии как науке, значение которой еще очень неясно понимается
большинством и которая нередко смешивается с библиоманией, имеющей с нею
очень мало общего.
Если б сущность библиографии {Библиография - описание книг, от
греческих слов: (библос. - книга и графо - пишу, описываю. - Примеч. М. Л.
Михайлова.} состояла единственно из того, что выражается ее названием, то
она представляла бы мало общего интереса и справедливо могла бы считаться
наукою книгопродавцев; поэтому-то все знакомые с библиографиею только по
имени считают ее предметом в высшей степени сухим и незанимательным. Вначале
она точно была такою; но изобретение книгопечатания, рассеявшее по земле
бесчисленное множество книг, должно было расширить границы библиографии: в
этих грудах книг и печатных листов библиография, обязана указать нам, какое
произведение заслуживает нашего внимания, какое не стоит его. Кроме того, и
хорошее произведение может быть издано дурно и небрежно; библиография же
укажет вам на издание лучшее, объяснив, почему именно оно лучше других.
Некоторые сочинения или издания становятся вследствие различных причин
редкими; библиография не только отметит их существование, но и познакомит с
содержанием их, если оно не лишено для нас интереса. Наконец,
многочисленность книг, загромождающих нынче общественные библиотеки, вызвала
необходимость уметь из числа десяти полезных книг выбрать книгу полезнейшую-
и наука, руководствующая в этом выборе, есть та же библиография.
Итак, библиография не есть искусство составления каталогов, как думают
некоторые, а наука, занимающая почетное место в ряду человеческих знаний.
"Названия библиографа (говорит Барбье) достоин только тот, кто,
предпочитая хорошие произведения книгам замечательным по одной их редкости
или странности, почерпнул истинные познания из лучших писателей древних и
новых и способен сообщать лицам, обращающимся к нему за советом,
необходимейшие сведения, которые могли бы служить им руководством в
избранной отрасли познаний. Разнородные изыскания, которыми постоянно
занимается библиограф, дают ему, кроме того, возможность без труда указывать
каждому сочинению приличное ему место или отыскивать это сочинение в
собрании книг, как бы ни было собрание многочисленно, если только книги
расположены в систематическом порядке. Эта способность редко оценивается по
достоинству, хотя она бывает плодом только огромной начитанности и глубоких
размышлений. Книги в наше время не так же ли почти многочисленны, как и
произведения природы? Если же мы припомним, что ум человеческий, не могущий
выходить из известных границ, не может в разработке избираемых им предметов
проявлять той последовательности и стройности, которым мы удивляемся в
различных явлениях природы, то нам придется согласиться, что библиографу,
при классификации произведений ума человеческого, предстоит трудностей
несравненно более, нежели натуралисту, классифицирующему произведения
природы".
Совсем другое дело библиомания; это болезнь, первые проявления которой
мы находим в Голландии в конце шестнадцатого столетия, главное
местопребывание которой теперь - Англия, хотя и во Франции и Италии много
библиоманов {В Германии библиоманы редки; там книги ценятся более по
содержанию. Примеч. М. Л. Михайлова.}.
Библиоман не соображается со своими потребностями и собирает книги в
большем количестве, нежели сколько нужно ему их для собственного
употребления. В этом случае он совершенно сходен с собирателями медалей,
раковин, насекомых и даже картин; предметы, которыми он наполняет свою
коллекцию, дороги ему не потому, что он ими пользуется, а потому, что они -
его собственность, хотя и бесполезная.
Так же, как другие коллекторы, старающиеся приобрести редкие вещи для
возвышения ценности своих коллекций, и библиоман отыскивает преимущественно
библиографические редкости, красивые переплеты, мало распространенные
издания, типографические странности. Он так постоянно занят приобретением
драгоценных для него книг, что читает очень мало, а иногда и вовсе не
читает, как например граф д'Этре, о котором я говорил выше. Эта сторона тоже
общая у библиомана с другими собирателями, обыкновенно не имеющими никакого
понятия о науке, которая занимается исследованием собираемых ими предметов.
Красивые переплеты (у некоторых любителей роскошь в них доходит до
смешного) много возвышают цену книг. Знаменитый английский библиоман Аскью
(Askew) дошел в своей мании к переплетам до того, что велел переплесть себе
одну книгу в человеческую кожу, чтобы только иметь в своей библиотеке
переплет, какого не найдется нигде.
Библиомания вообще все более и более клонится к материальной стороне
книг: на аукционах покупаются за непомерные суммы роскошные издания,
украшенные гравюрами avant la lettre {перед текстом (франц.).}, оттиски на
веленевой бумаге и на цветной - розовой или голубой, зеленой или желтой, на
бумаге большого формата или с золотыми литерами, с рамками. Книги,
принадлежавшие знаменитым лицам, в особенности те, на которых есть
автографические заметки этих лиц, имеют огромную ценность в глазах некоторых
любителей.
В pendant {под стать (франц.).} к двум чудакам, помешанным на книгах, о
которых сказано в начале этой статьи, стоит припомнить еще одного - некоего
Солена (Soleinnes). Этому библиоману вздумалось иметь у себя в библиотеке
собрание всех театральных пьес, какие когда-либо были изданы на поверхности
земного шара! Он, конечно, никогда не мог достаточно приблизиться к своей
цели, его постоянно мучила мысль, что на земле беспрестанно играются пьесы,
о которых он даже и не знает. Многие из собранных им пьес были написаны на
языках, о которых он не имел понятия; но что за дело! он знал, что пьесы эти
есть у него в коллекции - и этого было ему довольно.
Вот несколько мыслей о библиомании одного умного французского писателя:
"Библиомания часто сходна со скупостью; библиоман не пользуется своими
книгами, но не ссужает их и другим, а часто даже и не показывает.
Он страшится воров, того разряда библиоманов, обыкновенно мало
разборчивых в способах увеличивать свои собрания; не зная часто сам, что у
него есть, он подвергается неприятности быть обокраденным, не имея потом
возможности сказать, что именно у него украли. Даламберт рассказывает в
"Энциклопедии" о человеке, который был одержим страстью к собиранию
астрономических книг, хотя не знал ни йоты из этой науки; он покупал их по
бешеным ценам, бережливо запирал в ящик, даже не развертывая их, и ни за что
в мире не ссудил бы он книг своих лучшим астрономам того времени. Библиоман
боится, чтобы его книг не попортили; часто (нам самим случалось видать это)
он не притрагивается к ним и сам, чтобы не помять переплет, не запачкать
золотой обрез, бумагу. Таким образом, он совершенно похож на скупца, который
не пользуется своим богатством и находит единственное наслаждение в
обладании - и только.
Библиомания есть странность, заблуждение; но заблуждение это тем не
менее естественно: это аномалия, развивающаяся, как все физиологические
аномалии, по естественным законам, хотя она и противоречит общему порядку.
Галль назначил в своей френологической системе особую шишку мании к
коллекциям. Указание немецкого врача так же сомнительно, как и вся его
система; но мы видим здесь желание отыскать в человеческом инстинкте причины
этой странной мании. Наклонность эта развивается инстинктивно, то есть без
помощи размышлений и рассудка. Многие с детства начинают чувствовать страсть
к собиранию чего-нибудь; она в них кажется врожденною и наводит на мысль,
что причин ее следует искать в самой организации.
Это чувствуемое человеком желание копить, иметь что-либо в своем
владении, хотя бы и без всякого употребления; эта врожденная страсть к
личной собственности; это довольство, рождающееся у многих от одной мысли,
что у них есть собственность - пусть она не приносит никакой пользы, - все
это ясно доказывает, что чувство собственности выходит из самых глубоких
инстинктов нашей организации".
Теперь мы можем, пожалуй, отворить маленький шкаф с самыми старыми из
русских книг, напечатанных гражданскими буквами, и начать путешествие.
А не любопытно ли было бы вам, читатель, после нашего рассуждения о
библиографии узнать, какая первая русская книга сообщает некоторые сведения
о библиографии вообще, или, лучше сказать, о книжном деле?
Вот эта книга.
Полное заглавие ее гласит тако: "Полидора Виргилиа Урбинскаго осмь книг
о изобретателех вещей Преведены с латинского на славенороссиискии язык в
москве, и напечатаны, повелением Великаго Государя Царя, и Великаго Князя.
Петра Перваго Всероссийскаго императора, в лето господне 1720, маиа в 5
день" {В лист; страниц: 4 без озн. (заглавие и предисловие), 6 (оглавление),
412 и 2 (опечатки). - Примеч. М. Л. Михайлова.}.
Да не смущается душа читателя, не нюхавшего никогда пыли старых книг,
орфографиею этого заглавия. Тот читатель, для которого печаталась эта книга
сто тридцать лет тому назад, вероятно и не заметил, что где следовало бы
поставить точку, там точки нет, а где ее никто не просит, там-то она и села
черненьким пятнышком; что где бы надо быть прописной букве, там буква
строчная и прочее. И вся ведь книга так же напечатана: ни грамматика, ни
корректорское дело еще не процветали в России, и можно еще было печатать на
одной и той же странице египтян, например, с большою буквою в начале, а
французов с маленькой, хотя, кажется, чем бы француз хуже египтянина...
Впрочем, виноват - того и гляди, что на той же или на следующей странице
увидишь французов предпочтенными (посредством прописной буквы) египтянам.
Подчас (бедовое, право, дело эти прописные буквы!) Орудие, например,
окажется именем собственным, а орфей - именем нарицательным; да и как тут
разобрать - сами посудите: ведь и то слово и это - оба начинаются с
одинаковой буквы, именно с буквы о? Что касается полугласной и, ее в книге
вовсе нет - и ничего: никто еще к ней и не привыкал.
Можно даже быть вполне убежденным, что редкий из той публики, для
которой были изданы "Осмь книг о изобретателех вещей", находил нужным
приложенный к ним "Реестр погрешностям типографским", который все-таки
доказывает, что о корректуре книги старались и не желали вовсе, чтобы вместо
слова пнет было напечатано пишет и вместо зримо - еримо.
Кстати о погрешностях. История их (у всего есть история и даже
историки) не лишена интереса. Кажется, что за важное дело одна какая-нибудь
буква, перескочившая со своего места на чужое или совсем выпавшая из набора;
а между тем... Но я думаю, что, путешествуя по книжным полкам моей
библиотеки без всякого заранее составленного маршрута, мы можем на несколько
минут отложить в сторону Виргилия Урбинского и поговорить о погрешностях и
опечатках {Техническое название списка типографских погрешностей - errata -
Примеч. М. Л. Михайлова.}.
До изобретения книгопечатания списков погрешностей не существовало. Оно
и понятно. Описался - можно ошибки исправить, не назначая для исчисления их
особого листа. Так и делалось обыкновенно. Если копист замечал, что сделал
ошибку, - пока чернила еще не высохли, он вооружался губкой, и ошибка
исчезала; если же стереть чернила было уже невозможно, он зачеркивал лишнюю
букву или лишнее слово или же просто ставил точки под буквами, которые
следовало уничтожить. Кроме того, рукописи по окончании их пересматривались
и исправлялись особым лицом, как нынче корректурные листы в типографиях.
Так как замеченную ошибку можно было немедленно исправить, то рукописи
могли с течением времени достигать высокой степени исправности. Вот,
например, что рассказывает Авл Геллий в своих "Аттических ночах": "Сидя
однажды в книжной лавке с Юлием Павлом, мы видели продававшийся там
экземпляр "Летописи" Фабия Пиктора, драгоценный по древности и по чистоте
текста. Книгопродавец уверял, что невозможно найти в рукописи ни одной
ошибки. Один известный грамматик, пришедший с покупщиком взглянуть на книги,
сказал, что нашел в ней одну ошибку. Книгопродавец, с своей стороны, готов
был все прозакладывать, что в его экземпляре нет даже буквы неправильной". И
он оказался правым.
При первых напечатанных книгах не было указаний опечаток: во всех
экземплярах ошибки поправлялись пером. Скоро, однако ж, пришлось отказаться
от этого способа, потому что в небрежных изданиях подобные исправления
стоили чрезвычайно дорого, не говоря уже о том, что экземпляры оказывались
совершенно испорченными. Желание исправить книгу, не портя ее листов, было
поводом к составлению списков погрешностей, которые и прилагались в конце
томов. Самый древний список опечаток (говорит Шевилье) приложен к "Сатирам"
Ювенала с примечаниями Мерулы, напечатанным в Венеции в четвертку в 1478
году. Он помещен на двух страницах, и типографщик извиняется в нем
следующими словами: "Lector, ne te offendant errata quae operariorum
indiligentia fecit, neque enim omnibus horis diligentes esse possumus.
Recognito volumine ea corrigere placuit". To есть: "Читатель, да не оскорбят
тебя опечатки, сделанные неосмотрительными наборщиками; нельзя же быть
в^и-мательным во всякое время. Только перечитавши этот том, можно было их
исправить".
Михаил Фернус, издавший в Риме в 1495 году рукопись Антония Кампануса,
епископа терамоского, увидев множество опечаток, обезобразивших, несмотря на
все старания его, это издание, сделал следующее заглавие к списку
погрешностей, занимающему четыре страницы: "Vis ex stulto demens, idemque ex
demente insanus fieri? Libros Romae primus imprime. Corruptorum recognitio"
To есть: "Хочешь ли из дурака сделаться сумасшедшим, или, что то же, из
сумасшедшего дураком? Примись первый печатать книги в Риме. Список
опечаток".
Первое издание сочинений Пико делла Мирандолы, вышедшее в Страсбурге в
1507 году в лист, имеет при себе список опечаток в пятнадцать страниц. "Мне
не случалось (говорит Шевилье) видеть столь большого списка опечаток
сравнительно с объемом книги".
Кардинал Беллармино, видя, что его "Прения" печатаются в разных местах
и самым небрежным образом, велел снять с них рукописную копию и отдал ее
одному венецианскому типографщику, чтобы сделать наконец издание исправное;
но эти предосторожности оказались бесполезными, и автор был вынужден издать
книгу под заглавием: "Recognitio librorum omnium Roberti Bellarmini" {"Обзор
сочинений Роберто Беллармино" (лат.).} (Ингольштадт, 1608), в которой
исправил все ошибки, вкравшиеся в его собственное издание. Один перечень
опечаток занимает восемьдесят восемь страниц. Автор жалуется в предисловии,
что типографщик заставил его более нежели в сорока местах говорить да вместо
нет и нет вместо да.
Доминиканец Ф. Гарция заставил напечатать в 1578 году в четвертку
список ошибок, вкравшихся в его сочинение: список занял сто одиннадцать
страниц.
Трактат Лэ (Leigh) "О религии и ее науке", напечатанный в 1656 году,
сопровождается перечнем опечаток на двух страницах в лист.
Альд Мануций в прошении своем, поданном к папе Леону X, говорит, что он
так скорбит, когда находит ошибки в своих изданиях, что готов бы выкупать
каждую ценою червонца.
В списке погрешностей к "Комментариям" Стефана Долета указано только
восемь ошибок, хотя сочинение это в двух томах in folio {в лист (лат.).}.
Если верить "Скалигериане", в трактате Кардана "De Subtilitate" {"О
тонкости" (лат).}, изданном Васкосаном в 1557 году в четвертую долю листа,
нет ни одной опечатки; а в списке погрешностей при трактате Будея "De asse"
{Латинское название труда Г. Бюде, изданного в 1514 г., дающего точное
описание всех римских монет.}, напечатанном в той же типографии, их только
три.
"У испанцев (говорит Шевилье) давно существует учреждение для
исправления книг; этим правительство хотело обязать типографщиков иметь
более тщания о исправности их изданий. До выпуска в продажу книга посылается
к чиновнику, который сравнивает напечатанное с рукописью и отмечает все
опечатки; при первом листе припечатывают сделанный им список, и он
подписывает под ним, что книга, за исключением замеченных ошибок, напечатана
верно".
Засвидетельствования подобного рода есть и при некоторых французских
изданиях; в других поименованы корректоры.
В течение первой половины семнадцатого столетия сочинения, издававшиеся
в Париже, печатались так неисправно, что устав книгопродавцев, изданный в
1649 году, заключает в себе много жалоб по этому предмету. "В Париже
печатается так мало хороших книг (говорится в этом уставе), и то, что
печатается, является в свет в таком небрежном виде, на такой дурной бумаге и
с такими неисправностями в тексте, что мы вынуждены поставить на вид, какой
стыд и какое великое зло для нашего государства производят подобные издания.
И преимущественно те из наших подданных, кои принадлежат к литературному
сословию, терпят от того немало, ибо им приходится отыскивать старинные
издания, употребляя на то значительные издержки".
Если справедливо предание, то французский лирик Малерб обязан опечатке
одним из лучших стихов своих. В своем известном послании к дю Перрье, дочь
которого звали Розеттой, он написал сначала:
Et Rosette a vecu се que vivent les roses {И Розетта прожила столько,
сколько обычно живут розы (франц.).}.
Но в типографии плохо разобрали рукопись и поставили Roselle вместо
Rosette. Малерб, читая вслух корректуру, был поражен этою переменой и
изменил таким образом к лучшему свой стих:
Et roselle a vecu ce que vivent les roses.
{И так как она была розой, она прожила столько, сколько обычно живут
розы (франц.).}
Точно так же стих Пушкина в его "Песне о вещем Олеге":
И внемлют ответу: на холме крутом
и пр.
был сначала написан так:
И внемлет ответу: на холме крутом
и пр.
В альманахе, где была впервые напечатана эта баллада, стих,
напечатанный так, как печатается он до сих пор во всех изданиях сочинений
Пушкина, был исправлен в списке опечаток; но Пушкин, найдя, что с опечаткою
он и сильнее и выразительнее, оставил его без поправки, или, лучше сказать,
с поправкою наборщика.
Можно было бы занять несколько страниц исчислением опечаток,
заставлявших конфисковать и уничтожать некоторые издания библии на
европейских языках. Множество изданий, на которые имел право каждый, были
этому виною: в течение восьмидесяти лет, с 1715 по 1795 год, в одной
Германии вышло из-под типографских станков 1 670 333 экземпляра полной
библии и 863 890 экземпляров Нового завета отдельно.
Людовик Лаланн, у которого заимствована большая часть этих фактов,
заключает такими словами свою историю опечаток: "Упреки Шевилье некоторым
типографщикам его времени могут относиться ко многим типографщикам и нашего
века. Некоторые современные печатники (говорит он) нашли легкий способ
достигать своей цели без излишних церемоний. Они или совсем не печатают
списков погрешностей, или печатают такие, в которых указана только половина
ошибок. Этою уловкой они скрывают искажение печатаемых ими сочинений,
которое могло бы покрыть их стыдом в глазах публики: кроме того, тут есть и
расчет коммерческий: полный список погрешностей вышел бы так объемист, что
издержки по изданию увеличились бы значительно, а жалкого издания никто бы и
не купил. Васкосан в одном из своих изданий почел нужным спросить извинения
у читателей, что не приложил к нему списка опечаток; он говорит, что у него
государства российского" или "Опыт" Сопикова и которые не в состоянии
приобресть эти книги, существует Императорская публичная библиотека, так
гостеприимно открывающая свои залы всем желающим; существует библиотека
Академии наук, тоже ежедневно открытая и всем доступная.
Впрочем, большая часть класса любителей чтения чужих книг мало
интересуется учеными сочинениями и накидывается преимущественно на
произведения изящной словесности и беллетристики. Но ведь и для жаждущих
такого чтения тоже есть прямые источники: это частные библиотеки для чтения.
Плата за чтение в этих библиотеках так незначительна, что, вероятно, ни
одному записному читальщику не может показаться обременительною; а кому
тяжело заплатить десять рублей в год, у того, верно, никогда не выдается
свободного времени для чтения. И если б еще только те, кому карман не
позволяет покупать книги или абонироваться в библиотеке для чтения,
пользовались вашею библиотекой! Нет; часто именно те люди, которым ничего не
значит бросить пятьдесят рублей за ложу на представление Рашель, сто рублей
на обед для приятелей у какого-нибудь Донона или Дюссо, увидев на столе
вашем книгу, попросят ее прочитать. Не думайте, что для таких господ чтение
не составляет потребности, что они читают только потому, что ведь все же
почти читают, или для скорейшего усыпления; правда, в чтении они не
разборчивы и не держатся никакой системы, но оно доставляет им удовольствие,
и книга необходима для них каждый день. Таким образом, книг они прочтут
немало, но из всех прочитанных ими томов едва ли и один куплен ими.
Beatus ille - счастлив тот, кто сумел оградить свои книги от нашествия
знакомых и приятелей, кто, кротко отказывая их просьбам, благоразумно внушал
им настоящие понятия о назначении библиотек вообще и библиотек частных в
особенности; мир кабинета его невозмутим, досада не прерывает его любимого
труда, и благословляет он судьбу. Если б я был Горацием, то именно такую
долю восхвалил бы в оде на неразрозненную библиотеку, которая, то есть ода,
начиналась бы, подобно Горациевой оде на сельскую жизнь, словами "Beatus
ille..."
Зачем я не Гораций?
Впрочем, если б я был даже и Горацием и сочинил такую оду - увы! не
себя воспел бы я в ней...
В русской библиотеке, которая находится в моем распоряжении, уже очень
многие места опустели от несчастной слабости характера библиотекаря. В
награду за доброту ему остается только то утешение, что места эти восполнимы
и большую часть исчезших с полок книг еще можно без больших затруднений
найти в продаже.
Странное дело! Те именно книги, которыми я наиболее дорожу, все целы,
хотя по вышеупомянутой слабости характера я не смог бы отказать желающему и
в них.
Дело в том, что желающих вовсе-то не находится: суровый вид старинных
кожаных переплетов всех пугает. А между тем в этих опальных книгах, право,
чрезвычайно много интересного. Если б я не боялся обвинения в пристрастии, я
сказал бы даже, что в этой библиотеке пренебреженных русских книг прошлого
столетия больше любопытного, чем во многих книгах новейших, которыми не
пренебрегают. За такую дерзкую мысль на меня, пожалуй, восстала бы вся новая
литература и не дала бы мне в себе даже крошечного местечка. Итак, в сторону
эту мысль!
Довольно и того, если мне поверят, что действительно в русской
библиотеке прошедшего века найдется очень много любопытного и
занимательного, - поверят и станут читать мое путешествие по ее полкам.
К сожалению, для многих старая русская литература представляется чем-то
вроде безотрадной пустыни, и в нее боятся заглянуть. Так например, напрасно
употреблял я все свое красноречие, чтобы заставить одного охотника до
произведений отечественной беллетристики прочитать хоть один из русских
романов прошлого столетия, которые не раз доставляли мне большое
удовольствие. Он, прочитавший "Юрия Милославского" по крайней мере по разу в
каждом издании (а всех изданий было девять]); он, дважды одолевший
непроходимую дебрь "Семейства Холмских", не хотел и в руки взять, уж не
говорю - читать "Непостоянную фортуну, или Похождения Мирамонда", описанные
Федором Эминым; "Несчастного Никанора, или Приключение жизни российского
дворянина Н."; повесть русскую "Евгений, или Пагубные следствия дурного
воспитания и сообщества", сочиненную Александром Измайловым, и повесть
халдейскую "Арфаксад", сочиненную Петром Захарьиным. Тщетно рекомендовал я
ему игривое произведение Михаила Чулкова "Пригожая повариха"; тщетно
рассказывал ему, как однажды граф Федор Васильевич Ростопчин, желая узнать
мнение Суворова о знаменитых воинах и о военных книгах, перечислял ему по
именам всех известных полководцев и писателей,, как при всяком названии
Суворов делал отрицательный знак и как, наконец, сказал на ухо будущему
автору знаменитых "Юлий Кесарь, Ганнибал и Бонапарт": "Домашний лечебник" и
"Пригожая повариха". И авторитет рымникского героя не подействовал на моего
упрямого приятеля. Скольких наслаждений лишил себя этот человек! Я
осмеливаюсь думать, что он нашел, хладную замену им в "Таинственном монахе"
г. Рафаила Зотова.
"После удовольствия иметь библиотеку нет ничего приятнее, как говорить
о ней и делиться с другими невинными богатствами мысли, приобретаемыми в
занятиях словесностью". Эти слова беллетриста и библиографа Шарля Нодье,
служащие эпиграфом к предлагаемом) труду, как нельзя лучше объясняют мое
желание познакомить читателя с библиотекою старинных русских книг, которая у
меня под руками.
Я мог бы сейчас же отпереть этот небольшой шкаф, в котором заключаются
все книги, напечатанные русскими гражданскими буквами по повелению Великого
Петра, и начать с этого шкафа мое библиографическое странствие; но считаю
вовсе не лишним подождать немного и сказать сперва несколько слов о
библиографии как науке, значение которой еще очень неясно понимается
большинством и которая нередко смешивается с библиоманией, имеющей с нею
очень мало общего.
Если б сущность библиографии {Библиография - описание книг, от
греческих слов: (библос. - книга и графо - пишу, описываю. - Примеч. М. Л.
Михайлова.} состояла единственно из того, что выражается ее названием, то
она представляла бы мало общего интереса и справедливо могла бы считаться
наукою книгопродавцев; поэтому-то все знакомые с библиографиею только по
имени считают ее предметом в высшей степени сухим и незанимательным. Вначале
она точно была такою; но изобретение книгопечатания, рассеявшее по земле
бесчисленное множество книг, должно было расширить границы библиографии: в
этих грудах книг и печатных листов библиография, обязана указать нам, какое
произведение заслуживает нашего внимания, какое не стоит его. Кроме того, и
хорошее произведение может быть издано дурно и небрежно; библиография же
укажет вам на издание лучшее, объяснив, почему именно оно лучше других.
Некоторые сочинения или издания становятся вследствие различных причин
редкими; библиография не только отметит их существование, но и познакомит с
содержанием их, если оно не лишено для нас интереса. Наконец,
многочисленность книг, загромождающих нынче общественные библиотеки, вызвала
необходимость уметь из числа десяти полезных книг выбрать книгу полезнейшую-
и наука, руководствующая в этом выборе, есть та же библиография.
Итак, библиография не есть искусство составления каталогов, как думают
некоторые, а наука, занимающая почетное место в ряду человеческих знаний.
"Названия библиографа (говорит Барбье) достоин только тот, кто,
предпочитая хорошие произведения книгам замечательным по одной их редкости
или странности, почерпнул истинные познания из лучших писателей древних и
новых и способен сообщать лицам, обращающимся к нему за советом,
необходимейшие сведения, которые могли бы служить им руководством в
избранной отрасли познаний. Разнородные изыскания, которыми постоянно
занимается библиограф, дают ему, кроме того, возможность без труда указывать
каждому сочинению приличное ему место или отыскивать это сочинение в
собрании книг, как бы ни было собрание многочисленно, если только книги
расположены в систематическом порядке. Эта способность редко оценивается по
достоинству, хотя она бывает плодом только огромной начитанности и глубоких
размышлений. Книги в наше время не так же ли почти многочисленны, как и
произведения природы? Если же мы припомним, что ум человеческий, не могущий
выходить из известных границ, не может в разработке избираемых им предметов
проявлять той последовательности и стройности, которым мы удивляемся в
различных явлениях природы, то нам придется согласиться, что библиографу,
при классификации произведений ума человеческого, предстоит трудностей
несравненно более, нежели натуралисту, классифицирующему произведения
природы".
Совсем другое дело библиомания; это болезнь, первые проявления которой
мы находим в Голландии в конце шестнадцатого столетия, главное
местопребывание которой теперь - Англия, хотя и во Франции и Италии много
библиоманов {В Германии библиоманы редки; там книги ценятся более по
содержанию. Примеч. М. Л. Михайлова.}.
Библиоман не соображается со своими потребностями и собирает книги в
большем количестве, нежели сколько нужно ему их для собственного
употребления. В этом случае он совершенно сходен с собирателями медалей,
раковин, насекомых и даже картин; предметы, которыми он наполняет свою
коллекцию, дороги ему не потому, что он ими пользуется, а потому, что они -
его собственность, хотя и бесполезная.
Так же, как другие коллекторы, старающиеся приобрести редкие вещи для
возвышения ценности своих коллекций, и библиоман отыскивает преимущественно
библиографические редкости, красивые переплеты, мало распространенные
издания, типографические странности. Он так постоянно занят приобретением
драгоценных для него книг, что читает очень мало, а иногда и вовсе не
читает, как например граф д'Этре, о котором я говорил выше. Эта сторона тоже
общая у библиомана с другими собирателями, обыкновенно не имеющими никакого
понятия о науке, которая занимается исследованием собираемых ими предметов.
Красивые переплеты (у некоторых любителей роскошь в них доходит до
смешного) много возвышают цену книг. Знаменитый английский библиоман Аскью
(Askew) дошел в своей мании к переплетам до того, что велел переплесть себе
одну книгу в человеческую кожу, чтобы только иметь в своей библиотеке
переплет, какого не найдется нигде.
Библиомания вообще все более и более клонится к материальной стороне
книг: на аукционах покупаются за непомерные суммы роскошные издания,
украшенные гравюрами avant la lettre {перед текстом (франц.).}, оттиски на
веленевой бумаге и на цветной - розовой или голубой, зеленой или желтой, на
бумаге большого формата или с золотыми литерами, с рамками. Книги,
принадлежавшие знаменитым лицам, в особенности те, на которых есть
автографические заметки этих лиц, имеют огромную ценность в глазах некоторых
любителей.
В pendant {под стать (франц.).} к двум чудакам, помешанным на книгах, о
которых сказано в начале этой статьи, стоит припомнить еще одного - некоего
Солена (Soleinnes). Этому библиоману вздумалось иметь у себя в библиотеке
собрание всех театральных пьес, какие когда-либо были изданы на поверхности
земного шара! Он, конечно, никогда не мог достаточно приблизиться к своей
цели, его постоянно мучила мысль, что на земле беспрестанно играются пьесы,
о которых он даже и не знает. Многие из собранных им пьес были написаны на
языках, о которых он не имел понятия; но что за дело! он знал, что пьесы эти
есть у него в коллекции - и этого было ему довольно.
Вот несколько мыслей о библиомании одного умного французского писателя:
"Библиомания часто сходна со скупостью; библиоман не пользуется своими
книгами, но не ссужает их и другим, а часто даже и не показывает.
Он страшится воров, того разряда библиоманов, обыкновенно мало
разборчивых в способах увеличивать свои собрания; не зная часто сам, что у
него есть, он подвергается неприятности быть обокраденным, не имея потом
возможности сказать, что именно у него украли. Даламберт рассказывает в
"Энциклопедии" о человеке, который был одержим страстью к собиранию
астрономических книг, хотя не знал ни йоты из этой науки; он покупал их по
бешеным ценам, бережливо запирал в ящик, даже не развертывая их, и ни за что
в мире не ссудил бы он книг своих лучшим астрономам того времени. Библиоман
боится, чтобы его книг не попортили; часто (нам самим случалось видать это)
он не притрагивается к ним и сам, чтобы не помять переплет, не запачкать
золотой обрез, бумагу. Таким образом, он совершенно похож на скупца, который
не пользуется своим богатством и находит единственное наслаждение в
обладании - и только.
Библиомания есть странность, заблуждение; но заблуждение это тем не
менее естественно: это аномалия, развивающаяся, как все физиологические
аномалии, по естественным законам, хотя она и противоречит общему порядку.
Галль назначил в своей френологической системе особую шишку мании к
коллекциям. Указание немецкого врача так же сомнительно, как и вся его
система; но мы видим здесь желание отыскать в человеческом инстинкте причины
этой странной мании. Наклонность эта развивается инстинктивно, то есть без
помощи размышлений и рассудка. Многие с детства начинают чувствовать страсть
к собиранию чего-нибудь; она в них кажется врожденною и наводит на мысль,
что причин ее следует искать в самой организации.
Это чувствуемое человеком желание копить, иметь что-либо в своем
владении, хотя бы и без всякого употребления; эта врожденная страсть к
личной собственности; это довольство, рождающееся у многих от одной мысли,
что у них есть собственность - пусть она не приносит никакой пользы, - все
это ясно доказывает, что чувство собственности выходит из самых глубоких
инстинктов нашей организации".
Теперь мы можем, пожалуй, отворить маленький шкаф с самыми старыми из
русских книг, напечатанных гражданскими буквами, и начать путешествие.
А не любопытно ли было бы вам, читатель, после нашего рассуждения о
библиографии узнать, какая первая русская книга сообщает некоторые сведения
о библиографии вообще, или, лучше сказать, о книжном деле?
Вот эта книга.
Полное заглавие ее гласит тако: "Полидора Виргилиа Урбинскаго осмь книг
о изобретателех вещей Преведены с латинского на славенороссиискии язык в
москве, и напечатаны, повелением Великаго Государя Царя, и Великаго Князя.
Петра Перваго Всероссийскаго императора, в лето господне 1720, маиа в 5
день" {В лист; страниц: 4 без озн. (заглавие и предисловие), 6 (оглавление),
412 и 2 (опечатки). - Примеч. М. Л. Михайлова.}.
Да не смущается душа читателя, не нюхавшего никогда пыли старых книг,
орфографиею этого заглавия. Тот читатель, для которого печаталась эта книга
сто тридцать лет тому назад, вероятно и не заметил, что где следовало бы
поставить точку, там точки нет, а где ее никто не просит, там-то она и села
черненьким пятнышком; что где бы надо быть прописной букве, там буква
строчная и прочее. И вся ведь книга так же напечатана: ни грамматика, ни
корректорское дело еще не процветали в России, и можно еще было печатать на
одной и той же странице египтян, например, с большою буквою в начале, а
французов с маленькой, хотя, кажется, чем бы француз хуже египтянина...
Впрочем, виноват - того и гляди, что на той же или на следующей странице
увидишь французов предпочтенными (посредством прописной буквы) египтянам.
Подчас (бедовое, право, дело эти прописные буквы!) Орудие, например,
окажется именем собственным, а орфей - именем нарицательным; да и как тут
разобрать - сами посудите: ведь и то слово и это - оба начинаются с
одинаковой буквы, именно с буквы о? Что касается полугласной и, ее в книге
вовсе нет - и ничего: никто еще к ней и не привыкал.
Можно даже быть вполне убежденным, что редкий из той публики, для
которой были изданы "Осмь книг о изобретателех вещей", находил нужным
приложенный к ним "Реестр погрешностям типографским", который все-таки
доказывает, что о корректуре книги старались и не желали вовсе, чтобы вместо
слова пнет было напечатано пишет и вместо зримо - еримо.
Кстати о погрешностях. История их (у всего есть история и даже
историки) не лишена интереса. Кажется, что за важное дело одна какая-нибудь
буква, перескочившая со своего места на чужое или совсем выпавшая из набора;
а между тем... Но я думаю, что, путешествуя по книжным полкам моей
библиотеки без всякого заранее составленного маршрута, мы можем на несколько
минут отложить в сторону Виргилия Урбинского и поговорить о погрешностях и
опечатках {Техническое название списка типографских погрешностей - errata -
Примеч. М. Л. Михайлова.}.
До изобретения книгопечатания списков погрешностей не существовало. Оно
и понятно. Описался - можно ошибки исправить, не назначая для исчисления их
особого листа. Так и делалось обыкновенно. Если копист замечал, что сделал
ошибку, - пока чернила еще не высохли, он вооружался губкой, и ошибка
исчезала; если же стереть чернила было уже невозможно, он зачеркивал лишнюю
букву или лишнее слово или же просто ставил точки под буквами, которые
следовало уничтожить. Кроме того, рукописи по окончании их пересматривались
и исправлялись особым лицом, как нынче корректурные листы в типографиях.
Так как замеченную ошибку можно было немедленно исправить, то рукописи
могли с течением времени достигать высокой степени исправности. Вот,
например, что рассказывает Авл Геллий в своих "Аттических ночах": "Сидя
однажды в книжной лавке с Юлием Павлом, мы видели продававшийся там
экземпляр "Летописи" Фабия Пиктора, драгоценный по древности и по чистоте
текста. Книгопродавец уверял, что невозможно найти в рукописи ни одной
ошибки. Один известный грамматик, пришедший с покупщиком взглянуть на книги,
сказал, что нашел в ней одну ошибку. Книгопродавец, с своей стороны, готов
был все прозакладывать, что в его экземпляре нет даже буквы неправильной". И
он оказался правым.
При первых напечатанных книгах не было указаний опечаток: во всех
экземплярах ошибки поправлялись пером. Скоро, однако ж, пришлось отказаться
от этого способа, потому что в небрежных изданиях подобные исправления
стоили чрезвычайно дорого, не говоря уже о том, что экземпляры оказывались
совершенно испорченными. Желание исправить книгу, не портя ее листов, было
поводом к составлению списков погрешностей, которые и прилагались в конце
томов. Самый древний список опечаток (говорит Шевилье) приложен к "Сатирам"
Ювенала с примечаниями Мерулы, напечатанным в Венеции в четвертку в 1478
году. Он помещен на двух страницах, и типографщик извиняется в нем
следующими словами: "Lector, ne te offendant errata quae operariorum
indiligentia fecit, neque enim omnibus horis diligentes esse possumus.
Recognito volumine ea corrigere placuit". To есть: "Читатель, да не оскорбят
тебя опечатки, сделанные неосмотрительными наборщиками; нельзя же быть
в^и-мательным во всякое время. Только перечитавши этот том, можно было их
исправить".
Михаил Фернус, издавший в Риме в 1495 году рукопись Антония Кампануса,
епископа терамоского, увидев множество опечаток, обезобразивших, несмотря на
все старания его, это издание, сделал следующее заглавие к списку
погрешностей, занимающему четыре страницы: "Vis ex stulto demens, idemque ex
demente insanus fieri? Libros Romae primus imprime. Corruptorum recognitio"
To есть: "Хочешь ли из дурака сделаться сумасшедшим, или, что то же, из
сумасшедшего дураком? Примись первый печатать книги в Риме. Список
опечаток".
Первое издание сочинений Пико делла Мирандолы, вышедшее в Страсбурге в
1507 году в лист, имеет при себе список опечаток в пятнадцать страниц. "Мне
не случалось (говорит Шевилье) видеть столь большого списка опечаток
сравнительно с объемом книги".
Кардинал Беллармино, видя, что его "Прения" печатаются в разных местах
и самым небрежным образом, велел снять с них рукописную копию и отдал ее
одному венецианскому типографщику, чтобы сделать наконец издание исправное;
но эти предосторожности оказались бесполезными, и автор был вынужден издать
книгу под заглавием: "Recognitio librorum omnium Roberti Bellarmini" {"Обзор
сочинений Роберто Беллармино" (лат.).} (Ингольштадт, 1608), в которой
исправил все ошибки, вкравшиеся в его собственное издание. Один перечень
опечаток занимает восемьдесят восемь страниц. Автор жалуется в предисловии,
что типографщик заставил его более нежели в сорока местах говорить да вместо
нет и нет вместо да.
Доминиканец Ф. Гарция заставил напечатать в 1578 году в четвертку
список ошибок, вкравшихся в его сочинение: список занял сто одиннадцать
страниц.
Трактат Лэ (Leigh) "О религии и ее науке", напечатанный в 1656 году,
сопровождается перечнем опечаток на двух страницах в лист.
Альд Мануций в прошении своем, поданном к папе Леону X, говорит, что он
так скорбит, когда находит ошибки в своих изданиях, что готов бы выкупать
каждую ценою червонца.
В списке погрешностей к "Комментариям" Стефана Долета указано только
восемь ошибок, хотя сочинение это в двух томах in folio {в лист (лат.).}.
Если верить "Скалигериане", в трактате Кардана "De Subtilitate" {"О
тонкости" (лат).}, изданном Васкосаном в 1557 году в четвертую долю листа,
нет ни одной опечатки; а в списке погрешностей при трактате Будея "De asse"
{Латинское название труда Г. Бюде, изданного в 1514 г., дающего точное
описание всех римских монет.}, напечатанном в той же типографии, их только
три.
"У испанцев (говорит Шевилье) давно существует учреждение для
исправления книг; этим правительство хотело обязать типографщиков иметь
более тщания о исправности их изданий. До выпуска в продажу книга посылается
к чиновнику, который сравнивает напечатанное с рукописью и отмечает все
опечатки; при первом листе припечатывают сделанный им список, и он
подписывает под ним, что книга, за исключением замеченных ошибок, напечатана
верно".
Засвидетельствования подобного рода есть и при некоторых французских
изданиях; в других поименованы корректоры.
В течение первой половины семнадцатого столетия сочинения, издававшиеся
в Париже, печатались так неисправно, что устав книгопродавцев, изданный в
1649 году, заключает в себе много жалоб по этому предмету. "В Париже
печатается так мало хороших книг (говорится в этом уставе), и то, что
печатается, является в свет в таком небрежном виде, на такой дурной бумаге и
с такими неисправностями в тексте, что мы вынуждены поставить на вид, какой
стыд и какое великое зло для нашего государства производят подобные издания.
И преимущественно те из наших подданных, кои принадлежат к литературному
сословию, терпят от того немало, ибо им приходится отыскивать старинные
издания, употребляя на то значительные издержки".
Если справедливо предание, то французский лирик Малерб обязан опечатке
одним из лучших стихов своих. В своем известном послании к дю Перрье, дочь
которого звали Розеттой, он написал сначала:
Et Rosette a vecu се que vivent les roses {И Розетта прожила столько,
сколько обычно живут розы (франц.).}.
Но в типографии плохо разобрали рукопись и поставили Roselle вместо
Rosette. Малерб, читая вслух корректуру, был поражен этою переменой и
изменил таким образом к лучшему свой стих:
Et roselle a vecu ce que vivent les roses.
{И так как она была розой, она прожила столько, сколько обычно живут
розы (франц.).}
Точно так же стих Пушкина в его "Песне о вещем Олеге":
И внемлют ответу: на холме крутом
и пр.
был сначала написан так:
И внемлет ответу: на холме крутом
и пр.
В альманахе, где была впервые напечатана эта баллада, стих,
напечатанный так, как печатается он до сих пор во всех изданиях сочинений
Пушкина, был исправлен в списке опечаток; но Пушкин, найдя, что с опечаткою
он и сильнее и выразительнее, оставил его без поправки, или, лучше сказать,
с поправкою наборщика.
Можно было бы занять несколько страниц исчислением опечаток,
заставлявших конфисковать и уничтожать некоторые издания библии на
европейских языках. Множество изданий, на которые имел право каждый, были
этому виною: в течение восьмидесяти лет, с 1715 по 1795 год, в одной
Германии вышло из-под типографских станков 1 670 333 экземпляра полной
библии и 863 890 экземпляров Нового завета отдельно.
Людовик Лаланн, у которого заимствована большая часть этих фактов,
заключает такими словами свою историю опечаток: "Упреки Шевилье некоторым
типографщикам его времени могут относиться ко многим типографщикам и нашего
века. Некоторые современные печатники (говорит он) нашли легкий способ
достигать своей цели без излишних церемоний. Они или совсем не печатают
списков погрешностей, или печатают такие, в которых указана только половина
ошибок. Этою уловкой они скрывают искажение печатаемых ими сочинений,
которое могло бы покрыть их стыдом в глазах публики: кроме того, тут есть и
расчет коммерческий: полный список погрешностей вышел бы так объемист, что
издержки по изданию увеличились бы значительно, а жалкого издания никто бы и
не купил. Васкосан в одном из своих изданий почел нужным спросить извинения
у читателей, что не приложил к нему списка опечаток; он говорит, что у него