Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Пушки заговорили (Преображение России - 6)

   Однако ей пришлось сказать:
   - Да ведь не берут меня по малолетству, называется это у них "возрастной ценз"... Ты же слышал, конечно, - я говорила маме: требуется непременно не моложе восемнадцати.
   - А ты отчего же там им не сказала, что тебе уже есть восемнадцать?.. Совершенно не понимаю, чего же тебе было с ними стесняться? - возразил ей Володя с большим, свойственным ему презрением - только не к ней уже, а к ним.
   - А документы? Ведь документы требуются, чтобы зачислили на курсы, объяснила брату Еля.
   - До-ку-менты!.. Подумаешь, великая штука!.. Представь увольнительное из гимназии свидетельство, - вот и все.
   - Да ведь я представляла, а там стоит год рождения - тысяча восемьсот девяносто восьмой, - доверчиво поделилась с Володей своим несчастьем Еля и увидела, что старший брат ее, "Маркиз", всегда такой чопорный в последний год, пренебрежительно и даже как-то озорновато усмехнулся.
   - По-ду-маешь! - протянул он. - Как будто нельзя в этой бумажонке переправить восемь на шесть! Большая штука!
   - Как же так переправить, Володя? - прошептала испуганно Еля. - Ведь это же подлог будет, за это под суд отдать могут.
   - Ну да, "под суд"! - снова усмехнулся совсем по-взрослому "Маркиз". Что же ты состояние, что ли, чужое этим подлогом приобретаешь? Только и всего, что будешь с вонючими ранеными возиться или сыпным тифом болеть... Великая выгода тебе от такого подлога! - сразу разрешил все сомнения брат.
   - А разве судить за это не будут, если узнают? - уже не шепотом, а вполголоса, чтобы окончательно поверить брату, спросила Еля.
   - Вот так новости! Кому же это интересно будет тебя судить? Кто и что от этого может выиграть?.. Ведь ясно, что никто и ничего!
   - А вот же в метрике моей - там никак нельзя исправить, - вспомнила Еля. - Там написано словами "девяносто восьмого года", - вспомнила Еля.
   - А какой же отсюда вывод? Только то, что о метрике ты молчи, как пенек, - вот и вся политика.
   - Да ведь спрашивают ее, метрику... Говорят: "Метрическое свидетельство принесли?"
   - Ничего не значит, что спрашивают. Ты скажи, что потеряла, а когда новую выправишь, то непременно доставишь в целости, - вот тебе и все.
   - Ты, Володя, хороший! - растроганно сказала Еля, дотронувшись до его руки и глядя на него не только благодарно, а даже и восхищенно.
   Она поняла его участие к ней так, как ей хотелось понять, то есть что он простил ей и забыл тот позор, какой, по его же словам, тогда зимою внесла она в семью всеми в городе уважаемого врача-бессребренника, "святого доктора" Худолея.
   Володя же спросил ее вдруг:
   - А занятия на курсах сестер бесплатные?
   - Конечно, бесплатные, а то как же, - удивилась его неосведомленности в этом Еля.
   - Вот видишь, - сказал Володя, - а мне непременно нужно будет, как приеду в Москву, внести пятьдесят рублей за слушание лекций за первый семестр, иначе меня и в аудиторию не пропустят, а мама не хочет этого и знать.
   У Володи дрогнул при этих словах подбородок, и Еля поняла отчего - она слышала накануне крики матери и брата около шкафа отца.
   Сразу стала она на его сторону.
   - Конечно, Володя, ведь тебе же нужны деньги, а мама... Я не знаю даже, что бы я в состоянии была сделать на твоем месте, Володя! - вдруг пылко сказала она, сжав оба кулака сразу и вскинув их перед собой с большой энергией.
   - А что бы именно ты все-таки сделала бы? - не без надежды спросил Володя.
   - Взяла бы да действительно подобрала ключ, - ответила Еля заговорщицким шепотом и оглянулась при этом инстинктивно, хотя в доме никого не могло быть, кроме них.
   - А как же это подобрать ключ? - перешел тоже почти на шепот и Володя.
   Еля же припомнила вдруг:
   - Я слышала, что даже и ключа подбирать не надо: можно и просто проволокой замок отпереть.
   - Проволокой?
   Володя добросовестно подумал секунды четыре, потом добавил:
   - Представить, конечно, можно... - Еще подумал и добавил: - Ну, допустим, отперли мы шкаф проволокой, а запереть его потом как?
   - Я думаю, хотя бы отпереть нам, - очень оживилась Еля, - а запереть... Почему же все-таки нельзя будет запереть, если отпереть можно?
   - А хотя бы и запереть нельзя было, что же тут такого? - вдруг решил этот сложный вопрос Володя. - Ведь мы свое с тобою возьмем, потому что папино! Раз оно папино - значит, не мамино, а наше... Маме из папиного имущества только седьмая часть приходится, - я уж наводил справки у юристов.
   - Конечно, папа для нас жалеть бы не стал, - тут же поддержала его Еля. - Пускай дом на имя мамы, а шкаф этот папин, и все, что в шкафу есть, - это тоже его.
   После этих слов, едва договорив их, она проворно, как ящерица, выскочила из комнаты на улицу, тут же, не теряя ни секунды, вернулась и, взяв за руку ничего не понявшего брата, сказала торжественно:
   - Я знаю, где у мамы ключ от шкафа, только это нужно сейчас, пока ее нет! Мы там такое что-нибудь возьмем, что она и не догадается, а потом запрем и ключ на место.
   Очень преобразилась вдруг Еля на глазах у Володи.
   Он привык видеть ее за последние месяцы пришибленной, неразговорчивой, неулыбчивой, глядящей исподлобья, даже сутуловатой какой-то. Теперь же перед ним была прежняя Еля, даже, пожалуй, еще более предприимчивая, чем прежде.
   Спальня матери не была заперта: там недавно осела дверь, и внутренний замок перестал действовать, а призвать столяра или плотника Зинаида Ефимовна все никак не удосуживалась.
   Войдя в спальню, Еля быстроглазо огляделась кругом, сразу определила все укромные места, где могла бы таиться небольшая связка ключей от шкафов, и нашла эту связку ощупью в нарочно наброшенной на нее куче ситцевых обрезков и мотков шерстяных ниток, то есть там, где не пришло бы и в голову Володе их искать.
   Большое торжество в глазах сестры увидел Володя, когда она звякнула ключами, и теперь уж она кивнула ему на дверь, шепнув:
   - Посмотри, - не идет?
   Как и она перед тем, Володя стремительно выскочил на улицу, поглядел направо, в сторону базара, даже и налево просто так, для очистки совести, матери с Васей не было видно.
   А когда он снова вскочил в комнату, Еля уже стояла перед отпертым шкафом и при нем взяла очень быстро одну за другой три крайних книги со второй, считая сверху, полки. На четвертой же, оказавшейся "Диагностикой по внутренним болезням" проф. Клемперера, она задержалась и вынула из нее что-то, завернутое в газетную бумагу.
   Она шепнула очень взволнованно: "Вот он!" - и тут же поставила "Диагностику" на место, проворно заперла шкаф и кинулась в спальню матери, чтобы связку ключей спрятать по возможности точно так же, как это было проделано матерью.
   Только после этого она отогнула краешек газетной обертки, чтобы убедиться, что под нею есть именно то, чего она искала, убедилась, сказала облегченно: "Здесь!" - но на всякий случай опять приказала Володе:
   - Поди посмотри еще, не идут?
   И Володя так же покорно и так же проворно, как и в первый раз, выбежал на улицу и тут же вскочил обратно в дом, подняв предупреждающе палец.
   - Что? Идут? - спросила Еля теперь уже без всякой тревоги.
   - Показались! Только еще далеко, - сказал Володя.
   - Да теперь уж неважно... Слушай, Володя! Это - папин выигрышный билет какого-то "Второго выигрышного займа" - так папа его назвал. Когда был розыгрыш этой зимою, папа его доставал и смотрел, а я видела, - я тут у него была. Он сказал мне тогда, когда начал смотреть: "Ну, Елинька, на твое счастье: вдруг окажется выигрыш!.." А потом сказал: "Нет, плохое у тебя счастье!.." А билет этот положил в книжку и шкаф потом запер. Я только запомнила, на какой полке была эта книжка, а какая она, этого хорошо не рассмотрела. Ух, как я боялась сейчас, что ничего не найду!.. Слушай, Володя! Папа просил меня никому не говорить - значит, и маме тоже! Ты понимаешь, папа даже и от мамы этот свой билет прятал, - вот как! Он хотел, значит, ей сюрприз сделать, если бы выиграл... Ты знаешь, сколько нам за него могут дать, если его продать? Рублей... триста, должно быть, вот сколько!
   - А кому же продать? Кто его купит? - спросил Володя, очень увлеченный тем, что так удачно проделала сестра.
   - Как это "кто"? Кто угодно, стоит только об этом сказать кому-нибудь, у кого есть деньги.
   - Триста рублей? - усомнился было Володя.
   - Что? Много, думаешь?.. А выиграть на него можно и сорок тысяч и двести даже, если кому повезет, - я уж узнавала. Поэтому люди их и берегут, эти билеты, и вот папа тоже берег... Только ведь папе - ты сам знаешь, - не везло никогда в жизни.
   - Ну, зато нам с тобой повезло, - оживленно сказал Володя. - Знаешь, что? Я его возьму с собой в Москву, там и продам... Давай!
   И он протянул было руку за билетом, но Еля спрятала билет за спину.
   - А мне сколько дашь? - пытливо спросила она.
   - Тридцать дам, - подумав, назначил он.
   - Ого! Так мало?! - удивилась она.
   - Мало? А откуда же я возьму больше! - несколько оторопело спросил он.
   - Пятьдесят дашь?
   Она решительно тряхнула головой с гладкой прической темных волос и еще решительнее посмотрела прямо в глаза брата.
   - А с чем же я сам останусь?
   - Хватит с тебя до Москвы доехать. А как только доедешь, продашь билет.
   Но Володя вдруг спохватился:
   - А ты знаешь, что эти билеты в тираж выходят? Тогда уж они ничего, конечно, не стоят.
   Однако Еля отозвалась на это совершенно спокойно:
   - Если бы ничего не стоил, то зачем бы папа его и прятал? Изорвал бы да бросил: пропало бы то, сколько он за него заплатил, вот и все, - а то ведь опять положил в книжку, значит, ни в какой тираж не вышел.
   - Сорок, так и быть, пожалуй, - неожиданно повысил цену билету Володя.
   - Мне не у кого занять ни одного рубля, ты понимаешь? - довольно азартно уже теперь выкрикнула Еля. - А ты жадничаешь!.. И пойдем уж отсюда, а то если мама нас здесь застанет, она начнет строить всякие догадки, покою не даст!.. Во всяком случае ты, может быть, займешь у кого-нибудь десять рублей или там, я не знаю, как-нибудь достанешь, а я нет, - и весь разговор.
   Они вышли и разошлись в разные стороны вовремя: мать с Васей уже подходила к дому, и Вася нес две корзины.
   Похищенный выигрышный билет отца Еля спрятала в надежное место, предоставив брату подумать над тем, где и у кого мог бы он занять или каким-нибудь другим образом достать всего только десять рублей, чтобы не сорок, а пятьдесят дать сестре за ее удачу.
   III
   В тот же день вечером Володя, пропадавший где-то в городе так долго, что даже не поспел к обеду, вызвал Елю из дома поговорить окончательно, и говорили они, встретясь на другой улице, чтобы не вызвать у матери подозрений.
   К этому времени Володя узнал у сведущих людей, сколько стоит выигрышный билет 2-го займа, и даже решил про себя, что сестра его имеет, пожалуй, право считать его теперь своим, если одна только она и знала, где он находится и как его можно извлечь из шкафа.
   Однако десяти рублей в дополнение к сорока ему все-таки не удалось достать, и вот около часа, пока уже достаточно свечерело, брат и сестра, принимаемые проходящими, быть может, за влюбленную парочку, говорили хотя и не в полный голос, но довольно горячо об этих именно десяти рублях, пока не согласились, наконец, на обоюдную уступку: "Маркиз" дал сестре сорок пять рублей, а от нее получил отцовский выигрышный билет, который развернул тут же, осмотрел, прочитал, чтобы не было никакого подвоха.
   Годы, проведенные с раннего детства до юности в унылой скаредной бедности, когда на всех четверых покупалась только одна зубная щетка, служившая им до тех пор, пока не стиралась, не могли не сделать очень расчетливыми их обоих, особенно теперь, когда каждый из них готовился отпочковаться от родительского дома, густо пропахшего валерьянкой, и начать свою жизнь.
   А на другой день после недолгих сборов Володя уезжал в Москву, и провожать его пошла на вокзал только Еля, и то не открыто, а тайком от матери. Володя не решился истратить тридцать копеек на извозчика, и Еля помогала ему донести до вокзала тощий чемодан.
   Нечего и говорить, что - услуга за услугу, - в увольнительном свидетельстве Ели теперь стояло уже не 8, а 6, и никто бы не смог заподозрить исправления: Володя был искусный каллиграф, прекрасно владевший несколькими шрифтами, между прочим и готическим; Еля не могла быть неблагодарной ему за его работу.
   Перед отходом поезда они простились, как любящие друг друга брат и сестра, долгим и крепким поцелуем, и даже слезы выступили на глазах Ели, вспоминавшей в эти недолгие минуты только то лучшее, что бывало в их жизни на скромной улице Гоголя, в доме, владелицей которого считалась их мать.
   Еля дошла в эти размягченные минуты до того даже, что извинила брату и все то презрение к ней, какое, не стесняясь, проявлял он больше полугода: почему-то именно здесь, на вокзале, при расставании, может быть последнем, это именно презрение и возвышало Володю в ее глазах.
   Она смотрела на него нежно, как на своего рыцаря. Никогда до этого не думала она, как идет ему студенческая фуражка, какой у него в ней независимый, умный вид. И когда поезд тронулся наконец, она не сводила глаз с окна вагона третьего класса, из которого высунул голову Володя, хотя мало что и видела при этом - мешали слезы.
   Но с вокзала домой - это было в два часа дня - Еля шла ободренная примером брата. Точнее, она как бы тоже уехала уже из дому, только в сторону обратную: он на север, она - на юг.
   Деньги, хотя их было всего только сорок пять рублей, ее положительно окрыляли. Она шла с такою легкостью, едва касаясь земли, как давно уже не ходила. И когда увидела, что навстречу ей идет какой-то старый полковник с сияющим медным крестом ополченца на фуражке защитного цвета и в новенькой тужурке тоже цвета хаки, она остановилась вдруг и обратилась к нему довольно звонким, не сомневающимся в себе голосом:
   - Послушайте, господин полковник!
   Полковник - он был гораздо выше Ели - остановился и даже постарался держаться при этом молодцевато, хотя был стар. Его крупный ноздреватый нос с горбиной нахлобучен был на серые усы, и начавшими уже белеть от старости красновекими глазами он внимательно приглядывался к девушке - почти девочке, - которая его остановила.
   - Что скажете? - спросил он ее не то чтоб недовольно, однако и без особого любопытства, и это отметила про себя Еля.
   Однако ей непременно захотелось поговорить с этим полковником, так как она уже чувствовала себя не кем другим, как сестрой милосердия, - если даже не совсем еще, то почти, - поэтому она сказала:
   - Я сейчас на курсах сестер милосердия, через несколько времени (она даже хотела было сказать "дней", но подвернулось другое слово) получу свой аттестат... Вы не заведуете ли лазаретом для раненых? Может быть, у вас есть свободная вакансия для сестры?
   Последнее было сказано в один прием, без всяких пауз, и Еля очень светло и выжидательно смотрела прямо в красновекие усталые глаза полковника.
   - Нет, не заведую лазаретом, - ответил полковник и добавил: - Я в ополченской дружине.
   Еля увидела на его погонах с двумя полосками и без звездочек, - как у ее отца, - цифры 7 и 5, что значило 75-я дружина. Но ей хотелось поговорить с ним еще, и она поведала ему улыбнувшись:
   - По-видимому, здесь, в Симферополе, я не устроюсь. Помчусь в таком случае в Севастополь.
   - Да, вот в Севастополе - там большой гарнизон, кстати и флот тоже, там, конечно, возможностей больше вам будет, - добросовестно рассудил полковник, но тут полуседые брови его как-то сразу вспорхнули на красный потный морщинистый лоб, и он спросил:
   - А вы не шутите? Что-то очень молоды вы для сестры!
   - Восемнадцать лет! - с ноткой обиды в голосе сказала она и добавила: Неужели я показалась вам моложе, господин полковник?
   Полковник вдруг улыбнулся в усы и ответил не без игривости:
   - Не на много: так годика на три, не больше.
   - Вот какая я моложавая! - ликующе наружно и встревоженно внутренне, склонив кокетливо головку на левую сторону, проговорила Еля, полковник же, глядя на нее очень добродушно, протянул:
   - Да-а, приятно видеть!
   Потом, поднеся руку к фуражке, добавил:
   - Желаю здравствовать!
   - До свиданья, господин полковник! Если будете когда в Севастополе, может быть, увидимся, - бойко сказала на прощанье Еля.
   - Буду, буду в Севастополе, - сказал полковник, продолжая улыбаться добродушно, - и сочту долгом увидеть вас непременно.
   Они расстались вполне довольные друг другом.
   Еля в разговоре с полковником до такой степени ярко представляла себя в форме сестры милосердия, что решила ехать в Севастополь, не откладывая этого ни на один день.
   Так как Еля не просила у матери денег на эту поездку, то Зинаида Ефимовна ничего против такого решения не возразила, а убедить ее в том, что начали принимать и шестнадцатилетних, не стоило никакого труда.
   IV
   Полковник Добычин, после встречи на улице с девушкой, - почти девочкой, - кончающей уже курсы сестер милосердия, пришел к себе на квартиру заметно для самого себя несколько помолодевшим, и своей дочери, Наталье Львовне, по мужу Макухиной, сказал с прихода:
   - Война, Наташа, не свой брат, - война людей подбирает!.. Девчушку какую-то сейчас встретил очень симпатичную, так она уж без пяти минут сестра, - пожалуйте, прошу покорно!.. А раненым, разумеется, приятно будет, когда девушка такая молоденькая с красным крестом перевязки им будет менять: гораздо скорее на ноги встанут.
   Он даже замурлыкал было, когда мыл руки над раковиной на кухне, какой-то мелодичный романс:
   Под чарующей лаской твое-ею
   Оживаю я сердцем опя-ять...
   Впрочем, дальше этих двух строчек не пошел - может быть, не вспомнил, как дальше.
   Его очень толстая от пристрастия к пиву, несколько лет назад ослепшая жена сидела уже на своем месте в столовой.
   На ее долю осталось в жизни только это: садиться раньше всех других за стол, будь ли то завтрак, обед, чай или ужин, и ощупывать удовлетворенно поставленную для нее бутылку пива, а также стакан - толстый, граненый, тяжелый, в серебряном подстаканнике. При этом у ее ног ложилась тоже весьма отяжелевшая белая длинношерстная собачка Нелли.
   Семья Добычиных провела месяц предыдущего года и начало этого года на Южном берегу Крыма, где Наталья Львовна, которой было уже больше двадцати пяти лет, нечаянно вышла замуж за состоятельного владельца каменоломен Макухина, теперь старшего унтер-офицера, каптенармуса в той самой дружине, в которой Добычин был заведующим хозяйством, поскольку командиром дружины оказался призванный тоже из отставки генерал-майор.
   Благодаря положению своего тестя Макухин получил возможность приходить каждый день к себе обедать. Эту квартиру нанял он, когда переехал сюда с Южного берега и перевез сюда же не только всю свою новую семью, но и мало пригодного к самостоятельной жизни архитектора Дивеева, Алексея Иваныча, незадолго перед тем освобожденного от наказания за покушение на убийство некоего Ильи Лепетова, любовника его, Дивеева, бывшей жены, которой теперь уже не было в живых.
   За обедом в этот день они сошлись все впятером.
   Основательного вида, с густым ежиком красновато-рыжих волос и с усами того же цвета, белолицый Макухин даже и в рубашке "нижнего чина" был все же довольно представителен, и погоны с тремя новенькими лычками лежали на его плотных плечах немятые, и сапоги он носил офицерского фасона: вообще сделал все, что было в его средствах, чтобы не очень конфузить в дружине своего тестя - штаб-офицера.
   Притом он же знал, что с поступлением на действительную службу из отставки тесть его должен был бы снова стать подполковником, то есть нашить три звездочки на свои погоны, однако он не делал этого, как не делал никто из офицеров дружины.
   Состоятельность давала ему все: ведь офицеры вообще относились несколько иначе к тем из нижних чинов, у которых могли в случае крайней нужды перехватить взаймы ту или иную сумму. Сам же Добычин лелеял мысль перевести зятя из каптенармусов, - что было тоже, положим, не так плохо, - в канцелярию дружины, сделать его зауряд-чиновником, что было бы во всех отношениях гораздо лучше.
   Макухин носил бы тогда не рубаху, а тужурку, и на ней у него были бы белые серебряные погоны чиновника, что же касается образовательного ценза, то этот второстепенный вопрос он надеялся уладить по-домашнему с командиром дружины, человеком, по его наблюдениям, неравнодушным к кредитным билетам крупного достоинства.
   О нем именно, об этом генерале Михайлове, и начался разговор за столом, когда выпили по рюмке водки и стали закусывать.
   - Верите ли, просто стыд и срам с таким командиром дружины, возмущался Добычин. - Ведь офицеров у нас в четырех ротах военного состава сколько всего? Пятнадцать человек всего, считая с заурядами: по два младших офицера в роте, только и всего. Пусть даже будем двух врачей считать, которым и делать-то нечего, ну, адъютант еще, он же и казначей. Да ведь для такого офицерского состава маленького, в прежние-то времена, командир - да еще генерал - открытый стол держал, вот что! "Приходите ко мне обедать, господа офицеры!" - вот как прежде было!.. А этот генерал на солдатской кухне обедает!.. Садится себе за грязный стол и чавкает, как все равно охряпка какой!.. Э-эх, глаза бы не глядели!
   - Наголодался, бедняжка, в отставке, - объяснила эту особенность генерала слепая, но ее дочь, Наталья Львовна, родившаяся и выросшая в полку, нашла нужным вступиться за генерала Михайлова:
   - По-моему, просто он добросовестный: пробует солдатскую пищу каждый день, только и всего.
   Однако ее муж, каптенармус Макухин, подмигнул ей не без лукавства в умных мужицких глазах и заговорил не спеша:
   - Пробовал также и волк один... Шел это поп вечером по лесу, по тропинке, а за кустами стоял, на него глядел волк пожилых годов... Стоит, глядит да думает: "Сколько лет на свете живу, и много я всякой живности поел, а вот попов никогда не пробовал... Аль попробовать?" Поп ближе подходит, а у волка глаза горят и зубы сами собой щелкают. Только поп дошел, волк на него - и цоп за горло, а сам про себя: "Мне ведь только попробовать, какой у попов вкус бывает!" Так он, значит, пробовал, пробовал да целого попа и съел...
   Наталья Львовна только пожала плечами, дослушав мужа, Дивеев же спросил его:
   - Значит, ты, Федор Петрович, думаешь, что это он из скупости ведет себя не по-генеральски?
   - А разумеется, - сказал Макухин. - Солдат, конечно, от своего обеда обязан быть сытым - ему больше податься некуда, а обед свой он должен хвалить, а не похвали-ка - это уж будет "претензия"... А генералу и ветчинки, и грибков маринованных, может, захочется, и компотца там какого-нибудь, и супа с фрикадельками, и котлет де-воляй...
   - Будет уж ученость свою показывать, - перебила его Наталья Львовна с пренебрежительной ноткой в голосе: конечно, она была недовольна мужем с тех пор, как он стал всего только каптенармусом, унтер-офицером.
   Ей, дочери полковника, имеющей довольно счастливую внешность и всегда одетой сообразно с ее достатками - изящно, со вкусом, казалось теперь даже как-то совсем неудобным показываться с ним рядом на улицах города, где прежде было для всех очевидным, что он - состоятельный человек, хорошо одет, имеет приличный вид, поэтому ей втайне, - она никому пока не говорила об этом, - приятнее было выходить из дома с Дивеевым, который носил прежнюю свою фуражку с зеленым бархатным околышем, с кокардой и инженерскими молоточками в скрещенном виде. При этом Наталья Львовна не хотела задумываться над тем, почему живет у них на квартире и ест-пьет на их счет совершенно чужой им человек - Алексей Иваныч Дивеев, который тем не менее тоже как-то не собирается заводить разговора о том, что он в сущности приживал какой-то, и почему-то вот никуда от них не уходит.
   Случилось все же так, что именно в этот день заговорил об этом сам Дивеев.
   И хотя как раз это было за первым блюдом и в руках у Дивеева были обыкновенная никелированная ложка и кусок хлеба, тем не менее вид его почти начисто лысого, с бородкой светлого цвета и такого же цвета глазами, длиннолицего и кроткого по внутреннему своему существу, - был торжественным.
   - Мне пришла в голову, - сказал он, обращаясь к самому Добычину, - вот какая мысль: что если я обращусь, Лев Анисимыч, к этому вашему генералу Михайлову, примет ли он меня волонтером в свою дружину?.. - Сказал и добавил поспешно: - В свою и вашу, конечно, и в вашу тоже!
   - Куда уж вам в сорок лет волон-тером! - отозвалась ему вместо мужа слепая. - И волос-то уж на голове нет, а тоже туда же!
   Это у нее вышло и без желания его уколоть и без малейшей тени добродушия: Алексей Иваныч ничем не мешал, конечно, слепой жить, как она может, но он и не играл с нею, то есть с самим собой, в ее присутствии ни в карты, ни в домино и при всей общительности своей не находил интересных ей тем для разговора.
   Наталья Львовна сделала удивленные глаза и вздернула плечи, а обнаженной почти до плеча, полной и белой правой рукой махнула в сторону Алексея Иваныча в знак его безнадежности, но не прибавила к этому ни слова.
   Макухин сказал:
   - В нашей дружине и без тебя, Алексей Иваныч, людей вполне хватит, даже и молодых, не только потраченных.
   А полковник Добычин просто потянулся к графинчику с водкой и сказал Дивееву:
   - Давайте-ка вашу рюмку, налью вам, - еще по одной выпьем по случаю жаркого дня.
   Алексей Иваныч рюмку свою протянул полковнику, но ответил Макухину:
   - В газетах я читал, что даже и постарше меня люди во Франции и Бельгии идут в армию волонтерами.
   - Так то ж заграница, там люди все на счету, а у нас их даже и пересчитать невозможно, - сказал Макухин.