Страница:
Обеспокоенный этим, Самсонов в первый же день справился и узнал, что заготовлено пока только для трех его корпусов: муки - на три с половиной месяца, овса - на сорок дней, крупы - на полтора месяца и восемьсот тысяч банок консервов.
А как передвигать все это за армией, наступающей энергично? Оказалось, что, кроме обычных обозов, ожидается еще декавилька на сто верст, такая же, какая имеется уже в 1-й армии.
Снарядов для легких орудий (тяжелых пока не было доставлено) числилось по 650 на орудие, и Самсонов говорил Крымову:
- Для начала дела это неплохо: в японскую кампанию мы об этом не могли и мечтать. Ну, а как пойдет снабжение артиллерии дальше? Вот в чем загвоздка!
До границы Восточной Пруссии нужно было вести свои корпуса через польские губернии, а как будут настроены жители их к русским войскам? Как будут надежны поляки, вошедшие в полки?
Прежде чем попасть в Волковыск, Самсонов приехал из Ташкента в Варшаву, где в те дни - последние дни июля по старому стилю - заканчивалась мобилизация, и счел необходимым познакомить с собою население Варшавы, выпустив тогда такое обращение к нему:
"Мобилизация в предположенные сроки закончена. Я считаю себя обязанным в этот торжественный момент для армии обратиться ко всему населению, пополнившему ряды вверенных мне войск, со словами глубокой благодарности за тот порядок, который царил всюду при явках запасных на службу. Нам предстоит еще много испытаний, но во всех случаях войны я призываю население к спокойствию и содействию армии всеми силами и средствами для достижения победы.
Твердо верю, что в противнике, скрестившем с нами оружие свое, население видит такого же заклятого врага, какого видит в нем армия. Пойдем же рука об руку! Ведь армия - это плоть от плоти и кровь от крови своего народа!"
Привычный в последние годы для Самсонова штаб Туркестанского округа остался почти весь в Ташкенте, и здесь приходилось спешно создавать новый, полевой штаб и начинать трудное, как оказалось, дело - срабатываться с новыми людьми.
В то же время не одна только подготовка к наступлению завертела, как водоворот, Самсонова с первого же дня прибытия в Волковыск. Кучами из разных мест расположения 2-й армии стали поступать жалобы от населения на самочинные реквизиции лошадей, сена, овса, причем отбиралось все это и другое подобное бесплатно, просто для нужд войны. А с линии фронта, где шли уже мелкие пограничные стычки конных разведчиков обеих сторон, поступали однообразные донесения о небольших, разумеется, потерях при этом, и одно из них, упоминавшее о нескольких пропавших без вести, возмутило Самсонова до того, что он собственноручно написал текст приказа по армии, помеченного № 4.
"Предупреждаю, что я не допускаю никаких насилий над жителями, - писал он. - За все то, что берется от населения, должно быть полностью и справедливо уплачено". И затем: "В одном из донесений я усмотрел, что несколько нижних чинов без вести пропало. В большинстве случаев без вести пропавшие впоследствии оказываются в плену. Попадать в плен позорно! Лишь тяжело раненный может найти оправдание. Разъяснить это во всех частях".
Приказы за приказами писались в штабе 2-й армии и диктовались по телефону в штабы отдельных частей. Приказы за приказами получались в штабе 2-й армии из штаба главнокомандующего фронтом генерала Жилинского. Щедрый ливень приказов заставлял тысячи людей беспорядочно метаться, недоедать, недосыпать, иметь задерганный, угорелый вид.
Для ускорения передачи приказов устанавливался искровый, как тогда говорили, телеграф, то есть радио, - военная новость для Самсонова.
Так как немецкая печать изо всех сил трубила о великом превосходстве немецкой авиации над русской и пророчила разрушение городов и истребление множества людей вследствие налетов на русскую территорию цеппелинов, то получались приказы о борьбе с цеппелинами при помощи связок из шестидюймовых гвоздей: русские летчики должны были, поднявшись выше цеппелинов, бросать в них эти пачки гвоздей, чем и продырявливать их оболочки.
Цеппелинов не было во время японской кампании: они тоже явились военной новостью. Вообще за очень короткое время после 1905 года, за какие-нибудь девять лет, выплыло на фронт порядочно таких новостей, но самой большой новостью оказался сам этот фронт: о нем не слыхали сто лет.
Карта Восточной Пруссии и подступов к ней со стороны русской Польши приковала к себе внимание Самсонова. Он изучал дороги, по которым должны были двигаться три его корпуса: 13-й, 15-й и 23-й. Он заранее намечал для них наиболее удобные привалы, ночевки и дневки. Он стремился, заботясь об этом, как старый кавалерист, определить на карте места, где могли бы развернуться и действовать лавой кавалерийские части, как десять лет назад обрушилась на японцев его дивизия при Вафангоу... Он старался, наконец, представить себе, как именно, и где, и какими силами будут противодействовать натиску его войск войска противника.
Свой правый фланг он не представлял иначе, как тесно примыкающим к левому флангу 1-й армии, но как было уберечь левофланговый корпус свой от обхода его немцами? Глаза корпуса - конноразведочные части он видел на карте рассыпанным веером перед пехотными полками корпуса, но ведь они могли только дать знать пехоте, что немцы накопляются на левом фланге, - предотвратить же обход не могли.
Однако о том, чтобы предотвратить обход, думали и в ставке и в штабе командующего фронтом, и вот армия Самсонова начала расти: в нее включен был еще один корпус - 1-й, который вышел из Варшавы, прошел через крепость Новогеоргиевск и примкнул к 23-му корпусу слева. А вслед за 1-м корпусом был влит в армию, теперь уже с правого фланга, еще и 6-й армейский корпус: 2-я армия стала значительно сильнее, чем 1-я.
Это могло бы льстить самолюбию Самсонова, если бы он не знал, что на него возлагается гораздо более серьезная задача, чем на Ренненкампфа. По данным разведки, главные силы немецкой 8-й армии сосредоточены были за линией Мазурских озер, и в то время как Ренненкампфу по директивам Жилинского предписывалось только обойти Мазурские озера с севера и взять крепость Кенигсберг, Самсонов должен был разбить главные силы фон Притвица, отрезать их от Вислы, обезвредить и потом идти на Берлин.
Чем больше, с каждым новым днем, в ставке главковерха и в штабе командарма крепла уверенность, что первые семь немецких армий все целиком прочно увязнут в Бельгии и Северной Франции, тем смелее и шире становились планы, потому что сильнее и настойчивее требовали из Парижа самой неотложной помощи.
Уже начали продвигаться к расположению войск 2-й армии гвардейские дивизии, в пути, как дано было знать Самсонову, находился один Туркестанский корпус. Появился проект о создании в Варшаве еще одной армии, по счету 10-й...
Выступление против Восточной Пруссии приурочивалось к пятнадцатому дню с объявления мобилизации, чтобы выполнить условие договора, и Самсонов не имел ни минуты отдыха.
Как-то утром, с очень тяжелой головой после жаркой душной ночи, он разбирал телеграммы на своем столе, пришедшие за ночь, и среди служебных попалась ему на глаза телеграмма из его имения под Елисаветградом от управляющего, латыша Апсита. Апсит писал, что он в отчаянье, так как для уборки урожая почти не осталось ни рабочих, ни лошадей - подвела мобилизация.
Еще только накануне в приказе по армии Самсонов писал, чтобы ни одного лишнего офицера и ни одного нижнего чина не было нигде в штабе и канцеляриях, чтобы всех зачисленных сверх штата отправляли в строевые части, а теперь вот его же управляющий, очевидно, полагает, что немедленно после его "отчаянной" телеграммы появятся в имении на уборке хлеба солдаты из 2-й армии... Самсонов скомкал телеграмму и бросил ее в стоявшую под столом корзину.
IV
Петя Невредимов - брат врача Василия и студентов Саши и Гени, - только что окончивший институт инженеров путей сообщения, попал по мобилизации в часть, вошедшую в состав 1-й армии, а поскольку 1-я армия деятельно готовилась к наступлению на Восточную Пруссию, обильно снабженную дорогами, то инженеры-путейцы были ей настоятельно нужны, почему в школу прапорщиков откомандировать Петю не спешили.
На гимнастерке цвета хаки, как раз против сердца, красовался у Пети путейский значок, серебряный, гораздо более богатый по рисунку, чем университетский, и достаточно массивный для того, чтобы немецкая пуля его не пробила. Шутя Петя называл поэтому свой значок талисманом.
Ростом не выше Гени и своих младших сестер - Нади и Нюры, - он обладал счастливой способностью не быть особенно заметным в толпе и в то же время по-молодому зорко замечать все, что делалось кругом.
Саперная часть, в которую зачислили Петю, стояла в Вильне, где находился и штаб армии Ренненкампфа, поэтому водоворот надвигавшихся событий захватывал всех военных инженеров, а через них и Петю, к которому не относились, конечно, как к обычному "нижнему чину", хотя носил он погоны обыкновенного рядового.
В штабе армии была своя канцелярская работа, инженерной части - своя, конечно, неизмеримо меньшего размера, потому что была только маленькой частью штабной, однако старший начальник Пети - инженер-полковник Гладилин, человек не прижимистый, а, напротив, размашистый и даже веселый в своей среде, придя однажды из штаба армии и заливаясь хохотом (не злым, добродушным), рассказал своим офицерам:
- От Жилинского в один и тот же день два приказа! Приказ № 1: "Главнокомандующий приказал железных дорог не разрушать ввиду их необходимости при нашем наступлении". Конечно, подпись тут "Орановский" начальник штаба Жилинского. Затем, не угодно ли, - приказ № 2, содержания примерно такого: "Германцы пользуются железными дорогами для перебрасывания и подвоза войск с одного фланга фронта на другой. Посему главнокомандующий, в отмену прежних распоряжений, разрешает портить германские железные дороги в любом направлении, но без разрушения серьезных технических сооружений". Подпись - тот же Орановский.
У Гладилина было и без того широкое и плоское лицо, так что Петя Невредимов задавал уж одному прапорщику запаса в своей роте вопрос - не сидела ли на этом лице кормилица Гладилина, когда он был младенцем; когда же инженер-полковник во всеуслышанье хохотал над приказами о немецких железных дорогах, то вместо лица получился какой-то красномясый круг с разными ненужностями вроде вздернутого носа, длинной щели рта и черточек вместо плотно прикрытых веками глаз.
Пете не нравилась эта насмешка над приказами, хотя бы один из них и отрицал другой. Он вообще был настроен серьезно с первого же дня мобилизации. Так же серьезно он относился и к ружейным приемам, которым начал учить его в инженерной роте приставленный к нему "дядька", ефрейтор Побратимов.
- Слу-шай, на кра-ул! - командовал ему истошным голосом диковатый с виду дядька.
И Петя старательно, не дыша при этом и стараясь стоять как бы вросши в землю, делал в три приема "на караул".
- К но-ге-п! - почему-то непременно прибавляя совершенно излишнее "п", командовал дядька. И Петя трудолюбиво опускал в два приема винтовку к правой ноге.
Вообще к ружейным приемам Петя оказался настолько понятлив, что Побратимов не решился даже обучать его "словесности", то есть тому, "что есть знамя", "какой генерал считается старше - дивизионный или же бригадный", "кому и как отдается честь"... Он просто дал ему замасленную и истрепанную "Памятку новобранца" и сказал:
- Как вы несравнимо грамотнее, чем я, то вот это вам, тут все есть в этой книжке, читайте сами, а я после того вас спрошу.
Петя не мог не оценить такой деликатности, вник в "Памятку новобранца", подивился заматерелому, не поддавшемуся времени языку этой книжонки и, как ему показалось, усвоил всю ее премудрость за двадцать минут. Однако действительность скоро показала ему, что теория - одно, а практика - совсем другое.
Вильна была переполнена военными до того, что штатские на ее улицах, особенно на главных, совершенно как-то затеривались, еле были заметны.
Офицеры младших чинов, разумеется, преобладали в числе, но много попадалось и капитанов, и штаб-офицеров: подполковников, полковников. И если капитанам, как обер-офицерам, рядовой Невредимов должен был при встрече только козырять за четыре шага и исправно "есть глазами", проходя мимо и держа руку у своей бескозырки, что он научился делать, то штаб-офицерам, а тем более генералам, он должен был делать фронт, что оказалось гораздо труднее.
И если он все же постиг эту мудрость, делая фронт своему дядьке на дворе, перед казармой, то улицы Вильны, на которых он в первый раз появился один, получив отпуск в воскресный день, весьма его затруднили: то и дело приходилось поднимать руку и при этом вглядываться в толпу на тротуаре, двигавшуюся навстречу, чтобы не опоздать сделать это еще и еще раз.
Но офицеры, кроме того, ехали посреди улицы в экипажах и открытых автомобилях, нельзя было пропускать и их, тем более что вот именно в экипажах и машинах чаще всего и можно было увидеть штаб-офицера или генерала.
Петя нарочно жался поближе к домам, где его заслоняли от улицы другие, но он совершенно упустил из виду, что в Вильне в то время на главных улицах разгуливать нижним чинам не полагалось, и это упущение оказалось для него погибельным: он не успел сделать фронт генералу с длиннейшими рыжими усами и толстым багровым носом, медленно ехавшему в новеньком вместительном автомобиле, и генерал это заметил и приказал своему шоферу, унтер-офицеру, остановиться.
- Эй, ты, ты-ы! - очень зычно закричал генерал, подымаясь с места и протянув руку к тротуару, и Петя с ужасом увидел, что глаза генерала устремлены на него, и узнал в этом генерале самого командующего 1-й армией, генерал-адъютанта Ренненкампфа.
Мелькнула было даже мысль броситься бежать, но тут же погасла: не убежишь - поймают, а преступление слишком огромно.
- Поди сюда! - крикнул Ренненкампф не кому-нибудь другому, а именно ему, хотя он привык уже, что офицеры говорили ему "вы", а не "ты", но то ведь были простые офицеры, а не командующий армией.
Вот один из офицеров и теперь кивнул ему головой - не головой даже, скорее только одними бровями, так как он сам стоял во фронт с рукой у козырька, - чтобы он шел к машине, и нечего было делать, пришлось покинуть тротуар.
- Ты-ы какой части? - заорал Ренненкампф, хотя отлично видел, конечно, значок путейца на груди Пети; и когда Петя ответил и потом назвал свою фамилию, Ренненкампф раскатился, как будто стараясь, чтобы всей улице было слышно:
- Иди немедленно в свою роту и заяви там, что я-я отправляю тебя на гарнизонную гауптвахту... за неотдачу мне чести... на десять суток... строгим арестом! Пошел!.. Кругом ма-а-арш!
И Петя повернулся кругом и зашагал снова к тротуару, а потом - в роту, автомобиль же с командующим армией проследовал дальше.
V
Просидеть все десять дней до конца на гарнизонной гауптвахте Вильны Пете все-таки не пришлось: он был освобожден за три дня до срока, так как часть, в которой он начал свою службу, отправлялась на фронт.
На 3 августа приходился тот самый "пятнадцатый день, считая от начала мобилизации в России", когда, по договору с Жоффром, русские войска, сосредоточенные против Восточной Пруссии, должны были начать свой энергичный натиск, чтобы спасти Париж.
Начальник штаба верховного главнокомандующего, генерал Янушкевич, подавая накануне великому князю Николаю Николаевичу для подписи заранее составленный приказ Северо-Западному фронту о наступлении, счел все-таки нужным заметить:
- Ваше высочество! Мне кажется, что этот приказ опережает нашу готовность к выступлению на таком ответственном театре, как Восточная Пруссия.
Приготовившийся подписать приказ Николай Николаевич недовольно поднял наигранно строгое, преждевременно состарившееся лицо с немудрым лбом и спросил:
- Что вы хотите сказать еще?
- Может быть, ваше высочество, добавить всего только три слова: "Исполнить по возможности"? - вопросом на вопрос ответил Янушкевич.
- Нет, этого нельзя! - решительно сказал великий князь и подписал приказ.
- Оттяжка могла бы занять всего только пять-шесть дней, - упавшим уже голосом заметил Янушкевич, не прикасаясь к приказу, хотя он был и подписан.
- Фронт не готов к выступлению? - вдруг выкрикнул великий князь. Разве это ново? Когда же и где это было, чтобы фронт был вполне готов? Никогда и нигде не бывало, а воевать тем не менее всегда начинали!
- За пять-шесть дней могли бы подтянуться резервы, ваше высочество... стараясь быть убедительным, начал было излагать свои доводы Янушкевич, но главковерх перебил его коротким и начальственным:
- Успеют и во время военных действий! - и поднялся из-за стола.
Янушкевич был выше среднего роста, но главковерх - на целую голову выше его, и выражение лица его сделалось каменно-жестким. Начальнику штаба ничего не оставалось больше, как взять приказ, чтобы передать его по прямому проводу генералу Жилинскому.
В тот же день, то есть 2 августа, приказ великого князя породил директиву № 1, вышедшую уже из штаба фронта:
"Главнокомандующий приказал:
1. 1-й армии перейти границу 4 сего августа и с линии Владиславов Сувалки наступать на фронт Инстербург - Ангербург, в обход линии Мазурских озер, с севера.
2. 2-й армии перейти границу с линии Августов, Граево, Мышинец, Хоржеле, наступать на фронт Летцен, Руджаны, Ортельсбург и далее к северу.
3. Задача 1-й армии - возможно глубже охватить левый фланг неприятеля на реке Ангерапп, где предполагаются его главные силы, имея целью отрезать неприятеля от Кенигсберга.
4. Задача 2-й армии - свои главные силы направить на фронт Руджаны Ортельсбург во фланг и тыл Мазурских озер".
В директиве № 1 было и еще несколько пунктов, но эти - основные и главнейшие. Разумеется, кавалерийские части должны были выступить на день раньше, чтобы не только оттеснить передовые отряды противника, но и осветить впереди лежащую местность для пехоты.
Для ставки главковерха все пункты этого приказа были предельно ясны и никаких других толкований иметь не могли. Однако уже в штабе Северо-Западного фронта кое-что в нем показалось не совсем ясным, хотя он и был передан в штабы армий без малейших, разумеется, изменений. В штабе обеих армий над ним задумались люди, которым гораздо виднее было положение дел, чем Жилинскому, а тем более главковерху.
Оно изменялось, конечно, по мере того, как конные части, оттеснив пограничные заставы немцев, начали глубже проникать в пределы Пруссии.
Противник не стоял на месте, выжидая; он тоже передвигался, пользуясь обилием и завидно исправным состоянием своих дорог, и получалось так, что данные разведки сегодня были одни, завтра другие, тем более что немецкая конница умело скрывала свою пехоту.
Наконец, сведения о противнике добывались и самолетами, способными проникать в его расположение гораздо дальше, чем кавалерийские части, и с кругозором куда более обширным.
Сводки ежедневно составлялись в частях на фронте и шли в штабы, где вполне отчетливо представлялось, что пехоте 1-й армии придется иметь дело прежде всего с частями 1-го немецкого корпуса, которым командовал генерал Франсуа.
Нервно ожидавшие энергичного натиска 1-й русской армии чины французского генерального штаба убедились, наконец, в том, что он начался, хотя и с небольшим опозданием, по их мнению: им казалось, что они, французы, если бы были на месте неповоротливых русских, начали бы его даже раньше назначенного срока.
VI
Из рядовых своей пехоты Петя почему-то особенно выделял плотника Гунькова, лет сорока, взятого, конечно, из запаса.
Началось у него с ним с того, что Гуньков, внимательно глядевший на путейский значок, спросил вполголоса:
- Небось, пожалуй, серебряная бляха-то эта?
- Конечно, серебряная, - улыбнувшись, сказал Петя, на что Гуньков, человек с виду крепкий, хозяйственный, калужанин с рыжеватой бородкой, сметливыми серыми глазами и очень деловитыми, как успел уже заметить Петя, толстопалыми руками, сказал, слегка подмигнув:
- Кабы не украли... Вам бы лучше снять это да спрятать от греха.
А когда Петя только засмеялся на это, Гуньков добавил не без грусти:
- Вы, конечно, господин образованный, а только я народ знаю и верно вам говорю.
В другой раз, чуть ли не в тот же день, Гуньков взял обломок доски, посмотрел на него сосредоточенно, ковырнул ногтем и отбросил презрительно, сказав:
- Елка!
Это заметил Петя и спросил просто так, чтобы понять его:
- Чем тебя елка обидела?
- Елка? - очень оживился Гуньков. - Говорится так об этом: все деревья простил плотник, когда помирать собирался, только одной елке простить не захотел - до такой степени она ему надоела.
- Елка? - удивился Петя. - Да это же мягкое дерево, чем же надоела?
- Ну, вы, значит, этого не знаете, потому говорите... Никаких вы, стало быть, делов никогда с елкой не имели, а уж боле шершавого дерева, чем эта елка, и на свете не существует. Что рубанок, что даже фуганок сразу забивает, и что ни минута, ты их бери прочищай - вот какая с елкой работа... У других досок - хотя бы у сосны - стружка ровная идет, а уж у елки - прямо одни только рваные клочья, вот какое это дерево - стерва!
А еще как-то, когда между солдат разговор зашел о своем сельском хозяйстве, - как-то с ним управятся бабы, - Гуньков бросил и свое замечание, на первый взгляд Пети как будто и не совсем идущее к теме:
- Баба - в поле, а лиса - в курятник.
- Среди бела дня? - насмешливо спросил его один из солдат.
- Ты, должно, из городских, - степенно отвечал на это Гуньков, - этого дела не знаешь. А что касается лисы, она, брат, не промахнется.
- Середь дня чтоб в курятник зашла?
- А то долго ей?
- А собаки?
- Боится она твоих собак, если она - лиса!.. Да зверь об себе все решительно знает, если ты хочешь понимать. Например, лиса... Она за людями все замечает, сколько лет возле них жимши. Нешто, ты думаешь, она не знает, что летом на нее охоты нет, как у нее мех лезет и никуда он ни к черту не годен? Зна-а-ет! Нешто, ты думаешь, не знает лиса, что мясо у ней вонючее до такой степени, что никто его жрать не согласится? Зна-а-ет, брат!.. А кроме того, ведь у ней же лисята теперь возле норы ее ждут - корми нас! Как ей к ним показаться без курицы в зубах? Вот через это она теперь и храбрая, лиса...
Гуньков помолчал немного и добавил:
- Что касается волков, то они готовы верст за пятнадцать бежать от своего логова, только бы как-нибудь по нечаянности близко к себе какую живность не задрать. Волк, он всех телят, всех овец, всех жеребят возле свово логова наперечет знает, а только нипочем не тронет: поклацает на них зубами, шерсть в дыбки подымет, а потом тут же ходу скорей. Почему это? Зна-а-ет, что чуть он проштрафится, то тут ему и погибель, а всему его выводку тоже конец. А верст за пятнадцать, за двадцать набедокурит, поди его ищи-свищи.
Когда Петя после встречи с самим Ренненкампфом вернулся в роту, первый, кто узнал от него, что он должен идти под арест на гарнизонную гауптвахту, был Гуньков, который как раз тогда был дневальным.
Он ударил себя обеими руками по бедрам в знак удивления и протянул горестно:
- Ну что ты скажешь!.. Диви бы наш брат, серый, а то... - И он кивнул на серебряный значок и добавил с большим сожалением: - Ну, на гарнизонной там такие артисты сидят, что вы уж лучше это свое отличие дежурному или там начальнику караула на сохранение сдайте, а то с ним проститесь.
И он же первый увидел его снова, когда его выпустили, и был явно обрадован тем, что он цел и что при нем, как и прежде, его отличие - никто не спер.
Между тем дядька Пети, из-за него пострадавший, так как ротный командир поставил его на два часа под ружье, - мрачно предсказывал, что недосиженное на гауптвахте он, Петя, еще отсидит со временем.
- Раз ежли сам командующий войсками на вас за необразованность вашу наложил свое взыскание, то как же могут его отменить? - глядя в упор, говорил он вполне убежденно.
- Да ведь в поход идем, - пытался ему втолковать Петя, но дядька был непреклонен:
- Поход - это сюда не относится! Поход своим чередом, а взыскание такого начальства - своим. Здесь, в городе Вильне, не пришлось ежли отсидеть - в другом каком городе отсидите.
- Не иначе как в каком-нибудь немецком, - помог ему Петя.
- А хотя бы ж и в немецком, - не смущаясь, повторил дядька. Во-первых, он тогда не будет немецкий, а наш, а во-вторых, немецкие губвахты еще почище наших, это уж кого угодно из господ офицеров спросите.
- А если война в скором времени окончится? - спросил его Петя.
Однако и этот каверзный вопрос не поставил упрямого ефрейтора в тупик он думал над ним не больше трех моментов и ответил решительно:
- Все одно, пропасть не должно: война ежли кончится, опосля войны досидите.
Рассмотреть всесторонне этот исключительный случай не хватило времени: грузилось с большой поспешностью на подводы и отправлялось на вокзал имущество части, а потом туда же отправлялись в полном походном снаряжении роты, и Петя убедился, что снаряжение его представляет порядочную тяжесть, особенно если тащить его не полторы-две версты по мощеным улицам Вильны, а десятки верст по лесам, пескам и заболоченным местам Восточной Пруссии.
Ему вспомнилось при этом, как перед войной, будучи в Ливадии, царь вздумал одеться рядовым, перекинуть через плечо катанку, с привязанным к ней снизу котелком, взять на плечо винтовку с примкнутым штыком, чуть ли даже и не с саперной лопаткой у пояса, с двумя патронными сумками, с вещевым мешком, отдувшимся от разной "выкладки" в нем, - словом, как говорится в полевом уставе, "в полной походной боевой амуниции". Царь с полверсты прошагал тогда где-то по задней аллее ливадийского парка для удовольствия придворного фотографа, для беспокойства столичной и ялтинской полиции, установившей свои посты за каждым кипарисом во избежание покушений на священную особу монарха, который действовал в назидание русскому воинству и потомкам: вот, дескать, как трудится царь даже и во время своего законнейшего отдыха в Крыму! Вот как входит он в интересы даже рядовых солдат - не слишком ли обременительно им будет совершать в июльский зной многоверстные походы!..
А как передвигать все это за армией, наступающей энергично? Оказалось, что, кроме обычных обозов, ожидается еще декавилька на сто верст, такая же, какая имеется уже в 1-й армии.
Снарядов для легких орудий (тяжелых пока не было доставлено) числилось по 650 на орудие, и Самсонов говорил Крымову:
- Для начала дела это неплохо: в японскую кампанию мы об этом не могли и мечтать. Ну, а как пойдет снабжение артиллерии дальше? Вот в чем загвоздка!
До границы Восточной Пруссии нужно было вести свои корпуса через польские губернии, а как будут настроены жители их к русским войскам? Как будут надежны поляки, вошедшие в полки?
Прежде чем попасть в Волковыск, Самсонов приехал из Ташкента в Варшаву, где в те дни - последние дни июля по старому стилю - заканчивалась мобилизация, и счел необходимым познакомить с собою население Варшавы, выпустив тогда такое обращение к нему:
"Мобилизация в предположенные сроки закончена. Я считаю себя обязанным в этот торжественный момент для армии обратиться ко всему населению, пополнившему ряды вверенных мне войск, со словами глубокой благодарности за тот порядок, который царил всюду при явках запасных на службу. Нам предстоит еще много испытаний, но во всех случаях войны я призываю население к спокойствию и содействию армии всеми силами и средствами для достижения победы.
Твердо верю, что в противнике, скрестившем с нами оружие свое, население видит такого же заклятого врага, какого видит в нем армия. Пойдем же рука об руку! Ведь армия - это плоть от плоти и кровь от крови своего народа!"
Привычный в последние годы для Самсонова штаб Туркестанского округа остался почти весь в Ташкенте, и здесь приходилось спешно создавать новый, полевой штаб и начинать трудное, как оказалось, дело - срабатываться с новыми людьми.
В то же время не одна только подготовка к наступлению завертела, как водоворот, Самсонова с первого же дня прибытия в Волковыск. Кучами из разных мест расположения 2-й армии стали поступать жалобы от населения на самочинные реквизиции лошадей, сена, овса, причем отбиралось все это и другое подобное бесплатно, просто для нужд войны. А с линии фронта, где шли уже мелкие пограничные стычки конных разведчиков обеих сторон, поступали однообразные донесения о небольших, разумеется, потерях при этом, и одно из них, упоминавшее о нескольких пропавших без вести, возмутило Самсонова до того, что он собственноручно написал текст приказа по армии, помеченного № 4.
"Предупреждаю, что я не допускаю никаких насилий над жителями, - писал он. - За все то, что берется от населения, должно быть полностью и справедливо уплачено". И затем: "В одном из донесений я усмотрел, что несколько нижних чинов без вести пропало. В большинстве случаев без вести пропавшие впоследствии оказываются в плену. Попадать в плен позорно! Лишь тяжело раненный может найти оправдание. Разъяснить это во всех частях".
Приказы за приказами писались в штабе 2-й армии и диктовались по телефону в штабы отдельных частей. Приказы за приказами получались в штабе 2-й армии из штаба главнокомандующего фронтом генерала Жилинского. Щедрый ливень приказов заставлял тысячи людей беспорядочно метаться, недоедать, недосыпать, иметь задерганный, угорелый вид.
Для ускорения передачи приказов устанавливался искровый, как тогда говорили, телеграф, то есть радио, - военная новость для Самсонова.
Так как немецкая печать изо всех сил трубила о великом превосходстве немецкой авиации над русской и пророчила разрушение городов и истребление множества людей вследствие налетов на русскую территорию цеппелинов, то получались приказы о борьбе с цеппелинами при помощи связок из шестидюймовых гвоздей: русские летчики должны были, поднявшись выше цеппелинов, бросать в них эти пачки гвоздей, чем и продырявливать их оболочки.
Цеппелинов не было во время японской кампании: они тоже явились военной новостью. Вообще за очень короткое время после 1905 года, за какие-нибудь девять лет, выплыло на фронт порядочно таких новостей, но самой большой новостью оказался сам этот фронт: о нем не слыхали сто лет.
Карта Восточной Пруссии и подступов к ней со стороны русской Польши приковала к себе внимание Самсонова. Он изучал дороги, по которым должны были двигаться три его корпуса: 13-й, 15-й и 23-й. Он заранее намечал для них наиболее удобные привалы, ночевки и дневки. Он стремился, заботясь об этом, как старый кавалерист, определить на карте места, где могли бы развернуться и действовать лавой кавалерийские части, как десять лет назад обрушилась на японцев его дивизия при Вафангоу... Он старался, наконец, представить себе, как именно, и где, и какими силами будут противодействовать натиску его войск войска противника.
Свой правый фланг он не представлял иначе, как тесно примыкающим к левому флангу 1-й армии, но как было уберечь левофланговый корпус свой от обхода его немцами? Глаза корпуса - конноразведочные части он видел на карте рассыпанным веером перед пехотными полками корпуса, но ведь они могли только дать знать пехоте, что немцы накопляются на левом фланге, - предотвратить же обход не могли.
Однако о том, чтобы предотвратить обход, думали и в ставке и в штабе командующего фронтом, и вот армия Самсонова начала расти: в нее включен был еще один корпус - 1-й, который вышел из Варшавы, прошел через крепость Новогеоргиевск и примкнул к 23-му корпусу слева. А вслед за 1-м корпусом был влит в армию, теперь уже с правого фланга, еще и 6-й армейский корпус: 2-я армия стала значительно сильнее, чем 1-я.
Это могло бы льстить самолюбию Самсонова, если бы он не знал, что на него возлагается гораздо более серьезная задача, чем на Ренненкампфа. По данным разведки, главные силы немецкой 8-й армии сосредоточены были за линией Мазурских озер, и в то время как Ренненкампфу по директивам Жилинского предписывалось только обойти Мазурские озера с севера и взять крепость Кенигсберг, Самсонов должен был разбить главные силы фон Притвица, отрезать их от Вислы, обезвредить и потом идти на Берлин.
Чем больше, с каждым новым днем, в ставке главковерха и в штабе командарма крепла уверенность, что первые семь немецких армий все целиком прочно увязнут в Бельгии и Северной Франции, тем смелее и шире становились планы, потому что сильнее и настойчивее требовали из Парижа самой неотложной помощи.
Уже начали продвигаться к расположению войск 2-й армии гвардейские дивизии, в пути, как дано было знать Самсонову, находился один Туркестанский корпус. Появился проект о создании в Варшаве еще одной армии, по счету 10-й...
Выступление против Восточной Пруссии приурочивалось к пятнадцатому дню с объявления мобилизации, чтобы выполнить условие договора, и Самсонов не имел ни минуты отдыха.
Как-то утром, с очень тяжелой головой после жаркой душной ночи, он разбирал телеграммы на своем столе, пришедшие за ночь, и среди служебных попалась ему на глаза телеграмма из его имения под Елисаветградом от управляющего, латыша Апсита. Апсит писал, что он в отчаянье, так как для уборки урожая почти не осталось ни рабочих, ни лошадей - подвела мобилизация.
Еще только накануне в приказе по армии Самсонов писал, чтобы ни одного лишнего офицера и ни одного нижнего чина не было нигде в штабе и канцеляриях, чтобы всех зачисленных сверх штата отправляли в строевые части, а теперь вот его же управляющий, очевидно, полагает, что немедленно после его "отчаянной" телеграммы появятся в имении на уборке хлеба солдаты из 2-й армии... Самсонов скомкал телеграмму и бросил ее в стоявшую под столом корзину.
IV
Петя Невредимов - брат врача Василия и студентов Саши и Гени, - только что окончивший институт инженеров путей сообщения, попал по мобилизации в часть, вошедшую в состав 1-й армии, а поскольку 1-я армия деятельно готовилась к наступлению на Восточную Пруссию, обильно снабженную дорогами, то инженеры-путейцы были ей настоятельно нужны, почему в школу прапорщиков откомандировать Петю не спешили.
На гимнастерке цвета хаки, как раз против сердца, красовался у Пети путейский значок, серебряный, гораздо более богатый по рисунку, чем университетский, и достаточно массивный для того, чтобы немецкая пуля его не пробила. Шутя Петя называл поэтому свой значок талисманом.
Ростом не выше Гени и своих младших сестер - Нади и Нюры, - он обладал счастливой способностью не быть особенно заметным в толпе и в то же время по-молодому зорко замечать все, что делалось кругом.
Саперная часть, в которую зачислили Петю, стояла в Вильне, где находился и штаб армии Ренненкампфа, поэтому водоворот надвигавшихся событий захватывал всех военных инженеров, а через них и Петю, к которому не относились, конечно, как к обычному "нижнему чину", хотя носил он погоны обыкновенного рядового.
В штабе армии была своя канцелярская работа, инженерной части - своя, конечно, неизмеримо меньшего размера, потому что была только маленькой частью штабной, однако старший начальник Пети - инженер-полковник Гладилин, человек не прижимистый, а, напротив, размашистый и даже веселый в своей среде, придя однажды из штаба армии и заливаясь хохотом (не злым, добродушным), рассказал своим офицерам:
- От Жилинского в один и тот же день два приказа! Приказ № 1: "Главнокомандующий приказал железных дорог не разрушать ввиду их необходимости при нашем наступлении". Конечно, подпись тут "Орановский" начальник штаба Жилинского. Затем, не угодно ли, - приказ № 2, содержания примерно такого: "Германцы пользуются железными дорогами для перебрасывания и подвоза войск с одного фланга фронта на другой. Посему главнокомандующий, в отмену прежних распоряжений, разрешает портить германские железные дороги в любом направлении, но без разрушения серьезных технических сооружений". Подпись - тот же Орановский.
У Гладилина было и без того широкое и плоское лицо, так что Петя Невредимов задавал уж одному прапорщику запаса в своей роте вопрос - не сидела ли на этом лице кормилица Гладилина, когда он был младенцем; когда же инженер-полковник во всеуслышанье хохотал над приказами о немецких железных дорогах, то вместо лица получился какой-то красномясый круг с разными ненужностями вроде вздернутого носа, длинной щели рта и черточек вместо плотно прикрытых веками глаз.
Пете не нравилась эта насмешка над приказами, хотя бы один из них и отрицал другой. Он вообще был настроен серьезно с первого же дня мобилизации. Так же серьезно он относился и к ружейным приемам, которым начал учить его в инженерной роте приставленный к нему "дядька", ефрейтор Побратимов.
- Слу-шай, на кра-ул! - командовал ему истошным голосом диковатый с виду дядька.
И Петя старательно, не дыша при этом и стараясь стоять как бы вросши в землю, делал в три приема "на караул".
- К но-ге-п! - почему-то непременно прибавляя совершенно излишнее "п", командовал дядька. И Петя трудолюбиво опускал в два приема винтовку к правой ноге.
Вообще к ружейным приемам Петя оказался настолько понятлив, что Побратимов не решился даже обучать его "словесности", то есть тому, "что есть знамя", "какой генерал считается старше - дивизионный или же бригадный", "кому и как отдается честь"... Он просто дал ему замасленную и истрепанную "Памятку новобранца" и сказал:
- Как вы несравнимо грамотнее, чем я, то вот это вам, тут все есть в этой книжке, читайте сами, а я после того вас спрошу.
Петя не мог не оценить такой деликатности, вник в "Памятку новобранца", подивился заматерелому, не поддавшемуся времени языку этой книжонки и, как ему показалось, усвоил всю ее премудрость за двадцать минут. Однако действительность скоро показала ему, что теория - одно, а практика - совсем другое.
Вильна была переполнена военными до того, что штатские на ее улицах, особенно на главных, совершенно как-то затеривались, еле были заметны.
Офицеры младших чинов, разумеется, преобладали в числе, но много попадалось и капитанов, и штаб-офицеров: подполковников, полковников. И если капитанам, как обер-офицерам, рядовой Невредимов должен был при встрече только козырять за четыре шага и исправно "есть глазами", проходя мимо и держа руку у своей бескозырки, что он научился делать, то штаб-офицерам, а тем более генералам, он должен был делать фронт, что оказалось гораздо труднее.
И если он все же постиг эту мудрость, делая фронт своему дядьке на дворе, перед казармой, то улицы Вильны, на которых он в первый раз появился один, получив отпуск в воскресный день, весьма его затруднили: то и дело приходилось поднимать руку и при этом вглядываться в толпу на тротуаре, двигавшуюся навстречу, чтобы не опоздать сделать это еще и еще раз.
Но офицеры, кроме того, ехали посреди улицы в экипажах и открытых автомобилях, нельзя было пропускать и их, тем более что вот именно в экипажах и машинах чаще всего и можно было увидеть штаб-офицера или генерала.
Петя нарочно жался поближе к домам, где его заслоняли от улицы другие, но он совершенно упустил из виду, что в Вильне в то время на главных улицах разгуливать нижним чинам не полагалось, и это упущение оказалось для него погибельным: он не успел сделать фронт генералу с длиннейшими рыжими усами и толстым багровым носом, медленно ехавшему в новеньком вместительном автомобиле, и генерал это заметил и приказал своему шоферу, унтер-офицеру, остановиться.
- Эй, ты, ты-ы! - очень зычно закричал генерал, подымаясь с места и протянув руку к тротуару, и Петя с ужасом увидел, что глаза генерала устремлены на него, и узнал в этом генерале самого командующего 1-й армией, генерал-адъютанта Ренненкампфа.
Мелькнула было даже мысль броситься бежать, но тут же погасла: не убежишь - поймают, а преступление слишком огромно.
- Поди сюда! - крикнул Ренненкампф не кому-нибудь другому, а именно ему, хотя он привык уже, что офицеры говорили ему "вы", а не "ты", но то ведь были простые офицеры, а не командующий армией.
Вот один из офицеров и теперь кивнул ему головой - не головой даже, скорее только одними бровями, так как он сам стоял во фронт с рукой у козырька, - чтобы он шел к машине, и нечего было делать, пришлось покинуть тротуар.
- Ты-ы какой части? - заорал Ренненкампф, хотя отлично видел, конечно, значок путейца на груди Пети; и когда Петя ответил и потом назвал свою фамилию, Ренненкампф раскатился, как будто стараясь, чтобы всей улице было слышно:
- Иди немедленно в свою роту и заяви там, что я-я отправляю тебя на гарнизонную гауптвахту... за неотдачу мне чести... на десять суток... строгим арестом! Пошел!.. Кругом ма-а-арш!
И Петя повернулся кругом и зашагал снова к тротуару, а потом - в роту, автомобиль же с командующим армией проследовал дальше.
V
Просидеть все десять дней до конца на гарнизонной гауптвахте Вильны Пете все-таки не пришлось: он был освобожден за три дня до срока, так как часть, в которой он начал свою службу, отправлялась на фронт.
На 3 августа приходился тот самый "пятнадцатый день, считая от начала мобилизации в России", когда, по договору с Жоффром, русские войска, сосредоточенные против Восточной Пруссии, должны были начать свой энергичный натиск, чтобы спасти Париж.
Начальник штаба верховного главнокомандующего, генерал Янушкевич, подавая накануне великому князю Николаю Николаевичу для подписи заранее составленный приказ Северо-Западному фронту о наступлении, счел все-таки нужным заметить:
- Ваше высочество! Мне кажется, что этот приказ опережает нашу готовность к выступлению на таком ответственном театре, как Восточная Пруссия.
Приготовившийся подписать приказ Николай Николаевич недовольно поднял наигранно строгое, преждевременно состарившееся лицо с немудрым лбом и спросил:
- Что вы хотите сказать еще?
- Может быть, ваше высочество, добавить всего только три слова: "Исполнить по возможности"? - вопросом на вопрос ответил Янушкевич.
- Нет, этого нельзя! - решительно сказал великий князь и подписал приказ.
- Оттяжка могла бы занять всего только пять-шесть дней, - упавшим уже голосом заметил Янушкевич, не прикасаясь к приказу, хотя он был и подписан.
- Фронт не готов к выступлению? - вдруг выкрикнул великий князь. Разве это ново? Когда же и где это было, чтобы фронт был вполне готов? Никогда и нигде не бывало, а воевать тем не менее всегда начинали!
- За пять-шесть дней могли бы подтянуться резервы, ваше высочество... стараясь быть убедительным, начал было излагать свои доводы Янушкевич, но главковерх перебил его коротким и начальственным:
- Успеют и во время военных действий! - и поднялся из-за стола.
Янушкевич был выше среднего роста, но главковерх - на целую голову выше его, и выражение лица его сделалось каменно-жестким. Начальнику штаба ничего не оставалось больше, как взять приказ, чтобы передать его по прямому проводу генералу Жилинскому.
В тот же день, то есть 2 августа, приказ великого князя породил директиву № 1, вышедшую уже из штаба фронта:
"Главнокомандующий приказал:
1. 1-й армии перейти границу 4 сего августа и с линии Владиславов Сувалки наступать на фронт Инстербург - Ангербург, в обход линии Мазурских озер, с севера.
2. 2-й армии перейти границу с линии Августов, Граево, Мышинец, Хоржеле, наступать на фронт Летцен, Руджаны, Ортельсбург и далее к северу.
3. Задача 1-й армии - возможно глубже охватить левый фланг неприятеля на реке Ангерапп, где предполагаются его главные силы, имея целью отрезать неприятеля от Кенигсберга.
4. Задача 2-й армии - свои главные силы направить на фронт Руджаны Ортельсбург во фланг и тыл Мазурских озер".
В директиве № 1 было и еще несколько пунктов, но эти - основные и главнейшие. Разумеется, кавалерийские части должны были выступить на день раньше, чтобы не только оттеснить передовые отряды противника, но и осветить впереди лежащую местность для пехоты.
Для ставки главковерха все пункты этого приказа были предельно ясны и никаких других толкований иметь не могли. Однако уже в штабе Северо-Западного фронта кое-что в нем показалось не совсем ясным, хотя он и был передан в штабы армий без малейших, разумеется, изменений. В штабе обеих армий над ним задумались люди, которым гораздо виднее было положение дел, чем Жилинскому, а тем более главковерху.
Оно изменялось, конечно, по мере того, как конные части, оттеснив пограничные заставы немцев, начали глубже проникать в пределы Пруссии.
Противник не стоял на месте, выжидая; он тоже передвигался, пользуясь обилием и завидно исправным состоянием своих дорог, и получалось так, что данные разведки сегодня были одни, завтра другие, тем более что немецкая конница умело скрывала свою пехоту.
Наконец, сведения о противнике добывались и самолетами, способными проникать в его расположение гораздо дальше, чем кавалерийские части, и с кругозором куда более обширным.
Сводки ежедневно составлялись в частях на фронте и шли в штабы, где вполне отчетливо представлялось, что пехоте 1-й армии придется иметь дело прежде всего с частями 1-го немецкого корпуса, которым командовал генерал Франсуа.
Нервно ожидавшие энергичного натиска 1-й русской армии чины французского генерального штаба убедились, наконец, в том, что он начался, хотя и с небольшим опозданием, по их мнению: им казалось, что они, французы, если бы были на месте неповоротливых русских, начали бы его даже раньше назначенного срока.
VI
Из рядовых своей пехоты Петя почему-то особенно выделял плотника Гунькова, лет сорока, взятого, конечно, из запаса.
Началось у него с ним с того, что Гуньков, внимательно глядевший на путейский значок, спросил вполголоса:
- Небось, пожалуй, серебряная бляха-то эта?
- Конечно, серебряная, - улыбнувшись, сказал Петя, на что Гуньков, человек с виду крепкий, хозяйственный, калужанин с рыжеватой бородкой, сметливыми серыми глазами и очень деловитыми, как успел уже заметить Петя, толстопалыми руками, сказал, слегка подмигнув:
- Кабы не украли... Вам бы лучше снять это да спрятать от греха.
А когда Петя только засмеялся на это, Гуньков добавил не без грусти:
- Вы, конечно, господин образованный, а только я народ знаю и верно вам говорю.
В другой раз, чуть ли не в тот же день, Гуньков взял обломок доски, посмотрел на него сосредоточенно, ковырнул ногтем и отбросил презрительно, сказав:
- Елка!
Это заметил Петя и спросил просто так, чтобы понять его:
- Чем тебя елка обидела?
- Елка? - очень оживился Гуньков. - Говорится так об этом: все деревья простил плотник, когда помирать собирался, только одной елке простить не захотел - до такой степени она ему надоела.
- Елка? - удивился Петя. - Да это же мягкое дерево, чем же надоела?
- Ну, вы, значит, этого не знаете, потому говорите... Никаких вы, стало быть, делов никогда с елкой не имели, а уж боле шершавого дерева, чем эта елка, и на свете не существует. Что рубанок, что даже фуганок сразу забивает, и что ни минута, ты их бери прочищай - вот какая с елкой работа... У других досок - хотя бы у сосны - стружка ровная идет, а уж у елки - прямо одни только рваные клочья, вот какое это дерево - стерва!
А еще как-то, когда между солдат разговор зашел о своем сельском хозяйстве, - как-то с ним управятся бабы, - Гуньков бросил и свое замечание, на первый взгляд Пети как будто и не совсем идущее к теме:
- Баба - в поле, а лиса - в курятник.
- Среди бела дня? - насмешливо спросил его один из солдат.
- Ты, должно, из городских, - степенно отвечал на это Гуньков, - этого дела не знаешь. А что касается лисы, она, брат, не промахнется.
- Середь дня чтоб в курятник зашла?
- А то долго ей?
- А собаки?
- Боится она твоих собак, если она - лиса!.. Да зверь об себе все решительно знает, если ты хочешь понимать. Например, лиса... Она за людями все замечает, сколько лет возле них жимши. Нешто, ты думаешь, она не знает, что летом на нее охоты нет, как у нее мех лезет и никуда он ни к черту не годен? Зна-а-ет! Нешто, ты думаешь, не знает лиса, что мясо у ней вонючее до такой степени, что никто его жрать не согласится? Зна-а-ет, брат!.. А кроме того, ведь у ней же лисята теперь возле норы ее ждут - корми нас! Как ей к ним показаться без курицы в зубах? Вот через это она теперь и храбрая, лиса...
Гуньков помолчал немного и добавил:
- Что касается волков, то они готовы верст за пятнадцать бежать от своего логова, только бы как-нибудь по нечаянности близко к себе какую живность не задрать. Волк, он всех телят, всех овец, всех жеребят возле свово логова наперечет знает, а только нипочем не тронет: поклацает на них зубами, шерсть в дыбки подымет, а потом тут же ходу скорей. Почему это? Зна-а-ет, что чуть он проштрафится, то тут ему и погибель, а всему его выводку тоже конец. А верст за пятнадцать, за двадцать набедокурит, поди его ищи-свищи.
Когда Петя после встречи с самим Ренненкампфом вернулся в роту, первый, кто узнал от него, что он должен идти под арест на гарнизонную гауптвахту, был Гуньков, который как раз тогда был дневальным.
Он ударил себя обеими руками по бедрам в знак удивления и протянул горестно:
- Ну что ты скажешь!.. Диви бы наш брат, серый, а то... - И он кивнул на серебряный значок и добавил с большим сожалением: - Ну, на гарнизонной там такие артисты сидят, что вы уж лучше это свое отличие дежурному или там начальнику караула на сохранение сдайте, а то с ним проститесь.
И он же первый увидел его снова, когда его выпустили, и был явно обрадован тем, что он цел и что при нем, как и прежде, его отличие - никто не спер.
Между тем дядька Пети, из-за него пострадавший, так как ротный командир поставил его на два часа под ружье, - мрачно предсказывал, что недосиженное на гауптвахте он, Петя, еще отсидит со временем.
- Раз ежли сам командующий войсками на вас за необразованность вашу наложил свое взыскание, то как же могут его отменить? - глядя в упор, говорил он вполне убежденно.
- Да ведь в поход идем, - пытался ему втолковать Петя, но дядька был непреклонен:
- Поход - это сюда не относится! Поход своим чередом, а взыскание такого начальства - своим. Здесь, в городе Вильне, не пришлось ежли отсидеть - в другом каком городе отсидите.
- Не иначе как в каком-нибудь немецком, - помог ему Петя.
- А хотя бы ж и в немецком, - не смущаясь, повторил дядька. Во-первых, он тогда не будет немецкий, а наш, а во-вторых, немецкие губвахты еще почище наших, это уж кого угодно из господ офицеров спросите.
- А если война в скором времени окончится? - спросил его Петя.
Однако и этот каверзный вопрос не поставил упрямого ефрейтора в тупик он думал над ним не больше трех моментов и ответил решительно:
- Все одно, пропасть не должно: война ежли кончится, опосля войны досидите.
Рассмотреть всесторонне этот исключительный случай не хватило времени: грузилось с большой поспешностью на подводы и отправлялось на вокзал имущество части, а потом туда же отправлялись в полном походном снаряжении роты, и Петя убедился, что снаряжение его представляет порядочную тяжесть, особенно если тащить его не полторы-две версты по мощеным улицам Вильны, а десятки верст по лесам, пескам и заболоченным местам Восточной Пруссии.
Ему вспомнилось при этом, как перед войной, будучи в Ливадии, царь вздумал одеться рядовым, перекинуть через плечо катанку, с привязанным к ней снизу котелком, взять на плечо винтовку с примкнутым штыком, чуть ли даже и не с саперной лопаткой у пояса, с двумя патронными сумками, с вещевым мешком, отдувшимся от разной "выкладки" в нем, - словом, как говорится в полевом уставе, "в полной походной боевой амуниции". Царь с полверсты прошагал тогда где-то по задней аллее ливадийского парка для удовольствия придворного фотографа, для беспокойства столичной и ялтинской полиции, установившей свои посты за каждым кипарисом во избежание покушений на священную особу монарха, который действовал в назидание русскому воинству и потомкам: вот, дескать, как трудится царь даже и во время своего законнейшего отдыха в Крыму! Вот как входит он в интересы даже рядовых солдат - не слишком ли обременительно им будет совершать в июльский зной многоверстные походы!..