TheLib.Ru » Детская проза » Сергиенко Константин » Бородинское пробуждение » онлайн-чтение (стр. 14)

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,
отдайте мне ваш день, день вековечной славы.

   Разве не тебе на белом аргамаке летать в грохоте Бородинского боя, разве не тебе размахивать острой саблей и яростно кричать: «Круши, гусары!» Битва предстала передо мной глазами поэта. Огромное эпическое действие, в котором у каждого своя роль. И может, наш овражек вошел туда маленькой драмой. Все мы – ее участники: Лепихин, Листов и Федор, веселый фейерверкер, строгий поручик и солдат Фролов.
   Я видел, как в сражении преображались люди. Лепихин, кажется, и забыл о своем опыте. Замкнутый Листов с нежностью заговорил о Наташе. Фальковского потянуло в водоворот боя.
   Сражение похоже на огромную печь, в которой идет переплавка. Старое перегорает, рождается новое. Тысячи небольших перемен складываются в одну огромную. Бородинский бой, ты яркая вспышка в судьбе России!..
   Я лежал спиной на бородинской земле и чувствовал, как она содрогалась от выстрелов. От нее исходил озноб. Ручьи и реки текли по ней, как кровеносные сосуды. Война, Колоча, Огник, Стонец. Да, видно, немало испытала эта земля, если пгижились на ней такие горячие имена. Быть может, так же, как я, лежал на этом холме когда-то воин в кольчуге и красном плаще. Лежал со смертельной раной, сжимая рукоять меча. Вокруг него частокол сломанных копий и сабель, груды помятых щитов и разбитых шлемов, вокруг него бойцы, свои и чужие, убитые и еще живые. Быть может, он думал о нас. Он старался представить, каким будет тот, кто спустя века упадет на его месте с такой же глубокой раной. Он обращался к нему с простыми словами: «Брат, возьми меч из моей руки». О воин, разве пора нам умирать? Разве мало еще дел на этой земле? Разве не нам скажет бородинский ездец, всадник лихой: «Вставайте, нет вам погибели. Будут еще сраженья. Сколько земля живет, столько и вам придется. Вставайте, вставайте…»
   О бородинский всадник! Через грохот сражений, через века пронеси наши чистые помыслы, соедини наши сердца, дай вечную жизнь тому, кто сложил голову на Бородинском поле…
   Холодно лежать на земле. Я в полузабытьи. Болит голова. Что там, опасная рана или простая ссадина? Нет сил поднять руку и притронуться.
   Жил я на свете, не знал заботы. Но придумал себе Берестова и стал им. Полюбил Бородинское поле и попал на него. Среди тех, кто пришел сюда из далекого Берестова, что под Киевом, были, видно, и люди по имени Берестовы. А может быть, все они Берестовы, так ведь водилось тогда на Руси. Вдруг и моя странная биография причастна к этой легенде? Все мы к чему-то причастны. Все мы связаны между собой. Листов, я и Наташа.
   Жизни наши переплетены так крепко, что время не в силах их расщепить.
   Вот, скажем, Артюшин, полковник в отставке. И он ведь лежал у кургана Раевского в сорок первом году двадцатого столетия. Лежал или будет лежать? Время смешалось в моей голове. Где он теперь, Артюшин? Я помню его рассказ. Он выполз из дота за патронами, но пулеметная очередь из подходившего танка раздробила ему плечо. Он лежал и прощался с жизнью, но граната, брошенная товарищем, осадила танк. Здесь, на Бородинском поле, среди гранитных монументов прошлого века ворочались стальные громады и очереди плели в воздухе свинцовую сетку.
   Полковник Артюшин, подполковник Давыдов… Длинной вереницей двигались в памяти лица, и все они смотрели на меня, что-то спрашивали. Все они составляли большую толпу, которая шла бесконечным потоком через поле, через века…
   С утробным гулом, уже в каком-то изнеможении надрывались пушки. Ветер всколыхнул над полем тяжелый уксусный запах пороха. В голове моей нарастало тяжелое забытье.

10

   Утром я проснулся или очнулся от того, что теплое и мягкое толкало меня в лицо. Я открыл глаза. Белка! Она стояла рядом, опустив голову, и внимательно смотрела на меня.
   Белка! Как уцелела, как отыскала меня?
   Я приподнялся с трудом, сел и едва притронулся к голове, как острая боль пронзила виски. Наверное, сабельный удар. Почти не двигается рука, онемели ноги. Мне очень плохо, тошнота подступает к горлу.
   Но Белка, Белка продолжала смотреть внимательно, потряхивала головой и словно приглашала в седло.
   Кое-как я сумел взобраться. Белка пошла медленно, пробираясь между телами.
   Моросил мелкий дождик, небо всматривалось подслеповато. Две армии, бившиеся вчера, теперь отшатнулись, оставив на поле сто тысяч трупов, из них половину людских, из них несколько тысяч еще живых, но все равно уже мертвых, потому что некому было помочь им. Сто тысяч трупов навалены в поле, и до глубокой осени их не тронет никто.
   Я очень хотел пить, Белка спускалась к Колоче. Хотя бы глоток воды! Но река запружена убитыми, их спины торчат на поверхности, руки плавают на воде. Река еле пробивается через эту запруду. Она готова выскочить из берегов, но сделать это не в силах, она только обморочно взблескивает рябью.
   Две армии не решились продолжить сражение. Французы отпрянули еще ночью, русские отошли утром. В этом скопище убитых и нельзя было продолжить сражение. Каждая канавка поля имеет значение для успеха боя. Полководцы долго ищут подходящее место, расчищают его, строят редуты. Но теперь все главные укрепления так изуродованы бомбами, ядрами, так завалены разбитыми пушками, зарядными ящиками, мертвыми лошадьми, что новый бой на них не был бы стройным сражением. Он превратился бы в свалку среди лабиринтов тел, в игру без правил.
   Французы не нападали на русских утром, русские не нападали на французов. Русские отошли, французам отходить было некуда. Неумолимый рок гнал их вперед, на погибель. Они уже потеряли почти шестьдесят тысяч, из них половину убитыми. Скоро они потеряют всю армию. Русские потеряли на двадцать тысяч меньше…
   Сражение кончено. Чего я только не видел в нем! Я видел, как ядра залетали в дуло пушки, как сталкивались в воздухе бомбы. Я видел, как граната пробила грудь лошади, взорвалась внутри, а всадник взлетел метра на три, но остался цел.
   Я видел, как канонир с оторванной рукой другой орудовал банником. Я видел огромных французских кирасир на тяжелых конях. Они неслись в атаку, бросив поводья, сабля в зубах, в руках пистолеты.
   Я видел русскую пехоту. Она в исступлении гналась за бегущей конницей Мюрата, бросая вдогонку ружья наподобие копий. Штыки гнулись, вонзаясь в крупы французских лошадей.
   Я видел, как сходились врукопашную батальоны, яростно дрались, разбредались и строились в бою. Опять сходились, опять свалка, построениекаждый раз все ближе и ближе. Наконец, в десяти шагах друг от друга, с окровавленными штыками они стояли фронт к фронту в изнеможении, не в силах атаковать, но еще в силах не отступить ни шагу…
   Несколько человек бродит по полю. Это солдаты великой армии. Они озираются с изумлением, они в полусне. Вчерашнюю ночь они провели, положив головы на убитых. Стоны раненых были их кошмаром. Не в силах развести костры, без глотка воды они повалились на холодную землю и так цепенели до утра.
   Теперь некоторые проснулись. Они бредут по полю, они не могут прийти в себя, они не отзываются на крики раненых, они больны – душа их поражена недоумением. Какой-то солдат узнает другого.
   – Пьетро! – окликает он хрипло.
   – Антонио!
   Они смотрят друг на друга, потом обнимаются и плачут.
   – Неужто мы живы, Антонио?
   Это солдаты итальянской гвардии. Кроме них, десятки тысяч других изо всех стран Европы принимали участие в бое.
   Какая-то кавалькада приближается издалека. Солдаты всматриваются.
   – Это император!
   – Эх, Антонио, не видать нам больше Тосканы.
   На меня солдаты не обращают внимания. Свита приближается. Да, это Наполеон. Он всегда осматривает поле сражения. Солдаты выпрямляются. Один кричит хрипло:
   – Да здравствует император!
   Другой стоит молча.

   Наполеон проезжает мимо, не повернув головы. Он едет прямо ко мне и останавливается в нескольких шагах. Я вижу лицо полководца. Оно похоже на восковой слепок, бледное, с желтоватым оттенком. Оно осело в воротник сюртука, под глазами отеки, черная шляпа надвинута низко. Тонкие губы с опущенными углами, пристальный и в то же время отсутствующий взгляд.
   – Кто вы? – спрашивает Наполеон.
   Я молчу.
   – Это русский! – восклицает кто-то из свиты, и сразу несколько всадников трогается ко мне.
   Наполеон делает знак рукой:
   – Оставьте его. – Он продолжает смотреть на меня.
   – Но это русский, ваше величество!
   – Оставьте его, – повторяет Наполеон. – Все кончено.
   Завоеватель Европы. Этот человек любил разговаривать с пленными, любил сказать красивое слово на поле боя. Теперь он молчал. Он только сказал: «Оставьте его, все кончено». Что он имел в виду? Сражение кончено? Или внезапным и мрачным озарением он понял, что кончено все и прошлый день стал переломным в его судьбе, в судьбе его армии?
   Он поворачивает коня и уезжает, опустив голову. Утром ему доложили, что сорок девять генералов выбыли из строя. Он никогда не считал ни солдат, ни генералов, убитых в сражении, иначе он не был бы великим полководцем. Он видел перед собой только победу и смерть во имя ее считал героической.
   Но сегодня, быть может, он думал, что если пойдет так и дальше, то ему просто не хватит ни солдат, ни генералов, чтобы покорить Россию. Он едет среди убитых, не говоря ни слова, и вся кавалькада молчит, опустив треуголки на бледные утомленные лица.
   Я тоже продолжаю свой путь. Голова гудит, в сознании беспорядок. Я даже не понимаю, кто я. То ощущаю себя Берестовым, поручиком со странной судьбой, то себя прежним, пришедшим на Бородинское поле, то Листовым, рядом с которым Наташа, то кем-то еще, вместившим в себя сразу всех.
   Безотчетно ищу то место, откуда ушел вчера вечером. Ищу наш овражек, оборонявшийся до последнего. Скорее, Белка ищет его, поводья опущены.
   И вот нахожу, узнаю его. Тихо ржет Белка. Травы здесь совсем не осталось, верхний слой почвы взрыт и перемешан. По-прежнему мокрая пыль летит с неба, что-то безжизненное проступает и в природе.
   Я сразу узнал Федора. Он мертвый сидел у лафета, одной рукой обнимая ядро, другой сжимая обломок клинка. Лицо его было хмурым и торжественным, остекленевшие глаза прямо смотрели перед собой. Капли дождя сбегали по щекам и падали с усов.
   Вокруг него сплетение тел. Саксонские кирасиры с пистолетами в онемевших руках, русские драгуны с погнутыми палашами. Ни Лепихина, ни Фальковского я не заметил, быть может, их завалило трупами. Но я увидел Листова.

   Он лежал в стороне у последней пушки. Белая рубашка перепачкана землей и кровью, глаза закрыты. Стиснув зубы от боли, я слез с седла и сделал несколько шагов. Мертв? Я даже не мог наклониться. Если наклонюсь, упаду, потеряю сознание.
   Вдруг веки Листова дрогнули и приоткрылись. Он был еще жив. Он увидел меня, губы его дрогнули.
   Почему умирает он, почему не я? Это несправедливо. Мое назначение так неясно, а у него много дел впереди. У него Наташа.
   Медальон в нагрудном кармане. Я говорю себе: часть моей жизни принадлежит Листову, и здесь и в будущем. Ведь это он скакал на Белке впереди батальона во время знаменитой атаки на батарею Раевского. Это ему принадлежит золотая шпага за храбрость, дарованная поручику Берестову. Даже письмо, с которого начались мои приключения, написано ему.
   Но это не все. Он спас мне жизнь. Это он стрелял в саксонского кирасира, когда тот занес надо мной палаш. Да, да. Я видел, как он поднимал пистолет, как прыгнул из дула дымок выстрела, как черный саксонец вздрогнул, отшатнулся. Он раскроил бы мне голову, этот закованный в латы рыцарь девятнадцатого века, но рука уже опускалась безвольно, и палаш только скользнул по моей голове. Как знать, быть может, этим выстрелом Листов обрекал себя. Если бы, раненный, он просто лежал у лафета, смерть могла обойти его. Но он стрелял, и кто-то другой кинулся на него с поднятым клинком…
   Да, да, так и было. Он спас меня ценой своей жизни. Я бы хотел сделать для него то же самое. Но как?
   Я смотрел на Листова. Ты брат мой, ты мое отражение в веках, мы единое целое. Что же, когда-то я не был Берестовым, а стал им, потому что проникся его жизнью. Теперь я проникся твоей, которая уходит. Я проникся всеми жизнями, погасшими на холмистой равнине Бородинского поля.
   Листов бледен, он умирает. Чем я могу помочь ему? Я только бормочу:
   – Потерпи немного. Мне тоже больно…
   Вот детское утешение: «Мне тоже…» Что еще сказать, чем скрасить его последние минуты? Медальон просится из кармана. Быть может, взгляд на ее лицо будет последним успокоением Листову.
   Я расстегиваю пуговицы доломана, достаю медальон. Вот оно, крохотное зеркальце времени, в котором я увидел свою Наташу. Тонкая серебряная цепочка горсткой собралась в руке, медальон похож на сплющенное яйцо, расписанное тонким узором, сиреневым, розовым, голубым. Я открываю крышку. Из темно-голубого овала ее лицо смотрит на меня печально и нежно. Сумеречный свет неба кладет на него пепельный оттенок. Несколько капель крохотным бисером падают на эмаль, на ее лицо. Они вздрагивают, как от холода, скатываются к серебряному ободку, где мелкой вязью написано: «А. Берестов».
   Наташа… Если предчувствие не обманывает меня, ты где-то здесь, совсем рядом. В белом платке сестры милосердия ты бродишь среди раненых, вглядываясь в их лица. «Сестрица, – стонет кто-то, – сестрица…» Ты поправляешь повязку, даешь воды. Ты гладишь горячие лбы, и эта последняя ласка трепетом отзывается в сердцах умирающих. Они все твои братья. Кого ты ищешь среди них? Меня, Листова? И, может быть, поиск этот будет длиться всегда. Мы будем сходиться и расходиться, встречаться и расставаться, мы будем стремиться друг к другу. Сотни других людей мы встретим на нашем пути и поймем, что они тоже ищут кого-то. Весь мир – это огромное кочевье любящих сердец, которые хотят отыскать друг друга…
   Наташа, я бы хотел поменяться с Листовым местами, но пока я могу только отдать ему медальон. Я уже не вспоминаю о своей голове. Я держу в руке плоскую овальную коробочку, внутри которой таится облик его любимой. Я говорю:
   – Возьми, это твое.
   Я наклоняюсь медленно, тяну руку, в глазах начинает темнеть, по голове словно бритвой. И в тот момент, когда другая рука встречает мою, в сознании вспыхивает ослепительный шар. Потом чернота, я проваливаюсь в бездну…
   Проходят мгновения. Не знаю, сколько мгновений. Сознание возвращается. Я вижу себя лежащим у лафета в белой рубашке, перепачканной землей и кровью. Я смотрю на свою раздробленную ступню, я чувствую в груди глубокую рану от сабельного удара. В правой руке я сжимаю маленький предмет.
   Взор проясняется. Перед собой я вижу всадника на белом коне. Он в черном мундире с красными шнурами. У него узкое лицо с твердо сжатыми губами. Его глаза горят торжественным светом.
   – Ты догадался? – говорит он. – Ты понял, кто я?
   Да, отвечаю безмолвно, я понял.
   – Сто тысяч, – говорит он. – На этот раз сто тысяч без малого, я считал.
   Он приподнялся в седле и оглядел поле боя.
   – Своих я знаю в лицо. Вот он из моих. – Он показал на Федора.
   «А я?» – попытались сказать мои губы. Он словно понял и взглядом ответил мне: «Ты уже сделал все, что сумел». Белый конь под ним нетерпеливо перебирал ногами.
   – Прощай, – сказал он, – потерпи. Теперь уж недолго осталось.
   Он тронул коня и медленно двинулся через поле. Его черный с красным мундир, его белая лошадь сияли в дождевой пелене с фосфорической силой. Его взгляд с мощью прожектора рассекал водяную морось и озарял лица павших…
   Я лежал с открытыми глазами. Я ни о чем не думал.
   В руке я сжимал предмет, похожий на теплый голыш. В груди я чувствовал рану, туда проникал тяжкий холод…
   Я ни о чем не думал. Перед глазами низкое мокрое небо. В сите дождя качаются знакомые тени. Они машут руками, зовут. Среди них я пытаюсь вообразить свою звезду, я напрягаюсь, и вот она начинает сиять пронзительным серым осколком…

Эпилог

Жизнь, зачем ты мне дана?

А. Пушкин

   Я проснулся в сладкой истоме. Блестящие спицы сена, гнутые, сломанные, перепутанные, пахучим ворохом окружают меня. Я слышу радостный щебет птиц, в щели своего укрытия вижу небо, синее до прохлады, хотя воздух жарок, особенно здесь, в стогу.
   Как долго я спал! Я потягиваюсь, рукой откидываю пласты сена и долго гляжу в небо. Там с сумасшедшим счастливым криком вьются малые птахи. Небольшое облачко, крепкое, как фарфоровый слиток, плывет, ослепленное солнцем. Тихо, едва касаясь, пролетает ветерок. Он только поправляет узор ниточек сена и растворяется в солнцепеке.
   Такое же счастливое, как природа, передо мной появляется круглое личико. Оно подсвечено отблеском солнца. Оно прозрачно, на щеках розовые акварельные блики, голубые глаза светятся любопытством.
   Я узнаю ее. Это школьница, которая убеждала меня оберегать памятники. Белый бант трепещет над головой, как большая стрекоза. Она долго смотрит и наконец спрашивает, стараясь придать голосу строгость:
   – А вы от кого прячетесь?
   – Я не прячусь, я просто сплю.
   – Тут?.. – Она раздумывает, потом говорит шепотом, как соучастница: – Только сено поправьте. Дедка Анисим заметит.
   – Поправлю, – обещаю я.
   – Ага, – говорит она. – Поправьте. – Она качает портфелем и спрашивает совсем уж доверительно: – А хорошо там внутри?
   – Очень.
   – Там всякие мыши живут.
   – Мышей я не видел.
   – Ага, – соглашается она. – А я в школу иду.
   – В каком ты классе?
   – Во втором. Ой, на урок опоздаю!
   Она убегает и кричит издалека:
   – Только сено поправьте, а то вам будет!
   Стебли высокой травы скрывают ее крепкие загорелые ноги. Она бежит мимо розовых, серых и черных монументов. Гранит провожает ее безмолвным взором. Она бежит маленькая, беспечная, похожая на мотылька с белыми крылышками бантов. Мне кажется, монументы вздыхают и шепчут глухо и ласково: «Славна такая девчушка, конфекту бы ей…»
   Она бежит вприпрыжку, срывая головки цветов и качая черным блестящим портфелем.
   Как долго я спал! Какой волшебный освежительный сон! Я гляжу в синее небо, каждая точка его кажется мне маленьким колокольчиком, а синева превращается в звенящее золото.
   В этом ликующем звоне я слышу вопрос, пришедший из бородинского сна. Кто мы, зачем живем, что значит наша жизнь для грядущего? И каждая струнка сознания, каждый мускул тела радостно напрягаются при этих словах. Она как пронзительный звук трубы в грохоте боя…
   Только щебет птиц, только молчание неба, только горение солнца над головой. Я лежу на сене в сладкой истоме. Что-то мешает мне. Я замечаю, как крепко сжата правая рука. Она почти онемела.
   С трудом разжимаю пальцы. На ладони, раскрывшийся сам собой, вздрагивает медальон. Луч солнца попадает в его середину и загорается там блестящей звездой.