Северов Павел. Морские были

берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей,
разбить и сжечь их вместе с экипажами... Что вы теперь скажете? Не
забывайте, что говорит воин...
Лица матросов точно окаменели. В коридоре стало очень тихо.
Мамия-Ринзо был доволен произведенным впечатлением и после молчания
спросил уже уверенно:
- Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй,
улучшить ваше положение...
Капитан покачал головой:
- Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучили Теске русскому языку
добровольно. Если нам угрожают, мы говорим: нет...
- Но вы погибнете все до одного!
- Это останется на совести вашего правительства.
Мур сидел у самого камелька. И Теске, и Алексей переводили на
этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное
лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого,
осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.
Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно,
окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и
Алексею. Курил знал японский язык, значит он мог оказаться Муру
полезным. А остальные пусть сами думают о себе. Мичман решил во что бы
то ни стало завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде
всего, порвать со своими. Они уже назвали его предателем... Пусть!
Беглецы все равно погибнут, и никто ничего не узнает. Он - немец.
Скажет, что случайно оказался на русской службе, заверит, что Россию
никогда не любил и только волей обстоятельств был вынужден тянуть
ненавистную мичманскую лямку. Он станет у японцев переводчиком, будет
обучать их русскому языку, а со временем, пусть через годы, он сумеет
бежать в Европу на одном из голландских кораблей. В Европе он станет
лучшим знатоком далекой таинственной Японии. Это будет путь славы...
Назойливый бес тщеславия ночью не позволил Муру уснуть. Виделись
ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских
ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых
восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в
Японии... Слава и деньги! Но самое трудное - первый шаг. Если бы
Головнин решился бежать и погиб из-за своего безрассудства!.. Как же
помочь ему в этом? Как ускорить побег пленников, чтобы сразу же
рассказать о нем японцам? А если выдать планы побега уже теперь?
Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства?
Единственное: нож, который хранит Симанов. Однако Симанов может
сказать, что, кроме него, никто не знает об этом ноже... Тогда
обвинения Мура будут недоказанными, борьба между ним и остальными
пленными станет открытой. Нет, спешить незачем. Пусть идет время, он
соберет неопровержимые улики, и тогда японцы поверят каждому его
слову.
Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он
напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно,
невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало
отчетливо, раздельно:
- И нас обязательно схватят...
Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь
заговорил капитан.
- Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, - произнес Головнин с
чувством горечи и сожаления. - Мы тешили себя смелыми планами бегства.
Все это мечты. Довольно! Мы должны покориться судьбе...
Сомкнутые пальцы Мура хрустнули. Он едва удержался, чтобы не
крикнуть: "Нет, вы должны бежать!.." Но может быть, они знали, что он
подслушивает, и капитан говорит это, чтобы его обмануть?
Головнин продолжал тем же печальным тоном:
- Нас переводят в новый дом, и я уверен, что японцы предусмотрели
возможную попытку к бегству...
- Когда переводят? - спросил Хлебников.
- Теске сказал - завтра...
- Но у нас остается еще целая ночь!..
- Не будьте легкомысленны, Хлебников, - уже негромко ответил
капитан. - Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, - надолго ли нам
хватит этого запаса провизии?..
Мур сжался в комок, до боли стиснул ладонями голову. Если бы в
эту минуту мичман выглянул из своей клетушки, он увидел бы, что все
пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало
ни покорности, ни печали, - он говорил улыбаясь...
Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура,
прошептал чуть слышно:
- Подслушивает, шкода!.. Пускай... Что это? Кажется, он плачет?..
Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него нехватило сил
сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался
от попытки бежать?..

Нет, Мур не поверил, будто Головнин и его товарищи больше не
помышляют о бегстве. Казавшийся равнодушным к долгим разговорам
пленных, назойливо искавший общества японцев, Мур неусыпно следил за
капитаном, штурманом и матросами... Притворяясь спящим, он напряженно
прислушивался к негромким, отрывочным их беседам, а когда оставался в
помещении один, - торопливо обыскивал их постели. Он старался найти
вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились
бежать. Он знал, - не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы
попрежнему были верны своему капитану.
С возрастающим нетерпением в течение трех, семи, двенадцати суток
ждал мичман своего часа. Его нетерпение не раз сменялось досадой: не
было ни единого признака того, что шестеро собирались в путь. Даже
беспокойный Хлебников и тот переменился: он выпросил у караульных две
иглы и хозяйственно занялся починкой одежды. Эти иглы часто ломались,
но Хлебников точил их о камень и снова прилежно шил...
Не догадался Мур, что провели его, как мальчишку, с этой починкой
одежды. Меньше всего штурмана интересовали новые заплаты. Он делал
компас. Трением о камень он сообщил иглам намагниченность, отыскал
где-то кусочек меди и соединил иглы медной планочкой; склеил
разваренном рисом несколько листков бумаги и сделал футляр. Маленький
хрупкий компас почти точно указывал полярные страны.
Не дремали в эти дни и товарищи Хлебникова. Они нашли огниво и
сделали трут, потом незаметно раздобыли у японцев пару кремней.
Постепенно увеличивались и запасы провизии. Сэкономленные горсти риса
и соли пленные постоянно носили с собой, привязав небольшие мешочки
подмышкой, припрятав за поясами...
...Около полуночи Михаило Шкаев и Дмитрий Симанов быстро,
бесшумно выползли на темный двор. На крылечке они притаились,
прислушались. Караульные разговаривали у ворот. Матросы соскользнули
по ступенькам и спрятались под крыльцом.
В полночь патруль обошел двор и возвратился в свою будку. Шкаев и
Симанов подождали еще некоторое время, подползли к ограде и с помощью
старого, с трудом раздобытого долота начали рыть проход. Беззвездная,
черная ночь лежала над Мацмаем, и апрельский ветер доносил солоноватую
свежесть моря...

Пушки "Дианы" и "Зотика" были наведены на берег. Рикорду стоило
только взмахнуть рукой, и десятки ядер обрушились бы на крепость, где
прятались японцы. Но Петр Рикорд медлил. Он колебался: а вдруг
комендант крепости солгал? Какие имеются у него, у Рикорда,
доказательства, что Головнин и шестеро моряков убиты?
Он обернулся к японцу:
- Комендант сообщил о казни русских моряков письменно? Где это
письмо?
Старик испуганно затряс головой:
- Нет... Он не дал мне письма...
- В таком случае, - окончательно решил Рикорд, - вы сейчас же
возвратитесь на берег и привезете мне письменное сообщение коменданта.
Скажите ему: я жду этот документ. И пусть не медлит. За последствия
будет отвечать он.
Шлюпка доставила японца к отмели, он спрыгнул на галечник и
бросился к воротам крепости бегом. Корабли находились в боевой
готовности до самой ночи. Комендоры не отходили от пушек. Но японец не
возвратился. Это могло означать лишь одно: комендант не хотел
присылать письменного подтверждения. Возможно, он хотел нападения
русских, чтобы оправдать совершенное преступление. А если он лгал и
Головнин с товарищами были живы, это нападение повлекло бы за собой
самурайское возмездие: они могли казнить пленных.
Всю ночь Рикорд раздумывал над создавшимся положением. Самое
верное, пожалуй, - действовать их же методами. Японцы захватили в плен
семерых - значит нужно захватить их в десять, в двадцать раз больше.
Пусть самураи сами ищут возможности мирного соглашения. Если они
вздумают драться на море, - дать бой...
Эта мысль приходила Рикорду и раньше, когда доставленные на
Кунасири японцы один за другим исчезали в крепости и не возвращались.
Но тогда он думал только об этих спасенных и предназначенных для
дружественного обмена рыбаках. Очевидно, соотечественники из простого
народа нисколько не интересовали самураев. Что же, моряки "Дианы" и
"Зотика" добудут персон поважней. Рикорд заставит самураев возвратить
пленных или выдать письменное подтверждение их казни.
Два корабля покинули залив Измены и, не отдаляясь от берега,
двинулись к югу.
Океан был пустынен и хмур. Маленькие черные курильские
буревестники стремительно проносились у борта, почти касаясь крылом
волны. И русские и японские моряки знали: буревестники играют перед
штормом. Быть может потому, что близился шторм, в океане не было видно
ни одного судна, - японцы не решались выходить из гаваней. Только уже
перед вечером дозорный "Дианы" заметил неподалеку от берега большую
байдару. Огибая прибрежные рифы, она быстро шла к заливу Измены.
С мостика "Дианы" послышалась команда капитана:
- Взять!..
Три шлюпки тотчас скользнули на волну и понеслись наперерез
японскому судну.
Через полчаса группа японцев была доставлена к борту "Дианы". Они
поднялись на палубу и, словно по команде, разом упали на колени, вопя
и причитая на все лады. Только грозный оклик капитана заставил их
умолкнуть. Указывая в сторону крепости, Рикорд спросил:
- Вы уже бывали в этом заливе?
Взятый на судно в пути курил-переводчик, хотя и не отлично
говорил по-японски, но легко перевел этот вопрос.
Японцы встревожились еще сильнее. Старший из них осторожно
оглянулся по сторонам и тихонько заплакал; вслед за ним громко
заголосили и все остальные.
- Они не хотят отвечать? - спросил Рикорд.
- Да, они были в этом заливе, - сказал переводчик. - Вот старший
плачет и повторяет: "Были... были..."
- Спроси: где пленные русские моряки?..
Но сколько ни бился переводчик, сколько ни помогали ему и офицеры
и матросы, японцы повторяли одно и то же:
- Мы ничего не знаем... Мы хотим домой...
Рикорд приказал отправить японцев в трюм, накормить, выдать
постели.
Ранним утром на подходе к заливу Измены с севера они заметили
большой японский корабль. Если бы не темень ночи и не туман, они
увидели бы его значительно раньше: судно шло на юг в сторону Хакодате
или Мацмая и проскользнуло где-то близко от русских кораблей. По
приказу капитана матросы задержали судно.
На этот раз Рикорд был доволен: он захватил шестьдесят японцев.
Среди них оказался богатый, одетый в дорогие шелка купец, хозяин
корабля. Он спросил капитана и, подойдя к Рикорду, произнес
торжественно:
- Я - Такатаи-Кахи. В Японии отлично известна моя фамилия. Кроме
этого моего корабля, на который вы напали, у меня имеется еще десять
таких же больших кораблей. У меня есть также собственные рыбные
промыслы и, наконец, собственные дома и замок. На меня работают сотни
людей, потому что я, Такатаи-Кахи, очень богат.
- Хорошо! - воскликнул капитан, с интересом рассматривая
дородного купчину. - Мне и был нужен именно такой господин...
- Такатаи-Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться? -
спросил купец, говоря о себе в третьем лице.
Рикорд посмотрел на японца с улыбкой.
- Поскольку жизнь и благополучие уважаемого Такатаи-Кахи
бесценны, - с моей стороны было бы неприлично называть какую-либо
цену.
Купец поклонился, приняв эти слова всерьез.
- В таком случае, - произнес он громко, - Такатаи-Кахи надеется
узнать, чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский
офицер принял меня, наверное, за кого-то другого? Смею заверить
доблестного русского офицера, что я, Такатаи-Кахи, чья фамилия
известна по всей Японии, не злопамятен. Я соглашусь простить эту
ошибку...
- Вишь ты, как пыжится! - весело воскликнул кто-то из матросов. -
Умора!
Капитан строго повел в сторону весельчака глазами и продолжал
прежним, печальным тоном:
- Недоразумение вызвано, уважаемый Кахи, поведением японских
военных на Кунасири. Мало того, что они ворвались на русскую землю и
построили на этом острове крепость, - они обманным путем завлекли и
захватили в плен капитана этого корабля и с ним шестерых русских
моряков. Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил мне через
посыльного, что эти семеро русских моряков убиты... Однако подтвердить
это сообщение в письменной форме он отказался...
Японец вздрогнул и побледнел, круглое лицо его перекосилось.
- Убиты?... Этого не может быть! Совсем недавно, десять дней
назад, я видел пленных русских моряков в городе Мацмае. Я даже помню
фамилию капитана... Капитан Мур!..
Рикорд удивленно переглянулся с офицерами. Что же с Головнкиным?
Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..
- Быть может, вы не точно назвали фамилию, уважаемый? Фамилия
капитана - Головнин.
- Нет, нет, - уверенно повторил японец, - Мур. Он среднего роста,
плечистый, бороду бреет, но оставляет длинные виски, на вид суров, а
глаза добрые...
- Да это и есть Василий Михайлович! - восторженно закричал
Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.
- Да, - подтвердил купец. - Его называли: Василий Михайлович...
Вы можете верить Такатаи-Кахи.
- Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!
Дружное "ура" пронеслось над "Дианой" и повторилось, словно эхо,
на "Зотике". На какую-то минуту Рикорд позабыл про японцев. А купец,
не понимая, что происходит, утратил всю свою важность и юркнул в толпу
своих спутников. Два дюжих матроса с трудом вывели его и снова
поставили перед капитаном.
- Вам не грозит опасность, уважаемый Кахи, - сказал капитан, с
усмешкой оглядывая взъерошенного, помятого купца. - Вы сообщили нам
великую, радостную весть...
Купец моментально преобразился.
- О, Такатаи-Кахи не ведом страх! Это, знаете, от радости. Я
думаю, теперь, когда вы узнали о своих друзьях, вы не погубите мой
корабль? На нем так много сушеной рыбы... Если вам нужны заложники,
возьмите половину моих матросов... Корабль, однако, не должен
погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?
- Можете успокоиться, - сказал Рикорд, - я не покушаюсь на ваш
корабль. Он может следовать в Японию или куда вам угодно. Все ваши
люди будут освобождены. А вы, господин Такатаи-Кахи, отправитесь в
небольшое путешествие на Камчатку. Вы будете жить в Петропавловске до
того самого дня, пока ваши соотечественники не освободят наших
соотечественников... Кстати, можете написать письмо своим
родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем
освобождении.
Купец отшатнулся.
- Я, Такатаи-Кахи, отдаю вам тридцать... Хотите, - сорок...
Хотите, - пятьдесят человек!.. Зачем же вам я, старый и
нетрудоспособный?.. Я отдам всех шестьдесят. Но у меня неотложные
дела.
Рикорд сказал строго:
- Идите и пишите письма.
Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно
споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с
сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого
выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он
проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:
- Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатаи-Кахи, очень рад!..
Я даже счастлив... Мне доведется путешествовать в обществе столь
образованных и просвещенных людей!.. Какая завидная судьба...
Кто-то из матросов громко захохотал:
- Ну и лисица!
В тот день "Диана" и "Зотик", не предпринимая военных действий
против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к
далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на
год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог пожалеть только
об одном: о том, что не знал, какие события произошли за это время в
Мацмае, в глухой тюрьме, где томились русские моряки, и в самом отряде
Василия Головнина...

Мур плакал от ярости и проклинал самого себя. Как это могло
случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы
он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду,
наверняка он получил бы благодарность самого буньиоса... И нужно же
было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому
ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего
доброго, японцы могут заподозрить и его в соучастии. Проклятие!
Впервые за время плена сыграл он такого дурака... Погоня устремилась
за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти
далеко...
Новое страшное опасение проснулось в Муре с той самой минуты,
когда стало известно о побеге шестерых. А вдруг погоня окажется
неудачной, и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что если
им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся
Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем!..
Мур пытался представить себе картину бегства. Они, конечно,
готовились длительное время. И все это время скрывали от него,
маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное
слово. Прятаться от товарища, с которым столько пришлось пережить.
Какое оскорбление! Он имел право выдать их даже из чувства глубокой
обиды. Но это останется на их совести: они покинули товарища одного...
Ночью после обхода караульных они тихонько выбрались на дворик,
сделали подкоп и бежали...
Куда? В каком направлении?
Картину бегства Мур представлял приблизительно верно только до
тюремной стены. Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов
постигла первая неудача... Когда, прижавшись к земле, Головнин
проползал сквозь узкую нору, нога его скользнула по влажной почве и
что-то острое вонзилось в колено. Он стиснул зубы, чтобы не
вскрикнуть. Через минуту боль как будто прошла, и Головнин решил, что
все обошлось счастливо.
Узкой тропинкой беглецы вышли на дорогу и, прячась в кустарниках,
миновали последние строения города, за которыми начинался подъем в
горы.
План дальнейших действий был разработан в тюрьме. Гористыми,
нехоженными дебрями они уйдут подальше от Мацмая, ночью спустятся на
берег, захватят рыбачью байдару, силой возьмут в одной из деревень
немного продовольствия и отправятся в море. Но уже на этом первом
подъеме Головнин почувствовал такую боль в колене, что без помощи
товарищей не мог идти.
Все же он шел, опираясь на руки товарищей и на палку, упрямо
карабкался на выступы скал, пробирался через цепкие заросли, полз по
каменным осыпям, волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по
заснеженным вершинам хребтов, переправы через ущелья и пропасти,
ночевки на скалах под холодным апрельским ветром и дождем, - все
представлялось ему тяжким горячечным бредом.
Запасы провизии вскоре закончились. Они ели траву и пили воду из
горных ручьев. Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не
решались, - их неизбежно заметили бы крестьяне из многочисленных
прибрежных селений. А ночные поиски лодки на берегу приносили только
разочарования: байдары или зорко охранялись, или оказывались
неисправными либо малыми.
Темной ненастной ночью Хлебников сорвался в пропасть. Матрос
Васильев, спустившись вниз по каменному откосу, не достиг дна. Чудом
казалось то, что штурман Хлебников остался жив. Разбитый, в
полубеспамятстве, он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:
- А все-таки... все-таки мы уйдем!
Солдаты уже гнались за беглецами по пятам. Перед отвесной стеной
утеса, поднявшейся на стометровую высоту, Головнин сказал товарищам,
роняя палку:
- Здесь и конец моей дороге... Дальше идите сами. Не нужно ни
уговаривать меня, ни ободрять. Так уже случилось, что в самом начале
пути я выбыл из строя. Но вы еще сможете захватить лодку и уйти в
Россию...
Матрос Макаров, хмурый силач, медленно и тяжело опустился на
камень.
- Что и говорить, Василий Михайлович... На такую стену и я,
пожалуй, не взберусь.
- Ты силен, Макаров. Ты взберешься. Времени зря не теряйте, вы
еще успеете уйти.
Со стороны берега донеслись голоса. Матрос прислушался и молвил
равнодушно:
- Совсем близко и, видно, по следу идут.
Головнин повторял настойчиво:
- Торопитесь... Если вам удастся добраться до Охотска, -
передайте там, что я нисколько не сожалел об этом своем шаге... Лучше
здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.
- Они постараются взять вас живым, - сказал Макаров. - А это
значит опять плен.
Капитан покачал головой:
- Живым я не сдамся. Буду камнями отбиваться, - им обязательно
придется стрелять...
- Как-то это получается не по-нашему, не по-матросски, Василий
Михайлович, - вмешался Шкаев. - Не годится ваше решение: вместе мы
служили, вместе страдали и надеялись, вместе и помирать будем.
- Спасибо за дружбу, Михаило, - но только и верность и дружба не
должны привести нас к общей беде. Мне на этот утес все равно не
подняться.
Хмурый Макаров неожиданно улыбнулся:
- А все-таки мы попробуем, Василий Михайлович! Попробуем
взобраться на утес... Вы за мой кушак держитесь, - он крепкий,
выдержит...
- Руки твои не выдержат, Спиридон...
Макаров засучил рваные рукава.
- Подкову когда-то разгинал... Вершковый прут железный будто
веревку наматывал. Выдержу!
Облава уже вплотную подходила к утесу. Подчиняясь воле товарищей,
Головнин поднялся с камня и, осторожно ступая на раненую ногу, подошел
вместе с Макаровым к отвесной базальтовой стене.
Они взбирались по малому извилистому руслу ручья. У верхней
кромки утеса Головнину пришлось выпустить из рук кушак Макарова, иначе
матрос не смог бы взобраться через выступ на вершину. Капитан вцепился
в малое деревцо, выросшее в трещине под самой вершиной утеса, и
поставил здоровую ногу на острую зазубрину камня. Последним огромным
усилием Макаров перебросил свое тело через выступ... Он хотел
подняться, чтобы подать капитану кушак, но оступился и упал на камень
на самом краю обрыва. Головнин окликнул его, но матрос не отозвался, -
он потерял сознание.
Капитан висел над обрывом, держась за малое деревцо. Камень под
его ногой обломился и рухнул вниз. Теперь эта чахлая веточка
удерживала его. Выпустить ветку из рук, - и конец этой мученической
дороге. Он глянул вниз. По крутому подножью утеса медленно взбирались
Васильев и Шкаев. Нет, выпустить ветку значило бы погубить и
товарищей. Их нужно предупредить, они успеют посторониться. Он
крикнул, но матросы не услышали.
- Я падаю... срываюсь! - повторил капитан, уже скользя рукой по
гибкому стволу деревца.
Макаров сквозь беспамятство услышал хриплый шепот Головнина.
Первое, что испытал матрос, было чувство жгучего страха: а что если он
не успеет прийти на помощь? Поднимаясь на четвереньки, Макаров
высунулся из-за кромки обрыва.
- Держитесь! - вскрикнул матрос. - Я иду!
Через несколько секунд они оба, тяжело дыша, лежали на утесе над
обрывом.
Далеко внизу, приближаясь к утесу, длинной разреженной цепью шли
японские солдаты. Однако облава уже не была страшна: моряки знали, что
взбираться на эту каменную стену солдаты не решатся.
Ночью, спустившись на берег, они нашли под навесом большую лодку,
в которой оказалось все необходимое в дороге: снасти, сети, ведра для
пресной воды. Именно о таком судне мечтал Головнин, и, в конце концов,
оно было найдено. Его не смутило и то, что провизия уже закончилась:
есть сети, значит будет рыба, а где-нибудь на острове они добудут все
необходимое для дальнейшего пути. Только бы развернуть эту лодку,
только бы сдвинуть ее с песка...
Почти до зари беглецы бились у лодки, но спустить ее на воду не
смогли. Матросы шатались от изнурения, израненный Хлебников несколько
раз падал на песок. Тогда капитан понял, что его мечта о бегстве так и
останется мечтой.
Днем в кустарнике на склоне горы их окружили солдаты. Головнин
видел, как вязали они руки Хлебникову, как отбивался Шкаев от целого
взвода самураев. Симанов и Васильев почти не оказывали сопротивления,
- они были слишком слабы... Стиснув рогатину с долотом на конце, рядом
с капитаном лежал Макаров.
- Мы будем драться, капитан?..
- Да, мы будем драться.
- Их очень много, - наверное, больше ста человек...
- Все же мы попытаемся отбиться. Потом возьмем в селе малую лодку
и уйдем к берегу Сахалина...
- Где же мы добудем провизию, капитан?
- В любой рыбачьей хижине. Другого выхода у нас нет.
- Я слушаюсь, капитан. Хорошо, если нас не заметят... Только они
обыскивают каждый куст. Смотрите, четверо идут прямо сюда.
Сквозь сплетенные ветви кустарника Макаров пристально
всматривался в приближавшихся японцев. Вдруг лицо его побледнело.
- А как же с нашими товарищами? Японцы будут мстить, Василий
Михайлович! Они убьют наших...
Никогда еще не видел Головнин таким растерянным силача Макарова.
Он понимал: матрос не боялся за себя. Этот бывалый человек не раз
добровольно рисковал жизнью, чтобы спасти капитана, чтобы оказать
помощь товарищам. И сейчас он правильно рассудил: японцы, конечно,
отомстят за гибель своих солдат; Хлебников, Шкаев, Симанов и Васильев
погибнут.
Головнин медленно встал.