Страница:
— А сегодня?
— Этой ночью приступа не было. Думаю, следующий — в полнолуние. Надеюсь, что обойдётся а ручаться не могу. Он очень хочет — насколько вообще может хотеть…
— А твои, Роман? — спросил отец Януш. — Я ведь их не знаю совсем. Может, нужно было и их поселить в монастыре?
— Нет, — жестко ответил брат Михаил. — Они умные мальчики. Они бы поняли, что это по сути дела арест. Или карантин.
— Они уже поняли, — отец Роман потрогал самовар. — Этот Андрей точно, и каскадер ваш — тоже.
— Игорь-то как раз не против, — отмахнулся брат Михаил. — И даже за. Чем больше его страхуют, тем лучше он себя чувствует. А вот ребята… давайте начистоту, отцы: мы боимся не того, что СБ все-таки обратит на нас внимание. Мы боимся даже не того, что у Игоря будет рецидив. Мы боимся Андрея. Лидера. Имеющего цель и увидевшего здесь средства. В общем, я ему довольно откровенно объяснил про наши страхи.
— Даже если мы отправим их отсюда, — сказал владыка Роман, — они все равно начнут. Мы показали им, где копать.
— Но они не уведут наших детей, — отец Януш долил себе кипятку. Он пил некрепкий. С его сердцем крепкий было нельзя.
— Значит, уведут чьих-нибудь еще. Это такая… дудочка.
— Да и взрослых, — поддержал отец Роман. — Думаю, если пойдет слух, что Андрей ищет соратников, то ему придется устраивать конкурс. Мы тут сидим и возделываем свой сад, как советовали этому… Кандиду. Да-да, я правильно выразился, свой сад. А от нас потихонечку отщипывают здесь кусочек, там кусочек — это не говоря о том, что мы теряем просто по естественному ходу вещей. Не смотрите на меня так, я знаю, что нам обещано, но нигде же не сказано, как…
— Мы не бойцы, — возразил отец Януш. — И не должны быть бойцами.
— Но кто-то же должен! — отец Роман хлопнул ладонью по столу, «самописец» обиженно хрюкнул. — Извини, Ян. Я устал. Заранее устал. После демобилизации сюда возвращался — и чувствовал, что не хочу. Мы все больше и больше превращаемся в секту. А мы же — Церковь.
— А что ты предлагаешь? Влезть в это и погубить всё?
— Мы — орден проповедников, — тихо сказал брат Михаил. — Сейчас мы не можем проповедовать на поверхности. Но кто сказал, что нам нельзя проповедовать в подполье?
— Церковь должна стоять вне политики, — гнул своё отец Януш. — Иначе… Мы все знаем, что будет. Потому что уже было.
— Но политика не оставит нас в покое, — владыка Роман опять потрогал «самописец», отдёрнул руку, отключил древний агрегат, пошел куда-то вбок, явно забыв и о самоваре, и об ожоге, остановился у края стола. — Вы в подполье. Но я-то нет… и вы же видите, что делают с нами.
— Может, не стоило забирать их?
— Стоило, — решительно сказал брат Михаил. — Дело даже не в паломницах. В Хороброве болтают меньше.
— Болтают меньше. А шевелятся больше.
— Я поговорю с Андреем, чтобы он не искал здесь соратников, — пообещал брат Михаил. — С этим мальчиком можно только в открытую.
— И сколько это может продолжаться? — спросил Роман. — Нам все равно придется решать.
— Это будет продолжаться как минимум до следующего полнолуния, — брат Михаил встал из-за стола. — Если будет рецидив, охотник на вампиров окажется очень кстати.
Двое обменялись взглядами поверх головы третьего. Если брат Михаил считает, что охотник на вампиров может пригодиться… значит, он не вполне уверен, что справится сам. Или даже, что уцелеет сам.
— И кстати, об охотнике, — продолжал брат Михаил, макая в кипяток пакетик чая. — Он не только ранен — в нем сидит какая-то очень свежая беда.
— Насколько свежая? — Роман уже смотрел не на отца Януша, а в окно.
— Как переломы Игоря. Примерно той же давности.
— Он потерял друзей, — сказал отец Роман.
— Немного не то. Потери для него — уже часть жизни. Тут не только потеря. Тут что-то случилось совсем неправильное, чего не должно быть. Вам не кажется, что мы занимаемся странным делом? Мы думаем, как защитить себя и свою паству от человека, которому самому нужна помощь.
— А мы её окажем, — весело ответил отец Роман. — Он попросил нас о вере. Так и сказал — «научите меня». Это просьба катехумена, мы не имеем права отказать. Может быть, он раскроется навстречу Косте. Между ними, как мне кажется, много общего.
— Вот я и боюсь, что он раскроется… — пробормотал Януш.
— А ты не бойся. Сделай так, чтобы он раскрылся вам. Сам ему раскройся, как Миша сказал — с ним-де можно только в открытую. Что такое, латиняне?
— Ничего. Он искренний, убежденный… молодой человек. Занимающийся определенным делом. Вам не приходило в голову — как он мог остаться агнцем при этой работе?
— А он…?
— Чистый. Белее молока.
— Ё-моё… — владыка посопел. — Закурим, Ян?
— Курить вредно, — наставительно сказал доминиканец и извлек сигареты. — И нервы трепать вредно. А ты, Михал, помнить бы должен, что мы не видим как ты.
— Даруйте, — сказал брат Михаил голосом, в котором не было ни капли извинительного тона, достал из кармана луковицу и принялся чистить. — Так вот, чтобы сохраниться агнцем при этой работе, нужно делать все это от большой любви к людям, а себя рассматривать как человека уже мёртвого. А теперь представьте себе, что будет, когда он выяснит, что был не просто прав, а куда более прав, чем сам думал.
— Будет крестоносец, — сказал владыка Роман. — Причем такой, каким детей пугают. Слушайте, может, вы его в семинарию возьмёте? Мне кажется, что священника из него не получится, но Бог может рассудить иначе.
— Священника из него не получится, — мотнул головой брат Михаил. — Он узнает, что клирикам нельзя убивать и оставит эту мысль.
— Это в одном случае. А второй вариант мы только что видели — в ослабленной форме.
— Ополчится на нас за предательство рода человеческого.
— Угу. Только не на нас, а на кой-кого другого. Сейчас он думает о Господе как об усовершенствованной боеголовке. И, как и положено порядочному боевику, непременно начнет изучать инструкцию, — брат Михаил побарабанил пальцами по Библии. — А там… Какими глазами он прочтет книгу Иисуса Навина? Например.
— Либо примет как руководство к действию, либо решит, что… данное сверхъестественное существо ничем не отличается от своих противников. Во всяком случае, с точки зрения человека.
— Именно. И куда ни кинь — всюду клин. С одной стороны — мы не можем его задерживать. С другой — не можем отпускать, пока он балансирует между двумя провалами.
— Костя тоже был солдатом. И Костя это прошел.
— Костя после того, что с ним случилось, отлично понимал, что не ему судить Бога.
— Что ты предлагаешь, в конце концов? — отец Януш несколько раздраженно раздавил сигарету в блюдечке.
— На Пятидесятницу мы рукополагаем четверых. Я предлагаю отпустить с ним одного.
— Ты… прости, Михал, ты не с ума сошел, случайно? Ты понимаешь, что с ним будет? С ними будет, с обоими…
— Тебе предъявить список выпускников с комментарием — что случилось с каждым за последние десять лет? В России католический священник служит в среднем восемь лет после рукоположения. В Сибири — пять.
— Ты мне лучше скажи, через сколько лет они предпримут попытку реорганизовать церковь.
— А кто у нас ecclesia semper reformanda (38)? — съязвил владыка.
— Purificanda, — поправил его настоятель, как-то отрешенно глядя в стол. — А те, кто был semper reformanda, либо дореформировались до ручки, либо сейчас закопались, как мы… Хотя им, конечно, закапываться легче.
— Привыкли от нас прятаться? — поддел брат Михаил.
Отец Януш не ответил, владыка Роман хрустнул пальцами. Положить начало попытке церковной реформы с легкостью мог и он сам. Православному епископу для этого были нужны только два единомышленника.
— Отцы, — сказал брат Михаил. — Надо ведь что-то решать. Они здесь, все трое. И все трое просят о крещении. И пряча головы в песок, мы дiла не зробимо (39).
— Отказать мы не можем, это само собой разумеется. Оставить их здесь мы не можем — это все равно, что летом сигарету в степи бросить. Отпустить их так мы можем, но это и рискованно, и нечестно по отношению к ним. Что нам остается?
— Вы меня подталкиваете к тому, что другого выхода, кроме как отпустить с ними священника, нет, — грустно сказал отец Януш. — А я пытаюсь найти этот выход.
— Отец настоятель, а ты больше ни о ком не забыл? — брат Михаил обернулся на выходе из кухни.
— Михал… а ты подумал?
Монах кивнул и исчез в санузле.
— Януш, — владыка Роман потрогал самовар и снова включил, хотя разлитый по чашкам чай не выпили. Даже не тронули. И сырник в сметане лежал у отца Януша на блюдечке ненадкусанным, слегка перекошенным диском, как вчерашняя луна. — Если тут в самом деле Божья воля, то Бог сам укажет священника, который должен с ними пойти. А не должен — так и не укажет.
— А если воли нет, а человек пойдет своей?
— А если Божьей воли нет во всем, что мы тут делаем? — отец Роман закипел не хуже «самописца». — Мы не сами принимали это решение? Или тебе сон был? Так ты поди еще докажи, что это от Бога сон, а не прелестническое видение. Тут нечисть людей заедает — на это как, Божья воля есть? И про попущение мне не объясняй, я тебе сам объясню. Ты что, в конце концов, думаешь, что нынешняя ситуация будет продолжаться вечно? Этот мальчик может сколько угодно считать по своему Пригожину, дался им всем этот Пригожин, но ты знаешь и я знаю — рано или поздно станет хуже. Нам не отсидеться в сельской местности. Нам придется возвращаться в города. И даже если нет никакого знака и чуда — это еще одна ниточка к людям. Еще один слой, за который можно зацепиться, ты понимаешь? Они нам, мы им — и мы точно не принесем им вреда.
— Роман, не булькай, — отец Януш поерзал на стуле. — Я слабый и трусливый человек, я всего боюсь. Боюсь принять ответственность, боюсь переложить её на чужие плечи… Пусть эти мальчики поживут пока… до Пятидесятницы. Я всё равно не могу сказать ничего сейчас. Да-да, не могу. Я должен подумать.
— Да я понимаю, — сказал Роман. — Я потому и злюсь, что всюду клин.
— Отцы и братья, — Михаил снова возник в дверях. — Разговор дошёл до мёртвой точки, а у нас работа. У всех. Давайте встретимся через неделю и обговорим то, что у нас получится на тот момент.
— Михал, — спросил Роман, — а почему ты думаешь, что твой подопечный вообще сможет уехать отсюда?
— Считайте, — брат Михаил сел за стол и пригубил, наконец, чашку, — что мне был сон.
Интермедия. Poison of choice
(40)
Глава 4. Огонь и вода
В пустом доме пахло пылью — но что-то чистое было в самом этом запахе. Светлая, легкая на подъем деревенская пыль тоненьким слоем покрывала пол, столы, подоконники, немногочисленные старые шкафы и три табуретки (более новую мебель разобрали родственники). Антон провел пальцами по кромке зеркала — пыль была желтоватой, не серой, как в городе, и куда менее жирной.
Андрей сбросил со здорового плеча тощий рюкзак. Его правая рука все ещё висела на перевязи, но в остальном физических нагрузок он не чурался.
Он горячо поддержал идею переезда в Хоробров, где жил и служил Костя. Дом, который нашел им епископ, принадлежал старику, умершему восемь лет назад. Монастырь ссудил их веником, совком, ведром, ветошью, спальниками и некоторым количеством посуды.
В виду спартанской обстановки уборка прошла быстро и легко: обмели паутину по углам, протерли пол и запылённые поверхности, включили по новой газовые вентили и насос — аминь, готово.
Деревня обогревалась и освещалась биогазом, получаемым из… э-э-э… отходов метаболизма. Длинные черные баки на задах в Красном — как раз и служили генераторами этого биогаза, а в Августовке его выработка шла чуть ли не в промышленных масштабах, все при том же монастыре. То есть, свиноферме. Там же была и электростанция, на том же газе работали домовые теплогенераторы.
Горел этот газ не таким чистым и жарким пламенем, как городской, много коптил — но Андрей, неприхотливый то ли по природе, то ли в силу воспитания, не жаловался, и Антон тоже молчал. Да и не так уж плохо здесь было: главное, имелся выход в Сеть.
Закончив уборку, они постелили себе на полу и распаковали еду, полученную также в монастыре. Холодильник в доме отсутствовал, и доминиканцы, видимо, приняли это в расчет: продуктов хватило бы на три плотных приема пищи. Пачка чая, пачка сахара, шмат соленого подчеревка, два кило картошки, полбуханки черного хлеба, десяток сырых яиц.
Андрей велел Антону чистить картошку, а сам принялся топить сало на сковороде и греть воду для чая, напевая при этом какую-то украинскую песенку, в которой, насколько мог понять Антон, речь шла о разнице темпераментов блондинок и брюнеток. На словах «Чорнява чи бiлява — щоб лиш поцiлувала» (42)выяснилось, что картошку чистить Антон не умеет.
— А как же ты дома жил? — изумился Андрей.
— А у нас прислуга была, — Антон пожал плечами и снова сунул в рот порезанный палец. — А в общежитии — столовая.
— Ладно, за салом последи, — Андрей отдал ему вилку, а сам пошел за перевязочным материалом для порезанного пальца.
Дочищать картошку он не стал — только домыл и нарезал довольно неуклюжими, толстыми ломтями. А впрочем, когда она прожарилась, запах пошел такой, что Антон решил: неважно, как это выглядит — щоб лиш поцiлувала.
— А почему здесь так не любят «москалей»? — спросил он, запивая пищу богов чаем.
— Не любят? — удивился Андрей. — Да нет, здесь ещё нормально. А не любят — ну кто требовал сюда войска ввести для борьбы с орором? Коваленко, Рождественский и Штерн.
— Но ведь… не дураки же эти местные. Чтобы эпидемию хотя бы застопорить, нужно было действовать вместе. И быстро. А здесь же был князёк на князьке… Да и не российские это были войска…
— Нужно было, — рот Андрея исказился на секунду. Он почти не выражал эмоций лицом, и внезапно Антон понял, что дело тут не только в самоконтроле. — Ты ж вспомни, как это делалось. И поляки с датчанами потом вымелись, а московская цитадель осталась. Так что ты местным не говори, что нужно было, хорошо? А то в этих краях до сих пор кое-где томаты машинным маслом удобряют.
— Зачем? — изумился Антон.
— А чтобы пулеметы не заржавели. Стрелять только из-за этого никто не станет, но место больное.
В дверь стукнули. У мгновенно вскочившего Андрея, как по волшебству, в левой руке оказался пистолет.
— Кто?
— Свои, — прогудел из-за двери Костя.
— Так, вси свои, — подтвердил более высокий голос семинариста брата Мартина.
Замка на двери не было, эти двое могли войти и так. Андрей оценил деликатность и оружие спрятал:
— Входите.
В одной руке отец Константин нес связку сушеной рыбёшки. В другой — канистру пива.
— Я хотел самогонки принести, — сказал он, опережая вопрос. — Но этот католик уломал меня взять пиво.
— Спасибо католику, — Андрей подвинулся на спальнике, чтобы пришедшим было куда сесть. — Я водки в поезде нализался на сто лет вперёд.
— А я надышался, — вставил Антон.
— Хлипкий нынче террорист пошел… — вздохнул Костя.
Из безразмерной ветровки брата Мартина появилась стопка высоких пластиковых стаканов — не то чтобы одноразовых, но все-таки говорящих о бренности бытия всем своим видом. Получив стакан в руки, Антон увидел, что это упаковка от шоколадной пасты «Алиса», на которую он сам подсел ещё в Харькове.
— Это же село, — объяснил Костя, наливая пива, — тут же ничего не выкидывают. У хазяйствi все згниє (43). Мартин, кончай Японию разводить.
Последнее относилось к тараньке, которую монах пытался очистить и аккуратно нащипать.
На рыбу Антон смотрел с куда большим подозрением, чем на стаканы. Последний раз такое он видел в музее — и это был муляж. Сухая и жёлтая на просвет, как свечка из настоящего воска, рыба хрустнула в мощных пальцах отца Константина. Антон получил свою долю мякоти — и обнаружил, что на ощупь она жирновата.
— С новосельем, — стаканчики глухо стукнули друг о друга. Антону пиво показалось мутным, горьким, с каким-то кисловатым оттенком. Но, судя по тому, как зажмурились, сделав по глотку, Андрей и брат Мартин, оно было хорошим.
— Значит, так, — сказал Костя, слизнув пену с усов. — Ты, Антоныч, заходишь завтра ко мне прямо с утра, в девять. Вас, пане террористе, я тоже приглашаю. А вообще, — он сменил тон, — ты как дальше? Подлечишься, восстановишься — и опять пойдешь варкоту рубать?
— Этой ночью приступа не было. Думаю, следующий — в полнолуние. Надеюсь, что обойдётся а ручаться не могу. Он очень хочет — насколько вообще может хотеть…
— А твои, Роман? — спросил отец Януш. — Я ведь их не знаю совсем. Может, нужно было и их поселить в монастыре?
— Нет, — жестко ответил брат Михаил. — Они умные мальчики. Они бы поняли, что это по сути дела арест. Или карантин.
— Они уже поняли, — отец Роман потрогал самовар. — Этот Андрей точно, и каскадер ваш — тоже.
— Игорь-то как раз не против, — отмахнулся брат Михаил. — И даже за. Чем больше его страхуют, тем лучше он себя чувствует. А вот ребята… давайте начистоту, отцы: мы боимся не того, что СБ все-таки обратит на нас внимание. Мы боимся даже не того, что у Игоря будет рецидив. Мы боимся Андрея. Лидера. Имеющего цель и увидевшего здесь средства. В общем, я ему довольно откровенно объяснил про наши страхи.
— Даже если мы отправим их отсюда, — сказал владыка Роман, — они все равно начнут. Мы показали им, где копать.
— Но они не уведут наших детей, — отец Януш долил себе кипятку. Он пил некрепкий. С его сердцем крепкий было нельзя.
— Значит, уведут чьих-нибудь еще. Это такая… дудочка.
— Да и взрослых, — поддержал отец Роман. — Думаю, если пойдет слух, что Андрей ищет соратников, то ему придется устраивать конкурс. Мы тут сидим и возделываем свой сад, как советовали этому… Кандиду. Да-да, я правильно выразился, свой сад. А от нас потихонечку отщипывают здесь кусочек, там кусочек — это не говоря о том, что мы теряем просто по естественному ходу вещей. Не смотрите на меня так, я знаю, что нам обещано, но нигде же не сказано, как…
— Мы не бойцы, — возразил отец Януш. — И не должны быть бойцами.
— Но кто-то же должен! — отец Роман хлопнул ладонью по столу, «самописец» обиженно хрюкнул. — Извини, Ян. Я устал. Заранее устал. После демобилизации сюда возвращался — и чувствовал, что не хочу. Мы все больше и больше превращаемся в секту. А мы же — Церковь.
— А что ты предлагаешь? Влезть в это и погубить всё?
— Мы — орден проповедников, — тихо сказал брат Михаил. — Сейчас мы не можем проповедовать на поверхности. Но кто сказал, что нам нельзя проповедовать в подполье?
— Церковь должна стоять вне политики, — гнул своё отец Януш. — Иначе… Мы все знаем, что будет. Потому что уже было.
— Но политика не оставит нас в покое, — владыка Роман опять потрогал «самописец», отдёрнул руку, отключил древний агрегат, пошел куда-то вбок, явно забыв и о самоваре, и об ожоге, остановился у края стола. — Вы в подполье. Но я-то нет… и вы же видите, что делают с нами.
— Может, не стоило забирать их?
— Стоило, — решительно сказал брат Михаил. — Дело даже не в паломницах. В Хороброве болтают меньше.
— Болтают меньше. А шевелятся больше.
— Я поговорю с Андреем, чтобы он не искал здесь соратников, — пообещал брат Михаил. — С этим мальчиком можно только в открытую.
— И сколько это может продолжаться? — спросил Роман. — Нам все равно придется решать.
— Это будет продолжаться как минимум до следующего полнолуния, — брат Михаил встал из-за стола. — Если будет рецидив, охотник на вампиров окажется очень кстати.
Двое обменялись взглядами поверх головы третьего. Если брат Михаил считает, что охотник на вампиров может пригодиться… значит, он не вполне уверен, что справится сам. Или даже, что уцелеет сам.
— И кстати, об охотнике, — продолжал брат Михаил, макая в кипяток пакетик чая. — Он не только ранен — в нем сидит какая-то очень свежая беда.
— Насколько свежая? — Роман уже смотрел не на отца Януша, а в окно.
— Как переломы Игоря. Примерно той же давности.
— Он потерял друзей, — сказал отец Роман.
— Немного не то. Потери для него — уже часть жизни. Тут не только потеря. Тут что-то случилось совсем неправильное, чего не должно быть. Вам не кажется, что мы занимаемся странным делом? Мы думаем, как защитить себя и свою паству от человека, которому самому нужна помощь.
— А мы её окажем, — весело ответил отец Роман. — Он попросил нас о вере. Так и сказал — «научите меня». Это просьба катехумена, мы не имеем права отказать. Может быть, он раскроется навстречу Косте. Между ними, как мне кажется, много общего.
— Вот я и боюсь, что он раскроется… — пробормотал Януш.
— А ты не бойся. Сделай так, чтобы он раскрылся вам. Сам ему раскройся, как Миша сказал — с ним-де можно только в открытую. Что такое, латиняне?
— Ничего. Он искренний, убежденный… молодой человек. Занимающийся определенным делом. Вам не приходило в голову — как он мог остаться агнцем при этой работе?
— А он…?
— Чистый. Белее молока.
— Ё-моё… — владыка посопел. — Закурим, Ян?
— Курить вредно, — наставительно сказал доминиканец и извлек сигареты. — И нервы трепать вредно. А ты, Михал, помнить бы должен, что мы не видим как ты.
— Даруйте, — сказал брат Михаил голосом, в котором не было ни капли извинительного тона, достал из кармана луковицу и принялся чистить. — Так вот, чтобы сохраниться агнцем при этой работе, нужно делать все это от большой любви к людям, а себя рассматривать как человека уже мёртвого. А теперь представьте себе, что будет, когда он выяснит, что был не просто прав, а куда более прав, чем сам думал.
— Будет крестоносец, — сказал владыка Роман. — Причем такой, каким детей пугают. Слушайте, может, вы его в семинарию возьмёте? Мне кажется, что священника из него не получится, но Бог может рассудить иначе.
— Священника из него не получится, — мотнул головой брат Михаил. — Он узнает, что клирикам нельзя убивать и оставит эту мысль.
— Это в одном случае. А второй вариант мы только что видели — в ослабленной форме.
— Ополчится на нас за предательство рода человеческого.
— Угу. Только не на нас, а на кой-кого другого. Сейчас он думает о Господе как об усовершенствованной боеголовке. И, как и положено порядочному боевику, непременно начнет изучать инструкцию, — брат Михаил побарабанил пальцами по Библии. — А там… Какими глазами он прочтет книгу Иисуса Навина? Например.
— Либо примет как руководство к действию, либо решит, что… данное сверхъестественное существо ничем не отличается от своих противников. Во всяком случае, с точки зрения человека.
— Именно. И куда ни кинь — всюду клин. С одной стороны — мы не можем его задерживать. С другой — не можем отпускать, пока он балансирует между двумя провалами.
— Костя тоже был солдатом. И Костя это прошел.
— Костя после того, что с ним случилось, отлично понимал, что не ему судить Бога.
— Что ты предлагаешь, в конце концов? — отец Януш несколько раздраженно раздавил сигарету в блюдечке.
— На Пятидесятницу мы рукополагаем четверых. Я предлагаю отпустить с ним одного.
— Ты… прости, Михал, ты не с ума сошел, случайно? Ты понимаешь, что с ним будет? С ними будет, с обоими…
— Тебе предъявить список выпускников с комментарием — что случилось с каждым за последние десять лет? В России католический священник служит в среднем восемь лет после рукоположения. В Сибири — пять.
— Ты мне лучше скажи, через сколько лет они предпримут попытку реорганизовать церковь.
— А кто у нас ecclesia semper reformanda (38)? — съязвил владыка.
— Purificanda, — поправил его настоятель, как-то отрешенно глядя в стол. — А те, кто был semper reformanda, либо дореформировались до ручки, либо сейчас закопались, как мы… Хотя им, конечно, закапываться легче.
— Привыкли от нас прятаться? — поддел брат Михаил.
Отец Януш не ответил, владыка Роман хрустнул пальцами. Положить начало попытке церковной реформы с легкостью мог и он сам. Православному епископу для этого были нужны только два единомышленника.
— Отцы, — сказал брат Михаил. — Надо ведь что-то решать. Они здесь, все трое. И все трое просят о крещении. И пряча головы в песок, мы дiла не зробимо (39).
— Отказать мы не можем, это само собой разумеется. Оставить их здесь мы не можем — это все равно, что летом сигарету в степи бросить. Отпустить их так мы можем, но это и рискованно, и нечестно по отношению к ним. Что нам остается?
— Вы меня подталкиваете к тому, что другого выхода, кроме как отпустить с ними священника, нет, — грустно сказал отец Януш. — А я пытаюсь найти этот выход.
— Отец настоятель, а ты больше ни о ком не забыл? — брат Михаил обернулся на выходе из кухни.
— Михал… а ты подумал?
Монах кивнул и исчез в санузле.
— Януш, — владыка Роман потрогал самовар и снова включил, хотя разлитый по чашкам чай не выпили. Даже не тронули. И сырник в сметане лежал у отца Януша на блюдечке ненадкусанным, слегка перекошенным диском, как вчерашняя луна. — Если тут в самом деле Божья воля, то Бог сам укажет священника, который должен с ними пойти. А не должен — так и не укажет.
— А если воли нет, а человек пойдет своей?
— А если Божьей воли нет во всем, что мы тут делаем? — отец Роман закипел не хуже «самописца». — Мы не сами принимали это решение? Или тебе сон был? Так ты поди еще докажи, что это от Бога сон, а не прелестническое видение. Тут нечисть людей заедает — на это как, Божья воля есть? И про попущение мне не объясняй, я тебе сам объясню. Ты что, в конце концов, думаешь, что нынешняя ситуация будет продолжаться вечно? Этот мальчик может сколько угодно считать по своему Пригожину, дался им всем этот Пригожин, но ты знаешь и я знаю — рано или поздно станет хуже. Нам не отсидеться в сельской местности. Нам придется возвращаться в города. И даже если нет никакого знака и чуда — это еще одна ниточка к людям. Еще один слой, за который можно зацепиться, ты понимаешь? Они нам, мы им — и мы точно не принесем им вреда.
— Роман, не булькай, — отец Януш поерзал на стуле. — Я слабый и трусливый человек, я всего боюсь. Боюсь принять ответственность, боюсь переложить её на чужие плечи… Пусть эти мальчики поживут пока… до Пятидесятницы. Я всё равно не могу сказать ничего сейчас. Да-да, не могу. Я должен подумать.
— Да я понимаю, — сказал Роман. — Я потому и злюсь, что всюду клин.
— Отцы и братья, — Михаил снова возник в дверях. — Разговор дошёл до мёртвой точки, а у нас работа. У всех. Давайте встретимся через неделю и обговорим то, что у нас получится на тот момент.
— Михал, — спросил Роман, — а почему ты думаешь, что твой подопечный вообще сможет уехать отсюда?
— Считайте, — брат Михаил сел за стол и пригубил, наконец, чашку, — что мне был сон.
Интермедия. Poison of choice
(40)
Очнулся он в медпункте, на койке. Узнал помещение, скорее, по запаху, потому что перед глазами все плыло. Кажется, цел. На запястье — браслет капельницы, в горле — злючка-колючка ёж со своей приятельницей черепахой (уже после того, как ей распустили шнурки на панцире). Различались визитеры по форме и длительности боли — вот здесь иголки, а тут — вставшая дыбом чешуя. В голове же наблюдалась неприличная каша. Вчера… Вчера? Да, определенно как минимум вчера, у него должен был быть зачет по медикаментозному допросу. Но зачета он не помнил. И допроса не помнил. А аллергии на сыворотку правды у него пока не было.
Он оторвал голову от подушки, заставил глаза смотреть в одну сторону — и немедленно увидел, что дверь в его отсек открыта, а на пороге стоит Виталий Семенович Гефтер, который и должен был у него вчера — или позавчера? — принимать зачет.
Поздороваться вышло со второго раза. Еж размножился. Встать не получилось бы вообще, поэтому Габриэлян и не пробовал.
— Лежите, курсант, — сказал Гефтер и присел на стул рядом с кроватью.
«Все страньше и страньше, — подумал курсант Габриэлян. — "Вы". Это что же я такое учудил?»
Гефтер достал планшетку, открыл — судя по паузе — какой-то довольно большой файл, нашел нужное место, ткнул пером.
— «Кырек Кыз», «Сорок девушек». Каракалпакский эпос.
— А это?
— А это?
— А это?
— Лонгфелло. Фрост. Хенли. Е-если не секрет, когда я перешел на английский?
Гефтер улыбнулся.
— Когда к медикаментам добавили физическое воздействие.
Габриэлян дернул головой. Никаких последствий оного воздействия он не ощущал. Вернее, болело везде, но форсированный допрос — это не та вещь, которую можно пропустить.
— Обычно, — сказал Гефтер, — в комбинации с сывороткой много и не нужно. Дело в том, что вам сразу ввели двойную для вашего веса дозу. Чтобы посмотреть, как вы себя поведете.
— И сколько я читал стихи? — значит, фауна в горле — это голосовые связки.
— 36 часов, потом мы вас усыпили. Мы сначала решили, что это обычная оборона — строчки по ключевым словам. Но, как правило, это все-таки один текст. И потом, вы очень быстро перестали обращать внимание на вопросы… в какой бы форме их не задавали. А как это видели вы?
Гефтер смотрел на монитор над кроватью.
— Просто не помню, Виталий Семенович, — прохрипел Габриэлян. — Помню только ощущение, что меня нет. Совершенно.
— Ну и ладно, — сказал преподаватель, — Реакция парадоксальная, но она у вас и на алкоголь парадоксальная. Главное, в нужную сторону.
Зачёт по медикаментозному допросу не предусматривал молчания. Требовалось всего лишь продержаться сутки. 36 часов — это очень неплохо. Это, при случае, даст хорошую фору.
— Надо будет потом проверить, стабильна ли она у вас. Отдыхайте.
Скрип обуви, стук двери…
Конечно, он солгал Гефтеру. Кое-что он помнил. Его самого не было нигде, это да. Но мир тоже рассыпался. Его срочно нужно было оформить, структурировать, соединить. Не дать превратиться в бессмыслицу. «Неприятный бред, — подумал Габриэлян. — Слишком характерный. Слишком много выдает — а им совсем, совсем незачем знать, человеком какой эпохи я себя подсознательно ощущаю. Надо что-то придумывать».
Он оторвал голову от подушки, заставил глаза смотреть в одну сторону — и немедленно увидел, что дверь в его отсек открыта, а на пороге стоит Виталий Семенович Гефтер, который и должен был у него вчера — или позавчера? — принимать зачет.
Поздороваться вышло со второго раза. Еж размножился. Встать не получилось бы вообще, поэтому Габриэлян и не пробовал.
— Лежите, курсант, — сказал Гефтер и присел на стул рядом с кроватью.
«Все страньше и страньше, — подумал курсант Габриэлян. — "Вы". Это что же я такое учудил?»
Гефтер достал планшетку, открыл — судя по паузе — какой-то довольно большой файл, нашел нужное место, ткнул пером.
— Что это? — спросил Гефтер.
«А за ней летят скакуны,
гривы по ветру взметены,
и на каждом — дева-джигит,
повторенный образ луны,»
— сказал из планшетки очень хриплый голос Габриэляна.
— «Кырек Кыз», «Сорок девушек». Каракалпакский эпос.
— А это?
— «Струфиан», поэма, 20 век. С-самойлов.
«Попыхивал морозец хватский,
морскую трубочку куря,
попахивало на Сенатской…»
— А это?
— Норвид. «Памяти Бёма».
«Czemu, Cieniu, odje\.zd\.zasz, r\,ece zl/amawszy na pancerz,
Przy pochodniach, co skrami graj\,a okol/o twych kolan? —
Miecz wawrzynem zielony i gromnic pl/akaniem dzis' polan,
Rwie si\,e sokol i kon' two'j podrywa stop\,e jak tancerz.» (41)
— А это?
— Лонгфелло. Фрост. Хенли. Е-если не секрет, когда я перешел на английский?
Гефтер улыбнулся.
— Когда к медикаментам добавили физическое воздействие.
Габриэлян дернул головой. Никаких последствий оного воздействия он не ощущал. Вернее, болело везде, но форсированный допрос — это не та вещь, которую можно пропустить.
— Обычно, — сказал Гефтер, — в комбинации с сывороткой много и не нужно. Дело в том, что вам сразу ввели двойную для вашего веса дозу. Чтобы посмотреть, как вы себя поведете.
— И сколько я читал стихи? — значит, фауна в горле — это голосовые связки.
— 36 часов, потом мы вас усыпили. Мы сначала решили, что это обычная оборона — строчки по ключевым словам. Но, как правило, это все-таки один текст. И потом, вы очень быстро перестали обращать внимание на вопросы… в какой бы форме их не задавали. А как это видели вы?
Гефтер смотрел на монитор над кроватью.
— Просто не помню, Виталий Семенович, — прохрипел Габриэлян. — Помню только ощущение, что меня нет. Совершенно.
— Ну и ладно, — сказал преподаватель, — Реакция парадоксальная, но она у вас и на алкоголь парадоксальная. Главное, в нужную сторону.
Зачёт по медикаментозному допросу не предусматривал молчания. Требовалось всего лишь продержаться сутки. 36 часов — это очень неплохо. Это, при случае, даст хорошую фору.
— Надо будет потом проверить, стабильна ли она у вас. Отдыхайте.
Скрип обуви, стук двери…
Конечно, он солгал Гефтеру. Кое-что он помнил. Его самого не было нигде, это да. Но мир тоже рассыпался. Его срочно нужно было оформить, структурировать, соединить. Не дать превратиться в бессмыслицу. «Неприятный бред, — подумал Габриэлян. — Слишком характерный. Слишком много выдает — а им совсем, совсем незачем знать, человеком какой эпохи я себя подсознательно ощущаю. Надо что-то придумывать».
Иллюстрация. Положение о паспорте гражданина ССН
Паспорт гражданина ССН является основным документом, удостоверяющим личность человека в пределах юрисдикции Союза, а по специальным соглашениям и в пределах юрисдикции других государств. Выполняет функции и общегражданского, и заграничного паспорта. Выдается по достижении тринадцати (13) лет с момента регистрации свидетельства о рождении, либо по истечении пяти (5) лет с момента регистрации вида на жительство с последующим получением гражданства.
Информация, которую содержит чип паспорта гражданина ССН, включает динамическую 3D-фотографию — голограмму высокого разрешения, корректируемую раз в год до 16 лет, раз в два года до 22 лет, раз в пять лет до 32 лет и далее раз в 10 лет; кроме того, генетическую карту с ID-файлом, содержащим код города, медицинского учреждения и дату рождения, код учреждения, выдавшего паспорт, дату выдачи паспорта и код медицинского учреждения, снимавшего генетическую карту для паспорта, а также код клиники, если гражданин проходил стационарный курс лечения, длившийся свыше десяти суток. Эти коды позволяют при необходимости быстро сверить данные паспорта с записями в базах данных служб регистрации соответствующих учреждений. Чип также содержит сведения об учреждениях, регистрировавших и выдававших новый паспорт в связи с утерей, со сменой имени или фамилии, проведенными пластическими операциями или в связи с операцией по смене пола.
Регистрация при переезде проводится не позже чем через полгода после фактической смены места жительства в соответствующем муниципальном отделе. В противном случае выплачивается штраф, поступающий на счет отдела здравоохранения местной администрации или аналогичной муниципальной службы.
Глубокая проверка паспорта включает сверку вышеуказанных файлов, а также запрос на поиск в соответствующих базах данных СБ, правоохранительных служб, служб здравоохранения и ОВС (в том числе СОТС) специальных сведений, но такая проверка проводится в исключительных обстоятельствах.
Специальными сведениями, которые содержатся в указанных базах данных, но не фиксируются в самом паспорте, являются сведения о военной или иной государственной службе с указанием кода медицинского диспансера, осуществлявшего регулярные медосмотры по месту службы (за исключением сотрудников СБ, спецслужб ОВС или правоохранительных органов, работающих под прикрытием; специальные сведения о них могут быть получены только при включении в запрос кода допуска, притом соответствующего уровня), а также информация о пребывании в карантинной зоне или зоне повышенной биологической опасности и о перенесенных заболеваниях «красной группы». К ней относятся орор (все штаммы), чума (все разновидности), различные виды геморрагических лихорадок, мадурайская сыпь и прочие болезни, занесённые в реестр R-219.
К дополнительным сведениям, которые могут быть занесены в паспорт, относится специальная строка идентификатора банковского счета и код медицинского диспансера, в котором регулярно наблюдался владелец паспорта. Гражданин может занести или отказаться заносить в паспорт эти сведения. Гражданин не обязан также вставать на учет в таком диспансере по новому месту жительства, за исключением обстоятельств, особо оговоренных в законе. Правоохранительные органы не вправе отказать гражданину в регистрации по новому месту жительства или любым образом ущемлять его права по факту отсутствия в паспорте таких дополнительных сведений. При этом работодатель или госучреждение, принимающие гражданина на работу, имеют право потребовать предоставления такой информации. Точно так же эти сведения вправе потребовать муниципальная или государственная комиссия, выдающая лицензии на некоторые виды деятельности, особо оговоренные в законе.
В случае, если гражданин находится или находился на работах в зоне рецивилизации, но не состоял на госслужбе, ему выдается медкарта — вкладыш, чип которого содержит все специальные сведения.
(…)
Человек, находящийся в текущий момент на госслужбе того или иного рода, получает удостоверение установленной формы, где указываются все вышеперечисленные специальные сведения. Кроме того, там указываются необходимые дополнительные сведения, связанные с исполнением служебных обязанностей, например, звание, должность, особые полномочия, тип и номер табельного оружия или специальных средств наблюдения и связи.
(…)
Частные предприятия и учреждения, в том числе СМИ, по согласованию с правоохранительными и медицинскими службами могут вводить для своего персонала специальные удостоверения со специфической атрибутикой, содержащие сведения, касающиеся работы на данном предприятии или в учреждении…
Глава 4. Огонь и вода
Всех скорбящих и заблудших приглашаю я на пир —
Я вовек единосущен тем, кто создал этот мир.
Переполнена любовью, всем сияет с алтаря
Чаша с истинною кровью, кровью цвета янтаря.
С. Калугин, «Сицилийский виноград»
В пустом доме пахло пылью — но что-то чистое было в самом этом запахе. Светлая, легкая на подъем деревенская пыль тоненьким слоем покрывала пол, столы, подоконники, немногочисленные старые шкафы и три табуретки (более новую мебель разобрали родственники). Антон провел пальцами по кромке зеркала — пыль была желтоватой, не серой, как в городе, и куда менее жирной.
Андрей сбросил со здорового плеча тощий рюкзак. Его правая рука все ещё висела на перевязи, но в остальном физических нагрузок он не чурался.
Он горячо поддержал идею переезда в Хоробров, где жил и служил Костя. Дом, который нашел им епископ, принадлежал старику, умершему восемь лет назад. Монастырь ссудил их веником, совком, ведром, ветошью, спальниками и некоторым количеством посуды.
В виду спартанской обстановки уборка прошла быстро и легко: обмели паутину по углам, протерли пол и запылённые поверхности, включили по новой газовые вентили и насос — аминь, готово.
Деревня обогревалась и освещалась биогазом, получаемым из… э-э-э… отходов метаболизма. Длинные черные баки на задах в Красном — как раз и служили генераторами этого биогаза, а в Августовке его выработка шла чуть ли не в промышленных масштабах, все при том же монастыре. То есть, свиноферме. Там же была и электростанция, на том же газе работали домовые теплогенераторы.
Горел этот газ не таким чистым и жарким пламенем, как городской, много коптил — но Андрей, неприхотливый то ли по природе, то ли в силу воспитания, не жаловался, и Антон тоже молчал. Да и не так уж плохо здесь было: главное, имелся выход в Сеть.
Закончив уборку, они постелили себе на полу и распаковали еду, полученную также в монастыре. Холодильник в доме отсутствовал, и доминиканцы, видимо, приняли это в расчет: продуктов хватило бы на три плотных приема пищи. Пачка чая, пачка сахара, шмат соленого подчеревка, два кило картошки, полбуханки черного хлеба, десяток сырых яиц.
Андрей велел Антону чистить картошку, а сам принялся топить сало на сковороде и греть воду для чая, напевая при этом какую-то украинскую песенку, в которой, насколько мог понять Антон, речь шла о разнице темпераментов блондинок и брюнеток. На словах «Чорнява чи бiлява — щоб лиш поцiлувала» (42)выяснилось, что картошку чистить Антон не умеет.
— А как же ты дома жил? — изумился Андрей.
— А у нас прислуга была, — Антон пожал плечами и снова сунул в рот порезанный палец. — А в общежитии — столовая.
— Ладно, за салом последи, — Андрей отдал ему вилку, а сам пошел за перевязочным материалом для порезанного пальца.
Дочищать картошку он не стал — только домыл и нарезал довольно неуклюжими, толстыми ломтями. А впрочем, когда она прожарилась, запах пошел такой, что Антон решил: неважно, как это выглядит — щоб лиш поцiлувала.
— А почему здесь так не любят «москалей»? — спросил он, запивая пищу богов чаем.
— Не любят? — удивился Андрей. — Да нет, здесь ещё нормально. А не любят — ну кто требовал сюда войска ввести для борьбы с орором? Коваленко, Рождественский и Штерн.
— Но ведь… не дураки же эти местные. Чтобы эпидемию хотя бы застопорить, нужно было действовать вместе. И быстро. А здесь же был князёк на князьке… Да и не российские это были войска…
— Нужно было, — рот Андрея исказился на секунду. Он почти не выражал эмоций лицом, и внезапно Антон понял, что дело тут не только в самоконтроле. — Ты ж вспомни, как это делалось. И поляки с датчанами потом вымелись, а московская цитадель осталась. Так что ты местным не говори, что нужно было, хорошо? А то в этих краях до сих пор кое-где томаты машинным маслом удобряют.
— Зачем? — изумился Антон.
— А чтобы пулеметы не заржавели. Стрелять только из-за этого никто не станет, но место больное.
В дверь стукнули. У мгновенно вскочившего Андрея, как по волшебству, в левой руке оказался пистолет.
— Кто?
— Свои, — прогудел из-за двери Костя.
— Так, вси свои, — подтвердил более высокий голос семинариста брата Мартина.
Замка на двери не было, эти двое могли войти и так. Андрей оценил деликатность и оружие спрятал:
— Входите.
В одной руке отец Константин нес связку сушеной рыбёшки. В другой — канистру пива.
— Я хотел самогонки принести, — сказал он, опережая вопрос. — Но этот католик уломал меня взять пиво.
— Спасибо католику, — Андрей подвинулся на спальнике, чтобы пришедшим было куда сесть. — Я водки в поезде нализался на сто лет вперёд.
— А я надышался, — вставил Антон.
— Хлипкий нынче террорист пошел… — вздохнул Костя.
Из безразмерной ветровки брата Мартина появилась стопка высоких пластиковых стаканов — не то чтобы одноразовых, но все-таки говорящих о бренности бытия всем своим видом. Получив стакан в руки, Антон увидел, что это упаковка от шоколадной пасты «Алиса», на которую он сам подсел ещё в Харькове.
— Это же село, — объяснил Костя, наливая пива, — тут же ничего не выкидывают. У хазяйствi все згниє (43). Мартин, кончай Японию разводить.
Последнее относилось к тараньке, которую монах пытался очистить и аккуратно нащипать.
На рыбу Антон смотрел с куда большим подозрением, чем на стаканы. Последний раз такое он видел в музее — и это был муляж. Сухая и жёлтая на просвет, как свечка из настоящего воска, рыба хрустнула в мощных пальцах отца Константина. Антон получил свою долю мякоти — и обнаружил, что на ощупь она жирновата.
— С новосельем, — стаканчики глухо стукнули друг о друга. Антону пиво показалось мутным, горьким, с каким-то кисловатым оттенком. Но, судя по тому, как зажмурились, сделав по глотку, Андрей и брат Мартин, оно было хорошим.
— Значит, так, — сказал Костя, слизнув пену с усов. — Ты, Антоныч, заходишь завтра ко мне прямо с утра, в девять. Вас, пане террористе, я тоже приглашаю. А вообще, — он сменил тон, — ты как дальше? Подлечишься, восстановишься — и опять пойдешь варкоту рубать?