Страница:
— Зачем ты спрашиваешь?
— Так много слов, Мэй, там, где нужно два — да или нет. Скажи: ты любишь меня?
— Да, — она робко улыбнулась. — Ох, я ещё пожалею об этом. Но я тебя люблю.
— И я тебя люблю, Мэй. Видишь, как все просто.
Они снова завалились на песок и какое-то время целовались, уже не так яростно, как четверть часа назад — а легко и весело, как покусывают друг друга, играя, месячные котята.
— Полная голова песка, — наконец сказала Мэй, поднимаясь. — Пойду сполосну волосы.
— Может, расплести? — Эней неуверенно провел пальцами по замысловатой сетке-шапочке, сплетенной из кос.
— Я тебе расплету! Мне это удовольствие влетело в девяносто евро и шесть часов перед зеркалом. Нет уж, месяц я так прохожу, это как минимум, — она сбросила топик и сбежала к воде. Эней, внезапно обнаружив, что тоже весь в песке, скинул брюки и прыгнул в море за ней. Вынырнув, он смог наконец рассмотреть то, что с таким удовольствием только что узнавал наощупь и не удержался, поцеловал её грудь, тронул губами сосок, тёмный и нежный, как ягода шелковицы.
— Имей в виду: красоты секса в воде сильно преувеличены. Это только в кино красиво, а на самом деле вода попадает внутрь и, знаешь… хлюпает… Лучше уж и в самом деле пойти на вересковое поле…
— Ну, вереска здесь нет, а вода лучше, чем песок… но на самом деле я боюсь, что гоблины сейчас выкатят из-за мыса на лодке… — Эней вдруг обмер. — Эй, а откуда ты знаешь про вересковое поле?
— То есть, как откуда? Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…
— Не я, — Эней помрачнел.
— И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать «нет», ответил правду:
— Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал, — он двинулся к берегу так решительно, что поднялась небольшая волна. — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон ещё младенец, он не понимал, что творит.
— Да что случилось-то? — Мэй топнула, но под водой это прошло незамеченным. Эней уже вышел на берег и прыгал на одной ноге, просовывая другую в штанину.
— Это Игорь, — объяснял он на скаку. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней яростно вздёрнул штаны до пояса и, не тратя времени на завязывание, поднял боккен, — до них добрался этот… этот…
— Стрига, — проворчала Мэй. Свидание было испорчено безнадёжно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея — вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит своё и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…
Окончательно момент изгадили гоблины, вырулившие на яхте из-за мыса. Увидев Мэй, они одобрительно засвистели и заулюлюкали, приглашая её к морской прогулке. Мэй показала им средний палец и с достоинством Киприды, чью наготу не могут оскорбить взгляды и вопли идиотов, вышла на берег и неторопливо оделась.
Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, обливал водой, тыкал пальцами в бока и снова тряс — пока, наконец, тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.
— Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.
— Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился набок. Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щёлкнули зубы.
— Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?
— Н-ну… технически говоря… да.
— Зачем?!
— Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…
— Я тебя просил?!
— Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились, Все, mission complete, и я сплю.
Он опять ткнулся носом в подушку, обняв её так, будто в ней одной было спасение.
Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были, скорее, вилы.
Стены у домика оказались крепкие. Правая, приняв на себя 80 килограмм полусонного живого веса плюс ускорение, возмущенно заскрипела, но устояла. Игорь выдержал ещё два таких соприкосновения со стеной, прежде чем подсознательно решил, что так совершенно невозможно спать, пора приходить в сознание и опробовать на командире что-нибудь из полученных от Хеллбоя навыков. Ничего сложнее захвата за шею провести не вышло, и через несколько секунд Игорь ласково осведомился:
— Мне тебя слегка придушить, чтобы ты дал мне поспать наконец?
Эней глухо зарычал и попробовал выдраться. Это было сложно, так как силушкой Игоря ни чёрт, ни Бог не обидели, а применить болевые приемы мешало то, что Игорь хоть и сукин сын — но свой сукин сын.
Дверь распахнулась, изрядное затемнение показало, что на пороге — либо Хеллбой, либо Костя.
— Что за шум, а драки нет? — Костя. — Ага, драка есть. Почему меня не позвали? Что без меня за драка?
— Присоединяйся, — сказал Игорь. — А я пас. Я спать хочу.
— Молчать, я вас спрашиваю. Что случилось?
Подмышкой у него проскочил Антон. При виде мизансцены «лев, не дающий Самсону порвать себе пасть» он сказал:
— Ой… — и опытным чутьём исповедника Костя уловил виноватые интонации.
— Иди сюда, раб Божий. Что тут делается и при чём тут ты?
— Я не знаю, — искренне-искренне сказал Антон. — Ведь, может, они вовсе не из-за этого…
— Из-за ЧЕГО?! — громыхнул Костя. — Игорь, отпусти командира. Он же не станет бить священника, верно?
— Священника не станет. Но он тебя и не бил. Он меня бил. — Игорь спросонья был очень логичен.
— А теперь не будет. Бо я не дам. Отпусти. А ты, — сверкнул он оком в Антона, — рассказывай.
— Отпускаю, — послушно сказал Игорь. — В моей смерти прошу винить… ик, — выдохнул он, в четвертый раз влетев в стену.
Эней явно нацеливался на пятый бросок, но — ощутив Костину лапу на плече — несколько задумался и застыл, как фигура в «море волнуется». Игорь, впрочем, застыл тоже — по куда более уважительной причине. Он спал.
Антон виновато и сбивчиво принялся рассказывать. Костя разика два хрюкнул от смеха. Наконец Эней не выдержал:
— Тебе смешно? По-твоему, это нормально? — и закашлялся.
— По-моему, — сказал Костя, — ненормально, что пани прошла к себе в домик, хлопнула дверью и там заперлась. По-моему, ты повел себя — Антоха, закрой уши — как мудозвон.
Эней попытался что-то сказать, но получилось у него только нечто вроде сдавленного «х».
— В голландском варианте, — автоматически отметил Антон, никаких ушей, конечно, не закрывший. — Как в слове «Херренхрахт».
— Ага, — кивнул Костя. — Ты о ней вообще подумал, балда?
Эней смотрел на него как троянского коня и тёр глотку.
— Это каким же надо быть придурком, чтобы в такой момент бросить девушку? Ну ладно, время прошло, ты к ней перестал что-то чувствовать…
— Н-нххе… Н-не перестал, — прохрипел Эней.
Костя округлил глаза.
— Ну, тогда ты вообще … буратино. Полено беспримесное.
— Мне… не нужны… сводники. — Эней «вышел вон, и дверью хлопнул».
— Он, — сказал Кен Антону, — полено дубовое. А вы… и древесины-то такой не бывает.
Дверь в домик Мэй была заперта. Эней постучался, позвал — никто не открыл. Он постучался ещё раз — в дверь ударилось что-то не очень тяжелое, судя по всему — сандалия.
— Мэй, — он знал, что эти двери легко пропускают звук. — Мэй, я идиот. Я… я не знаю, как признаваться женщинам в любви. У меня никогда никого не было. Эти стихи… они и вправду были для тебя, только я… боялся. Я был такой, как Антошка. Когда я с тобой говорил, ты отвечала: «Чего тебе, малый?» И я думал — когда-нибудь сделаю что-нибудь такое, чтобы ты не могла… даже и не думала меня так называть. Вернуться к тебе… уже не… «таким щурёнком». И вот я вернулся — и оказалось… что я по-прежнему боюсь. Мэй, если я кого-то люблю, то я уже не могу ему врать. Эти стихи для тебя, но я их тебе никогда бы не показал. Я их даже Ростбифу не показывал, а у ребят они оказались случайно, я же тебе говорил — позволил доктору скачать всю флешку разом, я был ранен и соображал ещё плохо, а отблагодарить хотелось. А потом — не стал уже обращать их внимание, думал — сами увидят, что стихи на польском и пропустят… Я и в мыслях никогда не имел выставить это напоказ. А когда ты пришла… я подумал — это или судьба, или Бог… И когда оказалось, что это Игорь… Я дурак.
С той стороны двери послышались мягкие шаги. Эней чуть отступил.
— Ты меня бросил одну, — сказала Мэй с порога. — Приплыли эти… а я голая.
— Прости, — Эней покраснел. — Я что хочешь сделаю. Хочешь, пойду голый до самой пристани? На руках?
— Не хочу, — Мэй пожала плечами. — Зачем мне это. Поднимись лучше на крышу и прочитай свои стихи оттуда. Громко.
Эней почувствовал, что ноги у него немеют — но виду не подал.
— Хорошо, — сказал он. — Сейчас.
Через несколько минут Костя, Стах, Хеллбой, Феликс, Гжегож и несколько гоблинов созерцали и слушали изумительное шоу: Эней на крыше громко и чуть нараспев декламировал:
Интермедия. Королевская охота
…А однажды осенью на берегу озера обнаружился человек. Седой, небольшого роста мужчина с осанкой юноши, в строгом деловом костюме. Когда Пинна добралась до конца тропинки, он стоял у самой кромки и пускал камешки по воде. Галька на берегу была не совсем подходящая, слишком круглая, но у него, наверное, был хороший глазомер — камешки прыгали по поверхности долго. Когда один едва не добрался до середины озерца, человек рассмеялся. Смех у него был замечательный — теплый, собственный, по-настоящему веселый — и без всякого оттенка приглашения. Он не заметил её. Он для себя кидал камешки и смеялся для себя. Смех решил дело. Этот человек, с его чиновничьей прической и бледностью потомственного горожанина, мог быть тут. Он не нарушал.
Когда Пинна поднялась в «стекляшку» выпить обычную чашечку капуччино, её ждал ещё один сюрприз — не за её любимым столиком, за соседним, сидел ещё один незнакомец — на этот раз лет тридцати, в совершенно не осеннем светло-сером костюме и больших очках. Он пил чай — кто пьёт здешний чай? — и смотрел на озеро. Или на седого.
Через два дня, проходя по тропинке, она подняла голову и увидела за гнутым стеклом, справа, светлое пятно. А седой был уже внизу. Сидел на поваленном дереве и смотрел на воду. Она как-то сразу поняла, что он знает о её присутствии, хотя шла она, по обыкновению, тихо. Но он не обратился к ней. Не мешал. Уже уходя, она вдруг поймала себя на мысли, что его присутствие не только не отнимало покоя у озера, но добавляло к нему.
Она как-то очень быстро привыкла проверять «стекляшку» перед спуском. Человек в очках был верной приметой. И только через какое-то время — может быть через неделю — или через две? — Пинна вдруг подумала, что для мужчины у озера постоянное присутствие наблюдателя в кафе может означать и что-то нехорошее. Метатель камешков настолько стал для нее частью пейзажа, что ей трудно было вписать его обратно в человеческое общество. Но вот, вписав, она забеспокоилась. И в тот же день подошла к нему.
Почему-то она решила обойтись без слов. Подошла, тронула за плечо, направила к краю тропинки — показала подбородком на светлое пятно наверху.
Седой улыбнулся и кивнул. В этот день человек в очках ушел из стекляшки раньше. По дороге обратно, проходя по мостику, она увидела их обоих. Седой стоял к ней спиной и что-то говорил. Она была слишком высоко, ветер относил слова. Человек в очках смотрел на собеседника без всякого выражения — так же, как смотрел из окна.
Два дня их не было. А на третий она снова увидела за стеклом светлое пятно. И пошла наверх.
Заказала чёрный кофе без молока, и, не спросив разрешения, подошла к уже занятому столику. Человек в очках встал, отодвинул стул, помог ей сесть. Глаза за стеклами оказались светло-карими, почти желтыми.
— Добрый день, Инна Сергеевна. Габриэлян, Вадим Арович. Чем могу быть полезен?
Конечно, он должен знать, как её зовут. Она не удивилась бы, если бы он назвал её Пинной.
— Вы здесь не одни, — сказала она.
— C моей стороны было бы как минимум безответственно сидеть здесь, — он коротко повел ладонью в сторону стеклянной стены, отделяющей внутренность кафе от балкона, — если бы я был один. Я не один. Но этих людей все равно что нет. Они не видят вас, поверьте. Фиксируют, но не видят. Не беспокойтесь, Инна Сергеевна, здесь ничего не произойдет. Вообще ничего не произойдет. Ни с вами, ни с озером, ни с утками.
— А с ним? — неожиданно для себя спросила она.
— А с ним произойдет, — спокойно ответил желтоглазый. — Но не при моей жизни. И не при вашей, наверное.
Пинна смотрела на озеро, на мелкую чугунную рябь, на человека на берегу.
— Сейчас день, — сказала она. — Вчера вообще было тепло и солнечно.
— Ему четыреста сорок лет, — ответил телохранитель, или кем он там был. — Светобоязнь у них — болезнь роста. С возрастом она проходит.
— З-за… — рука сама потянулась к горлу. — Зачем вы мне сказали?
— А вы предпочли бы не знать?
— Он мне… почти понравился.
— Если вам мешает, скажите. Вас больше не обеспокоят.
Губы Пинны чуть дрогнули. «Да, мешает!» — хотела было крикнуть она, но что-то не пустило. Наверное, понимание того, какая редкая птица этот высокий господин, если готов уйти только потому, что мешает человеку…
— И что, он в самом деле уйдет и больше не появится?
Человек в очках держал руку вдоль края чашки — то ли грел, то ли просто задумался о чём-то и остановился в движении. Как он пьёт этот чай…
— Не знаю, уйдет ли он совсем. Ему здесь нравится. Но, по крайней мере, постарается не сталкиваться с вами.
— Вот как. С моими интересами считается высокий господин… Чем же я заслужила такую честь?
Человек пожал плечами.
— Это ваше озеро.
— Вы пытаетесь сказать мне, что среди них есть… хорошие люди?
— Нет, — решительно покачал головой телохранитель. — Хороших людей среди старших нет. Это физически невозможно. Функционально. Порядочных довольно много.
— Странно. Я думала, это одно и тоже. Точнее… что хороший человек не может быть непорядочным. Порядочность — это… есть такое латинское выражение, я его забыла…
— Conditio sine qua non, — кивнул телохранитель.
Да, конечно, их там, где-то «у них», там, за пленкой поверхностного натяжения, естественно учат латыни. И, может быть, искусству аранжировки букетов.
— И вы немного неправы. Хороший человек может быть непорядочным — если у него нет порядка в голове или в сфере психики. Это случается, и сам человек тут по большей части не виноват, потому что это задается воспитанием. Часто бывает и так, что хороший, но непорядочный человек со временем становится плохим. Как вы сами понимаете, непорядочность в отношениях с людьми приводит к тому, что люди начинают такого человека избегать, и тогда он либо наводит в себе порядок, либо ожесточается. А вот что непорядочный старший становится плохим старшим — это правило без исключений. Человеку в такой ситуации позволяет сохраниться собственная слабость. Собственная смертность. А у них более чем достаточно времени для того, чтобы пройти всю дорожку, до самого низа.
Ей показалось, что она поняла.
— Примеряете на себя?
— Нет, — покачал головой человек. — Мне и пробовать смысла нет.
— Мне интересно, — уголки губ Пинны поехали в стороны, — что означает слово «порядочность» в применении к индивидууму, который живет за счет тех, чьи жизни отбирает.
Ей вдруг стало холодно. Она сидит в кафе с телохранителем людоеда — и обсуждает…
— Любая элита существует за счет жизней. Это, пожалуй, единственное, где воскрешенцы не врут. Мы пока не научились устраиваться по-другому. Вопрос в том, что идет обратно, и стоит ли оно цены.
— И вы мне, конечно, будете доказывать, что стоит…
— Далеко не всегда. Причем для обеих сторон.
— Тогда почему вы… с ним? И, кстати, кто он?
— Потому что это именно тот случай. А он — Волков Аркадий Петрович. Советник при правительстве Европейской России.
«Какая… честь».
Человек весело посмотрел на нее
— Своим положением — чрезвычайно. Собой — большей частью нет, но это не имеет отношения к выбору профессии.
— А что так? Хлебное место? — Пинна тоже развеселилась. — Ведь опасность — это, как вы сказали, conditio sine qua non?
— В основном, интересное. Во всех смыслах.
Пинна подыскивала ещё один язвительный вопрос — как вдруг сбоку от нее возник…
— Вадим Арович, простите, что прерываю беседу, но нам пора. Кстати, представьте меня даме.
— Инна Сергеевна Козырева — Аркадий Петрович Волков.
Она кивнула как марионетка. Последние пять минут телохранитель даже не пытался смотреть вниз — только на нее — и она забыла, начисто, совсем забыла…
— Очень приятно, — Волков улыбнулся. — Это не формальность: действительно очень приятно. Мы вас не слишком обеспокоили? Вы придете завтра?
— Ещё не знаю.
— Будет очень жаль, если вы не придете. Вы… подходите к этому месту. Вы молчаливы, сосредоточенны. Я даже удивился — сейчас таких людей мало. Довольно трудно уйти в себя, если никого нет дома.
Пинна поклялась себе не приходить — но на следующий день зачем-то пришла.
В «стекляшке» сидел не телохранитель, а сам Волков.
— Здесь отвратительно заваривают чай — вы не находите? До сегодняшнего дня я считал, что хороший цейлонский лист нельзя испортить.
Она кивнула.
В таком городе, как Москва, невозможно совсем избежать общества высоких господ. Они напоминали Пинне змей — блестящие, чешуйчатые — и пока они здесь, невозможно смотреть на что-то другое. А от Волкова почему-то можно было отвернуться. Он не занимал пространства. И не излучал спокойствия. Пинна всегда чувствовала, когда на нее давят — с того дня. А тут просто можно было повернуть голову к стеклу. Посмотреть на верхушки деревьев. Наверное, она потому и забыла вчера, что он внизу.
— Есть две возможности поправить дело, — улыбнулся Волков. — Первая — пить кофе. Впрочем, он здесь тоже неважный. Вторая — отправиться туда, где чай умеют готовить. Я совершенно случайно знаю человека, который восхитительно готовит чай.
Она вдохнула, надеясь про себя, что сделала это коротко и незаметно, и посмотрела на людоеда прямо:
— Зачем я вам?
Тот прикрыл глаза.
— Мне нравится это озеро. И больше всего мне нравится в нем ваше присутствие. Вы сюда вросли. Без вас изменится пейзаж. Заставить вас приходить сюда я даже не то что не хочу. Это бесполезно. Мы ведь видим не только глазами. Сейчас вы… Я хочу, чтобы вы перестали меня бояться. Чтобы относились ко мне, ну хотя бы как ящерице на камнях.
— Ваш… человек так быстро меня отрекомендовал вчера. Не сомневаюсь, что вам известно обо мне все. В том числе и — почему мне сложно к вам так относиться.
— Не так уж и сложно, — как-то совершенно незаметно они уже спускались по лестнице. — Вы говорите это больше в силу привычки. Пока вы не знали, кто я, — вы не боялись. Если вам удастся развлечься — вы снова перестанете бояться. Ведь из сложившегося образа я, согласитесь, выпадаю.
— Я не знаю, каким должен быть ваш образ. Тот, что пытался меня, — она тщательно выговорила это, — загрызть… тоже, наверное, выглядел прилично.
Она не понимала, почему она не кричит. Почему не бежит вниз по лестнице, забыв обо всем, кроме животного ужаса. Страх был, но его удерживало в рамках… всего лишь желание избежать неловкости.
— Вы ошибаетесь, Инна Сергеевна, — сказал спокойный вежливый голос из пустоты слева. Отчество он произнес, проглотив двойное «е»: «Сергевна».
— Вас не пытался загрызть зверь. Вас ударила шестерней разладившаяся машина.
— Можно подумать, что я не попала бы под ту же машину, если бы она не разладилась. Я же знаю. Такие, как я… таких, как вы… интересуют в первую очередь.
Спускающийся рядом с ней людоед кивнул.
— Часто. Я, к сожалению, не могу вам показать — я могу проецировать только эмоции, а с видением это пока не получается, во всяком случае, с посторонними людьми, показать, какой это белый огонь. Желание вобрать, присвоить очень сильно, а сдерживающих механизмов у большинства из нас нет. Особенно поначалу. Слишком короткая дистанция между желанием и действием.
Она споткнулась, Волков не попытался её поддержать, просто стоял и ждал, пока она выровняется и сделает следующий шаг.
— Я любуюсь. Озером. Травой и деревьями. Вами. Это большая роскошь — возможность полюбоваться, я редко могу себе её позволить. Умеете «печь блины»?
— Никогда не пробовала.
— Это легко. Хотите, я вас научу?
День был немного ветреный, и поверхность озера зябко дрожала. По словам Аркадия Петровича, хорошему броску это не могло повредить.
— Сначала нужно выбрать камешек, — он присел, перебирая гальку. Конечно, это озерцо, питаемое несколькими родниками, не могло обеспечить любителей романтики галькой в потребном количестве — её завезли с морского берега. Аркадий Петрович перебирал крупные, похожие на индюшиные яйца или на гигантские фасолины, камни, пока не нашел несколько достаточно плоских и небольших камешков.
— На первых порах лучше использовать почти идеально плоский и круглый камень. Потом можно будет брать в каком-то приближении, но поначалу чем больше это похоже на блин — тем лучше. Камень, — он поднялся на ноги, — мы держим вот так. Он свободно лежит на согнутом среднем пальце, его по окружности обнимает указательный и слегка прижимает сверху большой. Мы бросаем его параллельно земле, от бедра, с захлестом, как можно резче. Вот так, — из всех камней он выбрал наименее плоский, выставил левую ногу вперед, и, ещё не опустив её на землю, бросил камешек, не только рукой, а как бы всем телом, сначала закрутив себя, как пружину, вправо, а потом раскрутив влево.
«Раз», — безотчетно сосчитала Пинна. — «Два… три… четыре…»
Камень булькнул лишь на шестнадцатом прыжке.
— Попробуйте вы, — Волков протянул ей гальку на раскрытой ладони, как пугливой лошади протягивают сахар.
Она сняла камень с ладони — осторожно, щепотью, чтобы даже случайно не прикоснуться. Плоский окатыш был теплым и неожиданно легким. Пинна взяла его, как показывали, — Волков сделал знак, чтобы она расслабила запястье — размахнулась, бросила. Раз! Камень прыгнул по воде, но на втором скачке легонько булькнул и ушел на дно.
— Отлично, — кивнул Волков. — На первый раз — просто отлично. Особенно для женщины.
— Так много слов, Мэй, там, где нужно два — да или нет. Скажи: ты любишь меня?
— Да, — она робко улыбнулась. — Ох, я ещё пожалею об этом. Но я тебя люблю.
— И я тебя люблю, Мэй. Видишь, как все просто.
Они снова завалились на песок и какое-то время целовались, уже не так яростно, как четверть часа назад — а легко и весело, как покусывают друг друга, играя, месячные котята.
— Полная голова песка, — наконец сказала Мэй, поднимаясь. — Пойду сполосну волосы.
— Может, расплести? — Эней неуверенно провел пальцами по замысловатой сетке-шапочке, сплетенной из кос.
— Я тебе расплету! Мне это удовольствие влетело в девяносто евро и шесть часов перед зеркалом. Нет уж, месяц я так прохожу, это как минимум, — она сбросила топик и сбежала к воде. Эней, внезапно обнаружив, что тоже весь в песке, скинул брюки и прыгнул в море за ней. Вынырнув, он смог наконец рассмотреть то, что с таким удовольствием только что узнавал наощупь и не удержался, поцеловал её грудь, тронул губами сосок, тёмный и нежный, как ягода шелковицы.
— Имей в виду: красоты секса в воде сильно преувеличены. Это только в кино красиво, а на самом деле вода попадает внутрь и, знаешь… хлюпает… Лучше уж и в самом деле пойти на вересковое поле…
— Ну, вереска здесь нет, а вода лучше, чем песок… но на самом деле я боюсь, что гоблины сейчас выкатят из-за мыса на лодке… — Эней вдруг обмер. — Эй, а откуда ты знаешь про вересковое поле?
— То есть, как откуда? Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…
— Не я, — Эней помрачнел.
— И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать «нет», ответил правду:
— Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал, — он двинулся к берегу так решительно, что поднялась небольшая волна. — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон ещё младенец, он не понимал, что творит.
— Да что случилось-то? — Мэй топнула, но под водой это прошло незамеченным. Эней уже вышел на берег и прыгал на одной ноге, просовывая другую в штанину.
— Это Игорь, — объяснял он на скаку. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней яростно вздёрнул штаны до пояса и, не тратя времени на завязывание, поднял боккен, — до них добрался этот… этот…
— Стрига, — проворчала Мэй. Свидание было испорчено безнадёжно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея — вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит своё и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…
Окончательно момент изгадили гоблины, вырулившие на яхте из-за мыса. Увидев Мэй, они одобрительно засвистели и заулюлюкали, приглашая её к морской прогулке. Мэй показала им средний палец и с достоинством Киприды, чью наготу не могут оскорбить взгляды и вопли идиотов, вышла на берег и неторопливо оделась.
* * *
Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, обливал водой, тыкал пальцами в бока и снова тряс — пока, наконец, тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.
— Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.
— Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился набок. Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щёлкнули зубы.
— Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?
— Н-ну… технически говоря… да.
— Зачем?!
— Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…
— Я тебя просил?!
— Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились, Все, mission complete, и я сплю.
Он опять ткнулся носом в подушку, обняв её так, будто в ней одной было спасение.
Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были, скорее, вилы.
Стены у домика оказались крепкие. Правая, приняв на себя 80 килограмм полусонного живого веса плюс ускорение, возмущенно заскрипела, но устояла. Игорь выдержал ещё два таких соприкосновения со стеной, прежде чем подсознательно решил, что так совершенно невозможно спать, пора приходить в сознание и опробовать на командире что-нибудь из полученных от Хеллбоя навыков. Ничего сложнее захвата за шею провести не вышло, и через несколько секунд Игорь ласково осведомился:
— Мне тебя слегка придушить, чтобы ты дал мне поспать наконец?
Эней глухо зарычал и попробовал выдраться. Это было сложно, так как силушкой Игоря ни чёрт, ни Бог не обидели, а применить болевые приемы мешало то, что Игорь хоть и сукин сын — но свой сукин сын.
Дверь распахнулась, изрядное затемнение показало, что на пороге — либо Хеллбой, либо Костя.
— Что за шум, а драки нет? — Костя. — Ага, драка есть. Почему меня не позвали? Что без меня за драка?
— Присоединяйся, — сказал Игорь. — А я пас. Я спать хочу.
— Молчать, я вас спрашиваю. Что случилось?
Подмышкой у него проскочил Антон. При виде мизансцены «лев, не дающий Самсону порвать себе пасть» он сказал:
— Ой… — и опытным чутьём исповедника Костя уловил виноватые интонации.
— Иди сюда, раб Божий. Что тут делается и при чём тут ты?
— Я не знаю, — искренне-искренне сказал Антон. — Ведь, может, они вовсе не из-за этого…
— Из-за ЧЕГО?! — громыхнул Костя. — Игорь, отпусти командира. Он же не станет бить священника, верно?
— Священника не станет. Но он тебя и не бил. Он меня бил. — Игорь спросонья был очень логичен.
— А теперь не будет. Бо я не дам. Отпусти. А ты, — сверкнул он оком в Антона, — рассказывай.
— Отпускаю, — послушно сказал Игорь. — В моей смерти прошу винить… ик, — выдохнул он, в четвертый раз влетев в стену.
Эней явно нацеливался на пятый бросок, но — ощутив Костину лапу на плече — несколько задумался и застыл, как фигура в «море волнуется». Игорь, впрочем, застыл тоже — по куда более уважительной причине. Он спал.
Антон виновато и сбивчиво принялся рассказывать. Костя разика два хрюкнул от смеха. Наконец Эней не выдержал:
— Тебе смешно? По-твоему, это нормально? — и закашлялся.
— По-моему, — сказал Костя, — ненормально, что пани прошла к себе в домик, хлопнула дверью и там заперлась. По-моему, ты повел себя — Антоха, закрой уши — как мудозвон.
Эней попытался что-то сказать, но получилось у него только нечто вроде сдавленного «х».
— В голландском варианте, — автоматически отметил Антон, никаких ушей, конечно, не закрывший. — Как в слове «Херренхрахт».
— Ага, — кивнул Костя. — Ты о ней вообще подумал, балда?
Эней смотрел на него как троянского коня и тёр глотку.
— Это каким же надо быть придурком, чтобы в такой момент бросить девушку? Ну ладно, время прошло, ты к ней перестал что-то чувствовать…
— Н-нххе… Н-не перестал, — прохрипел Эней.
Костя округлил глаза.
— Ну, тогда ты вообще … буратино. Полено беспримесное.
— Мне… не нужны… сводники. — Эней «вышел вон, и дверью хлопнул».
— Он, — сказал Кен Антону, — полено дубовое. А вы… и древесины-то такой не бывает.
* * *
Дверь в домик Мэй была заперта. Эней постучался, позвал — никто не открыл. Он постучался ещё раз — в дверь ударилось что-то не очень тяжелое, судя по всему — сандалия.
— Мэй, — он знал, что эти двери легко пропускают звук. — Мэй, я идиот. Я… я не знаю, как признаваться женщинам в любви. У меня никогда никого не было. Эти стихи… они и вправду были для тебя, только я… боялся. Я был такой, как Антошка. Когда я с тобой говорил, ты отвечала: «Чего тебе, малый?» И я думал — когда-нибудь сделаю что-нибудь такое, чтобы ты не могла… даже и не думала меня так называть. Вернуться к тебе… уже не… «таким щурёнком». И вот я вернулся — и оказалось… что я по-прежнему боюсь. Мэй, если я кого-то люблю, то я уже не могу ему врать. Эти стихи для тебя, но я их тебе никогда бы не показал. Я их даже Ростбифу не показывал, а у ребят они оказались случайно, я же тебе говорил — позволил доктору скачать всю флешку разом, я был ранен и соображал ещё плохо, а отблагодарить хотелось. А потом — не стал уже обращать их внимание, думал — сами увидят, что стихи на польском и пропустят… Я и в мыслях никогда не имел выставить это напоказ. А когда ты пришла… я подумал — это или судьба, или Бог… И когда оказалось, что это Игорь… Я дурак.
С той стороны двери послышались мягкие шаги. Эней чуть отступил.
— Ты меня бросил одну, — сказала Мэй с порога. — Приплыли эти… а я голая.
— Прости, — Эней покраснел. — Я что хочешь сделаю. Хочешь, пойду голый до самой пристани? На руках?
— Не хочу, — Мэй пожала плечами. — Зачем мне это. Поднимись лучше на крышу и прочитай свои стихи оттуда. Громко.
Эней почувствовал, что ноги у него немеют — но виду не подал.
— Хорошо, — сказал он. — Сейчас.
Через несколько минут Костя, Стах, Хеллбой, Феликс, Гжегож и несколько гоблинов созерцали и слушали изумительное шоу: Эней на крыше громко и чуть нараспев декламировал:
— Конец пришел парню, — вздохнул Стах. — Марек, дай ключ на восемь.
— Рвёт беспощадно,
Как тигриный коготь —
Плечи антилопы, мне
Печаль человечья.
Не Бруклинский мост,
Но переменить в ясный новый день
Слепнущую ночь —
В этом что-то есть… (67)
Интермедия. Королевская охота
Слабый шорох вдоль стен, мягкий бархатный стук,
ваша поступь легка, шаг — с мыска на каблук,
и подёрнуты страстью зрачки, словно пленкой мазутной.
Любопытство и робость, истома и страх,
сладко кружится пропасть и стон на устах —
подойдите, вас манит витрина, где выставлен труп мой…
Я изрядный танцор: прикоснитесь желаньем — я выйду.
Обратите внимание: щеголь, красавец и фат.
Лишь слегка потускнел мой камзол, изукрашенный пылью,
да в разомкнутой коже, оскалены, кости блестят… (68)
…А однажды осенью на берегу озера обнаружился человек. Седой, небольшого роста мужчина с осанкой юноши, в строгом деловом костюме. Когда Пинна добралась до конца тропинки, он стоял у самой кромки и пускал камешки по воде. Галька на берегу была не совсем подходящая, слишком круглая, но у него, наверное, был хороший глазомер — камешки прыгали по поверхности долго. Когда один едва не добрался до середины озерца, человек рассмеялся. Смех у него был замечательный — теплый, собственный, по-настоящему веселый — и без всякого оттенка приглашения. Он не заметил её. Он для себя кидал камешки и смеялся для себя. Смех решил дело. Этот человек, с его чиновничьей прической и бледностью потомственного горожанина, мог быть тут. Он не нарушал.
Когда Пинна поднялась в «стекляшку» выпить обычную чашечку капуччино, её ждал ещё один сюрприз — не за её любимым столиком, за соседним, сидел ещё один незнакомец — на этот раз лет тридцати, в совершенно не осеннем светло-сером костюме и больших очках. Он пил чай — кто пьёт здешний чай? — и смотрел на озеро. Или на седого.
Через два дня, проходя по тропинке, она подняла голову и увидела за гнутым стеклом, справа, светлое пятно. А седой был уже внизу. Сидел на поваленном дереве и смотрел на воду. Она как-то сразу поняла, что он знает о её присутствии, хотя шла она, по обыкновению, тихо. Но он не обратился к ней. Не мешал. Уже уходя, она вдруг поймала себя на мысли, что его присутствие не только не отнимало покоя у озера, но добавляло к нему.
Она как-то очень быстро привыкла проверять «стекляшку» перед спуском. Человек в очках был верной приметой. И только через какое-то время — может быть через неделю — или через две? — Пинна вдруг подумала, что для мужчины у озера постоянное присутствие наблюдателя в кафе может означать и что-то нехорошее. Метатель камешков настолько стал для нее частью пейзажа, что ей трудно было вписать его обратно в человеческое общество. Но вот, вписав, она забеспокоилась. И в тот же день подошла к нему.
Почему-то она решила обойтись без слов. Подошла, тронула за плечо, направила к краю тропинки — показала подбородком на светлое пятно наверху.
Седой улыбнулся и кивнул. В этот день человек в очках ушел из стекляшки раньше. По дороге обратно, проходя по мостику, она увидела их обоих. Седой стоял к ней спиной и что-то говорил. Она была слишком высоко, ветер относил слова. Человек в очках смотрел на собеседника без всякого выражения — так же, как смотрел из окна.
Два дня их не было. А на третий она снова увидела за стеклом светлое пятно. И пошла наверх.
Заказала чёрный кофе без молока, и, не спросив разрешения, подошла к уже занятому столику. Человек в очках встал, отодвинул стул, помог ей сесть. Глаза за стеклами оказались светло-карими, почти желтыми.
— Добрый день, Инна Сергеевна. Габриэлян, Вадим Арович. Чем могу быть полезен?
Конечно, он должен знать, как её зовут. Она не удивилась бы, если бы он назвал её Пинной.
— Вы здесь не одни, — сказала она.
— C моей стороны было бы как минимум безответственно сидеть здесь, — он коротко повел ладонью в сторону стеклянной стены, отделяющей внутренность кафе от балкона, — если бы я был один. Я не один. Но этих людей все равно что нет. Они не видят вас, поверьте. Фиксируют, но не видят. Не беспокойтесь, Инна Сергеевна, здесь ничего не произойдет. Вообще ничего не произойдет. Ни с вами, ни с озером, ни с утками.
— А с ним? — неожиданно для себя спросила она.
— А с ним произойдет, — спокойно ответил желтоглазый. — Но не при моей жизни. И не при вашей, наверное.
Пинна смотрела на озеро, на мелкую чугунную рябь, на человека на берегу.
— Сейчас день, — сказала она. — Вчера вообще было тепло и солнечно.
— Ему четыреста сорок лет, — ответил телохранитель, или кем он там был. — Светобоязнь у них — болезнь роста. С возрастом она проходит.
«Инна Сергеевна Козырева, 37 лет, инженер-мостостроитель. А-индекс — 89. В 22-летнем возрасте едва не стала жертвой нелицензированной охоты. С тех пор панически боится и очень не любит высоких господ. Носитель иммунитета (компенсация). Пинной её называют друзья и домашние. Прозвище появилось в 7 лет, когда она отстаивала право в частной школе носить брюки (нарушение формы), утверждая, что Инна — мужское имя».
На стене молоток — бейте прямо в стекло,
и осколков поток хлынет больно и зло.
Вы падете без вывертов: ярко, но просто, поверьте.
Дребезг треснувшей жизни, хрустальный трезвон,
тризна в горней отчизне, трезво взрезан виссон —
я пред вами, а вы предо мной — киска, зубки ощерьте.
И оркестр из шести богомолов ударит в литавры.
Я сожму вашу талию в тонких костлявых руках.
Первый танец — кадриль на широких лопатках кентавра:
сорок бешеных па по-над бездной, чье детище — прах…
— З-за… — рука сама потянулась к горлу. — Зачем вы мне сказали?
— А вы предпочли бы не знать?
— Он мне… почти понравился.
— Если вам мешает, скажите. Вас больше не обеспокоят.
Губы Пинны чуть дрогнули. «Да, мешает!» — хотела было крикнуть она, но что-то не пустило. Наверное, понимание того, какая редкая птица этот высокий господин, если готов уйти только потому, что мешает человеку…
— И что, он в самом деле уйдет и больше не появится?
Человек в очках держал руку вдоль края чашки — то ли грел, то ли просто задумался о чём-то и остановился в движении. Как он пьёт этот чай…
— Не знаю, уйдет ли он совсем. Ему здесь нравится. Но, по крайней мере, постарается не сталкиваться с вами.
— Вот как. С моими интересами считается высокий господин… Чем же я заслужила такую честь?
Человек пожал плечами.
— Это ваше озеро.
— Вы пытаетесь сказать мне, что среди них есть… хорошие люди?
— Нет, — решительно покачал головой телохранитель. — Хороших людей среди старших нет. Это физически невозможно. Функционально. Порядочных довольно много.
— Странно. Я думала, это одно и тоже. Точнее… что хороший человек не может быть непорядочным. Порядочность — это… есть такое латинское выражение, я его забыла…
— Conditio sine qua non, — кивнул телохранитель.
Да, конечно, их там, где-то «у них», там, за пленкой поверхностного натяжения, естественно учат латыни. И, может быть, искусству аранжировки букетов.
— И вы немного неправы. Хороший человек может быть непорядочным — если у него нет порядка в голове или в сфере психики. Это случается, и сам человек тут по большей части не виноват, потому что это задается воспитанием. Часто бывает и так, что хороший, но непорядочный человек со временем становится плохим. Как вы сами понимаете, непорядочность в отношениях с людьми приводит к тому, что люди начинают такого человека избегать, и тогда он либо наводит в себе порядок, либо ожесточается. А вот что непорядочный старший становится плохим старшим — это правило без исключений. Человеку в такой ситуации позволяет сохраниться собственная слабость. Собственная смертность. А у них более чем достаточно времени для того, чтобы пройти всю дорожку, до самого низа.
Ей показалось, что она поняла.
— Примеряете на себя?
— Нет, — покачал головой человек. — Мне и пробовать смысла нет.
— Мне интересно, — уголки губ Пинны поехали в стороны, — что означает слово «порядочность» в применении к индивидууму, который живет за счет тех, чьи жизни отбирает.
Ей вдруг стало холодно. Она сидит в кафе с телохранителем людоеда — и обсуждает…
— Любая элита существует за счет жизней. Это, пожалуй, единственное, где воскрешенцы не врут. Мы пока не научились устраиваться по-другому. Вопрос в том, что идет обратно, и стоит ли оно цены.
— И вы мне, конечно, будете доказывать, что стоит…
— Далеко не всегда. Причем для обеих сторон.
— Тогда почему вы… с ним? И, кстати, кто он?
— Потому что это именно тот случай. А он — Волков Аркадий Петрович. Советник при правительстве Европейской России.
«Какая… честь».
— И вы… довольны собой? своим положением?
Кто сказал: «Казанова не знает любви», тот не понял вопроса.
Мной изведан безумный полет на хвосте перетертого троса.
Ржавый скрежет лебедок и блоков. Мелодия бреда.
Казанова, прогнувшись касаткой, ныряет в поклон менуэта…
Человек весело посмотрел на нее
— Своим положением — чрезвычайно. Собой — большей частью нет, но это не имеет отношения к выбору профессии.
— А что так? Хлебное место? — Пинна тоже развеселилась. — Ведь опасность — это, как вы сказали, conditio sine qua non?
— В основном, интересное. Во всех смыслах.
Пинна подыскивала ещё один язвительный вопрос — как вдруг сбоку от нее возник…
— Вадим Арович, простите, что прерываю беседу, но нам пора. Кстати, представьте меня даме.
— Инна Сергеевна Козырева — Аркадий Петрович Волков.
Она кивнула как марионетка. Последние пять минут телохранитель даже не пытался смотреть вниз — только на нее — и она забыла, начисто, совсем забыла…
— Очень приятно, — Волков улыбнулся. — Это не формальность: действительно очень приятно. Мы вас не слишком обеспокоили? Вы придете завтра?
— Ещё не знаю.
— Будет очень жаль, если вы не придете. Вы… подходите к этому месту. Вы молчаливы, сосредоточенны. Я даже удивился — сейчас таких людей мало. Довольно трудно уйти в себя, если никого нет дома.
Пинна поклялась себе не приходить — но на следующий день зачем-то пришла.
В «стекляшке» сидел не телохранитель, а сам Волков.
— Здесь отвратительно заваривают чай — вы не находите? До сегодняшнего дня я считал, что хороший цейлонский лист нельзя испортить.
Она кивнула.
В таком городе, как Москва, невозможно совсем избежать общества высоких господ. Они напоминали Пинне змей — блестящие, чешуйчатые — и пока они здесь, невозможно смотреть на что-то другое. А от Волкова почему-то можно было отвернуться. Он не занимал пространства. И не излучал спокойствия. Пинна всегда чувствовала, когда на нее давят — с того дня. А тут просто можно было повернуть голову к стеклу. Посмотреть на верхушки деревьев. Наверное, она потому и забыла вчера, что он внизу.
— Есть две возможности поправить дело, — улыбнулся Волков. — Первая — пить кофе. Впрочем, он здесь тоже неважный. Вторая — отправиться туда, где чай умеют готовить. Я совершенно случайно знаю человека, который восхитительно готовит чай.
Она вдохнула, надеясь про себя, что сделала это коротко и незаметно, и посмотрела на людоеда прямо:
— Зачем я вам?
Тот прикрыл глаза.
— Мне нравится это озеро. И больше всего мне нравится в нем ваше присутствие. Вы сюда вросли. Без вас изменится пейзаж. Заставить вас приходить сюда я даже не то что не хочу. Это бесполезно. Мы ведь видим не только глазами. Сейчас вы… Я хочу, чтобы вы перестали меня бояться. Чтобы относились ко мне, ну хотя бы как ящерице на камнях.
— Ваш… человек так быстро меня отрекомендовал вчера. Не сомневаюсь, что вам известно обо мне все. В том числе и — почему мне сложно к вам так относиться.
— Не так уж и сложно, — как-то совершенно незаметно они уже спускались по лестнице. — Вы говорите это больше в силу привычки. Пока вы не знали, кто я, — вы не боялись. Если вам удастся развлечься — вы снова перестанете бояться. Ведь из сложившегося образа я, согласитесь, выпадаю.
— Я не знаю, каким должен быть ваш образ. Тот, что пытался меня, — она тщательно выговорила это, — загрызть… тоже, наверное, выглядел прилично.
Она не понимала, почему она не кричит. Почему не бежит вниз по лестнице, забыв обо всем, кроме животного ужаса. Страх был, но его удерживало в рамках… всего лишь желание избежать неловкости.
— Вы ошибаетесь, Инна Сергеевна, — сказал спокойный вежливый голос из пустоты слева. Отчество он произнес, проглотив двойное «е»: «Сергевна».
— Вас не пытался загрызть зверь. Вас ударила шестерней разладившаяся машина.
— Можно подумать, что я не попала бы под ту же машину, если бы она не разладилась. Я же знаю. Такие, как я… таких, как вы… интересуют в первую очередь.
Спускающийся рядом с ней людоед кивнул.
— Часто. Я, к сожалению, не могу вам показать — я могу проецировать только эмоции, а с видением это пока не получается, во всяком случае, с посторонними людьми, показать, какой это белый огонь. Желание вобрать, присвоить очень сильно, а сдерживающих механизмов у большинства из нас нет. Особенно поначалу. Слишком короткая дистанция между желанием и действием.
Она споткнулась, Волков не попытался её поддержать, просто стоял и ждал, пока она выровняется и сделает следующий шаг.
— И вы сейчас…
За ключицу держитесь — безудержный пляс.
Не глядите в замочные скважины глаз:
там, под крышкою черепа, пыль и сушеные мухи.
Я рукой в три кольца обовью ваш каркас,
а потом куртуазно отщелкаю вальс
кастаньетами желтых зубов возле вашего нежного уха.
Нет дороги назад, перекрыта и взорвана трасса.
И не рвитесь из рук — время криво и вряд ли право.
Серный дым заклубился — скользим по кускам обгорелого мяса
вдоль багряных чертогов властителя века сего…
— Я любуюсь. Озером. Травой и деревьями. Вами. Это большая роскошь — возможность полюбоваться, я редко могу себе её позволить. Умеете «печь блины»?
— Никогда не пробовала.
— Это легко. Хотите, я вас научу?
День был немного ветреный, и поверхность озера зябко дрожала. По словам Аркадия Петровича, хорошему броску это не могло повредить.
— Сначала нужно выбрать камешек, — он присел, перебирая гальку. Конечно, это озерцо, питаемое несколькими родниками, не могло обеспечить любителей романтики галькой в потребном количестве — её завезли с морского берега. Аркадий Петрович перебирал крупные, похожие на индюшиные яйца или на гигантские фасолины, камни, пока не нашел несколько достаточно плоских и небольших камешков.
— На первых порах лучше использовать почти идеально плоский и круглый камень. Потом можно будет брать в каком-то приближении, но поначалу чем больше это похоже на блин — тем лучше. Камень, — он поднялся на ноги, — мы держим вот так. Он свободно лежит на согнутом среднем пальце, его по окружности обнимает указательный и слегка прижимает сверху большой. Мы бросаем его параллельно земле, от бедра, с захлестом, как можно резче. Вот так, — из всех камней он выбрал наименее плоский, выставил левую ногу вперед, и, ещё не опустив её на землю, бросил камешек, не только рукой, а как бы всем телом, сначала закрутив себя, как пружину, вправо, а потом раскрутив влево.
«Раз», — безотчетно сосчитала Пинна. — «Два… три… четыре…»
Камень булькнул лишь на шестнадцатом прыжке.
— Попробуйте вы, — Волков протянул ей гальку на раскрытой ладони, как пугливой лошади протягивают сахар.
Она сняла камень с ладони — осторожно, щепотью, чтобы даже случайно не прикоснуться. Плоский окатыш был теплым и неожиданно легким. Пинна взяла его, как показывали, — Волков сделал знак, чтобы она расслабила запястье — размахнулась, бросила. Раз! Камень прыгнул по воде, но на втором скачке легонько булькнул и ушел на дно.
— Отлично, — кивнул Волков. — На первый раз — просто отлично. Особенно для женщины.