Страница:
Он засмеялся, увидев выражение лица Пинны.
— У меня нет предубеждений насчёт женского ума и способностей, с возрастом они все выветрились. Просто большинство женщин бросает камень из-за головы. Уж я не знаю, почему. Попробуйте ещё раз.
Он протянул вторую гальку, но Пинна нагнулась и выбрала камешек сама. На этот раз блинов было два.
— Великолепно, — сказал Волков с иронией, но без тени насмешки. — Скоро я вызову вас на состязание.
— Если с каждым броском у меня будет получаться вдвое лучше, вы проиграете.
— Вам — с удовольствием, — он вынул из кармана наручный комм, который не издал ни звука — видимо, просто завибрировал. — Да, через пятнадцать минут я буду там. Ждите, — спрятал обратно в карман. — Увы, мне придется оставить вас упражняться в одиночестве. До свидания.
Она спустилась к озеру, подобрала гальку. Почти на ходу, резко, с захлестом бросила камешек от бедра.
Шлеп… шлеп… шлеп… шесть раз. Круги на воде — как на мишени.
В двадцати шагах от нее из ольховых зарослей выстрелил другой камешек. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп… Одиннадцать.
Не буду. Незачем. Все я знаю про их координацию движений. И читала. И видела.
Плоская шершавая поверхность. Камень слегка скошен вправо, повернуть. Не то. Семь.
Новый выстрел из соседних кустов. Девять кругов-мишеней… Сложная вязь переплетающихся окружностей… Небрежен? Поддается? Смешно.
Девять. Если сейчас и у него…
Двенадцать.
— Не отчаивайтесь, — прозвучало оттуда. — Поверьте, значение имеют только опыт и удача. А опыта у меня не так много, как вам кажется — я не практиковался около четырех веков.
— Вы смотрите на меня как на предмет.
— Стараюсь, Инна Сергеевна, — он оказался рядом (не шелохнулся ни один лист в кустах) — и посмотрел на нее.
— Мой… симбионт понимает, как можно хотеть красивую вещь. Присвоить, хранить… Пока я вижу вас так, он тоже видит вас так — они ведь неразумны в нашем смысле слова. Или сверхразумны, что, с моей точки зрения — одно и то же.
— Что значит — симбионт?
— Некая сущность, неразрывно связанная со мной и делающая меня тем, кто я есть. Она хочет быть моим хозяином, но пока что хозяин я. Ей приходится довольствоваться контрибуцией — дважды или трижды в год.
— Я… считала, что это требуется чаще.
— Молодые чувствуют жажду больше. И плохо умеют ей противостоять. И обычно не понимают, зачем.
Пинна подобрала гальку. Бросила. Пять.
— И как вы выбираете этих двоих-троих? С некоторых пор я пытаюсь понять, как можно оставаться порядочным людоедом.
— Это либо мои враги, либо приговоренные к смерти преступники, либо люди, готовые отдать мне жизнь добровольно.
— «Лотерея»?
— Личное соглашение. Мы встречаемся, я присматриваюсь к человеку. Если он кажется мне подходящим — нет семьи, нет близких друзей, его смерть не причинит никому боли — мы знакомимся. Он узнает меня поближе, если хочет. Если нет — мы больше не видимся с ним. Я говорю ему правду о своих — точнее, моего симбионта — намерениях. Если он говорит «нет», значит, нет. У меня достаточно неприятелей, а на выбор среди приговоренных у меня безусловный приоритет.
— Но вы предпочитаете личные соглашения…
— Да. Действует дольше.
— Ваш…
— Референт.
— Референт сказал, что вам почти пятьсот лет.
— Меньше. Я родился через 20 лет после основания Петербурга.
— И вы всегда…
— Врагов хватало всегда. Я ведь пошел на инициацию ради мести. Мне было 17 лет, я мало о чём думал, кроме этого. Это было на Камчатке, где я отбывал ссылку.
— В 17 лет?
— Я попал в Охотск в 11, вместе с родителями. Отец угодил в опалу в последние месяцы правления Петра Второго — он так и не узнал, почему. Да и я потом не узнал. Там тогда все тряслось — кто-то что-то кому-то сказал, кто-то что-то перепутал… — Волков нашел, наконец, подходящую галечку, бросил. Девятнадцать. За середину ушло. — Мы жили в Охотске почти свободно. Я даже в море ходил. В Охотске тогда строили порт, вернее, притворялись, что строили. Когда вернулась экспедиция Беринга, им просто некуда было деваться. Я был молодой, сильный. Считать хорошо умел. Чертить отец научил. А люди Беринга были в таком фаворе — что им дела предыдущего царствования. Все уже сладилось почти. Я не знал тогда, да и никто у нас не знал, что летом 37 Миних взял Очаков, и кто-то в Петербурге решил, что он стал весить слишком много. Отец во время оно знал его довольно коротко. И по нашу душу приехали. А начать решили с меня. Думали, что проще развязать язык мальчишке.
Пинна вдруг почувствовала, как откуда-то изнутри накатывает тяжелая, медленная ярость — ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не её ярость. Просто Волков, видимо, забыл блокировать волну.
— Я молчал довольно долго. Я не знаю, смог бы я продержаться сам, или нет. Наверное, нет. Они хорошо знали свое дело и им был очень нужен результат. И тут мне повезло. Или не повезло. Предыдущий губернатор зря забыл про порт и зря заелся с Берингом. Его посадили. И назначили нового, из ссыльных, кто под рукой. Бывшего петербургского полицмейстера, графа Девиера. То есть тогда не графа. Уже. Или ещё. Это замечательная должность была — генерал-полицмейстер при Петре.
Пинна кивнула. 18 век её не очень интересовал, но она запоминала почти все, что читала — а читала много. С книгами, особенно с научной литературой, было спокойно. Она вдруг подумала, что Волков даже не спросил её, знает ли она, кто такой Петр Второй или Беринг. Ах да, конечно. Если бы она не понимала, он бы заметил.
— Но отца уже успели. Он увидел меня — и не выдержал, оболгал себя, мать, родных, друзей… А дальше Охотска ссылать вроде некуда. Все пошли под топор — я один торчал у них как гвоздь в сапоге.
Ярость угасла. Заблокировал? Успокоился?
— Только горе в том, — продолжал Волков, — что Антон Мануйлович некогда сам попал в похожий переплет. Вернее, он в них несколько раз попадал, но это уже было несмертельно, а вот первый раз… Он уже по одному этому мне помог бы. Но я ему ещё и подошел. Вытащить меня у канцелярии он не мог. Побег устроить — тоже. Да я и умирал уже. Вот он и пришел ко мне как-то вечером и предложил. Он был старшим, Антон Мануйлович. С того самого первого раза. Сказал он мне, что я выживу. Что переживу даже собственную казнь. Ну и объяснил, во что это обойдется. Я согласился, сразу. Мне было все равно, что будет, лишь бы у этих ничего не вышло. Вот со всеми у них выходило, а со мной не выйдет.
— И не вышло, — сказала Пинна.
— Да. Признание ведь царица доказательств. И умирать я не спешил, хотя было очень похоже — кома после инициации, слышали? И мне… помогли. Придушили ночью в камере. В общую могилу швырнули и землей забросали. А в полнолуние я из комы вышел… Плохо себя помню в эту ночь. Это, как я потом узнал, характерно. Очнулся уже в доме Антона Мануйловича — он знал, куда я пойду. К кому. Столичные-то дознаватели уехали, а местные… специалисты… остались. Это в тридцать девятом было. Я нашел всех. Потом. Не сразу. Месть — блюдо, которое подают холодным, и кое-кто из них успел удрать и умереть своей смертью, но даже эти до конца своих дней боялись меня и помнили обо мне. Видите ли, — он хохотнул, — тогда очень серьезно верили в призраков. А в сорок втором Елизавета Петровна Девиера из ссылки вернула. Петербург увидел — не узнал. И я, когда высылали, маленький был, и город вырос.
— Но вы там не живете?
— Не смог его полюбить. Какой-то слишком… подходящий для старшего. Нарочитая декорация. Я предпочитал юг — и тогда, и позже. Мы очень удачно воевали с турками, так что я заодно и решал свои задачи.
— Вы служили в армии?
— Сначала светобоязнь мешала. А потом да. Естественная карьера. Очень портила жизнь необходимость время от времени менять личность. Но Россия почти всегда с кем-то воевала, кто-то погибал, от него оставались документы… Не без курьезов обходилось — я дважды был комендантом крепости Грозная, к примеру, и на второй раз — уже в 70-е годы — попал на старичка, который сидел там с 20-х и помнил меня прежнего… Надо же, говорит старичок, вылитый наш командир… Пришлось сказаться собственным правнуком. А самое тяжелое время было, представьте, в двадцатом веке, в начале. После революции. До того мне приходилось притворяться человеком. Что не так уж сложно — я ведь им был раньше. А как притворяться простолюдином, если никогда им не был?
— Понимаете, Инна Сергеевна, дело не в привычке к ручному труду — она-то как раз у меня была. Дело в языке, культуре, в манере двигаться, наконец. Вы этого не застали, это кончилось задолго до Поворота, но реформы Петра разрезали страну надвое. Мне легче было бы стать своим среди эскимосов, чем, скажем, среди уроженцев какого-нибудь московского посада или рабочего пригорода — а уж про деревню лучше и не вспоминать.
— Но вы как-то смогли… приспособиться? Не уехали за границу, не…
— Страна всё-таки очень большая. И потом, старшего после 100-120 лет достаточно трудно убить. Меня несколько раз расстреливали. — Волков фыркнул, — разумнее было позволить им это сделать, чем дать им понять, что я такое. Это были люди без предрассудков, они бы с удовольствием меня использовали. Да, лет 20 было очень плохо, а потом началась очередная мировая война, после нее уже стало легче.
Он поднял на Пинну свои круглые глаза и странно моргнул.
— Уж не жалеете ли вы меня часом, Инна Сергевна? Не надо. У меня был выход. Для меня отвратительный, но верный: или гарантированная смерть, или превращение обратно в человека, а потом — всё-таки гарантированная смерть, ибо люди смертны. Я кровопийца не в силу превозмогших меня обстоятельств, а по своему выбору. И сейчас я на охоте.
— Почему он для вас отвратителен?
Волков снова запустил камешком в озеро — и, к огромному удивлению Пинны, промазал: с резким всплеском и похожим на лезвие фонтанчиком брызг камень ушел в воду, как пуля.
— Во-первых, он требует от меня поклониться существу, которое прошло мимо меня, когда даже упырь задержался и помог. В качестве оправдания мне говорят, что это существо прошло так же мимо собственного Сына — но это их дела. Я знаю, что оно есть, и что оно могущественно, но отказываюсь признать его добрым, и уж тем более отказываю ему в праве судить, а значит, и прощать, меня. Если их доктрина верна и этот великий Никто осудит меня на вечные муки — так тому и быть. Он будет не первым, кто пытался меня порвать на части из соображений высшего блага. И пусть мне уже никто не поможет; но никто и не помешает относиться к тому, кто все это устроил, с чем-либо кроме презрения. Это во-первых. Во-вторых, я не хочу быть человеком. Слишком много я этой породы насмотрелся, во всех видах. Мы не зря называем себя старшими, Инна Сергевна, потому что люди, в большинстве своем, дети. У них мелкие, детские интересы и мелкие, детские свары. Когда нас арестовали, наше немудрящее добро растащили соседи: все знали, что из тайной канцелярии живыми не выходят, чего добру пропадать? Я даже не был в обиде, когда узнал: разве можно обижаться на ребенка, который тащит у тебя табакерку, думая, что это игрушка?
— А ваши старшие лучше?
— В основном — хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.
Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.
— Вы любите подранков?
— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало — в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.
— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.
Она не ходила на озеро ещё две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.
Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И — странное дело — застарелая фобия оставила её. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на её сны — в них вошел Волков.
Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с её историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — также как и способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый «поцелуй» — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.
Она знала, что врачи ошибаются. Потому что мир был ярким и отчетливым. Потому что она видела каждый листочек на тополе через дорогу. Потому что однажды утром она, проснувшись, первым делом попыталась записать услышанную во сне мелодию.
И чувствовала себя двумерным предметом в трехмерном пространстве.
И ещё она знала, что Волков — когда дела не требуют его присутствия в дальних палестинах, — приходит на озеро каждый день.
А ей не нужно было озеро — ей теперь хватало цвета неба, шороха проехавшей автомашины, улыбки случайного прохожего. Потому что существо, которое всерьез рассматривало возможность её съесть, сейчас держало её голову над водой. В качестве извинения. Или просто из симпатии.
Но главное — главное — ушел страх. Как будто отпустил старый нервный спазм, исчезла привычная зубная боль. И когда он ушел, Пинна поняла, что боялась не старших. Боялась людей.
Людей, окружающего мира, движений, решений… Да, с той ночи. Когда улица, на которой она жила, вдруг вывернулась наизнанку и захотела проглотить её. С тех самых пор. Потому что предать могло что угодно. А сейчас она — странное дело — уже не чувствовала, а знала, что предательства можно ждать отовсюду, но жила с этим спокойно. От людей действительно нельзя требовать слишком многого. Они — дети. Они гоняются за дорогими и блестящими игрушками: квартира, машина, мебель, мультиканальный терминал… Ей вспоминался весенний танец бабочек над водой — и невеселый смысл этого танца: спариться, отложить яички и умереть. У некоторых бабочек даже нет пищеварительной системы. Но все же их танец легок и прекрасен. Но все же человеческая жизнь хороша сама по себе, пусть она и уходит на ерунду.
Пинна вернулась на озеро. Три дня Волкова не было — и она знала, почему: он ездил с президентом на какие-то переговоры в Брюссель. Без него на озере было… не так.
На четвертый день, в обед, он появился.
Нет. Не будет камешков.
— Зачем вы это сделали?
— Я ровным счетом ничего не сделал. Слово чести. Это вы сами.
— Я… — Пинна вдруг поняла, что сказать «не верю» она не может.
— Я «подтолкнул» вас там в кафе, в самый первый раз. Убрал панику. Вы могли просто задохнуться. И все.
— Но теперь… мне… интересно только с вами.
— Очень жаль, Инна Сергеевна. Потому что вы мне можете быть интересны только в одном качестве. И разве вы не заметили мира вокруг?
— Я… я заметила. Этого недостаточно.
— Почему? Ну вот объясните мне, почему. Он ведь хорош. Для меня, — он посмотрел на Пинну в упор, и её опять обдало эхом, только в этот раз она не поняла, каким. Просто сильная эмоция и все. — Он настолько хорош, что я стал тем, чем стал, чтобы жить в нем на своих условиях. Вы можете — я это просто вижу. Почему вы не хотите?
— Потому что я… не могу на ваших условиях… так, чтобы сделать их своими. И на своих — не могу. Вы же не повернете так, чтобы вас не было. Вы отпустите меня — и возьмете кого-то ещё. Зачем мне…?
— Таких людей, как вы, я не беру против их воли. А тех, кого беру, не будет жалко даже вам. И если вас не устраивает положение вещей — отчего не попробовать изменить его? В подполье живут не очень долго, но живут.
— Я… не умею драться. И не хочу прятаться.
— А научиться? Измениться. Стать. Захотеть.
— Мне тридцать семь лет, Аркадий Петрович. Я боялась мужчин, боялась детей… поэтому я одинока. Я… нравлюсь себе такой, какая есть. Я не хочу учиться причинять боль. Не хочу менять это в себе. А научусь прятаться — снова стану бояться. Зачем?
— В жизни есть множество вещей, кроме страха.
— Это не страх. Мне хорошо с вами.
— Вы сказали, — заторопилась Пинна, — что я интересна вам только в одном качестве. Ну что же, пускай. Но хоть как-нибудь. Я хочу быть вам интересной. Вы подарили мне жизнь. Какой она должна быть. Но без вас — я не хочу.
— Это все говорят. Я тоже говорил. — Волков улыбнулся. — Я влюбился в первый раз уже после того как. Но трагической истории не вышло — к счастью, Антон Мануйлович успел перехватить меня раньше. И очень доходчиво объяснить мне, что я собираюсь сделать.
— Я не понимаю, чего вы хотите. Вы говорите, что берете только тех, кто пришел к вам добровольно. Вот я. Я люблю вас. Знаю, что у нас ничего не получится. И хочу отдать вам только то одно, что вам от меня нужно. Почему вы не берете?
«Не получается. Не идет. Не умею. Вот этим, в частности, — подумал Волков, — я и отличаюсь от Него. Мы с Ним как люди и старшие. Я не могу, а Он, большей частью, не хочет».
— Потому что это я могу найти где угодно. А вы красивы, Инна Сергеевна. Вы красивы и я хочу — вы спрашиваете меня, чего я хочу? — я хочу, чтобы вы жили. Без кокона.
— Сколько? — улыбнулась Пинна. — Тридцать, сорок… пятьдесят лет? Да, чувствовать воздух, солнце, траву — и одновременно… выгорать? Становиться брюзгой, переживать друзей… и знать, что где-то кто-то достался кому-то, не желающему себя сдерживать? И что есть вы — умеющий и желающий? Вы очень красивы, Аркадий Петрович. И я хочу, чтобы вы жили.
— Становиться брюзгой, накапливать желчь, переживать друзей, знать, что люди есть люди, и все равно. Это работа на всю жизнь. А вы просто слишком долго болели.
— Да. И я не хочу снова. Без общения с вами я вернусь туда, в кокон. Слишком хорошо. Слишком много.
— Вкусих мало меда, и се аз умираю, — пробормотал Волков.
— Да.
— Хорошо, — неожиданно легко сказал он. — Через три дня. Вечером, здесь же.
Пинна вдруг подумала, что ни разу не ходила на озеро ночью — и что ночью это озеро должно быть необыкновенно красиво.
Полнолуние не обмануло. Озеро под луной было полынно-серебристым. «Почему серебро причиняет им такой вред?»
Страх не помешал ей. С ним оказалось легко справиться. Легко и… приятно. Но это от того, что Пинна знала — в последний раз. Больше ничего не будет. На всю жизнь её не хватило бы.
— Вы всё-таки пришли, — от тени дерева отделилась ещё одна тень. Волков был уже не в деловом чиновничьем костюме, а в джинсах, тонком белом свитере и в чем-то вроде камзола без рукавов. Проследив её взгляд, он сказал:
— Да. Это ещё одна из легенд: тень мы отбрасываем и в зеркале отражаемся. Просто, достигнув определенного возраста, мы обретаем умение создавать собственные фантомы. Проецировать их на сознание человека. В старину говорили проще — отводить глаза. Отсюда и легенды о тенях и отражениях.
Он подошел вплотную, коснулся щеки Пинны.
— Я надеялся, что вы не придете, Инна Сергеевна.
— Если бы вы могли себя видеть, — Пинна улыбнулась, взяла его за запястье, — вы бы поняли, что надеялись зря.
— А если бы вы видели себя…
— Расскажите мне…
— Нужно быть стихотворцем. И хорошим. Потому что слов нет. Я лучше попробую вот так.
В этот раз её не затопило, просто она вдруг почувствовала, что где-то рядом горит огонь. Легкое светлое пламя. Что оно отражается от предметов, не заполняя собой, а только сдвигая, меняя оттенки, меняя сам воздух. Оно должно было остаться. И его не должно было быть. А ещё оно в любую минуту могло стать пожаром, поглощающим все.
Какое там полнолуние… вода озера тянулась сейчас — и всегда, когда она приходила сюда — не к спутнику земли, а к ней.
— Вам понравилось? — она вдруг поняла, что сидит на траве, в объятиях, которых так недавно и так сильно боялась.
— Все правильно. Вы не смогли бы долго быть со мной рядом. И я с вами. Только так.
— Вы согласны?
— Конечно.
— Больно не будет. Наоборот, очень хорошо. Я — знаю.
И озеро дрогнуло и стало серебряным. Конечно, конечно, они боятся серебра. Подобное ранят подобным.
Восемь.
Развернулся. Возле покинутой куколки уже стоял Габриэлян, вертя в руках карточку. Прекрасная льняная бумага, от руки выполненная надпись. Эту моду ввел Волков. То есть, не думал её вводить — просто не признавал штамповки, а все остальные пошли обезьянничать.
Аркадий Петрович кивнул. Габриэлян вложил карточку в ладонь мертвой.
Утром этот мешок неживой плоти найдут смотрители парка или патрульные милиционеры. Позвонят по номеру на карточке — и дневной референт советника Волкова предоставит им все необходимые объяснения и даже записи бесед в кафе и на берегу. Аккуратно возбужденное дело (сам Волков очень настаивал на том, чтобы дела по факту потребления возбуждались всегда) будет закрыто за отсутствием состава преступления: хотя у жертвы был иммунитет, её поступок являлся актом добровольного дарения жизни, о чём свидетельствуют видеограммы. Родственники получат все необходимые компенсации и льготы. А симбионт Аркадия Петровича (наедине с собой он предпочитал старомодное и ненаучное слово «бес») успокоится на три-пять месяцев.
В отличие от многих других членов «аахенского клуба» Волков относился к «королевской охоте» не как к спорту, а как к утомительной обязанности. Он не собирал изображений жертв, не запоминал их имен, не устраивал частных музеев их памяти и не гонялся за знаменитостями. Но отказаться от «королевской охоты» совсем и перейти на приговоренных и недругов, он не мог. Был минимум условностей, диктуемых crХme de la crХme сообщества высоких господ. Пока — был. Потому что когда условия станет диктовать Волков, эта ситуация изменится.
Но сейчас — бесполезное остывшее тело на траве у озера покрывалось росой. Команда техобеспечения убирала камеры и отзывала снитчи: привычки шефа всем были известны, и любой поспорил бы на что угодно: пейзажи этого парка больше не интересуют господина советника. Ни в каком виде.
Отрывок из документа, известного в подполье и в СБ как «Меморандум Ростбифа». Документ представляет собой расшифровку лекции, прочитанной руководителям боевых групп.
— У меня нет предубеждений насчёт женского ума и способностей, с возрастом они все выветрились. Просто большинство женщин бросает камень из-за головы. Уж я не знаю, почему. Попробуйте ещё раз.
Он протянул вторую гальку, но Пинна нагнулась и выбрала камешек сама. На этот раз блинов было два.
— Великолепно, — сказал Волков с иронией, но без тени насмешки. — Скоро я вызову вас на состязание.
— Если с каждым броском у меня будет получаться вдвое лучше, вы проиграете.
— Вам — с удовольствием, — он вынул из кармана наручный комм, который не издал ни звука — видимо, просто завибрировал. — Да, через пятнадцать минут я буду там. Ждите, — спрятал обратно в карман. — Увы, мне придется оставить вас упражняться в одиночестве. До свидания.
Он не пришел в следующую субботу. И в воскресенье тоже. Все было хорошо. Как раньше. Как до того. А в пятницу днем, в обеденный перерыв она решила всё-таки выпить кофе в парке — и на подходе увидела блик на стеклянной стене. И вдруг удивилась себе, ощутив непонятное облегчение. Глупо и смешно. Смешно и глупо.
Кто сказал — Казанова чарует лишь с целью маневра?
Мне причастен пикантный полет на хвосте перетертого нерва.
Мой напор сокрушит Гималаи и гордые Анды
в монотонной свирепости черной и злой сарабанды…
Она спустилась к озеру, подобрала гальку. Почти на ходу, резко, с захлестом бросила камешек от бедра.
Шлеп… шлеп… шлеп… шесть раз. Круги на воде — как на мишени.
В двадцати шагах от нее из ольховых зарослей выстрелил другой камешек. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп… Одиннадцать.
Не буду. Незачем. Все я знаю про их координацию движений. И читала. И видела.
Плоская шершавая поверхность. Камень слегка скошен вправо, повернуть. Не то. Семь.
Новый выстрел из соседних кустов. Девять кругов-мишеней… Сложная вязь переплетающихся окружностей… Небрежен? Поддается? Смешно.
Девять. Если сейчас и у него…
Двенадцать.
— Не отчаивайтесь, — прозвучало оттуда. — Поверьте, значение имеют только опыт и удача. А опыта у меня не так много, как вам кажется — я не практиковался около четырех веков.
— Вы смотрите на меня как на предмет.
— Стараюсь, Инна Сергеевна, — он оказался рядом (не шелохнулся ни один лист в кустах) — и посмотрел на нее.
— Мой… симбионт понимает, как можно хотеть красивую вещь. Присвоить, хранить… Пока я вижу вас так, он тоже видит вас так — они ведь неразумны в нашем смысле слова. Или сверхразумны, что, с моей точки зрения — одно и то же.
— Что значит — симбионт?
— Некая сущность, неразрывно связанная со мной и делающая меня тем, кто я есть. Она хочет быть моим хозяином, но пока что хозяин я. Ей приходится довольствоваться контрибуцией — дважды или трижды в год.
— Я… считала, что это требуется чаще.
— Молодые чувствуют жажду больше. И плохо умеют ей противостоять. И обычно не понимают, зачем.
Пинна подобрала гальку. Бросила. Пять.
— И как вы выбираете этих двоих-троих? С некоторых пор я пытаюсь понять, как можно оставаться порядочным людоедом.
— Это либо мои враги, либо приговоренные к смерти преступники, либо люди, готовые отдать мне жизнь добровольно.
— «Лотерея»?
— Личное соглашение. Мы встречаемся, я присматриваюсь к человеку. Если он кажется мне подходящим — нет семьи, нет близких друзей, его смерть не причинит никому боли — мы знакомимся. Он узнает меня поближе, если хочет. Если нет — мы больше не видимся с ним. Я говорю ему правду о своих — точнее, моего симбионта — намерениях. Если он говорит «нет», значит, нет. У меня достаточно неприятелей, а на выбор среди приговоренных у меня безусловный приоритет.
— Но вы предпочитаете личные соглашения…
— Да. Действует дольше.
— Ваш…
— Референт.
— Референт сказал, что вам почти пятьсот лет.
— Меньше. Я родился через 20 лет после основания Петербурга.
— И вы всегда…
— Врагов хватало всегда. Я ведь пошел на инициацию ради мести. Мне было 17 лет, я мало о чём думал, кроме этого. Это было на Камчатке, где я отбывал ссылку.
— В 17 лет?
— Я попал в Охотск в 11, вместе с родителями. Отец угодил в опалу в последние месяцы правления Петра Второго — он так и не узнал, почему. Да и я потом не узнал. Там тогда все тряслось — кто-то что-то кому-то сказал, кто-то что-то перепутал… — Волков нашел, наконец, подходящую галечку, бросил. Девятнадцать. За середину ушло. — Мы жили в Охотске почти свободно. Я даже в море ходил. В Охотске тогда строили порт, вернее, притворялись, что строили. Когда вернулась экспедиция Беринга, им просто некуда было деваться. Я был молодой, сильный. Считать хорошо умел. Чертить отец научил. А люди Беринга были в таком фаворе — что им дела предыдущего царствования. Все уже сладилось почти. Я не знал тогда, да и никто у нас не знал, что летом 37 Миних взял Очаков, и кто-то в Петербурге решил, что он стал весить слишком много. Отец во время оно знал его довольно коротко. И по нашу душу приехали. А начать решили с меня. Думали, что проще развязать язык мальчишке.
Пинна вдруг почувствовала, как откуда-то изнутри накатывает тяжелая, медленная ярость — ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не её ярость. Просто Волков, видимо, забыл блокировать волну.
— Я молчал довольно долго. Я не знаю, смог бы я продержаться сам, или нет. Наверное, нет. Они хорошо знали свое дело и им был очень нужен результат. И тут мне повезло. Или не повезло. Предыдущий губернатор зря забыл про порт и зря заелся с Берингом. Его посадили. И назначили нового, из ссыльных, кто под рукой. Бывшего петербургского полицмейстера, графа Девиера. То есть тогда не графа. Уже. Или ещё. Это замечательная должность была — генерал-полицмейстер при Петре.
Пинна кивнула. 18 век её не очень интересовал, но она запоминала почти все, что читала — а читала много. С книгами, особенно с научной литературой, было спокойно. Она вдруг подумала, что Волков даже не спросил её, знает ли она, кто такой Петр Второй или Беринг. Ах да, конечно. Если бы она не понимала, он бы заметил.
— Но отца уже успели. Он увидел меня — и не выдержал, оболгал себя, мать, родных, друзей… А дальше Охотска ссылать вроде некуда. Все пошли под топор — я один торчал у них как гвоздь в сапоге.
Ярость угасла. Заблокировал? Успокоился?
— Только горе в том, — продолжал Волков, — что Антон Мануйлович некогда сам попал в похожий переплет. Вернее, он в них несколько раз попадал, но это уже было несмертельно, а вот первый раз… Он уже по одному этому мне помог бы. Но я ему ещё и подошел. Вытащить меня у канцелярии он не мог. Побег устроить — тоже. Да я и умирал уже. Вот он и пришел ко мне как-то вечером и предложил. Он был старшим, Антон Мануйлович. С того самого первого раза. Сказал он мне, что я выживу. Что переживу даже собственную казнь. Ну и объяснил, во что это обойдется. Я согласился, сразу. Мне было все равно, что будет, лишь бы у этих ничего не вышло. Вот со всеми у них выходило, а со мной не выйдет.
— И не вышло, — сказала Пинна.
— Да. Признание ведь царица доказательств. И умирать я не спешил, хотя было очень похоже — кома после инициации, слышали? И мне… помогли. Придушили ночью в камере. В общую могилу швырнули и землей забросали. А в полнолуние я из комы вышел… Плохо себя помню в эту ночь. Это, как я потом узнал, характерно. Очнулся уже в доме Антона Мануйловича — он знал, куда я пойду. К кому. Столичные-то дознаватели уехали, а местные… специалисты… остались. Это в тридцать девятом было. Я нашел всех. Потом. Не сразу. Месть — блюдо, которое подают холодным, и кое-кто из них успел удрать и умереть своей смертью, но даже эти до конца своих дней боялись меня и помнили обо мне. Видите ли, — он хохотнул, — тогда очень серьезно верили в призраков. А в сорок втором Елизавета Петровна Девиера из ссылки вернула. Петербург увидел — не узнал. И я, когда высылали, маленький был, и город вырос.
— Но вы там не живете?
— Не смог его полюбить. Какой-то слишком… подходящий для старшего. Нарочитая декорация. Я предпочитал юг — и тогда, и позже. Мы очень удачно воевали с турками, так что я заодно и решал свои задачи.
— Вы служили в армии?
— Сначала светобоязнь мешала. А потом да. Естественная карьера. Очень портила жизнь необходимость время от времени менять личность. Но Россия почти всегда с кем-то воевала, кто-то погибал, от него оставались документы… Не без курьезов обходилось — я дважды был комендантом крепости Грозная, к примеру, и на второй раз — уже в 70-е годы — попал на старичка, который сидел там с 20-х и помнил меня прежнего… Надо же, говорит старичок, вылитый наш командир… Пришлось сказаться собственным правнуком. А самое тяжелое время было, представьте, в двадцатом веке, в начале. После революции. До того мне приходилось притворяться человеком. Что не так уж сложно — я ведь им был раньше. А как притворяться простолюдином, если никогда им не был?
— Но вы же… ходили на лов, чертили… — Пинна с трудом отдала себе отчет в том, что этот человек… то есть, нечеловек… по-настоящему интересен ей.
Что вы вздрогнули, детка, — не Армагеддон.
Это яростный рев похотливых валторн
в честь одной безвозвратно погибшей, хоть юной, особы.
И не вздумайте дёрнуть крест-накрест рукой,
вам же нравится пропасть — так рвитесь за мной.
Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы.
Плошки с беличьим жиром во мраке призывно мерцают —
канделябры свихнувшейся, пряной, развратной любви.
Шаг с карниза, рывок на асфальт, где червем отмокает
прах решенья бороться с вакхическим пульсом в крови.
— Понимаете, Инна Сергеевна, дело не в привычке к ручному труду — она-то как раз у меня была. Дело в языке, культуре, в манере двигаться, наконец. Вы этого не застали, это кончилось задолго до Поворота, но реформы Петра разрезали страну надвое. Мне легче было бы стать своим среди эскимосов, чем, скажем, среди уроженцев какого-нибудь московского посада или рабочего пригорода — а уж про деревню лучше и не вспоминать.
— Но вы как-то смогли… приспособиться? Не уехали за границу, не…
— Страна всё-таки очень большая. И потом, старшего после 100-120 лет достаточно трудно убить. Меня несколько раз расстреливали. — Волков фыркнул, — разумнее было позволить им это сделать, чем дать им понять, что я такое. Это были люди без предрассудков, они бы с удовольствием меня использовали. Да, лет 20 было очень плохо, а потом началась очередная мировая война, после нее уже стало легче.
Он поднял на Пинну свои круглые глаза и странно моргнул.
— Уж не жалеете ли вы меня часом, Инна Сергевна? Не надо. У меня был выход. Для меня отвратительный, но верный: или гарантированная смерть, или превращение обратно в человека, а потом — всё-таки гарантированная смерть, ибо люди смертны. Я кровопийца не в силу превозмогших меня обстоятельств, а по своему выбору. И сейчас я на охоте.
— Почему он для вас отвратителен?
Волков снова запустил камешком в озеро — и, к огромному удивлению Пинны, промазал: с резким всплеском и похожим на лезвие фонтанчиком брызг камень ушел в воду, как пуля.
— Во-первых, он требует от меня поклониться существу, которое прошло мимо меня, когда даже упырь задержался и помог. В качестве оправдания мне говорят, что это существо прошло так же мимо собственного Сына — но это их дела. Я знаю, что оно есть, и что оно могущественно, но отказываюсь признать его добрым, и уж тем более отказываю ему в праве судить, а значит, и прощать, меня. Если их доктрина верна и этот великий Никто осудит меня на вечные муки — так тому и быть. Он будет не первым, кто пытался меня порвать на части из соображений высшего блага. И пусть мне уже никто не поможет; но никто и не помешает относиться к тому, кто все это устроил, с чем-либо кроме презрения. Это во-первых. Во-вторых, я не хочу быть человеком. Слишком много я этой породы насмотрелся, во всех видах. Мы не зря называем себя старшими, Инна Сергевна, потому что люди, в большинстве своем, дети. У них мелкие, детские интересы и мелкие, детские свары. Когда нас арестовали, наше немудрящее добро растащили соседи: все знали, что из тайной канцелярии живыми не выходят, чего добру пропадать? Я даже не был в обиде, когда узнал: разве можно обижаться на ребенка, который тащит у тебя табакерку, думая, что это игрушка?
— А ваши старшие лучше?
— В основном — хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.
Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.
— Вы любите подранков?
— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало — в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.
— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.
Она не ходила на озеро ещё две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.
Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И — странное дело — застарелая фобия оставила её. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на её сны — в них вошел Волков.
Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с её историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — также как и способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый «поцелуй» — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.
Она знала, что врачи ошибаются. Потому что мир был ярким и отчетливым. Потому что она видела каждый листочек на тополе через дорогу. Потому что однажды утром она, проснувшись, первым делом попыталась записать услышанную во сне мелодию.
И чувствовала себя двумерным предметом в трехмерном пространстве.
И ещё она знала, что Волков — когда дела не требуют его присутствия в дальних палестинах, — приходит на озеро каждый день.
А ей не нужно было озеро — ей теперь хватало цвета неба, шороха проехавшей автомашины, улыбки случайного прохожего. Потому что существо, которое всерьез рассматривало возможность её съесть, сейчас держало её голову над водой. В качестве извинения. Или просто из симпатии.
Но главное — главное — ушел страх. Как будто отпустил старый нервный спазм, исчезла привычная зубная боль. И когда он ушел, Пинна поняла, что боялась не старших. Боялась людей.
Людей, окружающего мира, движений, решений… Да, с той ночи. Когда улица, на которой она жила, вдруг вывернулась наизнанку и захотела проглотить её. С тех самых пор. Потому что предать могло что угодно. А сейчас она — странное дело — уже не чувствовала, а знала, что предательства можно ждать отовсюду, но жила с этим спокойно. От людей действительно нельзя требовать слишком многого. Они — дети. Они гоняются за дорогими и блестящими игрушками: квартира, машина, мебель, мультиканальный терминал… Ей вспоминался весенний танец бабочек над водой — и невеселый смысл этого танца: спариться, отложить яички и умереть. У некоторых бабочек даже нет пищеварительной системы. Но все же их танец легок и прекрасен. Но все же человеческая жизнь хороша сама по себе, пусть она и уходит на ерунду.
Пинна вернулась на озеро. Три дня Волкова не было — и она знала, почему: он ездил с президентом на какие-то переговоры в Брюссель. Без него на озере было… не так.
На четвертый день, в обед, он появился.
Нет. Не будет камешков.
— Зачем вы это сделали?
— Я ровным счетом ничего не сделал. Слово чести. Это вы сами.
— Я… — Пинна вдруг поняла, что сказать «не верю» она не может.
— Я «подтолкнул» вас там в кафе, в самый первый раз. Убрал панику. Вы могли просто задохнуться. И все.
— Но теперь… мне… интересно только с вами.
— Очень жаль, Инна Сергеевна. Потому что вы мне можете быть интересны только в одном качестве. И разве вы не заметили мира вокруг?
— Я… я заметила. Этого недостаточно.
— Почему? Ну вот объясните мне, почему. Он ведь хорош. Для меня, — он посмотрел на Пинну в упор, и её опять обдало эхом, только в этот раз она не поняла, каким. Просто сильная эмоция и все. — Он настолько хорош, что я стал тем, чем стал, чтобы жить в нем на своих условиях. Вы можете — я это просто вижу. Почему вы не хотите?
— Потому что я… не могу на ваших условиях… так, чтобы сделать их своими. И на своих — не могу. Вы же не повернете так, чтобы вас не было. Вы отпустите меня — и возьмете кого-то ещё. Зачем мне…?
— Таких людей, как вы, я не беру против их воли. А тех, кого беру, не будет жалко даже вам. И если вас не устраивает положение вещей — отчего не попробовать изменить его? В подполье живут не очень долго, но живут.
— Я… не умею драться. И не хочу прятаться.
— А научиться? Измениться. Стать. Захотеть.
— Мне тридцать семь лет, Аркадий Петрович. Я боялась мужчин, боялась детей… поэтому я одинока. Я… нравлюсь себе такой, какая есть. Я не хочу учиться причинять боль. Не хочу менять это в себе. А научусь прятаться — снова стану бояться. Зачем?
— В жизни есть множество вещей, кроме страха.
— Это не страх. Мне хорошо с вами.
Он, видимо, заметил, что его слышно, и остановился. Теперь перед ней снова было пустое место, словно в картине вырезали силуэт — ни деревья, ни вода не ощущались сквозь него.
Треск разорванной ткани, бесстыдная мгла.
В обнаженной нирване схлестнулись тела.
Шорох кожистых крыл — нас баюкают ангелы ночи.
Диким хмелем обвейся и стыло смотри,
как звезда эдельвейса раскрылась внутри,
как вибрирует в плеске соития мой позвоночник.
Хрип дыхания слушай, забудь про шаги на дороге.
Там пришли за тобой — только это до времени ждет.
Ты нагая взойдешь на разбитые черные дроги,
и безумный возница оскалит ликующий рот…
— Вы сказали, — заторопилась Пинна, — что я интересна вам только в одном качестве. Ну что же, пускай. Но хоть как-нибудь. Я хочу быть вам интересной. Вы подарили мне жизнь. Какой она должна быть. Но без вас — я не хочу.
— Это все говорят. Я тоже говорил. — Волков улыбнулся. — Я влюбился в первый раз уже после того как. Но трагической истории не вышло — к счастью, Антон Мануйлович успел перехватить меня раньше. И очень доходчиво объяснить мне, что я собираюсь сделать.
— Я не понимаю, чего вы хотите. Вы говорите, что берете только тех, кто пришел к вам добровольно. Вот я. Я люблю вас. Знаю, что у нас ничего не получится. И хочу отдать вам только то одно, что вам от меня нужно. Почему вы не берете?
«Не получается. Не идет. Не умею. Вот этим, в частности, — подумал Волков, — я и отличаюсь от Него. Мы с Ним как люди и старшие. Я не могу, а Он, большей частью, не хочет».
— Потому что это я могу найти где угодно. А вы красивы, Инна Сергеевна. Вы красивы и я хочу — вы спрашиваете меня, чего я хочу? — я хочу, чтобы вы жили. Без кокона.
— Сколько? — улыбнулась Пинна. — Тридцать, сорок… пятьдесят лет? Да, чувствовать воздух, солнце, траву — и одновременно… выгорать? Становиться брюзгой, переживать друзей… и знать, что где-то кто-то достался кому-то, не желающему себя сдерживать? И что есть вы — умеющий и желающий? Вы очень красивы, Аркадий Петрович. И я хочу, чтобы вы жили.
— Становиться брюзгой, накапливать желчь, переживать друзей, знать, что люди есть люди, и все равно. Это работа на всю жизнь. А вы просто слишком долго болели.
— Да. И я не хочу снова. Без общения с вами я вернусь туда, в кокон. Слишком хорошо. Слишком много.
— Вкусих мало меда, и се аз умираю, — пробормотал Волков.
— Да.
— Хорошо, — неожиданно легко сказал он. — Через три дня. Вечером, здесь же.
Через три дня. Она механически посмотрела на небо, но сейчас-то было светло… Ну конечно же. Он надеется, он уверен, что она не сможет — в полнолуние. Что застарелый страх — вот он, зашевелился уже — просто не выпустит её из дома.
Леденяще и скупо ударит луна,
содрогнется над крупом возницы спина,
завизжат на дорожных камнях проступившие лица.
В тусклых митрах тумана под крыльями сна
расплетут пентаграмму нетопырь и желна
и совьют на воздусях пылающий бред багряницы.
Но не помни об этом в упругом пьянящем экстазе.
Выпестовывай сладость мучительной влажной волны.
Звезды рушатся вбок — лик ощерен и зверообразен.
Время взорвано зверем и взрезало кровлю спины…
Пинна вдруг подумала, что ни разу не ходила на озеро ночью — и что ночью это озеро должно быть необыкновенно красиво.
Полнолуние не обмануло. Озеро под луной было полынно-серебристым. «Почему серебро причиняет им такой вред?»
Страх не помешал ей. С ним оказалось легко справиться. Легко и… приятно. Но это от того, что Пинна знала — в последний раз. Больше ничего не будет. На всю жизнь её не хватило бы.
— Вы всё-таки пришли, — от тени дерева отделилась ещё одна тень. Волков был уже не в деловом чиновничьем костюме, а в джинсах, тонком белом свитере и в чем-то вроде камзола без рукавов. Проследив её взгляд, он сказал:
— Да. Это ещё одна из легенд: тень мы отбрасываем и в зеркале отражаемся. Просто, достигнув определенного возраста, мы обретаем умение создавать собственные фантомы. Проецировать их на сознание человека. В старину говорили проще — отводить глаза. Отсюда и легенды о тенях и отражениях.
Он подошел вплотную, коснулся щеки Пинны.
— Я надеялся, что вы не придете, Инна Сергеевна.
— Если бы вы могли себя видеть, — Пинна улыбнулась, взяла его за запястье, — вы бы поняли, что надеялись зря.
— А если бы вы видели себя…
— Расскажите мне…
— Нужно быть стихотворцем. И хорошим. Потому что слов нет. Я лучше попробую вот так.
В этот раз её не затопило, просто она вдруг почувствовала, что где-то рядом горит огонь. Легкое светлое пламя. Что оно отражается от предметов, не заполняя собой, а только сдвигая, меняя оттенки, меняя сам воздух. Оно должно было остаться. И его не должно было быть. А ещё оно в любую минуту могло стать пожаром, поглощающим все.
Какое там полнолуние… вода озера тянулась сейчас — и всегда, когда она приходила сюда — не к спутнику земли, а к ней.
— Вам понравилось? — она вдруг поняла, что сидит на траве, в объятиях, которых так недавно и так сильно боялась.
— Все правильно. Вы не смогли бы долго быть со мной рядом. И я с вами. Только так.
— Вы согласны?
— Конечно.
— Больно не будет. Наоборот, очень хорошо. Я — знаю.
И озеро дрогнуло и стало серебряным. Конечно, конечно, они боятся серебра. Подобное ранят подобным.
Пустая оболочка человека лежала в его руках. Волков аккуратно опустил ее на траву, выпрямился, чувствуя себя помолодевшим, вдыхая ночной ветер, озеро и травы. Внутри у него ещё пульсировали последние переживания женщины — и какое-то время он смотрел на мир её глазами. Смотрел и смотрел, вбирал в себя мгновения, пока они не иссякли и краски ночи не растворились в его собственных вечных сумерках. Спустился к воде, наугад взял камень, запустил «блин».
Кто сказал — Казанова расчетлив — тот врет неумело.
Я люблю безоглядно врастать в прежде чуждое тело.
Полночь, руки внутри — скоро сердце под пальцами брызнет.
Я пленен сладострастьем полета на осколке взорвавшейся жизни…
Восемь.
Развернулся. Возле покинутой куколки уже стоял Габриэлян, вертя в руках карточку. Прекрасная льняная бумага, от руки выполненная надпись. Эту моду ввел Волков. То есть, не думал её вводить — просто не признавал штамповки, а все остальные пошли обезьянничать.
Аркадий Петрович кивнул. Габриэлян вложил карточку в ладонь мертвой.
Утром этот мешок неживой плоти найдут смотрители парка или патрульные милиционеры. Позвонят по номеру на карточке — и дневной референт советника Волкова предоставит им все необходимые объяснения и даже записи бесед в кафе и на берегу. Аккуратно возбужденное дело (сам Волков очень настаивал на том, чтобы дела по факту потребления возбуждались всегда) будет закрыто за отсутствием состава преступления: хотя у жертвы был иммунитет, её поступок являлся актом добровольного дарения жизни, о чём свидетельствуют видеограммы. Родственники получат все необходимые компенсации и льготы. А симбионт Аркадия Петровича (наедине с собой он предпочитал старомодное и ненаучное слово «бес») успокоится на три-пять месяцев.
В отличие от многих других членов «аахенского клуба» Волков относился к «королевской охоте» не как к спорту, а как к утомительной обязанности. Он не собирал изображений жертв, не запоминал их имен, не устраивал частных музеев их памяти и не гонялся за знаменитостями. Но отказаться от «королевской охоты» совсем и перейти на приговоренных и недругов, он не мог. Был минимум условностей, диктуемых crХme de la crХme сообщества высоких господ. Пока — был. Потому что когда условия станет диктовать Волков, эта ситуация изменится.
Но сейчас — бесполезное остывшее тело на траве у озера покрывалось росой. Команда техобеспечения убирала камеры и отзывала снитчи: привычки шефа всем были известны, и любой поспорил бы на что угодно: пейзажи этого парка больше не интересуют господина советника. Ни в каком виде.
Иллюстрация. «Меморандум Ростбифа»
Отрывок из документа, известного в подполье и в СБ как «Меморандум Ростбифа». Документ представляет собой расшифровку лекции, прочитанной руководителям боевых групп.