Страница:
Ростбиф для порядка встал и помахал «световой плетью», как и многие вокруг, сигналившие светом и флагами о своей любви к гонщикам. В рукояти был спрятан генератор направленного ультразвука. На всякий пожарный. На тот случай, если взрывчатка не отзовётся ни на звук динамиков, ни на попытку открыть бутылку. Потому что кроме двух бутылок со взрывчаткой будут ещё три с настоящим шампанским. Точнее, с русским игристым брют. Шеффер любит русское игристое брют. Пристрастился во время оккупации Дона. И то, что Шеффер, начальник литтенхаймовской администрации, будет внизу, с гостями, тоже удача. Потому что Юпитер знает, что пьют эти гости.
— Андрэээээ! — завопило, прыгая на соседнем сиденье, прыщавое создание лет четырнадцати.
— Кууууурт! — перекрикивая её, заорала подружка.
Ростбиф поморщился и сел. Хорошо не быть эмпатом.
Он бы очень удивился, если бы узнал, что там, за радужным стеклом «фонаря», господин советник при правительстве Австрии и Германии сжал губы, в который раз за последние несколько месяцев поймав на себе чей-то равнодушно-враждебный взгляд. Удивился и, пожалуй, обиделся бы. Потому что Литтенхайм считал неизвестного наблюдателя старшим.
Мотоциклисты сделали круг почета, приветствуя трибуны салютом. Вышли на стартовую позицию. Дебора и Клаус должны внести взрывчатку в ложу с началом заезда. Согласно опытам Корвина, ледяная перегородка, отделяющая катализатор от взрывчатки, тает четыре минуты, если бутылка стоит в ведерке со льдом. Две — на то, чтобы доставить бутылки в ложу. Они уже катят по коридорам свою тележку. Две — на то, чтобы из ложи убраться. Одна минута — на откуп госпоже Удаче. И ровно через минуту после начала заезда Ростбиф должен направить в ложу ультразвук.
Грохнул стартовый пистолет. Девицы рядом завизжали. Двигатели взвыли. Гонка пошла.
Ростбиф почти не следил за треком. Он следил за секундной стрелкой. И потому не сразу заметил, что на треке творится неладное. Только когда комментатор взвыл: «Чёрт побери, да что же они делают!», Ростбиф сосредоточился, слушая — и обомлел: два лидера команды «Судзуки», аутсайдер Андрей Савин и чемпион среди юниоров Курт Штанце завязали между собой схватку настолько ожесточенную, что едва не отдали победу команде «СААБ». Только бы не убился мальчишка, — подумал Ростбиф. Он ждет взрыва, он готов, у него неплохие шансы. Куда лучше, чем у тщеславного дурня Штанце. Юпитер наилучший…
Полыхнуло.
Грохнуло.
Ударило.
Брызнуло бронированное, не пробиваемое ни пулями, ни гранатами, стекло. Ростбиф упал с кресла, спасаясь от летящих во все стороны осколков. Безотчетно подмял под себя визжащую четырнадцатилетнюю болельщицу. Её подруге повезло меньше: стеклянные брызги иссекли ей голову и руки. По белёсым волосам, прорезанным тёмно-синими прядями (цвета «Судзуки») потекла кровь. Раны несерьезные — бронестекло разлетается мелкими, неправильной формы многогранниками, а не иглами-лезвиями — но орала девица как резаная. И чего бы я так вопил? — подумал Ростбиф, поднимаясь, трогая свою голову и обнаруживая, что ладонь окрасилась багровым. Ну, выбреют три-четыре плешки, ну помажут коллоидом…
Сам взрыв был сравнительно негромким — словно над VIP-ложей великан хлопнул в ладоши. Гвалт, поднявшийся на трибунах через пятнадцать секунд, перекрыл его по децибелам с лихвой.
Паника немного отстала от взрыва. Слава неизвестно кому — противотеррористические меры безопасности на стадионах давно включают паникующую толпу зрителей в расчет.
Ростбиф поднялся, выпустил девчонку. Что-то было не так. Не слышно рёва мотоциклетных двигателей. Огромный проекционный экран уже показывал инструкции, над трибунами гремели приказы оставаться на местах, бежали по проходам спасатели и пожарники… а на экранчике голубой планшетки, обронённой болельщицей, медленно взлетал над треком один, потом другой бело-синий мотоцикл, и второй гонщик отпускал руль и вылетал из седла. В углу экрана помаргивала эмблема «М. Евроспорт».
Рассмотреть картинку подробнее Ростбиф не успел — его аккуратно взяли под белы ручки, вытащили в проход… Он напрягся было — а потом расслабился: охрана стадиона. «Вы прикрыли собой девочку? Да вы герой! Вам нужна помощь, вы весь в крови…» Ростбиф вяло отбивался, но по всему выходило, что отделаться от медосмотра не удастся — да и подозрительно будет, если он станет слишком упорно отделываться.
Напоследок он бросил взгляд на ложу покойного — несомненно покойного — фон Литтенхайма. Башенка для очень важных персон обуглилась и покорежилась: МТ-16 — термобарическая смесь, и Корвин рассчитал все как надо — факел ушел вверх, и тот звук, который с натяжкой можно было назвать взрывом, на самом деле был хлопком воздуха, устремившегося внутрь сферы, где выгорел весь кислород. Ударная волна внутри этой схлопнувшейся сферы уничтожила всё, что не сгорело. От господина фон Литтенхайма не осталось даже скелета. От Клауса с Деборой — тоже.
Один из спасателей посмотрел в ту же сторону, что и Ростбиф, и неверно прочел выражение лица спасаемого.
— Ублюдки. Поганые ублюдки.
— Да, — хрипло сказал Ростбиф, — да. Что на треке? Ребят, что, тоже достало?
Этого вообще-то быть не могло никак, но постороннему зрителю знать такие вещи неоткуда.
— Да чёрт его знает, что там, на треке, — сказал спасатель. — Вылетел кто-то с трассы, а больше ничего не знаю. — Посмотрел на серое лицо Ростбифа. — Не волнуйтесь. Врачи там есть.
Ростбиф кивнул и закрыл глаза. Под веками плыли лица Деборы и Клауса. И Андрея. Андрея Витра, не Савина. Найти Фихте, если он жив. Срочно. Как только будет покончено с медицинскими формальностями. Найти Фихте и проследить, чтобы никто не делал резких движений.
Уже на площади перед мотодромом, отойдя от машины «скорой помощи», он перебинтованными руками набрал номер Фихте.
— Жив, — сказал ему на том конце личный тренер Савина. — Побился так, что мать родная не узнает, но жить будет. И вообще трупов нет. Из обслуги пришибло одного. Ты-то сам как?
— В мелкую крапинку.
Они встретились через час в кафе на другом конце Зальцбурга. Ростбиф уже успел снять повязки, надел перчатки и кепи — кровотечение остановилось, а отвечать все время на вопрос «что там было» он устал.
— Что делаем? — спросил Фихте.
— Остаемся. Вернее, остаемся мы с тобой.
…Пустота. После удачной акции — всегда пустота.
— Так значит, это был не ты? — спросил Фихте.
— Нет. Не я. Хотел бы я знать, что там вышло и почему. Ложа прослушивалась, конечно, но…
Фихте кивнул. Шеффер потребовал открыть «шампанское» в его присутствии и сам указал на бутылку? Кто-то споткнулся и обронил корзину? Сканер выдал сигнал тревоги и подрывники решили пожертвовать собой? Юпитер знает… Во всяком случае, те, кто шел на мотодром, ожидая крови, получили ожидаемое в полном объеме, да ещё с верхом.
Из кафе перебрались в бар — Фихте захотелось выпить. Он не был террористом до этого момента. Занимался только техническим обеспечением боевых групп — транспорт, перекраска, перебивка номеров. И вот теперь, можно сказать, на старости лет — в пятьдесят два — сделался участником собственно теракта. С подачи Корвина, знавшего, что Фихте — бывший мотогонщик и тренер. Предложение Корвина Фихте принял сразу, он же привлек по технической части двух парней, Зеппи Унала и Ференца Кольбе. Оба не имели отношения к подполью, обоих в игру включили «втемную» — нужно было подготовить и вывести на трек аутсайдера, Энея. Поначалу никто не рассчитывал, что дело пойдет так хорошо и Энея возьмут аж в команду «Судзуки». Нужно было просто получить свободный доступ на мотодром, единственное место, где Литтенхайм бывал регулярно и где кольцо охраны было наиболее тонким. Конечно, аутсайдеры чаще всего были сами себе и техниками, но нередко бывало и так, что команда конструкторов-любителей нанимала аутсайдера. Прикрытием взяли именно этот случай, тем более что Фихте действительно был любителем. Не в смысле непрофессионализма, а от слова «любить».
Но, откатавшись три месяца и обойдя по очкам лидера команды БМВ, аутсайдер Савин привлек внимание фон Литтенхайма лично. План пересмотрели. Конечно, оставался риск, что Энея вскроют при проверке службой безопасности — но Ростбиф заложился на то, что недавно в московской цитадели случился небольшой переворот-переворот, в ходе которого господин Рождественский отдал Гадесу душу, а советником при президенте Европейской России стал Аркадий Петрович Волков. Соответственно, количество сторонников русско-немецкой дружбы в СБ после этого сократилось до числа тех, кто пил «за нашу победу». Проверить российскую личность Савина через российскую СБ таким образом было затруднительно, с немецкой стороны работали только легалы, а документами группу обеспечили на высшем уровне.
Эней проверку выдержал. Прошел и второй круг проверки — уже профессиональной, экспертной. Тут сыграла свою роль репутация Фихте. Совершенно естественно, что теперь Фихте нервничал.
— Ведь нас… будут проверять, — сказал он.
— Да. Конечно. И полная открытость должна сыграть свою роль. Вы честные люди. Вам нечего бояться. Андрей лежит в госпитале, открыто, под своими документами. Ты продолжаешь жить как жил. Унал и Кольбе вообще ни при чем.
— Дебора. Её взяли по моей протекции.
— Раз на то пошло, то по просьбе Энея. Но по его просьбе взяли и Зеппи с Ференцем — а они чисты. Все знают, что Савин — добрая душа, что он многим помогал. И, кстати, как доказать её виновность? Девушка оказалась не в то время, не в том месте. Хоть одна живая душа видела её вместе с Клаусом?
— А если меня допросят под наркотиком?
— Но мы же отрабатывали это. Спокойно. Без суеты. Чем меньше суеты на предварительном слушании — тем меньше вероятность допроса под наркотиком.
Фихте кивнул. Он показал высокую способность к сопротивлению и вообще… Мотогонщиков со слабыми нервами не бывает. Даже бывших мотогонщиков.
Из бара Фихте поехал в больницу к Энею. В прихожей было не протолкнуться, хотя всех поклонниц Энея и Штанце медперсонал выпер на улицу. Но к Энею пришли ещё и ребята из «Судзуки», в том числе и Кольбе с Уналом, парни из «СААБ», двое техников других команд. Никого из них не пустили. Фихте, как тренеру, отказать было нельзя и он выторговал всем коллективное посещение длиной в минуту.
Андрей находился в сознании, хотя, кажется, слегка «плавал» от обезболивающих. Из-под повязок видны были только глаза, но блестели они крайне раздраженно. Оказывается, от него пятнадцать минут назад ушла полиция, которой, кажется, не удалось объяснить, что нет, этот идиот Штанце не пытался скинуть его с трека, а хотел напугать и обогнать, но треклятую дорожку крайне не вовремя тряхнуло. Он, кажется, слишком… устал, и был… неубедителен. Так что всем, конечно, огромное спасибо, но через пять минут тут будет злой как черт врач с вооот таким бурдюком снотворного. Ребята все поняли, добавили к охапке букетов и горке конфетных коробок под стеной свои приношения и удалились. Через пару минут вышел и Фихте.
Из предварительной медицинской сводки Фихте знал, что жизнь Андрея полностью вне опасности и всё, что ему требуется — это отлежаться. Будучи в прошлом экстремальным мотогонщиком, он знал также, что парень очень, очень легко отделался. В палате напротив лежал Штанце, в фиксаторах по самые уши: одиннадцать переломов на одних только ногах! Сам Фихте в дни бурной молодости дважды разбивал голову, а лицо… он потрогал шрам, пересекающий лоб, переносицу и щеку — как его медики ни шлифовали, а «канавка» прощупывалась до сих пор. И тем не менее, увидев лицо Энея, сплошную маску из бинтов, услышав его шелестящую речь — губы порваны, челюсть повреждена, так что медики поставили ему ларингофон, как только оказали первую помощь — Фихте ушел из палаты с тяжелым сердцем.
— Ему лицо придётся клеить заново, — сказал он Ростбифу ночью, когда тот заявился в гостиницу под видом журналиста. — И… не верю я в наших мясников. Следы останутся, и погорит он на втором, ну третьем деле.
— Преимущество нашего положения в том, — сказал Ростбиф, отрываясь от планшетки, — что мы можем лечить парня легально. И трансплантант есть. Идеально подходящий. Завтра доставят. Глянь сюда, это баденская клиника. Подойдет?
Фихте наклонился к его планшетке. Да, контраст между снимками «до» и «после» впечатлял.
— Но… это же клиника для миллионеров.
— Мы на гауляйтере сэкономили? — поинтересовался Ростбиф. — Сэкономили. Мы на отходе и прикрытии сэкономили? Считай, уже. У нас две трети оперативной суммы — это резерва не считая — лежит на счетах. Плюс энеевские призы.
— А штаб?
— А штаб дал мне карт-бланш.
— Но не под это же…
— Пусть они мне это сами объяснят.
Фихте кивнул. Представить себе, как кто-то из штаба объясняется с Ростбифом по этому вопросу, он не мог.
— Тебе… тяжело, наверное? — спросил он вдруг.
Глаза у Ростбифа карие, с зеленым ободком. Настоящие или клееные — неизвестно. Смотреть в них, в любом случае, неуютно.
— Нет, наверное.
Фихте застопорился. Он был очень простым человеком, искренне привязывался и искренне испытывал неприязнь… К Энею он за этот год успел привязаться. Черт дери, а кто к нему не успел привязаться? Кроме Штанце и его кодлы, естественно. И что к Ростбифу парень относится как к отцу — Фихте знал. И… «нет, наверное»? В особенности «наверное». Правду говорят — сдвинутый. Может, потому и работает так хорошо. Защита-то на нормальных рассчитана.
— Насколько я понял, парень вполне транспортабелен, — продолжал Ростбиф. — Так что тянуть не будем, постарайся завтра же организовать перевод в Баден.
Интересно, подумал Фихте, соскучился ли он по своему настоящему лицу? И помнит ли его вообще?
Да, если подумать, то эта катастрофа — просто подарок судьбы. Никто не удивится тому, что мы суетимся и бегаем. Ни у кого не вызовет подозрений стремительный отъезд… Как по заказу.
— Сделаю, — сказал он, отключая от планшетки лепесток и пряча его в карман.
— Я вернусь недели через две, — Ростбиф прицепил планшетку на пояс. — Передай Андрею привет от меня.
Фихте кивнул. Решил, что не хочет спрашивать, что ещё варится у Ростбифа. Он ведь может и ответить.
Ростбиф навестил Андрея в Бадене через месяц. Тот все ещё ходил в бинтах: операция шла не в один этап. Как оказалось, обратная трансплантация решала далеко не все проблемы. Часть нервов была безнадежно разрушена во время аварии. Доктор Хоффбауэр только что завершил самую тонкую часть работы: восстановление нервов вокруг глаз.
— А то, — улыбнулся Эней, глядя под ноги, — спал бы как ящерица. Или пальцами веки закрывал.
Он жил в городе, в пансионе — не то чтобы больничное содержание оказалось слишком дорогим: по сравнению со стоимостью операций это был мусор. Но больничная обстановка встала у Энея поперёк горла на вторую неделю, и он сбежал из стационара как только услышал, что в постоянном наблюдении не нуждается. Поклонницы не докучали: Фихте увез его без всякой огласки и положил анонимно. Не для полиции, конечно, анонимно — а для частных лиц. Полиция навестила его здесь раза три, да и теперь Ростбифа приняли за полицейского чина, хотя он предъявил документы всего-то страхового детектива.
— Ящерицы греются на солнце. Энергию добирают. Когда все это закончится, ты будешь выглядеть как ты. Только мимика победнее.
Они могли восстановить нервы полностью — за счет вживления искусственных волокон, но делать такой подарок СБ, конечно, не собирался никто. А вот в историю болезни отказ от вживления не пойдет. Наоборот, там спустя некоторое время обнаружится подробный отчет об операциях и тестах. И расположение лицевых костей будет полностью совпадать с тем, что хранится в памяти медицинского компьютера мотодрома. Совпадать с данными Савина, а не Энея. Это и была настоящая причина, по которой Ростбиф выбрал именно баденскую клинику. Хороших хирургов-косметологов много, но только на Хоффбауэра у Ростбифа был настоящий компромат — добрый доктор время от времени оказывал услуги наркобонзам. Он подменит данные — не в первый раз — и будет молчать.
— Когда с тобой закончат?
— Ещё недельку нужно наблюдать — прижились нервы или нет. Но рвануть можно хоть сегодня.
— Тогда ещё недельку. А потом ты поедешь отдыхать. Куда-нибудь подальше от прессы.
Эней слишком хорошо знал дядю Мишу.
— Что-то случилось?
— Нет, — улыбнулся Ростбиф. — Случится. Как раз дней через десять. Заседание штаба. И я собираюсь внести на нем одно предложение…
Эней не купился, как в детстве. Молча ждал, пока Ростбиф сам скажет. Или не скажет. Но дождался только вопроса:
— Андрей, как далеко ты за мной пойдешь?
— Ты же знаешь, дядя Миша. До конца.
Ростбиф глянул на приемыша поверх очков. Он изменил внешность: боцманская борода исчезла, появились пижонские очки и наметились усы.
— Я не о том, насколько ты готов рисковать жизнью, здоровьем, свободой… В этом смысле я в тебе и не сомневался. Особенно теперь. Я о другом, — Ростбиф закурил. — Ты готов участвовать в акции, целью которой будет человек?
Глаза Энея блеснули между бинтов:
— Смотря что за человек.
— Ну, конечно, не первый попавшийся. Какой-нибудь крупный чиновник. Готовящийся к инициации.
— Тогда да.
Ростбиф кивнул. Именно этого он и ожидал. Именно поэтому с Андреем было «нет, наверное», чего не объяснишь добряку Фихте. У роли бога-отца есть свои преимущества и недостатки, причем соединяются oни неслиянно и нераздельно. Когда Эней миновал опасный период подросткового своенравия, Ростбиф обнаружил, что с его послушанием — то ли солдатским, то ли монашеским — дело иметь не легче.
— А что скажет штаб? — спросил Эней.
— У нас на фюзеляже первый гауляйтер за два поколения.
— То есть, ничего не скажет.
…И ведь это не страх перед ответственностью, не бегство от нее, подумал Ростбиф. Просто в один прекрасный день он решил быть именно тем человеком, который со мной никогда не спорит. И именно ему я не могу объяснить, куда я на самом деле целюсь. И именно поэтому.
Дьявол. Время, силы, ресурсы, жизни — все это в собачий голос — и никому ничего не объяснишь, даже своим. Потому что хуже крысы в штабе только слух о крысе в штабе.
— Оцени, — Ростбиф отсоединил от пояса планшетку, открыл нужный документ, протянул Энею. — На этот раз, кажется, получилась вещь.
Последние строчки он дописал только вчера, в вагоне монорельса «Мюнхен-Вена»:
И чёрта лысого теперь прочтёшь по лицу.
— Ну как, падаван?
Эней улыбнулся.
— Спасибо, мастер. Мне ещё никто стихов не посвящал.
Страничка распечатки, впоследствии обнаруженная А.Витром (псевдо Эней) среди прочих документов, оставшихся от В.Саневича (псевдо Ростбиф).
Стандартная бумага для офисных принтеров канадского производства марки Exquisite Print, изготовлена от 40 до 60 лет назад.
Текст — часть первого извода «Исповеди» Чака О'Нейла.
Пометки на полях сделаны самим Ростбифом и третьим лицом, предположительно Мортоном Линчем (псевдо Райнер).
— Андрэээээ! — завопило, прыгая на соседнем сиденье, прыщавое создание лет четырнадцати.
— Кууууурт! — перекрикивая её, заорала подружка.
Ростбиф поморщился и сел. Хорошо не быть эмпатом.
Он бы очень удивился, если бы узнал, что там, за радужным стеклом «фонаря», господин советник при правительстве Австрии и Германии сжал губы, в который раз за последние несколько месяцев поймав на себе чей-то равнодушно-враждебный взгляд. Удивился и, пожалуй, обиделся бы. Потому что Литтенхайм считал неизвестного наблюдателя старшим.
Мотоциклисты сделали круг почета, приветствуя трибуны салютом. Вышли на стартовую позицию. Дебора и Клаус должны внести взрывчатку в ложу с началом заезда. Согласно опытам Корвина, ледяная перегородка, отделяющая катализатор от взрывчатки, тает четыре минуты, если бутылка стоит в ведерке со льдом. Две — на то, чтобы доставить бутылки в ложу. Они уже катят по коридорам свою тележку. Две — на то, чтобы из ложи убраться. Одна минута — на откуп госпоже Удаче. И ровно через минуту после начала заезда Ростбиф должен направить в ложу ультразвук.
Грохнул стартовый пистолет. Девицы рядом завизжали. Двигатели взвыли. Гонка пошла.
Ростбиф почти не следил за треком. Он следил за секундной стрелкой. И потому не сразу заметил, что на треке творится неладное. Только когда комментатор взвыл: «Чёрт побери, да что же они делают!», Ростбиф сосредоточился, слушая — и обомлел: два лидера команды «Судзуки», аутсайдер Андрей Савин и чемпион среди юниоров Курт Штанце завязали между собой схватку настолько ожесточенную, что едва не отдали победу команде «СААБ». Только бы не убился мальчишка, — подумал Ростбиф. Он ждет взрыва, он готов, у него неплохие шансы. Куда лучше, чем у тщеславного дурня Штанце. Юпитер наилучший…
Полыхнуло.
Грохнуло.
Ударило.
Брызнуло бронированное, не пробиваемое ни пулями, ни гранатами, стекло. Ростбиф упал с кресла, спасаясь от летящих во все стороны осколков. Безотчетно подмял под себя визжащую четырнадцатилетнюю болельщицу. Её подруге повезло меньше: стеклянные брызги иссекли ей голову и руки. По белёсым волосам, прорезанным тёмно-синими прядями (цвета «Судзуки») потекла кровь. Раны несерьезные — бронестекло разлетается мелкими, неправильной формы многогранниками, а не иглами-лезвиями — но орала девица как резаная. И чего бы я так вопил? — подумал Ростбиф, поднимаясь, трогая свою голову и обнаруживая, что ладонь окрасилась багровым. Ну, выбреют три-четыре плешки, ну помажут коллоидом…
Сам взрыв был сравнительно негромким — словно над VIP-ложей великан хлопнул в ладоши. Гвалт, поднявшийся на трибунах через пятнадцать секунд, перекрыл его по децибелам с лихвой.
Паника немного отстала от взрыва. Слава неизвестно кому — противотеррористические меры безопасности на стадионах давно включают паникующую толпу зрителей в расчет.
Ростбиф поднялся, выпустил девчонку. Что-то было не так. Не слышно рёва мотоциклетных двигателей. Огромный проекционный экран уже показывал инструкции, над трибунами гремели приказы оставаться на местах, бежали по проходам спасатели и пожарники… а на экранчике голубой планшетки, обронённой болельщицей, медленно взлетал над треком один, потом другой бело-синий мотоцикл, и второй гонщик отпускал руль и вылетал из седла. В углу экрана помаргивала эмблема «М. Евроспорт».
Рассмотреть картинку подробнее Ростбиф не успел — его аккуратно взяли под белы ручки, вытащили в проход… Он напрягся было — а потом расслабился: охрана стадиона. «Вы прикрыли собой девочку? Да вы герой! Вам нужна помощь, вы весь в крови…» Ростбиф вяло отбивался, но по всему выходило, что отделаться от медосмотра не удастся — да и подозрительно будет, если он станет слишком упорно отделываться.
Напоследок он бросил взгляд на ложу покойного — несомненно покойного — фон Литтенхайма. Башенка для очень важных персон обуглилась и покорежилась: МТ-16 — термобарическая смесь, и Корвин рассчитал все как надо — факел ушел вверх, и тот звук, который с натяжкой можно было назвать взрывом, на самом деле был хлопком воздуха, устремившегося внутрь сферы, где выгорел весь кислород. Ударная волна внутри этой схлопнувшейся сферы уничтожила всё, что не сгорело. От господина фон Литтенхайма не осталось даже скелета. От Клауса с Деборой — тоже.
Один из спасателей посмотрел в ту же сторону, что и Ростбиф, и неверно прочел выражение лица спасаемого.
— Ублюдки. Поганые ублюдки.
— Да, — хрипло сказал Ростбиф, — да. Что на треке? Ребят, что, тоже достало?
Этого вообще-то быть не могло никак, но постороннему зрителю знать такие вещи неоткуда.
— Да чёрт его знает, что там, на треке, — сказал спасатель. — Вылетел кто-то с трассы, а больше ничего не знаю. — Посмотрел на серое лицо Ростбифа. — Не волнуйтесь. Врачи там есть.
Ростбиф кивнул и закрыл глаза. Под веками плыли лица Деборы и Клауса. И Андрея. Андрея Витра, не Савина. Найти Фихте, если он жив. Срочно. Как только будет покончено с медицинскими формальностями. Найти Фихте и проследить, чтобы никто не делал резких движений.
Уже на площади перед мотодромом, отойдя от машины «скорой помощи», он перебинтованными руками набрал номер Фихте.
— Жив, — сказал ему на том конце личный тренер Савина. — Побился так, что мать родная не узнает, но жить будет. И вообще трупов нет. Из обслуги пришибло одного. Ты-то сам как?
— В мелкую крапинку.
Они встретились через час в кафе на другом конце Зальцбурга. Ростбиф уже успел снять повязки, надел перчатки и кепи — кровотечение остановилось, а отвечать все время на вопрос «что там было» он устал.
— Что делаем? — спросил Фихте.
— Остаемся. Вернее, остаемся мы с тобой.
…Пустота. После удачной акции — всегда пустота.
— Так значит, это был не ты? — спросил Фихте.
— Нет. Не я. Хотел бы я знать, что там вышло и почему. Ложа прослушивалась, конечно, но…
Фихте кивнул. Шеффер потребовал открыть «шампанское» в его присутствии и сам указал на бутылку? Кто-то споткнулся и обронил корзину? Сканер выдал сигнал тревоги и подрывники решили пожертвовать собой? Юпитер знает… Во всяком случае, те, кто шел на мотодром, ожидая крови, получили ожидаемое в полном объеме, да ещё с верхом.
Из кафе перебрались в бар — Фихте захотелось выпить. Он не был террористом до этого момента. Занимался только техническим обеспечением боевых групп — транспорт, перекраска, перебивка номеров. И вот теперь, можно сказать, на старости лет — в пятьдесят два — сделался участником собственно теракта. С подачи Корвина, знавшего, что Фихте — бывший мотогонщик и тренер. Предложение Корвина Фихте принял сразу, он же привлек по технической части двух парней, Зеппи Унала и Ференца Кольбе. Оба не имели отношения к подполью, обоих в игру включили «втемную» — нужно было подготовить и вывести на трек аутсайдера, Энея. Поначалу никто не рассчитывал, что дело пойдет так хорошо и Энея возьмут аж в команду «Судзуки». Нужно было просто получить свободный доступ на мотодром, единственное место, где Литтенхайм бывал регулярно и где кольцо охраны было наиболее тонким. Конечно, аутсайдеры чаще всего были сами себе и техниками, но нередко бывало и так, что команда конструкторов-любителей нанимала аутсайдера. Прикрытием взяли именно этот случай, тем более что Фихте действительно был любителем. Не в смысле непрофессионализма, а от слова «любить».
Но, откатавшись три месяца и обойдя по очкам лидера команды БМВ, аутсайдер Савин привлек внимание фон Литтенхайма лично. План пересмотрели. Конечно, оставался риск, что Энея вскроют при проверке службой безопасности — но Ростбиф заложился на то, что недавно в московской цитадели случился небольшой переворот-переворот, в ходе которого господин Рождественский отдал Гадесу душу, а советником при президенте Европейской России стал Аркадий Петрович Волков. Соответственно, количество сторонников русско-немецкой дружбы в СБ после этого сократилось до числа тех, кто пил «за нашу победу». Проверить российскую личность Савина через российскую СБ таким образом было затруднительно, с немецкой стороны работали только легалы, а документами группу обеспечили на высшем уровне.
Эней проверку выдержал. Прошел и второй круг проверки — уже профессиональной, экспертной. Тут сыграла свою роль репутация Фихте. Совершенно естественно, что теперь Фихте нервничал.
— Ведь нас… будут проверять, — сказал он.
— Да. Конечно. И полная открытость должна сыграть свою роль. Вы честные люди. Вам нечего бояться. Андрей лежит в госпитале, открыто, под своими документами. Ты продолжаешь жить как жил. Унал и Кольбе вообще ни при чем.
— Дебора. Её взяли по моей протекции.
— Раз на то пошло, то по просьбе Энея. Но по его просьбе взяли и Зеппи с Ференцем — а они чисты. Все знают, что Савин — добрая душа, что он многим помогал. И, кстати, как доказать её виновность? Девушка оказалась не в то время, не в том месте. Хоть одна живая душа видела её вместе с Клаусом?
— А если меня допросят под наркотиком?
— Но мы же отрабатывали это. Спокойно. Без суеты. Чем меньше суеты на предварительном слушании — тем меньше вероятность допроса под наркотиком.
Фихте кивнул. Он показал высокую способность к сопротивлению и вообще… Мотогонщиков со слабыми нервами не бывает. Даже бывших мотогонщиков.
Из бара Фихте поехал в больницу к Энею. В прихожей было не протолкнуться, хотя всех поклонниц Энея и Штанце медперсонал выпер на улицу. Но к Энею пришли ещё и ребята из «Судзуки», в том числе и Кольбе с Уналом, парни из «СААБ», двое техников других команд. Никого из них не пустили. Фихте, как тренеру, отказать было нельзя и он выторговал всем коллективное посещение длиной в минуту.
Андрей находился в сознании, хотя, кажется, слегка «плавал» от обезболивающих. Из-под повязок видны были только глаза, но блестели они крайне раздраженно. Оказывается, от него пятнадцать минут назад ушла полиция, которой, кажется, не удалось объяснить, что нет, этот идиот Штанце не пытался скинуть его с трека, а хотел напугать и обогнать, но треклятую дорожку крайне не вовремя тряхнуло. Он, кажется, слишком… устал, и был… неубедителен. Так что всем, конечно, огромное спасибо, но через пять минут тут будет злой как черт врач с вооот таким бурдюком снотворного. Ребята все поняли, добавили к охапке букетов и горке конфетных коробок под стеной свои приношения и удалились. Через пару минут вышел и Фихте.
Из предварительной медицинской сводки Фихте знал, что жизнь Андрея полностью вне опасности и всё, что ему требуется — это отлежаться. Будучи в прошлом экстремальным мотогонщиком, он знал также, что парень очень, очень легко отделался. В палате напротив лежал Штанце, в фиксаторах по самые уши: одиннадцать переломов на одних только ногах! Сам Фихте в дни бурной молодости дважды разбивал голову, а лицо… он потрогал шрам, пересекающий лоб, переносицу и щеку — как его медики ни шлифовали, а «канавка» прощупывалась до сих пор. И тем не менее, увидев лицо Энея, сплошную маску из бинтов, услышав его шелестящую речь — губы порваны, челюсть повреждена, так что медики поставили ему ларингофон, как только оказали первую помощь — Фихте ушел из палаты с тяжелым сердцем.
— Ему лицо придётся клеить заново, — сказал он Ростбифу ночью, когда тот заявился в гостиницу под видом журналиста. — И… не верю я в наших мясников. Следы останутся, и погорит он на втором, ну третьем деле.
— Преимущество нашего положения в том, — сказал Ростбиф, отрываясь от планшетки, — что мы можем лечить парня легально. И трансплантант есть. Идеально подходящий. Завтра доставят. Глянь сюда, это баденская клиника. Подойдет?
Фихте наклонился к его планшетке. Да, контраст между снимками «до» и «после» впечатлял.
— Но… это же клиника для миллионеров.
— Мы на гауляйтере сэкономили? — поинтересовался Ростбиф. — Сэкономили. Мы на отходе и прикрытии сэкономили? Считай, уже. У нас две трети оперативной суммы — это резерва не считая — лежит на счетах. Плюс энеевские призы.
— А штаб?
— А штаб дал мне карт-бланш.
— Но не под это же…
— Пусть они мне это сами объяснят.
Фихте кивнул. Представить себе, как кто-то из штаба объясняется с Ростбифом по этому вопросу, он не мог.
— Тебе… тяжело, наверное? — спросил он вдруг.
Глаза у Ростбифа карие, с зеленым ободком. Настоящие или клееные — неизвестно. Смотреть в них, в любом случае, неуютно.
— Нет, наверное.
Фихте застопорился. Он был очень простым человеком, искренне привязывался и искренне испытывал неприязнь… К Энею он за этот год успел привязаться. Черт дери, а кто к нему не успел привязаться? Кроме Штанце и его кодлы, естественно. И что к Ростбифу парень относится как к отцу — Фихте знал. И… «нет, наверное»? В особенности «наверное». Правду говорят — сдвинутый. Может, потому и работает так хорошо. Защита-то на нормальных рассчитана.
— Насколько я понял, парень вполне транспортабелен, — продолжал Ростбиф. — Так что тянуть не будем, постарайся завтра же организовать перевод в Баден.
Интересно, подумал Фихте, соскучился ли он по своему настоящему лицу? И помнит ли его вообще?
Да, если подумать, то эта катастрофа — просто подарок судьбы. Никто не удивится тому, что мы суетимся и бегаем. Ни у кого не вызовет подозрений стремительный отъезд… Как по заказу.
— Сделаю, — сказал он, отключая от планшетки лепесток и пряча его в карман.
— Я вернусь недели через две, — Ростбиф прицепил планшетку на пояс. — Передай Андрею привет от меня.
Фихте кивнул. Решил, что не хочет спрашивать, что ещё варится у Ростбифа. Он ведь может и ответить.
Ростбиф навестил Андрея в Бадене через месяц. Тот все ещё ходил в бинтах: операция шла не в один этап. Как оказалось, обратная трансплантация решала далеко не все проблемы. Часть нервов была безнадежно разрушена во время аварии. Доктор Хоффбауэр только что завершил самую тонкую часть работы: восстановление нервов вокруг глаз.
— А то, — улыбнулся Эней, глядя под ноги, — спал бы как ящерица. Или пальцами веки закрывал.
Он жил в городе, в пансионе — не то чтобы больничное содержание оказалось слишком дорогим: по сравнению со стоимостью операций это был мусор. Но больничная обстановка встала у Энея поперёк горла на вторую неделю, и он сбежал из стационара как только услышал, что в постоянном наблюдении не нуждается. Поклонницы не докучали: Фихте увез его без всякой огласки и положил анонимно. Не для полиции, конечно, анонимно — а для частных лиц. Полиция навестила его здесь раза три, да и теперь Ростбифа приняли за полицейского чина, хотя он предъявил документы всего-то страхового детектива.
— Ящерицы греются на солнце. Энергию добирают. Когда все это закончится, ты будешь выглядеть как ты. Только мимика победнее.
Они могли восстановить нервы полностью — за счет вживления искусственных волокон, но делать такой подарок СБ, конечно, не собирался никто. А вот в историю болезни отказ от вживления не пойдет. Наоборот, там спустя некоторое время обнаружится подробный отчет об операциях и тестах. И расположение лицевых костей будет полностью совпадать с тем, что хранится в памяти медицинского компьютера мотодрома. Совпадать с данными Савина, а не Энея. Это и была настоящая причина, по которой Ростбиф выбрал именно баденскую клинику. Хороших хирургов-косметологов много, но только на Хоффбауэра у Ростбифа был настоящий компромат — добрый доктор время от времени оказывал услуги наркобонзам. Он подменит данные — не в первый раз — и будет молчать.
— Когда с тобой закончат?
— Ещё недельку нужно наблюдать — прижились нервы или нет. Но рвануть можно хоть сегодня.
— Тогда ещё недельку. А потом ты поедешь отдыхать. Куда-нибудь подальше от прессы.
Эней слишком хорошо знал дядю Мишу.
— Что-то случилось?
— Нет, — улыбнулся Ростбиф. — Случится. Как раз дней через десять. Заседание штаба. И я собираюсь внести на нем одно предложение…
Эней не купился, как в детстве. Молча ждал, пока Ростбиф сам скажет. Или не скажет. Но дождался только вопроса:
— Андрей, как далеко ты за мной пойдешь?
— Ты же знаешь, дядя Миша. До конца.
Ростбиф глянул на приемыша поверх очков. Он изменил внешность: боцманская борода исчезла, появились пижонские очки и наметились усы.
— Я не о том, насколько ты готов рисковать жизнью, здоровьем, свободой… В этом смысле я в тебе и не сомневался. Особенно теперь. Я о другом, — Ростбиф закурил. — Ты готов участвовать в акции, целью которой будет человек?
Глаза Энея блеснули между бинтов:
— Смотря что за человек.
— Ну, конечно, не первый попавшийся. Какой-нибудь крупный чиновник. Готовящийся к инициации.
— Тогда да.
Ростбиф кивнул. Именно этого он и ожидал. Именно поэтому с Андреем было «нет, наверное», чего не объяснишь добряку Фихте. У роли бога-отца есть свои преимущества и недостатки, причем соединяются oни неслиянно и нераздельно. Когда Эней миновал опасный период подросткового своенравия, Ростбиф обнаружил, что с его послушанием — то ли солдатским, то ли монашеским — дело иметь не легче.
— А что скажет штаб? — спросил Эней.
— У нас на фюзеляже первый гауляйтер за два поколения.
— То есть, ничего не скажет.
…И ведь это не страх перед ответственностью, не бегство от нее, подумал Ростбиф. Просто в один прекрасный день он решил быть именно тем человеком, который со мной никогда не спорит. И именно ему я не могу объяснить, куда я на самом деле целюсь. И именно поэтому.
Дьявол. Время, силы, ресурсы, жизни — все это в собачий голос — и никому ничего не объяснишь, даже своим. Потому что хуже крысы в штабе только слух о крысе в штабе.
— Оцени, — Ростбиф отсоединил от пояса планшетку, открыл нужный документ, протянул Энею. — На этот раз, кажется, получилась вещь.
Последние строчки он дописал только вчера, в вагоне монорельса «Мюнхен-Вена»:
Что это скажет Энею, он не знал.
Невозможность, Андрюша, добру оставаться добром,
заставляет надеяться, что зло превратится в благо.
И когда утихнут пожар, бесчинство, погром,
станут очевидны мужество, благородство, отвага.
Все придут на молебен, чёрные губы солдат
будут двигаться в такт молитве — таков обычай.
Что это был за город? Но после победы полагался парад,
а после парада полагался справедливый дележ добычи.
И чёрта лысого теперь прочтёшь по лицу.
— Ну как, падаван?
Эней улыбнулся.
— Спасибо, мастер. Мне ещё никто стихов не посвящал.
Иллюстрация. «Исповедь» О'Нейла
Страничка распечатки, впоследствии обнаруженная А.Витром (псевдо Эней) среди прочих документов, оставшихся от В.Саневича (псевдо Ростбиф).
Стандартная бумага для офисных принтеров канадского производства марки Exquisite Print, изготовлена от 40 до 60 лет назад.
Текст — часть первого извода «Исповеди» Чака О'Нейла.
Пометки на полях сделаны самим Ростбифом и третьим лицом, предположительно Мортоном Линчем (псевдо Райнер).
…скажите, каких доказательств ещё вам нужно? Если вы не верите человеку, который был вампиром и перестал им быть, то чему тогда вы поверите? Если уже была война, после которой умерла третья часть людей и третья часть вод стала ядом — а вы не верите, то чему вы поверите? Что с вами нужно сделать, чтобы вы открыли, наконец, глаза?
Когда я, приняв «кровавое причастие», лежал трупом, я был в сознании — но оно бродило не здесь, а в далеком месте, полном мучений. Все, чего я боялся в этой жизни, прошло передо мной, как наяву, я увидел всю человеческую скверну и свою собственную скверну и возненавидел людей. Если не дьявол взял меня туда, то кто? И если не бес заставлял меня пить человеческую кровь — то кто?
[Пометка на полях: «Разве момент инициации помнят?»
Ниже, другим почерком: «Мог вспомнить потом. Или домыслить.»]
Что вошло в меня, что дало мне силу, обострило память, слух, зрение и те чувства, которых мы и назвать-то не умеем? Если этому существу под силу заращивать раны и в точности восстанавливать забытое — зачем ему человеческие жизни? Не для того ли, чтобы восемь раз в году, а то и чаще, мы присягали ему телом и душой?
Вы говорите «симбионт», вы говорите «психосоматические изменения» — но если вы назовете его ангелом или персидской красавицей, суть не изменится! Если в то время, когда оно было во мне, я не мог спокойно видеть Крест, если я мог из сотни гражданских узнать священника, если меня охватывала слабость при виде Святых Даров — то каким должно быть настоящее имя этого «симбионта»?
И даже этого не нужно, чтобы знать, что они враждебны всем нам — одних превращают в пищу, других — в хищников, и всех — в свое стадо.
[Пометка на полях: «Смешанная метафора».
Другим почерком: «Возлегли волк с ягненком».
Ниже: «Так сказать, симпозиум».]
Вы говорите — не может быть ничего хуже войны. Это ложь. Мир, который строится сейчас — в тысячу хуже войны. На войне погибают многие, а в этом мире погибнут все. Одних сожрут, другие погибнут за то, что дали их сожрать. Потому что Бог не оставит это без наказания. Посмотрите, что мы сделали с собой, когда Он препоручил нас нашей воле. Посмотрите, кому мы отдались. Война неизбежна, она уже идет, Армагеддон уже начался — осталось только выбрать, на какой ты стороне. Никому не удастся отсидеться в тылу, потому что на этой войне нет тыла.
[Пометка на полях: «Решительный молодой человек».
Другим почерком: «Интересно, где именно в Кота-5 располагался тыл?»
Ниже: «А он вообще бывает, тыл?»]
Никому не удастся сказать «Это не я» — кровь, пролитая перед их глазами, обличит их.
Варков мало. Когда я был одним из них, я часто удивлялся — почему вы не восстаете? Как бы мы ни были сильны — ведь тогда я говорил и думал «мы» — вас ведь по нескольку тысяч на каждого. Вам по силам убить любого из нас. По силам убить нас всех. Но вы не восстаете, — так я думал, и презирал вас ещё больше. И все мы думали так, и все вас презирали. Уже за одно это презрение вампиров стоило бы убивать.
[Пометка на полях: «Насколько я понимаю, эта байроническая поза свойственна практически всему молодняку. С возрастом проходит».
Другим почерком: «Или не проходит».]
То, что они делают с нами, то, что мы сами делаем с собой — хуже всякой войны. Что такое война? Это когда погибают тела. «Не бойтесь убивающих тело», — сказал Господь. Нынешний мир — это когда люди гибнут с телом и душой. Что вампир может сделать с человеком? Да самое большее — убить. Что может сделать человек? Из страха смерти обречь себя на смерть вторую. Оставьте страх. От смерти никто не уйдет — так зачем её бояться? Без этой угрозы они — ничто.
[Пометка на полях: «Проблема не в том, что люди боятся варков, проблема в том, что они, в большинстве своем, боятся себя».
Другим почерком: «И не без оснований, нет?»]
Они боятся креста, реликвий и молитвы. Кое-кто из них может делать вид, что это ему нипочем, но они всё равно теряют контроль над собой, а то и вовсе слабеют — потому что бес покидает их. При виде Распятия меня брала такая злость, что мне хотелось его тут же уничтожить. Я не знал, откуда это, и потому не говорите мне о самовнушении. Я не знал о силе молитвы и Святых Даров, я просто видеть не мог Распятия, а на освящённой земле мне становилось плохо. Если не бес был во мне, то кто?
Я пишу эти слова — а солнце стоит в небе и его свет не тревожит меня. А я был вампиром пять лет… Как мог бы я вернуться к жизни людей, если бы надо мной не сотворили чуда — и в чьей власти такое чудо?
Неужели ещё не ясно, что Полночь была нам наказанием за неверие и гордыню, и что это наказание мы совершили над собой своими же руками? Мы пошли за дьяволом, когда захотели использовать генетику и геофизику для убийства. Или вы будете говорить, что сейсмобомбы и ВИЧ-3 — богоугодное дело? Ну, так какая же награда могла быть нам за все это? И кто её мог обещать, кроме Сатаны? И разве не две всего буквы отличают имя нынешнего «Благодетеля» — Сантаны — от имени вечного врага?
[Пометка на полях: «Последнее ожидаемо».
Другим почерком: «И, скорее всего, это позднейшая вставка. Попытка дискредитировать весь текст».
Ниже: «Не скажи. Поколение назад это было общим местом.»]
Молитесь, молитесь и кайтесь, потому что всем нам есть за что, и просите у Господа мужества для борьбы, или нас ждет новая кара, по сравнению с которой Полночь покажется сущим Диснейлендом. Просите мужества и убивайте их, если вы миряне; они и так всё равно что мертвы. Просите мужества и изгоняйте бесов, если вы священники. Им не должно быть места на земле. И не говорите, что вы не слышали.