Шахмагонов Федор. Из жизни полковника Дубровина

   Встреча с посланцем, который навестил Шкаликова, могла пройти незамеченной. А если бы этот незнакомец, некий Сальге, сегодняшний Иоахим Пайпер, поехал бы к Власьеву?
   До Томска он мог доехать на поезде или долететь на самолете. А от Томска до Чичка-Юлы? Там ему пришлось бы пересесть на самолет местной авиалинии или ехать на пароходе. На пароходе долго... На самолете. Самолет местной авиалинии, это уже только десять пассажиров.
   Забираются туда люди приезжие редко. Каждый новый человек приметен и остается в памяти его случайных спутников. Люди, живущие там, известны друг другу.
   Не доезжая до Третьяков, мы уже обнаружили бы следы незнакомца.
   ...До подмосковного аэродрома в тридцати километрах от города мы ехали сорок минут, до Томска - три тысячи километров мы покрыли на реактивном лайнере за три с половиной часа. Три часа мы добирались на автомашине до Пышкино-Троицкого, до последней точки между Томском и Третьяками, которая была связана с областным центром автомобильной дорогой. Прыжок на самолете до Зимовского (это туда не доехала моя мать в ту зимнюю ночь), и мы на последнем до Третьяков аэродроме. Здесь местные жители знали друг друга в лицо. Знали здесь все и Николая Павловича Власьева. Наш товарищ из областного управления без труда установил, что за весь год к Власьеву и в Третьяки ни один человек, сколь-иибудь похожий на посетителя Шкаликова, не приезжал. И вообще не заезжал сюда никто из лиц неизвестных. Приезжали из областной газеты корреспонденты, работники обкома партии, приезжали работники разных областных организаций. Сам Власьев не выезжал из Третьяков с весны. Весной он был на совещании, которое собирал обком партии. А дальше - посевная, сейчас в разгаре сенокос. Не до поездок председателю колхоза. Из предосторожности мы еще раз сузили площадку. В Третьяки выехал предварительно чекист из областного управления. Нам представлялось необходимым в Третьяках окончательно установить, не навещал ли кто Власьева?
   И тут в Зимовском меня настиг телефонный звонок Василия...
   Вернемся немного назад и посмотрим, что происходило на станциях Рязань I и Рязань II.
   Василий несколько дней кряду выходил к поездам дальнего следования и спрашивал проводников. Не так-то это было легко.
   Представиться по форме нельзя. Ему могли ничего не ответить, а Шкаликову сообщить, что им интересуются.
   К станции Рязань II подошел поезд из Волгограда.
   Он шел в Москву. Василий начал опрос с первого вагона. Шел от проводника к проводнику. Приглянулась ему проводница попроще и подобрее, угадал он ее общительный нрав.
   - Скажите, - начал он, - вам никогда нe приходилось делать денежные переводы?
   Что и говорить, вопрос от незнакомого человека вполне удивительный и даже в какой-то степени нелепый. По надо знать Василия. Очки, несколько растерянный и отрешенный вид. Проводница удивилась и переспросила:
   - Переводы?
   - Деньги по почте никогда не посылали?
   - Посылала! А вам зачем знать? - насторожившись, ответила проводница.
   А Василию того и нужно было, удивить и разговориться.
   - Свои или чужие? - вновь спросил он.
   - Это зачем же чужие? А кто вы такой?
   Василий снял очки и сразу беспомощным, наивный сделался весь его облик.
   - Да вот тут... - заговорил он невнятно и скороговоркой, - отца разыскиваю... Ушел из дома... А деньги посылал, пока я рос. Да все под чужими фамилиями посылал, незнамо откуда! Мать не искала его... Я хочу найти, спасибо сказать!
   В точку попал.
   - Вот оно что! - воскликнула проводница. - Слыхала я что-то! Беги в десятый! Спросишь Пчелкина!
   Василию пришлось действительно бежать. Поезд стоит недолго, Пчелкина упускать никак нельзя было.
   У десятого вагона стояло два проводника.
   - Кто из вас Пчелкин? - спросил, подбегая, Василий.
   - Ну, я! - ответил проводник постарше.
   - Мне на вас из третьего вагона указали...
   - Семечки, что ли, покупаешь? - спросил в ответ Пчелкин.
   - Нет, не семечки... Отца разыскиваю!
   Пчелкии оказался человеком не без юмора. Он тут же ответил:
   - Я детей не терял!
   Рассмеялись Пчелкин и его товарищи, и все стало близким и возможным. Василий, как бы оправдываясь за свое неудачное обращение, объяснил:
   - Ушел из дома... Отец ушел! Пятнадцать лет посылал мне деньги, пока рос, и никак не объявлялся! То из Баку, то из Волгограда, то из Арчеды... Мать не искала его! Я ищу! Может быть, я теперь ему могу помочь?
   Пчелкин снисходительно улыбнулся.
   - Знаю я твоего отца!
   Вот она, поворотная точка во всем деле. Это уже не проблеск, это уже свет в полную силу, прорезающий тьму всей этой истории.
   На встречный путь в это время подошел поезд из Москвы. В Москву поезд шел из Волгограда, из Москвы - в Баку.
   Пчелкин отвлекся, высматривая у вагона знакомых проводников. На платформу сошла толпа пассажиров.
   Кто совсем приехал, кто вышел прогуляться.
   - Знаю, знаю я, помню такого... - продолжал Пчелкин. - Он даже мне фамилию свою называл... Запамятовал.
   Василий, как и Пчелкин, оглянулся на проходящих мимо пассажиров. Прямо на него, в сером костюме, в защитных зеркальных очках от солнца, в соломенной шляпе шел человек, удивительной схожести с тем, которого нарисовала дочка Шпаликова, чей словесный портрет попытались перенести на бумагу наши специалисты.
   Василий весь сжался. Все это могло быть лишь наваждением.
   Он пропустил гражданина мимо.
   - Знаю я твоего отца! - твердо заявил Пчелкин. - Посылал я деньги по его просьбе. Он мне и фамилию свою называл...
   Василий оглянулся на незнакомца, похожего на посетителя Шкаликовой. Тот отошел уже достаточно.
   - Прибытков, Прибыткин, Прибылков... - вспоминал проводник. - Мы даже с ним пол-литра распили здесь на станции...
   Василий стиснул зубы. Еще ни разу не подводило его чутье. Как он его может бросить? И путь к нему короче, чем от проводника к Шкаликову. А Пчелкин говорил и говорил.
   - Он здесь где-то неподалеку живет... Постой-ка! Он говорил, что у него дочь, а не сын...
   - Так он же, наверное, нарочно так говорил! - нашелся Василий. Скрывался - вот и говорил...
   - Притыков! - воскликнул проводник. - Герасим Иванович. Точно! Каждое второе число он здесь на платформе появляется... Найдешь!
   - Спасибо! - воскликнул Василий и стремительно пошел за незнакомцем, скрываясь за общим потоком пассажиров.
   - Постой! Погоди! - крикнул ему вслед пораженный Пчелкин.
   Сальге вдруг вошел в вагон. За ним в тот же вагон подниматься было нельзя. Василий остановился возле проводника соседнего вагона. Площадки вагонов соседствовали.
   - Места есть? - спросил Василий, чтобы как-то завязать разговор, чтобы хоть какое-нибудь найти пристойное прикрытие себе.
   - Есть места! Есть! - воскликнул проводник. - Куда ехать?
   В этой спешке выпали из памяти у Василия все промежуточные станции.
   - В Баку! - ответил он.
   - В Баку! Надо билет, браток, взять! Беги! Поезд еще постоит!
   Надо отходить, больше здесь делать нечего. Василий сделал два шага к тому тамбуру, в котором скрылся Сальге. Дверь была открыта и на другой стороне тамбура. Василии поднялся в тамбур. Заглянул внутрь вагона.
   Вагон был "мягкий". В коридоре стояли несколько пассажиров. Так вот просто и без билета в мягкий вагон не сядешь. Осторожно, не сразу высовываясь, Василий поглядел на платформу с другой стороны поезда. На платформе - ни души. Он выглянул из тамбура. У самых вагонов кое-где стояли пассажиры этого поезда. Вышли поразмяться. Незнакомца не было видно. Здесь тамбур был открыт на две стороны, так могло быть и в других вагонах. Василий спустился на ту платформу, но которой шли пассажиры на переход через пути. И на этой платформе его не было.
   "Если бы это не "он", не исчез бы!" - рассудил Василии.
   По междугородному телефону он нашел меня в Зиморском.
   Доклад был лаконичен.
   - Говорю из Рязани! На нашего "друга" вышел... Известна фамилия... Видел незнакомца... Ушел! Он тоже ищет!
   Гонки! Так оно и есть! Мы сошлись на суженной площадке.
   - Поспешите! - приказал я Василию. - Берегите "нашего друга"!
   ..."Газик" выехал из леса, и вот оно, на взгорье село Третьяки.
   Прозоров-старший, у которого в доме проводил ссылку мой отец, рассказывал, что здесь, в Третьяках, поселялся дед его деда. Петровская эпоха... Кто из нас сегодня, захлестнутых стремительным и все ускоряющимся ритмом жизни, может похвастаться, что помнит свой род на двести лет назад? Иван Проворов помнил... И рассказывал отцу, как строилась в Третьяках церковь.
   Вот она и церковка эта знаменитая. Не думал, что доживет до моего запоздалого приезда...
   Церковь невысока, рядом звонница. Покрыли церковь шатровой крышей, а по крыше пустили как бы множество колоколенок, словно опята рассыпались по пню. Вон куда затащила поморскую манеру церковь поднимать.
   У околицы встретил нас томский чекист. Предупредил, что Власьева в деревне нет, уехал на дальние сенокосы, Так что время у нас нашлось проехать и к церкви, и к ручью. Был у меня тут еще один должок, но я опасался, не опоздал ли я его отдать? Медлил сразу туда идти...
   Церковь ухожена. На стене табличка. И сюда забрались историки. На табличке указано, что возводилась церковь в начале восемнадцатого столетия и охраняется как памятник русской архитектуры и народного творчества.
   Обошли вокруг церквушку. Где-то здесь должна быть и тропка в распадок. Вот она! От церковной ограды, круто вниз. За триста лет обтоптались на ней камни. Ступеньками, ступеньками, то влево, то вправо, вниз и вниз.
   Еловые великаны своими могучими корнями держат ее, не дают осыпаться и сползти. С полгоры уже слышен голос Раточки. Точит камни...
   Такой я себе ее и представлял. Пенится у валунов и бьется по мелким камешкам. Неширокая, но живая и прекрасная. Не сразу подберешь, как и назвать такую красоту, земную красоту. Раточка... Что-то здесь от шепота ее воды, и вместе с тем от звонких ее всплесков. Рато, рато... - так бьется вода о мелкие камешки. Очка, очка, очка, очка - шепчет она, обтекая валуны.
   В тихих заводях ее течение неприметно, в них она умолкает, чтобы, накопив силы, снова побежать вприпрыжку.
   А вот и те два камня, на которые отец спускался за водой. "Здесь я полюбил до слез мою Россию!" - говорил он мне.
   Я ступил на камни, не замочив ботинок. Опустил руки в воду. Конец июня, самое жаркое время в этих местах.
   Руки мгновенно заломило. А когда брызнул водой на лицо, лицо загорелось. Настоящие родники, из немыслимой глубины они здесь выбивают. И срезы пластов на обрыве, и обточенный известняк - это раннее утро нашей планеты...
   - Вы бывали здесь когда-нибудь, товарищ полковник? - спросил меня томский чекист.
   Что ему ответить? Родился здесь, малое удержала память. Но там, в Швейцарии, вдалеке от России, где жили отец и мать в эмиграции, отец вместо сказок рассказывал мне об этой Раточке, я видел ее в детских снах, а когда не стало отца, являлся иной раз он мне во сне с этих вот камней, в этом распадке, который наконец-то я увидел наяву.
   Мы поднялись в деревню. Там уже знали, что к Власьеву приехали "чуть ли не из Москвы"... Власьев еще не вернулся. Выехать навстречу? В правлении колхоза нас отговорили. Не угадаешь, какую лесную дорогу он выберет, поехал верхом...
   Пояснения давал молоденький прораб, на вид ему было лет девятнадцать. Держался солидно, отчего его рыжеватые, цвета спелой пшеницы брови чуть хмурились. Но широкое, круглое лицо выдавало в нем веселого, задиристого парнишку. На ремне, перекинутом через плечо, висел у него транзистор. Он порой машинально включал звук, но перед нами ему становилось неудобно, и он тут же его глушил. Заметно было, что ему не терпится спросить, откуда мы, но не в местных обычаях обнаруживать излишнее любопытство.
   - Мне тоже нужен председатель! - говорил он. - Спросить его надо... Мы тут дом новый рубим... Для кого - еще не определено. Спросить надо, какую печку ставить... У нас тоже на паровые котлы многие переходят...
   - Вы местный? - спросил я его.
   - Рожак здешний! - ответил он важно.
   - Вы Проворову Анну Ивановну не знали? - спросил я его.
   - Анну Ивановну? Кто же ее не знает!
   Жива, значит, моя сверстница, сестра Михаила Ивановича. Младшая сестра. Двумя годами раньше меня она родилась. Моя трехлетняя нянечка.
   Только мгновения сохранила мне память. Кто-то нес меня маленького по саду, и склонялось надо мной лицо, которому я всегда улыбался. Оно чем-то радовало... Больше мы с ней никогда не встречались. Время было, письмо собирался ей написать, а потом рука не поднялась. Боялся. А вдруг напишут чужие руки, что нет ее на этом свете.
   Так и растерялись мы с ней.
   - Работает она в колхозе, - говорил Николай Николаевич. - До недавнего времени дояркой была... Руки устали... Сейчас за телятами ходит...
   - Где она живет? - спросил я его,
   - Все там же, в их доме...
   Правление колхоза стояло в новых порядках деревни.
   Старая деревня примостилась за церковью, на скате обрывистого берега. Окнами она развернулась к реке.
   Время было обеденное, Николай Николаевич объяснил, что мы Анну Ивановну застанем дома. Он поехал с нами.
   Машина остановилась у изгороди. Я вышел один.
   Все так... Стояли у крыльца четыре ели. Остались пни. Высохли, должно быть, спилили их. И пни ужесгнили. Крыльцо все то же! Как и на порыжевшей от времени фотографии тех лет из нашего семейного альбома. Неужели по этим ступенькам ходили отец и мать?
   А может быть, и ступеньки на крыльце уже заменены и уже успели подгнить, протереться и покоситься. Дом и порядке. Рублен он из вечного дерева, из лиственницы.
   Такие стоят веками.
   В окне мелькнуло лицо, обрамленное темным платком.
   Дверь не заперта, я постучал. Небыстрые и грузные шаги в сенцах. Открылась дверь. Она! Пересекая годы и расстояния, стирая все приметы времени, память выхватила почти из небытия эти черты.
   - Здравствуй, Анюся!
   Так я ее называл. Это было одно из первых моих слов, которые я научился произносить.
   Она не попятилась, она ступила из сенцев на крыльцо, всматриваясь в меня. Отца моего она тоже не так-то уж могла помнить. Я был похож на отца. Сохранила ли ее намять это имя? А может быть, кто-нибудь и еще так ее называл.
   Она смотрела, смотрела на меня. Мне было легче, я знал, что это она!
   - Здравствуй, Анюся! - повторил я. - Забыла меня?.. И я забыл...
   - Смотрю я... Смотрю... Глаза подводят... Знаю я, кто ты... Знаю .. Сказать боюсь...
   - Чего же боягься? Светит солнце... Чайки вон над рекой летают... День белый!
   - День белый, Никита Алексеевич! Днем покойники в гости не ездят.
   Узнала! Но почему же покойник? Это что же, она так высказывает свою обиду, что я не подал весточки? Или?
   - Я не покойник, Анна Ивановна! Живой!
   - А говорили, погиб... Где же в такую войну живым остаться!
   - Остался, Анна Ивановна! Приехал вот...
   - Ко мне приехал?
   Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.
   Я взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое скпозь пласты времени.
   А вот и он, Власьсв.
   Невысок ростом, сибиряки больше в кость раздаются.
   Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правлении ждали.
   Твердая поступь, солдатская выправка. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались... Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Томский товарищ и Волоков вышли.
   Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился.
   - Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось?
   Далекие наши края. Не говорю глухие - нет глухих мест, где человек живет... Однако далекие.
   Он еще раз взглянул на мое удостоверение.
   - Дубровин? Алексеевич! У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина...
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - Алексей Федорович - мой отец...
   - Этим и обязаны вашему приезду?
   - Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен остаться между нами...
   - Такое уж у вас учреждение, и без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?
   - Плен...
   Власьев сдержанно вздохнул.
   - Много раз вспоминать приходилось! Забыть и сам не забудешь...
   - Вам что-нибудь может подсказать из далекого прошлого фамилия Шкаликова?
   - Как не может! Обязательно даже может! Только что же покойника вспоминать?
   - Покойника? Откуда у вас такая уверенность, что он умер?
   - Как меня председателем выбрали, написал ему письмо... Знаю... По себе... Трудно нам было, кто в плену побывал. А мне люди нужны. Приглашал его работать в колхоз. Жена ответила, умер, дескать! Утонул! Тому лет пятнадцать уже...
   - Жив Шкаликов!
   - Жив?! Хм! Удивляться не хочу! Всякое может быть... Фокус, конечно, занятный! Но плохого вы от меня о нем не услышите! Жизнь он мне спас!
   - Вы что же, без него не решились бы на побег?
   - Побег? Оттуда? Из немецкого лагеря? Каждый час о побеге думал! И не я один! Только бежать некуда! Далеко не убежишь! Так хоть надежда какая, свои вот-вот придут! А побег - это очередь из автомата!
   - Вас выводили на работы... Это было за пределами лагеря. Завалы, разрушения...
   - Протокол нашего допроса, я вижу, вы изучили, Никита Алексеевич! Сохранился?
   - Сохранился...
   - Со Шкаликовым не беседовали?
   - Ищем, чтобы побеседовать!
   - Нового он вам ничего не расскажет! Бесполезно! Хотя придется объяснить, зачем умер!
   Власьев грустно усмехнулся:
   - Выжил я, товарищ полковник, потому, что умел молчать. Разные там и всякие подворачивались с разговорами о побеге... Может, кто и искренне искал попутчиков, а чаще - от лагерного начальства проверку делали... Игру такую любили. Сколотит провокатор группу для побега, соберутся. Немцы даже помогут. Только из лагеря долой - они следом... И весело, и начальству реляция, вот, дескать, какие мы молодцы ребята! Никто от нас уйти не в силах! Шкаликова откуда-то перевели.
   Шальной он, что ли, или испугался, что из нашего лагеря уже никуда не переведут. Он прямо в открытую предлагал всякому и каждому... Бежим - и все тут!
   - На этот раз вы не испугались, что это провокация?
   - Я опять же ничего ему не ответил... Завалы, обвалы там всякие... Это все не существенно... Шкаликов ударил по очкам немецкого солдата. Сбил очки. Голубев вырвал у солдата автомат и прошил очередью немца. Как они убили немца, я сразу и решил - можно бежать!
   Если Шкаликов провокатор, то и ему беда, не простят - И в побеге он не выдаст...
   - Вы этого не рассказывали на допросе...
   - А если Шкаликов не провокатор, а просто шальной и отчаянный малый? А? Загубил бы я его таким предположением! Потому и не рассказывал...
   - Почему именно он пошел на хутор договариваться? Голубев считает, что по своей смелости...
   - Голубев доходил... Он обессилел от голода... Куда ему идти? Раскольцев сам не спешил... Я так считал: если Шкаликов провокатор, а на хуторе немцы - не пойдет.
   Должен провокатор знать, где беглецов ждать договаривались... Нет немцев - снова риск... Вызвался идти, пусть идет. Жребий кидать между мной и им надо было!
   - Ну и как сейчас вы считаете? Провокатор он или нет?
   - Никак не считаю... Не знаю, и точка! Всем, чем могу помочь, помог бы ему оправдаться!
   - Помогите! Почему вы решили, что мы обязательно хотим его в чем-то обвинить? Во всяком расследовании всегда есть две стороны. Я тоже был бы рад, если бы он оказался честным человеком. Может быть, так оно и есть... Человек он во всяком случае сложный. Он исчез из дому. Скрылся... Разыграл спектакль... Утонул...
   И пятнадцать лет каждый месяц посылает деньги дочери... Такое напридумывал с этими переводами, мы ищем, никак найти его не можем! То из одного города идут переводы, то из другого! И все под разными фамилиями...
   - Мне он там особо сложным не показался... Говорю, скорее шальным! А этот его фокус с переводами объяснить не могу. Не виделись с той самой поры, как к следователю из особого отдела ходили...
   - Раскольцев-то женился на той польке...
   - Да ну! - воскликнул Власьев и подался ко мне через стол.
   - Это вас удивляет?
   - Приглянулся он ей, значит... На голодного не похож был... Может, он в каком хозяйстве у немки батрачил... Подхарчила. Смазливым он был пареньком...
   - Он старше вас.
   - И я тогда был не старик. Что он там в протоколе показывает?
   - Перечисляет лагеря, где был...
   - По тем временам другого ему не оставалось... Не нравилась мне его ухватистость... Да ведь недолго мы вместе были... И помалкивали... Польку мне хотелось бы повидать...
   - Умерла она... Дочь от нее осталась...
   - Они в Польше жили?
   - Нет! Здесь. Раскольцев врач... Заметный! Специалист но печеночным заболеваниям!
   - Печень у меня больная, но лечигься к нему не поеду!
   ...Все. однако, сметалось в моем повествовании, хотя я и стараюсь развертывать действия, как шло расследование. Но события развивались не в одном плане Мы пока видели одну цель: найти Шкаликова, выяснить, кто его ищет, кого он боялся.
   Случай на станции Рязань II с Василием вызывал сомнения. Но не такая уж это случайность, если разные люди ищут одного человека. Могло с Василием сыграть злую шутку просто нервное напряжение.
   А между тем существовал во всей этой истории второй план.
   * * *
   ...Нейхольд дождался на аэродроме своего гостя. Не Сальге - Иоахима Паинера встретил он, а господина Эдвардса.
   Это уже было похоже на мистификацию. Пять лет.
   тому назад полковник одной из иностранных разведывательных служб приезжал сюда туристом.
   Он посетил нашу страну ранее Сальге-Пайпера.
   Турист, да еще в группе. Он ходил по музеям, но выставкам, осматривал достопримечательности Ленинграда и Москвы. Обычный туристский маршрут. Заниматься его персоной мы тогда не имели никаких оснований. Позже стало известно...
   Пойдем, однако, но порядку.
   Жил-был художник-реставратор Евгений Прокофьевич Казанский. Пять лет тому назад ему было двадцать шесть лет. Ходил он к тому же в начинающих художниках-живописцах.
   Само по себе все, что произошло с Казанским, не следует типизировать. Озлобленная бесталанность может принять самые неожиданные, а порой и чудовищные формы.
   Казанский учился в Суриковском институте, но разошелся с профессурой в оценке своих работ. Не приняли его "самовыражения". Казанский освоил ремесло реставратора. Реставрация тоже искусство, но на второстепенных ролях терпит она и ремесленников, достаточно, конечно, искусных. Для того чтобы платили деньги, надо было овладеть ремеслом. Казанским им овладел...
   В мастерской он расчищал древние иконы. Это требовало виртуозные навыков и специальных знаний. Но и то, и другое доступно изучению.
   Древнерусская церковная живопись обладает удивительным свойством. В ней присутствует кажущаяся простота приема, простота сюжетных решений, наложений красок, она легко вызывает подражание. От подражания к копированию грань перехода незримая.
   Казанский в некоторых своих собственных работах переплавил церковные мотивы, и ему казалось, что сделал открытие в искусстве, обогатил современность древними национальными мотивами.
   Художники этого за ним не признали, легко отличив подражание от настоящего искусства.
   На том и конец бы... Однако совпало обращение Казанского к иконописи с модой на русскую икону в Европе и за океаном.
   О том, что такое древнерусская живопись, известно было давно. Никто не сомневался, что она утвердила себя навечно в мировом искусстве. Как и всякое искусство различных эпох, имело оно и знаменитых своих мастеров.
   Однако долгое время имена Андрея Рублева, Даниила Черного, Феофана Грека оставались лишь легендой...
   Тогда еще многим было невдомек, что эти великие мастера пятнадцатого века is начала шестнадцатого скрыты от нас множеством последующих записей на иконах.
   Только в начале нашего века химия помогла реставраторам снять наслоения последующих записей. Засверкали краски русских мастеров.Тогда и вспыхнула впервые эта эпидемия.
   Русская икона писалась, как правило, на доске. На доску вначале закреплялась поволока, наклеивался холст. Он смягчал соприкосновение доски с последующими слоями, держал на себе левкас-слой гипса. По гипсу скрижалями наносился рисунок. Затем на этот рисунок клались краски. Древние писали темперой. Мастерство определялось умением создать гамму красок, достичь в них потрясающей яркости. Краски от выгорания защищали прозрачнейшей специально выдержанной олифой.
   Рассказывают, что такая олифа выдерживалась десятилетиями в иконописных мастерских и сотни раз процеживалась. И все же через восемьдесят-сто лет олифа темнела. Она темнела не сразу. Постепенно скрывалось изображение, пока совсем не исчезало в полной черноте.
   Но это еще не все. Религиозный обычай предписывал зажигать возле чтимых икон лампады и свечи. Олифа прогревалась, икона потела, на этот почти невидимый ее "пот", на проступившие капли олифы садилась копоть.
   Под слоем копоти краски древнего мастера гасли окончательно. Тогда приглашался художник. В иных случаях искусный иконописец, в иных случаях ремесленник-самоучка. В меру своего умения он "поновлял" икону. Если он улавливал изображение сквозь копоть и проступившую олифу, он раскрашивал ее заново по своему разумению красками, которые случались под рукой.
   Богатые соборы и монастыри приглашали мастеров "знатных". Они это поновленне делали, не нанося ущерба старому слою.