Шахмагонов Федор. Из жизни полковника Дубровина

   Я видел, что несмотря на успехи сопротивление русских войск беспокоит генералов.
   - Если так дальше, - сказал кто-то из них, - к Москве мы придем без танков и солдат...
   Но тут же на эти сетования выскакивал и готовый ответ:
   - Не может быть! Там, в Москве, все должно рухнуть!
   В этих беседах непререкаемым авторитетом звучал голос гитлеровского любимца, писателя с серебряным карандашиком.
   - Никто не заметил из вас, - важно вещал он, пуская сизые кольца дыма, затягиваясь трубкой. - Никто не заметил, что Россию о воине оповестил Молотов, а не Сталин.
   - Что это означает? - спросил генерал. Он не скрывал своей неприязни к писателю.
   - А это означает, что в Кремле идут перемещения.
   А перемещения в Кремле в такой час-это кризис... Сталина снимут с поста, и большевики тут же между собой передерутся!
   - А если не передерутся? - парировал генерал.
   Писагель снисходительно усмехнулся.
   - Я имел удовольствие, - продолжал он в столь же напыщенном тоне, читать донесения военного атташе из Москвы... Теперь это не секрет, я могу поделиться с вами, господа! Генерал Кестринг писал, что после падения Минска и Киева советский строй в России рухнет!
   Агентура у Кестринга прекрасно работала... Ошибки быть не могло...
   Генерал молча отошел от него.
   Минул еще один день. Наступило 29 июня. Бои не ослабевали на всем фронте продвижения танковой группы, и вообще всей группы войск армий "Центр". Ничуть не ослабевая, а даже разгораясь, шел бой в районе Белостока. Окруженная группировка Красной Армии не сложила оружие, и командование полевой армии запросило у нашего генерала поддержки танками.
   Пала Рига. Немецкие танки рвались к Ленинграду.
   И тут неожиданность. Рамфоринх вызвал меня в Минск.
   Генерал, узнав, что Рамфоринх приглашает меня в Минск, затеял со мной разговор.
   - Какие интересы концерна побудили Рамфоринха приехать в Минск? спросил генерал. - Не торопится ли он?
   Я ответил, что причины приезда Рамфоринха мне неизвестны.
   Меня удивил тон генерала. Нерешительность проступала за его словами. Он никому из своего окружения никогда не сказал бы: "Я не могу вам навязывать своих взглядов..." А именно с этой фразы он и начал. Затем заговорил о моей молодости, о моем оптимизме. Я даже порадовался. Стало быть, сумел скрыть и свое мрачное настроение и отчаяние от того, что происходило на моих глазах. А потом объяснился:
   - Я не хотел бы, чтобы господин Рамфоринх получил искаженное представление о положении дел на фронте... Надеюсь, вы не рассчитываете на прогулку по Москве через несколько дней...
   Знал бы генерал, как я ликовал, услышав мрачные нотки в его голосе. Но я прежде всего изобразил удивление.
   - Я слышал, что наш гость (я имел в виду писателя с серебряным карандашиком) близок к рейхсфюреру и к доктору Геббельсу... Он располагает самой точной информацией...
   Генерал поморщился.
   - Вы человек штатский, - ответил он мне. - Вам простительно не знать, кто располагает во время военных действий самой точной информацией. Никогда высшее командование, никогда командование группой войск... И даже командир дивизии видит все отраженно. Самой точной информацией располагает солдат...
   Он прежде всех чувствует и нажим, и силу сопротивления противника...
   - И что же чувствует сейчас солдат?
   - Передайте барону, что солдат чувствует нарастание сопротивления.
   - Но все это кончится, когда в Москве совершится переворот? - подбросил я прощупывающий вопрос генералу.
   - Если бы сопротивление слабело, я мог бы надеяться на какие-то события в Москве... Сопротивление возрастает, значит, русские собирают свои силы... Война, - если она популярна в народе, - объединяет, а не разъединяет...
   Мне трудно было удержать слезы. Они душили меня.
   Передвижение войск, планы, схемы расположения частей... Все это важно, все это нужно, но вот понимание генералом событий, даже его ощущение хода событий, - это действительно сейчас было важным для Центра.
   Отсюда, из штаба группы, у меня еще не было связи.
   Я решил любыми средствами настоять, чтобы Рамфоринх хотя бы на один день взял меня в Берлин.
   И Рамфоринх взволнован, стало быть, и оттуда, из Берлина, не всем видится ход войны, как был задуман, Он встретил меня вопросом.
   - Что вы могли бы сказать мне? - спросил он меня.
   - Минск пал... Немецкая армия имеет успехи... - ответил я осторожно.
   Барон внимательно посмотрел на меня.
   - Да, да! - подтвердил он. - Но я слышу иронию в вашем голосе. Это горечь за своих?
   - Вы правы, господин барон! Радоваться мне нет причин!
   Барон покачал головой.
   - Самое удивительное, что и у меня мало причин для радости. Не взят Киев, стоит Ленинград! Что вы думаете о ходе войны?
   - Я не очень понял, что происходит... Первые дни меня удивили... Но с каждым днем сопротивление нарастает... Об этом просил сообщить вам генерал!
   - Просил? Подтолкнуть войска вперед, когда они не встречали сопротивления, это было возможно! Но как заставить их сломить сопротивление противника? Я хочу воспользоваться вами как переводчиком... Мне надо поговорить с русскими пленными...
   Мы выехали на бронированной машине на одну из дорог, по которой этапировали наших пленных. Барона сопровождал офицер из штаба группы армий.
   Пыльный проселок... Такой обычный для России, словно нарочно его подбирали, чтобы сразу был похож и на белорусские, и на смоленские проселки, и на рязанскую землю, и на калужские лиственные рощи.
   Деревенька на краю луга.
   Хатенки, крытые соломой, над крышами свесили свои густые ветви тополя. На верхушках тополей и на крышах-гнезда аистов. Луг, дорога к броду через речушку, а на взгорке - лесная молодь.
   Пыль стелется над дорогой, оседает на пожухлые листы подорожника, обволакивает низкорослый кустарник, гасит все звуки, даже голоса. Длинная колонна идет молча, шорох шагов в пыли...
   Идут раненые и истерзанные люди, пропылились повязки, бурые от крови. Кто-то опирается на самодельные костыли, у кого-то руки в гипсе-этих взяли прямо из полевого лазарета. Босиком, без ремней, под дулами автоматов...
   Первым Рамфоринх извлек чернявенького юнца лет девятнадцати.
   Автоматчики отвели его в сторонку. Он забеспокоился:
   - Зачем? Почему? - вопрошал он у автоматчика.
   Рамфоринх обернулся ко мне:
   - Объясните, никто ему худого не сделает...
   Я подошел к чернявенькому. Он понял, что говорить ему надо со мной. Он сунул мне в руки "пропуск", листовку, которой немцы приманивали сдаваться в плен.
   Захлебываясь, спешил объяснить:
   - По пропуску! Я сам! Сам! Хайль Гитлер!
   Он даже сумел выбросить в приветствии руку.
   Сопровождающий офицер презрительно отвернулся.
   У Рамфоринха этот жест вызвал усмешку.
   В это время автоматчики выхватили из колонны еще одного человека. Пожилого, в командирской фуражке, с воспаленными глазами, с обожженной кожей на лице.
   Ему можно было дать лет сорок. Очевидно, старый командир, судя по его осанке. Петлицы сорваны, но командирская фуражка и китель уцелели, стало быть, не скрывает своего звания. Под нацеленными в спину автоматами он вышел из колонны. Но он не встал рядом с чернявеньким, он повернулся к нему спиной и отступил в сторону.
   Из колонны вытолкнули еще одного пленного в штатском. Он молод, ему от силы двадцать пять лет. Остановился рядом с командиром. И еще двое, молоденький веснушчатый паренек в солдатской гимнастерке.
   Рамфоринх смотрел на проходящих и указывал, кого ему вызвать.
   Пленных отвели в сторонку, под тень придорожной ивы, но и не так-то близко к лесу. Между лесом и машиной барона встали бронемашина и бронетранспортер с автоматчиками.
   Шофер вынес из машины портплед. Барон приказал угостить пленных пивом и положил перед ними несколько пачек немецких сигарет.
   Первые слова, обращенные к пленным, содержали заверение, что он человек не военный, но ему интересно "побеседовать" с пленными, взятыми в бою немецкой армией, что его нисколько не интересуют военные тайны, что он ни в чем не будет побуждать нарушить военную присягу.
   - Меня не интересуют даже их имена! - сказал мне барон. - Мне надо, чтобы они обрисовали свое общественное положение в России...
   - Я не собираюсь утаивать ни своего имени, ни своего общественного положения! - тут же ответил командир и назвался батальонным комиссаром Рожковым Иваном Дмитриевичем.
   Чсрнявенький юноша поспешил выкрикнуть:
   - Я все открою! Я давно жду допроса!
   - Кто вы, откуда? - спросил я у него.
   - Дайте мне автомат! Буду бить коммунистов! Я ненавижу! Хотите вот этих пленных - из пулемета, из пулемета!
   Барон и без перевода уловил смысл его слов. Он оживился. Автоматчик, обеспокоенный страстностью чернявенького, отжал его в сторонку и приставил к спине автомат.
   - Он хочет воевать за Гитлера? - спросил барон.
   - Он просит оружие... - пояснил я барону. - Клянется, что ненавидит коммунистов.
   Последовал спокойный вопрос:
   - За что он ненавидит коммунистов?
   Не в характере Рамфоринха было доверять эмоциям.
   - Вы должны объяснить, почему вы такой молодой и вдруг ненавидите коммунистов...
   - И Советскую власть! - отрубил чернявенький. - Коммунисты разорили отца, отняли все, а потом убили...
   - Что же у вас отняли?
   - Не у меня! У отца! У отца был дворец, они отобрали дворец! Он был самым богатым человеком на юге, а умер нищим!
   Я перевел. Барон разочарованно покачал головой.
   - Этот мальчик мне неинтересен... Таких в России осталось мало...
   Барон сделал знак рукой, автоматчик оттеснил чернявенького в колонну.
   - Ваша очередь! - обратился я к Рожкову.
   Он на шаг выступил вперед.
   - Я коммунист и не боюсь этого сказать вашему господину. Меня ждет расстрел, и я скажу правду.
   Я остановил Рожкова жестом руки и перевел его слова барону.
   - Он чувствует себя смертником! - заметил барон. - Это может повлиять на высказывания. Объявите ему, что я распоряжусь. Его не расстреляют.
   - Кто он, этот господин в штатском? - спросил Рожков.
   - Он коммунист? - переспросил барон. - Ответьте ему, кто я такой.
   Я назвал концерн Рамфоринха.
   У Рожкова оживились глаза, он с большим, чем ранее, вниманием посмотрел на Рамфоринха.
   - Говорить на немецком языке я не решаюсь! - сказал он, обращаясь ко мне. - Получится диалект, непонятный для окружающих... Но я понял все, что передал мне ваш господин... Передайте, я не принимаю от него дара. Жизнь в плену мне не нужна...
   - А если мы освободим его из плена? Что он будет делать на земле, занятой нашими войсками? - спросил барон.
   - Я перейду линию фронта и вернусь в строй! - ответил Рожков.
   Я тут же задал вопрос:
   - Почему же вы попали в плен?
   - Мы два дня удерживали немецкие танки. Заняли круговую оборону. У меня оставался в пистолете последний патрон. Я предпочел его истратить на немецкого офицера.
   Барон поинтересовался, какие у других командиров Красной Армии настроения.
   - Такие же... - ответил Рожков. - Чем глубже немецкие войска проникнут на русскую землю, тем страшнее будет отступление... Тысячи километров покроются немецкими трупами...
   Барон после перевода тут же ответил:
   - Я уверен, что коммунизм рухнет после новых наших успехов, мы не воюем с народом, мы объявили войну коммунистам!
   Рожков пожал плечами.
   - Я не знаю ни одной советской семьи, которая не имела бы в родстве коммунистов... Народ и коммунисты неразделимы, а потому и ничего не рухнет...
   - Прекрасный агитатор! А? - воскликнул барон. - Я сдержу свое слово! Не из соображении альтруизма!
   Я ХОЧУ, чтобы он понял - мы настолько сильны, что я могу позволить себе роскошь отпустить его на все четыре стороны...
   Барон обратился к офицеру с просьбой отпустить комиссара из плена. Пожалуй, впервые за долгие годы я почувствовал радость.
   - Поблагодарите своего господина! - сказал мне Рожков. - Быть может, я и доберусь до своих...
   Он сдержанно поклонился, офицер сделал знак ему рукой, чтобы он уходил.
   Рожков медленно, чуть сгорбившись, не в силах, быть может, подавить в себе опасения выстрела в спину, пошел к лесу.
   - Побежит или не побежит? - спросил, ни к кому не обращаясь, офицер, но барон больше не проявил интереса к Рожкову. Он поманил к себе пальцем веснушчатого солдатика.
   - А вы юноша? Кто вы?
   - Я из Засечья...
   - Сибирь?
   - Нет! Есть такая деревня за Рязанью...
   - Почему сдался в плен?
   - Я не сдавался! Я залег в окоп и дождался, когда ко мне подполз танк... Рванул гранату у него под брюхом... Танк завис надо мной... Окоп осыпался... Откопали, вот...
   - Это может быть правдой? - спросил барон у офицера.
   Офицер с готовностью ответил, что такие случаи известны в штабе группы армий.
   Остался молодой человек в штатском.
   - Кто вы? - спросил я его.
   - Я секретарь райкома комсомола... - ответил он. - Нас было шестеро... Мы подбили два танка, расстреляли машину с автоматчиками. Когда отходили в лес, натолкнулись на засаду, пробивались в рукопашную, вот я и попался. Зубами будем грызть немцев - так и передайте!
   Рамфоринх что-то шепнул офицеру и в раздумье подошел к машине.
   Шорох шагов в пыли. Мерный гул движения массы.
   Пропыленные лица, бурые бинты...
   Он постоял, глядя на колонну, и сел в машину.
   Свернули на большак. Барон молчал. Я раздумывал, как выговорить возможность выехать с ним в Берлин.
   Что-то неуловимо изменилось в Рамфоринхе. Его парадоксы, его откровения и тогда не были бравадой, когда он приоткрывал мне скрытую расстановку фигур на европейской арене. Была в его словах и действиях несокрушимая уверенность в незыблемости его силы. Показывая мне, своему противнику, свою силу, свои ходы в игре, он даже наслаждался. Но что-то в нем изменилось.
   И этот опрос пленных. Могли они ему в действительности что-то подсказать? С какой жадностью он торопится заглянуть вперед. Молчание не может быть бесконечным.
   Я терпеливо ждал и дождался. Уже совсем другим тоном он вдруг произнес:
   - Мы с вами сегодня заключили выгодную сделку.
   - Мы с вами? - переспросил я с подчеркнутым недоумением, на всякий случай отстраняясь от того, что он попытается мне навязать.
   - Да, да... Я понимаю... Вы не догадались. Но вы референт моего концерна. А я закупил для своих заводов вот эту партию военнопленных...
   Чтобы поддержать его разговорчивость, я похвалил его за деловитость.
   - Утром я совершил сделку с командованием...
   - Вы утверждали раньше, что русские не могут быть квалифицированными рабочими в химической промышленности...
   - Мы расширяем наше дело. Начинаем строить новые заводы. На стройке нужны землекопы, каменотесы и каменщики...
   - И велика ли партия?..
   Серые глазки Рамфоринха скользнули по моему лицу.
   - Пока невелика... Для пробы... А зачем вам это знать? Это входит в круг ваших интересов?
   - Вперед не угадаешь, что может оказаться в круге моих интересов... Мне сейчас очень хочется посмотреть на Берлин...
   - Что же вас может интересовать в Берлине? Связь?
   - Действительно, что может интересовать в Берлине?
   Все, что я вижу здесь, мгновенно меняется, и я никогда не успею за событиями. Мне хочется посмотреть, как берлинцы восприняли войну, послушать, что они думают о войне...
   - Понимаю! Вас интересует, не встанет ли на защиту страны социализма рабочий класс Германии? Не встанет! Те, кто мог встать, в тюрьмах и концлагерях.
   - Однако мне очень хочется побывать в Берлине...
   Хотя бы один-два дня погулять по городу...
   Рамфоринх не спешил отозваться.
   Опять долгое молчание.
   - Хорошо! - отрезал он. - Вы поедете со мной в Берлин... Я хотел бы, чтобы в очень узком кругу моих коллег вы рассказали бы все, что видели здесь, в России...
   - Я! С каких же позиций?
   - С позиций стороннего наблюдателя. С ваших позиций! Как видели начало войны. Мои коллеги не замешаны в массовом сумасшествии...
   Гости Рамфоринха собрались в горной резиденции.
   В кабинете с гобеленом, на котором парил доисторический ящер.
   Когда я вошел, они сидели живописной группой возле письменного стола. Каждый, я это предугадывал, был личностью в своей империи. Рамфоринх мне их не представил поименно. Некоторых я узнал, их лица иногда мелькали на фотографиях в газетах в разделах светской хроники. Иные и на эту известность не претендовали, предпочитая оставаться в тени, довольствуясь необъятной властью, сосредоточенной в их руках.
   Один был в форме СС, с высокими знаками различия.
   Он представлял здесь один из стальных концернов. Люди пожилые. Самому младшему - за пятьдесят с лишком. Они сдержанно потягивали коньяк, курили сигары.
   Рамфоринх объявил, что я готов любезно поделиться с ними впечатлениями о первых боях в России.
   Я рассказал им, с каким восторгом солдаты переступили через советскую границу, однако не умолчал о сомнениях генерала относительно внезапности нападения.
   Не упустил я случая нарисовать им картину боя на лесной поляне, где пограничник отдал свою жизнь за несколько десятков немецких автоматчиков, вспомнил о танковом ударе под Пружанами и о том, как генерал дважды ввязывался в мелкие стычки в тылу немецких войск.
   Слушали меня молча и довольно бесстрастно, ничем не выражая своего впечатления.
   - Потери, потери, потери... - так я выразил свою мысль хозяевам рурской промышленности.
   Один из них задал вопрос:
   - Не замечается ли разочарование у солдат?
   Я должен был ответить правду.
   - Нет! Солдаты все еще надеются, что вот-вот начнется развал русского фронта, как и во Франции...
   - А он начнется? - бросил бригаденфюрер СС.
   Рамфоринх опередил меня.
   - Я попробую сам ответить на этот вопрос. - Он нажал кнопку на столе, и в кабинет ввели красноармейца из рязанского села Засечье, веснушчатого паренька лет девятнадцати. На нем была все та же пропыленная, выгоревшая и прогорклая от пота и солнца гимнастерка.
   На ногах тяжелые солдатские сапоги. Ежиком стриженные волосы.
   - Солдат Артюхин... Из Рязани...
   Артюхин повторил свой короткий рассказ о поединке с танком.
   - Жажда самопожертвования? - спросил господин из "Рейнметалл Берзиг АГ".
   - Если вы так поняли, - заметил я, - стало быть, я плохо перевел... Солдат Артюхин был уверен, что выйдет победителем из поединка с танком. Он утверждает, что все дело в ловкости и в позиции.
   Сейчас же последовал вопрос от кого-то из гостей, а был ли случаи, чтобы этот солдат победил танк?
   Артюхин ответил, что ему удалось поджечь два танка. И он объяснил, как это делалось. А генерал недоумевал, почему он встречал обгоревшие танки без следов повреждения гранатой или снарядом. От Артюхина я впервые узнал, что против танков применяются бутылки с горючей смесью.
   - Два танка... И еще один... Три танка! - констатировал Рамфоринх. Один солдат и три танка... Этот солдатик беспокоит меня! Для того чтобы танк вступал в бой, нужно сначала добыть руду... Надо затем выплавить металл, пустить его под прессы, обработать и превратить в механизмы и, наконец, эти механизмы собрать... Затем этот танк надо вооружить, заправить горючим и посадить в него несколько человек экипажа...
   И, оказывается, достаточно против танка такого вот солдатика!
   Артюхина увели. Рамфоринх отпустил и меня. Гости остались совещаться...
   На другой день из Берлина я послал донесение в Центр с описанием этой встречи и с подробным рассказом об изменениях в настроении генерала. Я настоятельно просил установить со мной оперативную связь на советской территории.
   * * *
   Что могло изменить совещание в кабинете Рам4юринха? Собрались частные лица, выслушали русского пленного, мое осторожное сообщение и разъехались по своим резиденциями. Но я убежден, что солдатик из-под Рязани сыграл в истории войны предначертанную ему роль.
   Наступление немецких войск продолжалось. Танки достигли реки Березины. Стрела танкового удара нацелилась на Могилев, а генерал не находил успокоения.
   - Где русские, где их главные силы?.. - вопрошал он сам себя вслух. - Я не люблю двигаться в настороженную пустоту... Не города нам нужны, а сражения, сражения и только сражения...
   К ночи в штаб группы поступило сообщение авиационной разведки о том, что части Красной Армии накапливаются в районах Смоленска, Орши и Могилева.
   Генерал сделал отметки на карте и задумался.
   Шел десятый день войны...
   На десятый день на Западе танки генерала мчались, почти не встречая сопротивления к побережью Ла-Манша. Впереди был Дюнкерк.
   Десятый день войны, позади Минск, войска движутся на Могилев, на Смоленск, на их пути новый заслон, в тылу не прекращаются бои юго-восточнее Белостока и Гродно. Десять дней сражается белостокская группировка, отрезанная от тылов. Окружение?
   Генерала нервируют бои в тылу, он поучает своих офицеров:
   - Окружением обеспечивается полное уничтожение противника. Бои не утихают и нисколько не спадает их напряжение. Мы несем потери. Если бы мы оттеснили эту группировку-наши потерн были бы меньшими...
   Просторный зал Несвижского замка Радзивилла успели переоборудовать. Зал обставили мебелью, полы застелили коврами. Но генерал был равнодушен к излишествам в походной жизни. Он был человеком одной идеи, честолюбие превышало все иные страсти. В войне он искал славу полководца.
   Ковер глушил его шаги. Он ходил вдоль зала и сам себе отвечал на мрачные мысли.
   - Мы делаем ставку на распад в тылу у противника.
   Вперед и только вперед! Только вперед, не думая о неприятностях в тылу. Вперед, пока не подтянуты из глубины все силы противника. Или начнется крушение большевистского режима, или... Или мы получим затяжную войну!
   2 июля генералу не удалось двинуть свои силы вперед. Сопротивление окруженной группировки Красной Армии в районе Белостока всерьез встревожило высшее командование. Из танковой группы были отозваны несколько дивизий и введены в развернувшееся сражение с окруженцами. Головная дивизия танковой группы достигла Березины под Борисовом. Генерал ожидал сообщений о форсировании Березины.
   3 июля с Березины, из-под Борисова, пришли тревожные сигналы по радио. Это было похоже на сигнал "SOS".
   Текста радиограммы я не видел, генерал объявил офицерам, что "русские сильно контратакуют!". Он тут же приказал подать ему танк и выехал на Березину в сопровождении офицеров штаба.
   Мы мчались к Борисову, к месту разгорающегося сражения.
   По дороге, когда мы остановились на командном пункте корпуса, генералу сообщили, что под Борисовом контратакуют русские танки, поддержанные авиацией.
   Я впервые услышал, что в атаку двинулись тяжелые танки, вспомнил, как два танка прошили под Слонимом насквозь немецкую оборону.
   Из-под Борисова неслись тревожные радиодепеши:
   "Русские танки неуязвимы".
   Генерал приказал выставить против них французские танки. К Борисову были тут же стянуты все силы воздушного флота, обеспечивающие группу армий "Центр".
   Генерал требовал беспрестанно, чтобы был подбит хотя бы один русский танк и отбуксирован в тыл.
   Продвижение через Березину в районе Борисова было приостановлено, немецкие части попятились, а генерал спешно снял часть войск с кольца окружения. Встречиым ударом окруженные проткнули немецкую оборону, и в коридор устремились советские войска. Надежды на полное уничтожение окруженной группировки у высшего немецкого командования рухнули. На Березину пришлось стягивать две танковые группы, главную ударную силу всей группы армий "Центр".
   Донесения с места боя шли очень противоречивые.
   Командиры танковых подразделений сообщали, что их атакуют крупные силы русских, равные чуть ли не танковой армии. Авиаразведка доносила, что в районе Борисова действует всего лишь дивизия.
   На командный пункт к генералу прибуксировали советский подбитый танк. Впервые я услышал наименование Т-34. Откуда немцы установили его маркировку, я не знаю, но дело не в маркировке. Танк приволокли с оборванными гусеницами.
   Генерал приказал поставить противотанковую батарею, зенитные орудия и три танка T-IV, а также тяжелый французский танк Б на спешно оборудованном полигоне. Мотористы сняли мощность мотора Т-34 и танк выставили, как мишень перед батареями.
   Генерал сам бил по нему из противотанковых пушек.
   Все до одного выпущенные им снаряды попали в цель.
   На лобовой броне остались лишь отметины.
   - Установить уязвимые места этого танка, доставить танк в Германию в распоряжение верховного командования! - приказал генерал.
   Вечером, когда выдалась минута остаться нам наедине, генерал спросил меня:
   - Зачем приезжал барон?
   - Удостовериться, что в одном пункте план кампании исполнен, - ответил я осторожно.
   - Я слышал, что он допрашивал пленных... Вы были у него переводчиком?..
   - Я не назвал бы это допросом... Скорее, это была беседа.
   - Я не знал, что вы в совершенстве владеете русским языком. Это делает честь барону! Он умеет выбирать себе помощников. Что его интересовало?
   - По его вопросам об этом можно было только догадываться.
   - Мои опасения подтвердились. Русские вводят в бой тяжелые танки... Это серьезно...
   - Их должно быть очень мало.
   - Никто из нас этого подсчитать не может! Сегодня выступил по радио Сталин!
   Это было для меня новостью, никто из штабных офицеров об этом ничего не знал.
   - У меня нет еще перевода, есть радиоперехват на русском языке. Вы могли бы мне перевести его выступление?..
   Генерал протянул мне папку. Несколько страничек машинописного текста, я сразу охватил его глазами и чуть помедлил с переводом, вникая в смысл текста.