Страница:
Заметим кстати, что мамаши из «Малой Италии», с завистью смотревшие на то, как американские родители запросто отправляют на операцию своих детей, попались на удочку и поверили слухам, будто американцы преуспевают именно потому, что у них удалены миндалины и аденоиды. При первом же желанном чихе ребенок оказывался у практикующего врача с фальшивым дипломом, но низким гонораром, который и удалял ему миндалины. Возможность последующих осложнений была настолько велика, что многие итальянцы этого поколения говорили тихо, тщательно оберегая скверно прооперированное горло. Фрэнк был одним из таких неудачников. Но он произвел впечатление на Сальваторе главным образом тем, что обрисовал ему планы на будущее таких парней, как они. Совсем так, как представлял себе сам юный сицилиец, но подкрепив их очень толковыми аргументами. Кастилья доверительно сообщил: «Я из Козенцы, что в Калабрии…»
Он и в самом деле рассуждал не хуже, чем еврейские ребята. Границы мира Сальваторе как бы раздвинулись. Ему становилось все более тесно в шкуре сицилийца. Избавиться от нее оказалось непросто, но ничто не мешало ему попробовать влезть в чужую.
Хотя бы для того, чтобы попытаться понять других. С первого взгляда он почувствовал уважение к Фрэнку и в знак дружбы протянул ему руку, предлагая ее надолго. До конца своих дней они никогда не оставляли друг друга.
Фрэнк – он был старше Сальваторе на шесть лет – был вооружен револьвером 38-го калибра, который носил за ремнем на животе. Его сопровождали верные стражи: брат Эдди и подросток из их квартала Уилли Моретти, с лицом ангелочка, любитель шуточек, от которых порой вяли уши, душа компании, что, однако, не мешало ему быть отчаянным драчуном, способным, когда дела складывались плохо, отвлечь внимание полицейских на себя, чтобы дать возможность смыться своим товарищам. Среди них, был и уроженец Англии Оуни Мадден, который брался за самые рискованные дела. Из-за многочисленных шрамов и повреждения головы к нему относились как к ненормальному, но каждый тем не менее уважал его за исключительную смелость.
Большинство подростков были невысокого роста и отнюдь не отличались атлетическим сложением, возможно от того, что плохо питались в детстве, но им были свойственны безграничная смелость, агрессивность и дерзость. Своего рода безрассудство позволяло им удачно выходить из ситуаций, в которых другие терялись и терпели поражение.
К этому времени Фрэнк Кастилья решает изменить свою фамилию и становится Костелло. Фрэнк располагал всем необходимым, чтобы достичь того, к чему он стремился. Он был всегда наготове. Сальваторе Луканиа нока уступал ему в этом. Для него самым трудным было скрывать что-то от своих родителей. Регулярно полицейский приходил к его отцу и предупреждал, что Сальваторе смывается с уроков. Антонио неторопливо вытаскивал ремень и в кровь избивал своего бездельничающего отпрыска, приговаривая: «Ты можешь получить образование, но сам от него отказываешься. Я вколочу в тебя его…»
Он не смог, однако, ни вколотить, ни изменить что-либо. 25 июня 1911 года министерство просвещения поместило Сальваторе в одно из учреждений Бруклина, предназначенное для перевоспитания трудных подростков.
Пройдя через это испытание, Сальваторе нашел работу у некоего Макса Гудмана, изготовлявшего дамские шляпки. Хозяин и его жена почувствовали искреннюю симпатию к маленькому сицилийцу, использовали его на должности курьера, но платили гораздо больше и вечерами частенько приглашали поужинать в кругу своей семьи. У них Сальваторе пристрастился к достатку, к еврейской кухне, к деньгам… Однако его манера добывать их станет иной.
Он принял предложение Джорджа Скоплона, пользовавшегося поддержкой полиции и политиков, и стал доставлять наркотики, пряча их за лентами шляп. Его карманы стали наполняться деньгами. Сердце начало взволнованно биться: он становился уже кое-кем.
24 июля 1914 года в Европе разразилась первая мировая война.
Фрэнк и Эдди Костелло, Уилли Моретти, Оуни Мадден в пакгаузах Уэст-Сайда нашли для себя новое занятие: они стали посредниками между предпринимателями и докерами, обеспечивая рабочую силу для одних и работу для других. А раскошеливаться приходилось рабочим, потому что нуждались-то они. Хозяева потирали руки, рабочие храбрились – скорее от страха потерять и эту работу.
2 марта 1915 года за незаконное ношение оружия был арестован в Манхэттене Фрэнк Костелло. Полиция уже давно за ним охотилась. 15 мая он предстал перед судом, возглавляемым судьей Эдвардом Суонном.
Судья: «Я вижу, что в 1908 году, то есть семь лет тому назад, подсудимый был арестован за кражу с насилием, но был освобожден за отсутствием улик. Я вижу, что он был арестован второй раз, в 1912 году, по тем же основаниям и что и на этот раз также был освобожден за отсутствием улик. И в том и в другом случае он пожелал назваться Фрэнком Костелло. Сейчас он утверждает, что его настоящее имя – Фрэнк Саверио. Хотя мне адресовано несколько писем в его защиту, нет сомнения, что подсудимый обладает весьма сомнительной репутацией. Можно даже сказать, что она весьма скверная. По мнению соседей, подсудимый просто бандит. И действительно, в случае, который мы рассматриваем, он показал себя, конечно, как бандит…»
Костелло: «Если я признаю себя виновным, ваша честь, то только потому, что уже месяц нахожусь в тюрьме, а мои семейные обязанности требуют, чтобы я всячески избегал неприятностей. К тому же пистолет был найден не у меня, а в ста метрах от того места, где я был арестован».
Судья: «Это правда, но вы забыли упомянуть, что полицейские, которые преследовали вас, видели, как вы его отбросили. Другими словами, ваше поведение было со всех точек зрения поведением виновного. Я вас приговариваю к одному году исправительной тюрьмы, тогда как закон предусматривает, что преступление, которое вменяется вам в вину, карается семью годами тюрьмы».
Как осужденного, совершившего первое преступление, его отправили в исправительную тюрьму Вельфе-Айленд. Его поведение было отмечено тюремной администрацией как хорошее, и через одиннадцать месяцев его освободили. Когда в апреле 1916 года массивные ворота тюрьмы открылись перед ним, Фрэнк вышел не торопясь. Он хотел услышать скрип старого железа, когда они будут закрываться, чтобы решительно плюнуть на свой левый башмак, висевший на большом пальце правой руки, и негромко поклясться: «Больше никогда». И это обещание, данное самому себе, он не нарушил.
Фрэнк Костелло трижды встречался со своим молодым приятелем Сальваторе Луканиа, делясь с ним своим тюремным опытом. Вдвоем они долго обсуждали множество новых приемов и методов работы, которых следует придерживаться, чтобы избежать тюрьмы.
Грандиозный план уже рождался в их умах, когда в начале июня 1916 года Сальваторе Луканиа был задержан в биллиардной на 14-й улице при попытке доставить наркотики уже известным полиции наркоманам. Полицейские обнаружили в одной из шляп, изготовленных у Макса Гудмана, ампулу, содержащую два грамма героина. 26 июня 1916 года Луканиа был без проволочек осужден нью-йоркским уголовным судом, компетентным рассматривать дела лиц, признавших предъявленное им обвинение.
Мать Сальваторе была безутешна, но заступничество его хозяина, Макса Гудмана, всячески пытавшегося оправдать его, произвело большое впечатление, и Сальваторе был приговорен только к одному году заключения в исправительной тюрьме Хэмптон-Фармс.
В тюрьме он был кротким как овечка. Он взбунтовался только один раз: заключенные сразу же стали называть его Саль, затем его переименовали в Салли и стали добиваться, чтобы он подчинился сложившейся тюремной практике, когда более сильные господствуют над слабыми. Реакция Сальваторе была устрашающей. Даже охранники воздержались от представления рапорта.
Освобожденный за примерное поведение на исходе шестого месяца заключения, Сальваторе Луканиа вышел из Хэмптон-Фармс накануне рождественских праздников. Он рассказывал потом: «Я решил никогда больше не попадаться. Я твердо решил, что покончу с собой, если они опять попытаются упрятать меня за решетку».
Друзья в честь его возвращения организовали небольшое торжество. Не успел Фрэнк Костелло, подняв бокал, произнести первые слова: «Я поднимаю тост за долгую свободную жизнь Саля и за то…», как Луканиа резко оборвал его:
– Я требую, чтобы с сегодняшнего дня все звали меня Чарли… Первый, кто промахнется с моим именем, пусть знает, что я не промахнусь и напишу его имя на его могиле…
Повеяло холодом. Но все тем не менее остались и допили, смакуя, последнюю бутылку самого лучшего французского шампанского «Мойэ э Шандон», которое могли себе позволить лишь богатеи и миллионеры, какими они сами хотели стать, хотя не могли выговорить даже название этого дорогого напитка.
Удобно устроившись, с сигарами во рту, они предались воспоминаниям о подвигах молодости, хотя в среднем им было всего лишь по двадцать лет. Из подростков они уже превратились в мужчин. Они ни в чем не сомневались и хотели составить себе «имя». Они хотели этого столь сильно, что все, кроме Бенджамена Сигела, уже решили с этой целью изменить свои собственные имена.
Франческо Кастилья стал Фрэнком Костелло.
Мейер Суховлянский, уроженец города Гродно, просто укоротил фамилию и стал Мейером Лански.
Более скрытный, более честолюбивый, более хитрый и недоверчивый Сальваторе Луканиа подбирал такое имя, чтобы ни у кого не возникало сомнений в его мужественности. В этот вечер и появилось имя Чарли. Он не ошибся, смутно понимая, как важно правильно выбрать имя, он, которому впоследствии предстояло стать Чарли Лаки Лучиано.
Кто же были эти люди?
Фрэнка Костелло отличали невысокий рост, открытый и широкий лоб, коротко подстриженные волосы, карие глаза, крупный нос и тонкие губы. Он был сдержан, обладал трезвым умом и дипломатическими способностями.
Мейер Лански – маленький, тщедушный, злобный, с изможденным лицом человека, которому суждено голодать до скончания века. Глаза у него были такими же черными, как и волосы, огромные уши оттопыривались. Пронизывающий собеседника взгляд заставлял забывать об его огромном носе, бледном лице и только следить за его отвислой губой, которая чуть вздрагивала, роняя с трудом выговариваемые слова.
Бенджамин Сигел походил на симпатичного подростка: брюнет с аккуратно уложенными волосами, с пробором на левой стороне, миндалевидными, красивыми глазами под темными бровями. У него были небольшие уши, нос с горбинкой, чувственный рот, тридцать два белоснежных зуба, уцелевших в самых яростных схватках. Настоящий красавчик, который вполне мог бы сделать карьеру в Голливуде. Он сделает карьеру, но благодаря той особой первой роли, которая будет принадлежать только ему одному. Самые огромные контракты, о которых не принято говорить громко, попадут в его карман. Женщины не могли ни в чем ему отказать, и поэтому он никогда не интересовался их мнением. Весьма сообразительный, он выводил из себя своих противников невыносимой спесью, цинизмом и язвительностью. Его крайний эгоцентризм не исключал поступков, казалось бы, продиктованных великодушием. Но это были только приступы, хотя они и случались. Как, впрочем, и приступы жестокости, которые были ему более свойственны и благодаря которым он получил прозвище Багс или Багси (Клоп),[20] однако произнести его больше одного раза, в присутствии Сигела не удавалось никому, так как посмевшего сделать это ожидала смерть.
Самым непостижимым из всех оставался Чарли Луканиа. Копна темных волос, зачесанных назад. Скулы высокие и широкие, лицо, суживающееся книзу, глаза темные, видящие все и ничего. Правильный нос. Хорошей формы рот. Среднего роста, худощавый, стройный, со скупыми, тщательно рассчитанными движениями, неторопливый, он производил впечатление человека, участвующего в опасной транспортировке не менее тонны динамита.
Все они были разными, но цель у них была одна.
Несмотря на то что они не походили один на другого, они нашли друг друга и настолько преуспели, что добродетельной Америке не суждено уже было избавиться от засилья преступности и коррупции.
Фрэнк Костелло, Мейер Лански, Багси Сигел, Чарли Лаки Лучиано – эти четверо и составили пять пальцев руки дьявола. Эта черная окровавленная рука задушит даже всемогущую мафию.
Глава вторая. Дело поважнее, чем у Генри Форда
Он и в самом деле рассуждал не хуже, чем еврейские ребята. Границы мира Сальваторе как бы раздвинулись. Ему становилось все более тесно в шкуре сицилийца. Избавиться от нее оказалось непросто, но ничто не мешало ему попробовать влезть в чужую.
Хотя бы для того, чтобы попытаться понять других. С первого взгляда он почувствовал уважение к Фрэнку и в знак дружбы протянул ему руку, предлагая ее надолго. До конца своих дней они никогда не оставляли друг друга.
Фрэнк – он был старше Сальваторе на шесть лет – был вооружен револьвером 38-го калибра, который носил за ремнем на животе. Его сопровождали верные стражи: брат Эдди и подросток из их квартала Уилли Моретти, с лицом ангелочка, любитель шуточек, от которых порой вяли уши, душа компании, что, однако, не мешало ему быть отчаянным драчуном, способным, когда дела складывались плохо, отвлечь внимание полицейских на себя, чтобы дать возможность смыться своим товарищам. Среди них, был и уроженец Англии Оуни Мадден, который брался за самые рискованные дела. Из-за многочисленных шрамов и повреждения головы к нему относились как к ненормальному, но каждый тем не менее уважал его за исключительную смелость.
Большинство подростков были невысокого роста и отнюдь не отличались атлетическим сложением, возможно от того, что плохо питались в детстве, но им были свойственны безграничная смелость, агрессивность и дерзость. Своего рода безрассудство позволяло им удачно выходить из ситуаций, в которых другие терялись и терпели поражение.
К этому времени Фрэнк Кастилья решает изменить свою фамилию и становится Костелло. Фрэнк располагал всем необходимым, чтобы достичь того, к чему он стремился. Он был всегда наготове. Сальваторе Луканиа нока уступал ему в этом. Для него самым трудным было скрывать что-то от своих родителей. Регулярно полицейский приходил к его отцу и предупреждал, что Сальваторе смывается с уроков. Антонио неторопливо вытаскивал ремень и в кровь избивал своего бездельничающего отпрыска, приговаривая: «Ты можешь получить образование, но сам от него отказываешься. Я вколочу в тебя его…»
Он не смог, однако, ни вколотить, ни изменить что-либо. 25 июня 1911 года министерство просвещения поместило Сальваторе в одно из учреждений Бруклина, предназначенное для перевоспитания трудных подростков.
Пройдя через это испытание, Сальваторе нашел работу у некоего Макса Гудмана, изготовлявшего дамские шляпки. Хозяин и его жена почувствовали искреннюю симпатию к маленькому сицилийцу, использовали его на должности курьера, но платили гораздо больше и вечерами частенько приглашали поужинать в кругу своей семьи. У них Сальваторе пристрастился к достатку, к еврейской кухне, к деньгам… Однако его манера добывать их станет иной.
Он принял предложение Джорджа Скоплона, пользовавшегося поддержкой полиции и политиков, и стал доставлять наркотики, пряча их за лентами шляп. Его карманы стали наполняться деньгами. Сердце начало взволнованно биться: он становился уже кое-кем.
24 июля 1914 года в Европе разразилась первая мировая война.
Фрэнк и Эдди Костелло, Уилли Моретти, Оуни Мадден в пакгаузах Уэст-Сайда нашли для себя новое занятие: они стали посредниками между предпринимателями и докерами, обеспечивая рабочую силу для одних и работу для других. А раскошеливаться приходилось рабочим, потому что нуждались-то они. Хозяева потирали руки, рабочие храбрились – скорее от страха потерять и эту работу.
2 марта 1915 года за незаконное ношение оружия был арестован в Манхэттене Фрэнк Костелло. Полиция уже давно за ним охотилась. 15 мая он предстал перед судом, возглавляемым судьей Эдвардом Суонном.
Судья: «Я вижу, что в 1908 году, то есть семь лет тому назад, подсудимый был арестован за кражу с насилием, но был освобожден за отсутствием улик. Я вижу, что он был арестован второй раз, в 1912 году, по тем же основаниям и что и на этот раз также был освобожден за отсутствием улик. И в том и в другом случае он пожелал назваться Фрэнком Костелло. Сейчас он утверждает, что его настоящее имя – Фрэнк Саверио. Хотя мне адресовано несколько писем в его защиту, нет сомнения, что подсудимый обладает весьма сомнительной репутацией. Можно даже сказать, что она весьма скверная. По мнению соседей, подсудимый просто бандит. И действительно, в случае, который мы рассматриваем, он показал себя, конечно, как бандит…»
Костелло: «Если я признаю себя виновным, ваша честь, то только потому, что уже месяц нахожусь в тюрьме, а мои семейные обязанности требуют, чтобы я всячески избегал неприятностей. К тому же пистолет был найден не у меня, а в ста метрах от того места, где я был арестован».
Судья: «Это правда, но вы забыли упомянуть, что полицейские, которые преследовали вас, видели, как вы его отбросили. Другими словами, ваше поведение было со всех точек зрения поведением виновного. Я вас приговариваю к одному году исправительной тюрьмы, тогда как закон предусматривает, что преступление, которое вменяется вам в вину, карается семью годами тюрьмы».
Как осужденного, совершившего первое преступление, его отправили в исправительную тюрьму Вельфе-Айленд. Его поведение было отмечено тюремной администрацией как хорошее, и через одиннадцать месяцев его освободили. Когда в апреле 1916 года массивные ворота тюрьмы открылись перед ним, Фрэнк вышел не торопясь. Он хотел услышать скрип старого железа, когда они будут закрываться, чтобы решительно плюнуть на свой левый башмак, висевший на большом пальце правой руки, и негромко поклясться: «Больше никогда». И это обещание, данное самому себе, он не нарушил.
Фрэнк Костелло трижды встречался со своим молодым приятелем Сальваторе Луканиа, делясь с ним своим тюремным опытом. Вдвоем они долго обсуждали множество новых приемов и методов работы, которых следует придерживаться, чтобы избежать тюрьмы.
Грандиозный план уже рождался в их умах, когда в начале июня 1916 года Сальваторе Луканиа был задержан в биллиардной на 14-й улице при попытке доставить наркотики уже известным полиции наркоманам. Полицейские обнаружили в одной из шляп, изготовленных у Макса Гудмана, ампулу, содержащую два грамма героина. 26 июня 1916 года Луканиа был без проволочек осужден нью-йоркским уголовным судом, компетентным рассматривать дела лиц, признавших предъявленное им обвинение.
Мать Сальваторе была безутешна, но заступничество его хозяина, Макса Гудмана, всячески пытавшегося оправдать его, произвело большое впечатление, и Сальваторе был приговорен только к одному году заключения в исправительной тюрьме Хэмптон-Фармс.
В тюрьме он был кротким как овечка. Он взбунтовался только один раз: заключенные сразу же стали называть его Саль, затем его переименовали в Салли и стали добиваться, чтобы он подчинился сложившейся тюремной практике, когда более сильные господствуют над слабыми. Реакция Сальваторе была устрашающей. Даже охранники воздержались от представления рапорта.
Освобожденный за примерное поведение на исходе шестого месяца заключения, Сальваторе Луканиа вышел из Хэмптон-Фармс накануне рождественских праздников. Он рассказывал потом: «Я решил никогда больше не попадаться. Я твердо решил, что покончу с собой, если они опять попытаются упрятать меня за решетку».
Друзья в честь его возвращения организовали небольшое торжество. Не успел Фрэнк Костелло, подняв бокал, произнести первые слова: «Я поднимаю тост за долгую свободную жизнь Саля и за то…», как Луканиа резко оборвал его:
– Я требую, чтобы с сегодняшнего дня все звали меня Чарли… Первый, кто промахнется с моим именем, пусть знает, что я не промахнусь и напишу его имя на его могиле…
Повеяло холодом. Но все тем не менее остались и допили, смакуя, последнюю бутылку самого лучшего французского шампанского «Мойэ э Шандон», которое могли себе позволить лишь богатеи и миллионеры, какими они сами хотели стать, хотя не могли выговорить даже название этого дорогого напитка.
Удобно устроившись, с сигарами во рту, они предались воспоминаниям о подвигах молодости, хотя в среднем им было всего лишь по двадцать лет. Из подростков они уже превратились в мужчин. Они ни в чем не сомневались и хотели составить себе «имя». Они хотели этого столь сильно, что все, кроме Бенджамена Сигела, уже решили с этой целью изменить свои собственные имена.
Франческо Кастилья стал Фрэнком Костелло.
Мейер Суховлянский, уроженец города Гродно, просто укоротил фамилию и стал Мейером Лански.
Более скрытный, более честолюбивый, более хитрый и недоверчивый Сальваторе Луканиа подбирал такое имя, чтобы ни у кого не возникало сомнений в его мужественности. В этот вечер и появилось имя Чарли. Он не ошибся, смутно понимая, как важно правильно выбрать имя, он, которому впоследствии предстояло стать Чарли Лаки Лучиано.
Кто же были эти люди?
Фрэнка Костелло отличали невысокий рост, открытый и широкий лоб, коротко подстриженные волосы, карие глаза, крупный нос и тонкие губы. Он был сдержан, обладал трезвым умом и дипломатическими способностями.
Мейер Лански – маленький, тщедушный, злобный, с изможденным лицом человека, которому суждено голодать до скончания века. Глаза у него были такими же черными, как и волосы, огромные уши оттопыривались. Пронизывающий собеседника взгляд заставлял забывать об его огромном носе, бледном лице и только следить за его отвислой губой, которая чуть вздрагивала, роняя с трудом выговариваемые слова.
Бенджамин Сигел походил на симпатичного подростка: брюнет с аккуратно уложенными волосами, с пробором на левой стороне, миндалевидными, красивыми глазами под темными бровями. У него были небольшие уши, нос с горбинкой, чувственный рот, тридцать два белоснежных зуба, уцелевших в самых яростных схватках. Настоящий красавчик, который вполне мог бы сделать карьеру в Голливуде. Он сделает карьеру, но благодаря той особой первой роли, которая будет принадлежать только ему одному. Самые огромные контракты, о которых не принято говорить громко, попадут в его карман. Женщины не могли ни в чем ему отказать, и поэтому он никогда не интересовался их мнением. Весьма сообразительный, он выводил из себя своих противников невыносимой спесью, цинизмом и язвительностью. Его крайний эгоцентризм не исключал поступков, казалось бы, продиктованных великодушием. Но это были только приступы, хотя они и случались. Как, впрочем, и приступы жестокости, которые были ему более свойственны и благодаря которым он получил прозвище Багс или Багси (Клоп),[20] однако произнести его больше одного раза, в присутствии Сигела не удавалось никому, так как посмевшего сделать это ожидала смерть.
Самым непостижимым из всех оставался Чарли Луканиа. Копна темных волос, зачесанных назад. Скулы высокие и широкие, лицо, суживающееся книзу, глаза темные, видящие все и ничего. Правильный нос. Хорошей формы рот. Среднего роста, худощавый, стройный, со скупыми, тщательно рассчитанными движениями, неторопливый, он производил впечатление человека, участвующего в опасной транспортировке не менее тонны динамита.
Все они были разными, но цель у них была одна.
Несмотря на то что они не походили один на другого, они нашли друг друга и настолько преуспели, что добродетельной Америке не суждено уже было избавиться от засилья преступности и коррупции.
Фрэнк Костелло, Мейер Лански, Багси Сигел, Чарли Лаки Лучиано – эти четверо и составили пять пальцев руки дьявола. Эта черная окровавленная рука задушит даже всемогущую мафию.
Глава вторая. Дело поважнее, чем у Генри Форда
«Банда четырех» вскоре отказалась от мелких барышей и принялась за более крупные аферы. В результате всякого рода махинаций был сколочен капитал в три тысячи двести долларов. Сумма в ту пору довольно значительная, которую членам банды хотелось сохранить, не подвергаясь при этом риску.
Мейер Лански предложил открыть счет в Банке Соединенных Штатов, учреждении Лоуэр Ист-Сайда, о котором хорошо отзывался его дядя.
Фрэнк Костелло фыркнул:
– Я не доверяю этим чинушам. Когда хочешь вложить деньги, они всегда на месте, но, когда хочешь получить их обратно, получишь…
Недоверие к банкам заставило его на месте проверить свои сомнения. Вернулся он значительно повеселевшим:
– Ребята, у меня предложение. Я готов пойти в Банк Соединенных Штатов… но не для того, чтобы всучить ему наши деньги, а чтобы избавить его от своих.
Во время своего посещения банка Костелло отметил, что он плохо охраняется. Спустя две недели без единого выстрела члены банды совершили успешное нападение на банк, что принесло им немногим более восьми тысяч долларов.
Теперь они представляли свое будущее в самых радужных красках. Однако вступление Соединенных Штатов в мировую войну едва не поставило под угрозу само существование их союза. Весной 1917 года Костелло был освобожден от воинской повинности в связи с хроническим заболеванием горла. Его единственный физический недостаток и тот принес ему пользу. Багси Сигел и Мейер Лански были еще слишком молоды для ужасов войны.
– Обхохочешься, – так реагировал на это Багси. Но оставался Чарли Луканиа, которого признали годным к военной службе. Его дружки не хотели его отпускать, чтобы, кто знает, не убили б их приятеля ни за что, ни про что. Оставалось найти выход. Но какой?
Несмотря на длительные раздумья, ничего подходящего не придумали и уже начали свыкаться с мыслью о Чарли-солдате, как вдруг самый молодой, но самый искушенный в возможностях прекрасного пола, другими словами, Багси Сигел, предложил:
– Лучший способ – это подхватить хорошенькую гонорею…
Поначалу Луканиа, проявив некоторую стыдливость, свойственную сицилийцам, воспротивился, но затем, будучи реалистом, попытался отклонить этот вариант по другой причине:
– Мне не нужна эта гадость ни за какие деньги. За два месяца меня вылечат и заарканят.
– Не совсем, – вмешался Фрэнк Костелло, – хороший врач может сделать так, что ты будешь фонтанировать круглый год, и так до самого окончания войны.
Мейер Лански утверждал, что война больше года не продлится. Благодаря его настойчивости удалось уговорить Луканиа. И он подцепил что хотел. Однако избавиться от этого приобретения ему стоило большого труда. В дальнейшем это привело к загадочной слабости, на которую он с горечью жаловался своим близким друзьям. Но на войне как на войне. Во всяком случае, он избежал участия в боях во Франции, ранено было лишь его самолюбие, за что не предусмотрено ни пособий, ни орденов.
Доход от преступных махинаций рос, становился все более значительным. Квартету стало тесно в своем районе, и его участники не мешкая пристроились к грозной в то время «Банде пяти точек» – самой старой шайке Нью-Йорка. Название свое она получила в связи с тем, что орудовала на стыке Бродвея и Бауэр-стрит. В основном она состояла из уцелевших в междоусобной войне членов других шаек. За эти годы полиция насчитала свыше шестидесяти жертв сведения счетов.
Джонни Торрио в это время курсировал между Нью-Йорком и Чикаго. Там, в Чикаго, его дядя Джеймс Колосимо, он же Джим Кид, он же Биг (большой) Колосимо, контролировал всю проституцию, получал долю доходов от спекуляции и содержал ресторан на Саут-Вабах-авеню. Ресторан пользовался популярностью у самых влиятельных людей Чикаго, второго по величине города Соединенных Штатов. Здесь они любили пощеголять друг перед другом.
Джонни Торрио отличала некая двойственность. Он имел огромное влияние не только на своего дядю Колосимо, исполина с огромными усами, похожими на руль велосипеда, но и был одним из предводителей нью-йоркского дна. Он не походил ни на кого из тех, с кем ему приходилось иметь дело. Элегантный, с хорошими манерами, он всячески старался не выглядеть вульгарным. «Ни ярких галстуков, ни грубых слов – и считай, что полдела сделано», – любил повторять Торрио. Что касается его самого, то он уже успел сделать больше половины своего дела. Он не курил, не пил и, как говорили, никогда не изменял жене. Среди владельцев домов терпимости – явление довольно частое. Джонни Торрио, неаполитанец, часто бывал на 107-й улице. Его, обладающего столь респектабельной внешностью, можно было встретить среди зрителей в зловещей «скотобойне» Игнацио Саетта, где хозяин порой подвешивал свои жертвы на крюках для разделки мяса, прежде чем их сжечь, зачастую еще живых, в кремационной печи.
Джонни был большим другом Чиро Террановы. Короля артишоков, дружил с Фрэнком Айяле, сицилийцем, возглавлявшим «сицилийский союз» и распространявшим свои заботы на всех, хотя бы потому, что заведовал преуспевающей похоронной конторой. Он был уверен, что не следует оставлять без должного внимания процедуру предания земле своих жертв, тем более что на этом можно еще кое-что заработать. Стремясь к известности, Фрэнк Айяле организовал изготовление отвратительных сигар со своим изображением, В престижных целях он продавал их буквально втридорога, навязывал их всем табачным киоскам своей вотчины и даже по соседству с ней. Поговаривали, что характер Айяле еще сквернее, чем его сигары, и потому не без оснований побаивались шефа, скорого на руку. Джонни Торрио с первого взгляда отметил способности Фрэнка Костелло и Чарли Луканиа. Зато он совершенно проигнорировал Мейера Лански, так же как и Багси Сигела, с их слишком бросающимися в глаза повадками, а скорее всего, потому, что был яростным антисемитом, как все неаполитанцы и мафиози.
Костелло не скрывал своего восхищения Торрио и старался во многом ему подражать. Впоследствии он признался, что брал уроки жизни у этого магистра преступности с манерами аристократа.
Торрио представил их Фрэнку Айяле. Последнему только что удалось завербовать одного горячего молодца по имени Аль Капоне, неаполитанца, родившегося в Бруклине 17 января 1899 года, стало быть, на год позже Чарли Луканиа. Капоне был сильным, злым и безжалостным, и Фрэнк Айяле решил использовать его в качестве вышибалы в своем заведении «Оберж Гарвард». Клиентуру этого заведения составляли отчаянные типы, болезненно впечатлительные и вдобавок всегда пьяные. Капоне полностью отрабатывал свое жалованье, орудуя где дубинкой, а где просто по-американски – кулаками.
В этом заведении и познакомились Чарли Луканиа и Фрэнк Айяле. Случайно они оказались свидетелями одного кровавого эпизода, после которого Аль Капоне постоянно старался демонстрировать лишь правую сторону лица. В тот вечер Капоне заменял бармена! Неожиданно заявился один тип из Бруклина, Фрэнк Галлучио, со своей сестрой Франческой. Персонажи пришлись явно не по вкусу присутствующим. Аль заметил это и решил покуражиться. Не сообразив, что женщина была сестрой его клиента, он обратился к ней с такими словами, от которых покраснела бы и шлюха. Поскольку оскорблена была его сестра, Галлучио не раздумывая кинулся на обидчика. Не испугавшись ни репутации, ни габаритов Аль Капоне, он одним прыжком очутился за стойкой, на ходу раскрывая нож. Несколькими стремительными движениями он исполосовал лицо Капоне. Регистрационная карточка его жертвы навсегда зафиксировала результат: «Лицевой косой шрам длиной шесть с половиной сантиметров; вертикальный шрам на челюсти с левой стороны; косой шрам такой же длины на шее под левым ухом». Весь в крови, Капоне не мог продолжать борьбу. Удивительно, но он никогда не искал возможности отомстить Галлучио. Возможно, он понимал, что был не прав, без всяких оснований оскорбив сестру своего соотечественника. Позднее он даже сделает человека, обезобразившего его на всю жизнь, своим телохранителем. Следует, пожалуй, упомянуть о том, что Аль неоднократно рассказывал своим людям, как на фронте, во Франции, он получил эти ужасные рубцы в результате взрыва осколочной гранаты. На самом же деле этот славный боец 77-й дивизии никогда и не надевал военную форму. Однако Галлучио поддерживал эту версию, чтобы сохранить честь шефа и скрыть правду о том, что произошло в «Оберж Гарвард».
Начиная с этого вечера Аль Капоне получил кличку Скарфас (Шрам), но горе тому, кто бы осмелился, хотя бы невзначай, произнести ее в его присутствии.[21] Лицо его бледнело, тогда как шрамы на левой стороне наливались кровью. Когда начал сниматься фильм «Скарфас» («Лицо со шрамом») по сценарию Бена Хекта, Капоне клялся, что «сдерет шкуру с этих кляч, желающих поиздеваться над ним и заработать на этом». Актер Джордж Рафт, в какой-то степени причастный к преступному миру, организовал секретную встречу Аль Капоне с Говардом Хоуксом, продюсером фильма. О содержании беседы никто из троих не обмолвился ни словом. После этого фильм был снят без каких-либо помех. Актер Пол Муни, сыгравший главную роль, имел огромный успех и ввел в моду новый блатной стиль, что принесло гангстерам немалую пользу. И все это благодаря его таланту и Говарду Хоуксу.
Не только прилежные студенты высшей школы преступности получили готовеньким нужный им опыт, но и многие другие начали обзаводиться полезными связями.
Требовалась лишь благоприятная ситуация для того, чтобы они смогли применить свое умение. Свалившаяся с неба удача как хмельное вино ударит им в голову. Наиболее сильные не потеряют рассудка, остальные поплатятся жизнью. Такой вступила Америка в десятилетие безумия, приняв решение о введении «сухого закона».
Незамедлительно, истолковывая каждая на свой лад меры по нормированию, все лиги, боровшиеся за запрещение спиртных напитков, активизировали свою деятельность. Хорошо известно, что для изготовления и переработки алкоголя требуется огромное количество хмеля, солода, маиса, сахара и т. д. И хотя сам этот факт не имел особого значения, он, однако, послужил удобным предлогом для тех, чью точку зрения выразил президент одной из лиг, Вайнер Веслер: «Алкоголь должен исчезнуть в нашей стране, как кайзеризм – в мире. Алкоголь разрушает патриотические чувства, потому что пиво ставится превыше родины».
Вайнер Веслер сформулировал в качестве 18-й поправки к конституции проект федерального закона, запрещающего продажу спиртных напитков на период войны. Представитель от штата Миннесота, республиканец Андре Джозеф Уолстед, должен был представить его для обсуждения в палате представителей. Общественность приписала ему «отцовство» и окрестила закон законом Уолстеда.
Самое удивительное заключалось в том, что закон был принят только 21 ноября 1918 года, то есть ровно через десять дней после заключения перемирия, когда было уже очевидно, что нет оснований для проведения такой меры. Было предпринято несколько попыток отложить вступление его в силу. Президент Вильсон использовал даже свое право вето, однако 16 января 1919 года в полночь «сухой закон» начал действовать на всей территории Соединенных Штатов.
И как только закон приняли, его сразу же стали нарушать. Делали это с особым, неистовым рвением, положив начало десятилетию необузданных беспорядков. Последствия этого ощущаются и поныне, так как, не будь «сухого закона», гангстеры не смогли бы сколотить баснословные капиталы, организовать фонд оборотных средств, перевод огромных сумм в заграничные банки. Не смогли бы они и так быстро усвоить, что все покупается, в том числе люди, которые обязаны следить за соблюдением законов.
В первые дни после вступления в силу «сухого закона» никто по-настоящему не воспринял его всерьез. Веселились вовсю. По Нью-Йорку сновали катафалки, но вместо покойников в них развозили бутылки с джином и виски, провожаемые в последний путь под траурные звуки похоронного марша Шопена. Но мало-помалу граждане осознали очевидное: железный занавес надежно и прочно закроет заведения, традиционно торговавшие спиртным. Возникла парадоксальная ситуация: труднее всех переживали запрет почему-то трезвенники. Употребление спиртных напитков превратилось в запрещенное удовольствие, которое сразу стало желанным и приятным. Закрыв один «кран», закон Уолстеда вызвал чудовищный водопад, которому предстояло затопить Америку. Первыми, кому удалось взломать плотину пуританизма, были члены «Банды четырех». По крайней мере в том, что касается Нью-Йорка.
Мейер Лански предложил открыть счет в Банке Соединенных Штатов, учреждении Лоуэр Ист-Сайда, о котором хорошо отзывался его дядя.
Фрэнк Костелло фыркнул:
– Я не доверяю этим чинушам. Когда хочешь вложить деньги, они всегда на месте, но, когда хочешь получить их обратно, получишь…
Недоверие к банкам заставило его на месте проверить свои сомнения. Вернулся он значительно повеселевшим:
– Ребята, у меня предложение. Я готов пойти в Банк Соединенных Штатов… но не для того, чтобы всучить ему наши деньги, а чтобы избавить его от своих.
Во время своего посещения банка Костелло отметил, что он плохо охраняется. Спустя две недели без единого выстрела члены банды совершили успешное нападение на банк, что принесло им немногим более восьми тысяч долларов.
Теперь они представляли свое будущее в самых радужных красках. Однако вступление Соединенных Штатов в мировую войну едва не поставило под угрозу само существование их союза. Весной 1917 года Костелло был освобожден от воинской повинности в связи с хроническим заболеванием горла. Его единственный физический недостаток и тот принес ему пользу. Багси Сигел и Мейер Лански были еще слишком молоды для ужасов войны.
– Обхохочешься, – так реагировал на это Багси. Но оставался Чарли Луканиа, которого признали годным к военной службе. Его дружки не хотели его отпускать, чтобы, кто знает, не убили б их приятеля ни за что, ни про что. Оставалось найти выход. Но какой?
Несмотря на длительные раздумья, ничего подходящего не придумали и уже начали свыкаться с мыслью о Чарли-солдате, как вдруг самый молодой, но самый искушенный в возможностях прекрасного пола, другими словами, Багси Сигел, предложил:
– Лучший способ – это подхватить хорошенькую гонорею…
Поначалу Луканиа, проявив некоторую стыдливость, свойственную сицилийцам, воспротивился, но затем, будучи реалистом, попытался отклонить этот вариант по другой причине:
– Мне не нужна эта гадость ни за какие деньги. За два месяца меня вылечат и заарканят.
– Не совсем, – вмешался Фрэнк Костелло, – хороший врач может сделать так, что ты будешь фонтанировать круглый год, и так до самого окончания войны.
Мейер Лански утверждал, что война больше года не продлится. Благодаря его настойчивости удалось уговорить Луканиа. И он подцепил что хотел. Однако избавиться от этого приобретения ему стоило большого труда. В дальнейшем это привело к загадочной слабости, на которую он с горечью жаловался своим близким друзьям. Но на войне как на войне. Во всяком случае, он избежал участия в боях во Франции, ранено было лишь его самолюбие, за что не предусмотрено ни пособий, ни орденов.
Доход от преступных махинаций рос, становился все более значительным. Квартету стало тесно в своем районе, и его участники не мешкая пристроились к грозной в то время «Банде пяти точек» – самой старой шайке Нью-Йорка. Название свое она получила в связи с тем, что орудовала на стыке Бродвея и Бауэр-стрит. В основном она состояла из уцелевших в междоусобной войне членов других шаек. За эти годы полиция насчитала свыше шестидесяти жертв сведения счетов.
Джонни Торрио в это время курсировал между Нью-Йорком и Чикаго. Там, в Чикаго, его дядя Джеймс Колосимо, он же Джим Кид, он же Биг (большой) Колосимо, контролировал всю проституцию, получал долю доходов от спекуляции и содержал ресторан на Саут-Вабах-авеню. Ресторан пользовался популярностью у самых влиятельных людей Чикаго, второго по величине города Соединенных Штатов. Здесь они любили пощеголять друг перед другом.
Джонни Торрио отличала некая двойственность. Он имел огромное влияние не только на своего дядю Колосимо, исполина с огромными усами, похожими на руль велосипеда, но и был одним из предводителей нью-йоркского дна. Он не походил ни на кого из тех, с кем ему приходилось иметь дело. Элегантный, с хорошими манерами, он всячески старался не выглядеть вульгарным. «Ни ярких галстуков, ни грубых слов – и считай, что полдела сделано», – любил повторять Торрио. Что касается его самого, то он уже успел сделать больше половины своего дела. Он не курил, не пил и, как говорили, никогда не изменял жене. Среди владельцев домов терпимости – явление довольно частое. Джонни Торрио, неаполитанец, часто бывал на 107-й улице. Его, обладающего столь респектабельной внешностью, можно было встретить среди зрителей в зловещей «скотобойне» Игнацио Саетта, где хозяин порой подвешивал свои жертвы на крюках для разделки мяса, прежде чем их сжечь, зачастую еще живых, в кремационной печи.
Джонни был большим другом Чиро Террановы. Короля артишоков, дружил с Фрэнком Айяле, сицилийцем, возглавлявшим «сицилийский союз» и распространявшим свои заботы на всех, хотя бы потому, что заведовал преуспевающей похоронной конторой. Он был уверен, что не следует оставлять без должного внимания процедуру предания земле своих жертв, тем более что на этом можно еще кое-что заработать. Стремясь к известности, Фрэнк Айяле организовал изготовление отвратительных сигар со своим изображением, В престижных целях он продавал их буквально втридорога, навязывал их всем табачным киоскам своей вотчины и даже по соседству с ней. Поговаривали, что характер Айяле еще сквернее, чем его сигары, и потому не без оснований побаивались шефа, скорого на руку. Джонни Торрио с первого взгляда отметил способности Фрэнка Костелло и Чарли Луканиа. Зато он совершенно проигнорировал Мейера Лански, так же как и Багси Сигела, с их слишком бросающимися в глаза повадками, а скорее всего, потому, что был яростным антисемитом, как все неаполитанцы и мафиози.
Костелло не скрывал своего восхищения Торрио и старался во многом ему подражать. Впоследствии он признался, что брал уроки жизни у этого магистра преступности с манерами аристократа.
Торрио представил их Фрэнку Айяле. Последнему только что удалось завербовать одного горячего молодца по имени Аль Капоне, неаполитанца, родившегося в Бруклине 17 января 1899 года, стало быть, на год позже Чарли Луканиа. Капоне был сильным, злым и безжалостным, и Фрэнк Айяле решил использовать его в качестве вышибалы в своем заведении «Оберж Гарвард». Клиентуру этого заведения составляли отчаянные типы, болезненно впечатлительные и вдобавок всегда пьяные. Капоне полностью отрабатывал свое жалованье, орудуя где дубинкой, а где просто по-американски – кулаками.
В этом заведении и познакомились Чарли Луканиа и Фрэнк Айяле. Случайно они оказались свидетелями одного кровавого эпизода, после которого Аль Капоне постоянно старался демонстрировать лишь правую сторону лица. В тот вечер Капоне заменял бармена! Неожиданно заявился один тип из Бруклина, Фрэнк Галлучио, со своей сестрой Франческой. Персонажи пришлись явно не по вкусу присутствующим. Аль заметил это и решил покуражиться. Не сообразив, что женщина была сестрой его клиента, он обратился к ней с такими словами, от которых покраснела бы и шлюха. Поскольку оскорблена была его сестра, Галлучио не раздумывая кинулся на обидчика. Не испугавшись ни репутации, ни габаритов Аль Капоне, он одним прыжком очутился за стойкой, на ходу раскрывая нож. Несколькими стремительными движениями он исполосовал лицо Капоне. Регистрационная карточка его жертвы навсегда зафиксировала результат: «Лицевой косой шрам длиной шесть с половиной сантиметров; вертикальный шрам на челюсти с левой стороны; косой шрам такой же длины на шее под левым ухом». Весь в крови, Капоне не мог продолжать борьбу. Удивительно, но он никогда не искал возможности отомстить Галлучио. Возможно, он понимал, что был не прав, без всяких оснований оскорбив сестру своего соотечественника. Позднее он даже сделает человека, обезобразившего его на всю жизнь, своим телохранителем. Следует, пожалуй, упомянуть о том, что Аль неоднократно рассказывал своим людям, как на фронте, во Франции, он получил эти ужасные рубцы в результате взрыва осколочной гранаты. На самом же деле этот славный боец 77-й дивизии никогда и не надевал военную форму. Однако Галлучио поддерживал эту версию, чтобы сохранить честь шефа и скрыть правду о том, что произошло в «Оберж Гарвард».
Начиная с этого вечера Аль Капоне получил кличку Скарфас (Шрам), но горе тому, кто бы осмелился, хотя бы невзначай, произнести ее в его присутствии.[21] Лицо его бледнело, тогда как шрамы на левой стороне наливались кровью. Когда начал сниматься фильм «Скарфас» («Лицо со шрамом») по сценарию Бена Хекта, Капоне клялся, что «сдерет шкуру с этих кляч, желающих поиздеваться над ним и заработать на этом». Актер Джордж Рафт, в какой-то степени причастный к преступному миру, организовал секретную встречу Аль Капоне с Говардом Хоуксом, продюсером фильма. О содержании беседы никто из троих не обмолвился ни словом. После этого фильм был снят без каких-либо помех. Актер Пол Муни, сыгравший главную роль, имел огромный успех и ввел в моду новый блатной стиль, что принесло гангстерам немалую пользу. И все это благодаря его таланту и Говарду Хоуксу.
Не только прилежные студенты высшей школы преступности получили готовеньким нужный им опыт, но и многие другие начали обзаводиться полезными связями.
Требовалась лишь благоприятная ситуация для того, чтобы они смогли применить свое умение. Свалившаяся с неба удача как хмельное вино ударит им в голову. Наиболее сильные не потеряют рассудка, остальные поплатятся жизнью. Такой вступила Америка в десятилетие безумия, приняв решение о введении «сухого закона».
* * *
Все началось с созыва президентом Вудро Вильсоном 65-й сессии конгресса США 16 апреля 1917 года и декларации о том, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с Германией.Незамедлительно, истолковывая каждая на свой лад меры по нормированию, все лиги, боровшиеся за запрещение спиртных напитков, активизировали свою деятельность. Хорошо известно, что для изготовления и переработки алкоголя требуется огромное количество хмеля, солода, маиса, сахара и т. д. И хотя сам этот факт не имел особого значения, он, однако, послужил удобным предлогом для тех, чью точку зрения выразил президент одной из лиг, Вайнер Веслер: «Алкоголь должен исчезнуть в нашей стране, как кайзеризм – в мире. Алкоголь разрушает патриотические чувства, потому что пиво ставится превыше родины».
Вайнер Веслер сформулировал в качестве 18-й поправки к конституции проект федерального закона, запрещающего продажу спиртных напитков на период войны. Представитель от штата Миннесота, республиканец Андре Джозеф Уолстед, должен был представить его для обсуждения в палате представителей. Общественность приписала ему «отцовство» и окрестила закон законом Уолстеда.
Самое удивительное заключалось в том, что закон был принят только 21 ноября 1918 года, то есть ровно через десять дней после заключения перемирия, когда было уже очевидно, что нет оснований для проведения такой меры. Было предпринято несколько попыток отложить вступление его в силу. Президент Вильсон использовал даже свое право вето, однако 16 января 1919 года в полночь «сухой закон» начал действовать на всей территории Соединенных Штатов.
И как только закон приняли, его сразу же стали нарушать. Делали это с особым, неистовым рвением, положив начало десятилетию необузданных беспорядков. Последствия этого ощущаются и поныне, так как, не будь «сухого закона», гангстеры не смогли бы сколотить баснословные капиталы, организовать фонд оборотных средств, перевод огромных сумм в заграничные банки. Не смогли бы они и так быстро усвоить, что все покупается, в том числе люди, которые обязаны следить за соблюдением законов.
В первые дни после вступления в силу «сухого закона» никто по-настоящему не воспринял его всерьез. Веселились вовсю. По Нью-Йорку сновали катафалки, но вместо покойников в них развозили бутылки с джином и виски, провожаемые в последний путь под траурные звуки похоронного марша Шопена. Но мало-помалу граждане осознали очевидное: железный занавес надежно и прочно закроет заведения, традиционно торговавшие спиртным. Возникла парадоксальная ситуация: труднее всех переживали запрет почему-то трезвенники. Употребление спиртных напитков превратилось в запрещенное удовольствие, которое сразу стало желанным и приятным. Закрыв один «кран», закон Уолстеда вызвал чудовищный водопад, которому предстояло затопить Америку. Первыми, кому удалось взломать плотину пуританизма, были члены «Банды четырех». По крайней мере в том, что касается Нью-Йорка.