Страница:
Дела Биг Билла Двайера, как его теперь стали называть, бывшего билетера в театре, могли достичь такого размаха благодаря трагикомичной ситуации, сложившейся в результате принятия «сухого закона», когда он смог возвыситься до положения верховного правителя, имеющего право жизни и смерти над пятью сотнями наемников, стать владельцем двух огромных отелей, множества мелких притонов, трех роскошных публичных домов, огромной пивной, приносившей ему ежегодно семь миллионов чистой прибыли, четырех ипподромов (во Флориде, Нью-Гэмпшире, Огайо, Квебеке). Торговля спиртным позволила ему познакомиться в Канаде с весьма эмоциональной игрой – хоккеем на льду. С его помощью эта игра распространилась и в США. Он сам решил заняться этим делом и стал владельцем двух самых больших профессиональных клубов: «Нью-Йорк хоккей клаб» и «Америкэн хоккей клаб». В дальнейшем пристрастие к спорту привело его к приобретению превосходной футбольной команды «Бруклин доджерс», а также… двух казино в Майами-Бич.
Некоторая приверженность прошлому заставила его вложить деньги в строительство роскошных апартаментов в Лонг-Айленде и Бэлл-Харбор. Там разместились его жена и пятеро детей. Там же устраивались светские приемы, вызывавшие ассоциации с Трианоном.
Добрые отношения Фрэнка Костелло с Бит Биллом Двайером способствовали тому, что дела «Банды четырех» шли успешно. Волны спиртного накатывались одна за другой. Обходилось без кровопролития. Больше, чем кто-либо другой, радовался Луканиа. В 1923 году, в возрасте всего лишь двадцати шести лет, этот некогда жалкий иммигрант из Леркара-Фридди, начавший с нуля, пришедший с улицы, поднялся, словно на скоростном лифте небоскреба, до высоты более впечатляющей, чем та, которую достиг сам Биг Билл Двайер, хотя это и не так бросалось в глаза. Как-то в разговоре с Мартином Гошем Луканиа разоткровенничался:
– Держу пари, что в те времена, когда мои приятели и я создавали свое предприятие по торговле спиртным, наше дело было более значительным, чем у Генри Форда. Мы контролировали заводы, склады, самые различные виды деятельности, владели фантастической системой транспортных средств, кораблей. Наши водители не имели себе равных ни в вождении машин, ни в стрельбе. Бухгалтерские операции Лански проводил с присущей ему одному молниеносной быстротой, и его люди обходились без бумагомаралок с их дурацкими нарукавниками. Эти типы, а среди них много и счетоводов-женщин, имели хорошую память, потому то их цифры не часто оставались записанными черным по белому. В нашем распоряжении были экспортеры и импортеры, весь персонал, в котором нуждается любая фирма. Только у нас их было гораздо больше. Мы имели своих адвокатов, которые работали на нас все двадцать четыре часа в сутки. Позднее мне многие говорили, что следовало бы использовать свое серое вещество для более порядочного дела и что я мог бы иметь огромный успех. Может быть, это и так, но я нигде не получал бы столько удовольствия.
Договор о ненападении с Двайером был заключен, и все должно было бы пойти дальше с учетверенной скоростью, если бы маленький сицилиец Чарли Луканиа не совершил огромную ошибку: он позволил себе забыть о мафии. Мафия же никогда и никого не забывает.
Фрэнк Айяле, глава «сицилийского союза», заставил его встревожиться. Когда Луканиа сопоставил отдельные факты, то почувствовал себя охваченным неудержимой жаждой мести.
Глава третья. Не надо цветов в день Святого Валентина
Некоторая приверженность прошлому заставила его вложить деньги в строительство роскошных апартаментов в Лонг-Айленде и Бэлл-Харбор. Там разместились его жена и пятеро детей. Там же устраивались светские приемы, вызывавшие ассоциации с Трианоном.
Добрые отношения Фрэнка Костелло с Бит Биллом Двайером способствовали тому, что дела «Банды четырех» шли успешно. Волны спиртного накатывались одна за другой. Обходилось без кровопролития. Больше, чем кто-либо другой, радовался Луканиа. В 1923 году, в возрасте всего лишь двадцати шести лет, этот некогда жалкий иммигрант из Леркара-Фридди, начавший с нуля, пришедший с улицы, поднялся, словно на скоростном лифте небоскреба, до высоты более впечатляющей, чем та, которую достиг сам Биг Билл Двайер, хотя это и не так бросалось в глаза. Как-то в разговоре с Мартином Гошем Луканиа разоткровенничался:
– Держу пари, что в те времена, когда мои приятели и я создавали свое предприятие по торговле спиртным, наше дело было более значительным, чем у Генри Форда. Мы контролировали заводы, склады, самые различные виды деятельности, владели фантастической системой транспортных средств, кораблей. Наши водители не имели себе равных ни в вождении машин, ни в стрельбе. Бухгалтерские операции Лански проводил с присущей ему одному молниеносной быстротой, и его люди обходились без бумагомаралок с их дурацкими нарукавниками. Эти типы, а среди них много и счетоводов-женщин, имели хорошую память, потому то их цифры не часто оставались записанными черным по белому. В нашем распоряжении были экспортеры и импортеры, весь персонал, в котором нуждается любая фирма. Только у нас их было гораздо больше. Мы имели своих адвокатов, которые работали на нас все двадцать четыре часа в сутки. Позднее мне многие говорили, что следовало бы использовать свое серое вещество для более порядочного дела и что я мог бы иметь огромный успех. Может быть, это и так, но я нигде не получал бы столько удовольствия.
Договор о ненападении с Двайером был заключен, и все должно было бы пойти дальше с учетверенной скоростью, если бы маленький сицилиец Чарли Луканиа не совершил огромную ошибку: он позволил себе забыть о мафии. Мафия же никогда и никого не забывает.
Фрэнк Айяле, глава «сицилийского союза», заставил его встревожиться. Когда Луканиа сопоставил отдельные факты, то почувствовал себя охваченным неудержимой жаждой мести.
Глава третья. Не надо цветов в день Святого Валентина
Не так легко объяснить, почему Чарли Луканиа, хотя он и был сицилийцем, постоянно испытывал трудности в общении с мафией и мафиози. Это было вызвано, несомненно, его неудержимым индивидуализмом, а также, вероятно, тем, что он очень скоро осознал нерасторопность мафии – замкнутой организации, добровольно отказывающейся от явно выгодных операций и доходов, которые она могла бы получать, если бы привлекла к своей деятельности выходцев из других районов Италии. Это, а также то, что мафиози не придавали никакого значения тому обстоятельству, что он стал признанным главарем «молодых волков», раздражало Луканиа. Надменный, кичащийся достигнутыми успехами и независимостью, он не находил нужным демонстрировать верноподданнические чувства перед старыми боссами, считая их методы устаревшими.
Действительно, в погоне за новыми доходами, возможность получения которых появилась в связи с введением «сухого закона», мафия не поспевала за другими. Ее контроль за всем, что происходило в пределах «Малой Италии», оставался, разумеется, неоспоримым. С того момента, как они обосновались в США, люди мафии неизменно контролировали всю деятельность внутри итальянской общины, взимая поборы со всех продуктов первой необходимости, начиная с оливкового масла и кончая сырами. Мафия регулярно и безжалостно обирала портных, аптекарей, мясников, бакалейщиков, печатников, владельцев ресторанов и кафе. Самые непритязательные игры, лотерея ежедневно облагались налогами по установленной шкале.
Однако методы, которые применяла мафия, чтобы обойти закон Уолстеда, вызывали у членов «Банды четырех» приступы неудержимого хохота. Они состояли в следующем. Тогда как у Торрио, Двайера, Луканиа и их соучастников объем реализации контрабандного спиртного достигал тысячи гектолитров, старые доны не нашли ничего лучшего, как распространить среди жителей «Малой Италии» заимствованный из фермерских ведомостей рецепт производства спиртного из винограда, из любых фруктов, злаковых культур, свеклы и т. п. Они приобрели самогонные аппараты объемом в один галлон, которые были в свободной продаже, и обязали всех гнать самогон, забирая его по смехотворно низкой цене. Сивушный запах, который буквально клубился в воздухе квартала, безошибочно указывал всякому, что он попал в итальянское гетто. Юморист Вилли Роджерс насмешил весь Нью-Йорк, написав как-то: «Самое страшное преступление, которое может совершить итальянский мальчуган, – это съесть виноград, который его отец принес домой, чтобы гнать самогон».
Ответственный за соблюдение «сухого закона» в Манхэттене Чарльз О'Коннор пришел в ярость и приказал всем владельцам перегонных аппаратов сдать их в мэрию. Безуспешно. Почти полторы сотни агентов, которыми он располагал для контроля за надлежащим исполнением закона, работали вхолостую, посвящая все свое время делу еще более бесполезному, чем попытка найти у кого-нибудь обыкновенный змеевик. В гаражах, в закутках, в задних комнатушках магазинчиков, в заброшенных сараях – почти повсюду мафия установила перегонные аппараты, способные производить от двух с половиной до пяти сотен литров спиртного в сутки. Литр алкоголя обходился не дороже десяти центов только потому, что людей, которым вменялось в обязанность постоянно находиться при аппаратах, мафиози набирали из итальянских иммигрантов, только что прибывших в Соединенные Штаты. Они выполняли эту работу за мизерную плату, не зная, что нарушают законы страны, предоставившей им убежище. Но этот же литр, производство которого обходилось почти даром, можно было продать за восемь, а то и за десять долларов.
Это кустарное производство на самом деле казалось смешным. Более предприимчивые бутлегеры зло подсмеивались над мафией. Мальчишки «Малой Италии» даже сочинили считалочку: «Чтобы денежки водились, надо гнать вино из гнили. Мать на кухне склянки моет, разливает в них помои. Шляпа старая, отец, сам напьется под конец. Тот, кто выпьет весь флакон, выбывает тут же вон».
– Все это пустяки. Они просто чудаки, эти стариканы с усами, похожими на руль велосипеда, – повторял Костелло.
Но это не соответствовало действительному положению дел. Фрэнк Айяле вновь и вновь предупреждал об опасности, но никто не обращал на это внимания. Он, однако, знал, о чем говорил. Престарелые главари мафии убедились в необходимости модернизировать свою деятельность. Они начали понимать, что мимо них проплывают огромные деньги, в то время как другие преступные организации возникают и успешно действуют вне сферы их влияния. Было решено принять необходимые меры, чтобы все поставить на свои места и восстановить свою власть.
Главами крупных семей нью-йоркской мафии были Чиро Терранова, старый Пиноккио (Бык), его друг Джузеппе Массериа, он же Джо Босс, Сальваторе Маранзано, Иль Дотторе и хитрый Фрэнк Айяле, который готов был от них отделиться, почуяв возможности «молодых волков», хотя и не торопился открыто демонстрировать это.
Неуклюжие, с огромными животами – свидетельством чрезмерного злоупотребления макаронными изделиями, свининой, пирожными, – на которых красовались золотые цепочки с часами, завещанными родоначальником рода старшему из наследников, доны напоминали людей прошлого века. Одетые во все черное, эти святые отцы преступности очень гордились длинными черными усами, придававшими мужественность их лицам, на которых лежала печать поразительной самонадеянности. Из своей родной Сицилии они привезли с собой единственный груз – груз традиций. Ни от одной из них они не могли бы отказаться даже за все золото Америки. Отживающие свой век, со смешными причудами, они этим вызывали еще большее раздражение молодых сицилийских хищников, таких, как Луканиа и некоторые другие. Наиболее честолюбивым было но по себе от их непреклонности, жестокости, верности традициям мафии. Надо было ждать их исчезновения или спровоцировать его.
Древний обычай требовал почитать старших, и Луканиа не решился нарушить его, открыто выступив против главарей мафии. Это было его ошибкой: надо было нападать, а не додать, когда мафия нападет сама.
В то же время Чарли Луканиа, в высшей степени осторожный и недоверчивый, оказался перед довольно сложной проблемой. Дела шли превосходно: в 1923 году благодаря высокому качеству реализуемого спиртного образовалась исключительная клиентура из завсегдатаев самых шикарных, дорогих ночных кабаков, огромных нью-йоркских отелей, и оборот «Банды четырех» достиг двенадцати миллионов долларов. Огромная роль в этом принадлежала поразительным организаторским способностям Мейера Лански. И хоти Чарли признавал это, кое-что вопреки его теориям вызывало его недовольство. Его раздражало, что Мейер Лански и Багси Сигел все чаще работали в самом тесном контакте и преступный мир начал говорить о них как о самостоятельной банде Багси и Мейера, а также что именно Мейер привел сначала Лепке Бухалтера, а затем и Артура Флегенхаймера (он же Датч Шульц). Последний, упрямый и жестокий, возглавлял преступников в Бронксе, который он, будучи монополистом, наводнил спиртным. Чарли давно испытывал желание избавиться от Шульца. Для этого у него, как он сам впоследствии вспоминал, были серьезные основания. Он не доверял Датчу Шульцу потому, что тот, еврей по происхождению и вероисповеданию, стал католиком и соблюдал требования новых религиозных предписаний с особым рвением.
Луканиа говорил:
– Если он предал своего бога, он предаст и своего, друга. Вера у него, может быть, и есть, а совести нет. У нас с ним возникнет еще немало проблем.
Но Мейер настаивал на своем, и Луканиа, чтобы избежать осложнений, вынужден был согласиться с ним. После Датча Шульца в банду приняли Абнера Цвиллмана, и опять-таки но протекции Мейера Лански. Абнер, он же Лонжи, контролировал все торговые операции со спиртным в северных районах Нью-Джерси.
Хотя, не в пример другим сицилийцам, Луканиа был склонен ценить и даже использовать евреев, однажды он взбунтовался и, обращаясь к Костелло, воскликнул:
– Они пересекли Красное море только затем, чтобы свалиться нам на голову? Мейер и Багси – с ними все ясно… это наши друзья. Но ты только посмотри, кого они нам привели: Лепке Бухалтер, Датч Шульц, Лонжи Цвиллман… одни евреи. Это уже слишком.
Костелло пытался успокоить его:
– Все они имеют кое-что за душой, они уже показали, на что способны, и лучше иметь их с нами, чем против нас. Ты в свою очередь можешь привлечь, кого сочтешь нужным, чтобы восстановить равновесие.
Не глядя на него, Чарли пробурчал:
– Можешь на меня положиться…
Он тут же помчался в свою родную обитель, в «Малую Италию», устроился там на неделю в меблированных комнатах, все свое время проводил в бильярдных, в забегаловках букмекеров, то есть в местах, где собирались самые крепкие парни, и внимательно прислушивался ко всем разговорам, особенно когда речь заходила о «репутации», которую сумело себе составить то или иное лицо. В результате он завербовал одного неаполитанца, коротконогого, со сросшимися в сплошную черную дугу бровями, злобного, улыбающегося только тогда, когда он наводил на кого-нибудь свой пистолет и спускал курок. Звали его Вито Дженовезе.
– Я хочу, чтобы ты был со мной, потому что если у тебя и есть кое-что в брюхе, то в сердце – ничего, – сказал ему Луканиа.
Тот кивнул головой. Если в сердце у него и было место для чего-нибудь стоящего, то предназначалось оно отнюдь не для Луканиа. В дальнейшем он продемонстрирует это достаточно красноречиво.
Больше повезло Луканиа с Альбертом Анастасиа. Невысокий, с сильным торсом, черными как уголь глазами, крупным носом, с виду упрямый, этот итальянец вскоре после своего переселения в Америку успел изрядно поработать на уголовную хронику. Его первые шаги по американской земле восхищения не вызывали: он был обвинен в преднамеренном убийстве, и суд приговорил его к смертной казни. При рассмотрении дела в апелляционном суде ему повезло больше, чем свидетелям обвинения. Они не смогли предстать перед этой высокой инстанцией. Двое мужчин и одна женщина были ликвидированы для того, чтобы Альберт Анастасиа не попал на электрический стул в тюрьме Синг-Синг. Именно такой парень и был нужен Луканиа, который захотел познакомиться с ним поближе. Этот человек, сумевший избежать правосудия, впоследствии на одной из дружеских вечеринок громогласно заявил о своей преданности Чарли:
– Ты знаешь, Чарли, держу пари, что я единственный из зубастых парней, который тебя действительно любит.
– И остальные заткнулись, – говорил Луканиа, растроганно вспоминая об атом.
Джо Адонис, зная, чем озабочен его хозяин, организовал ему встречу с одним известным в преступных кругах Бруклина сицилийцем, Фрэнком Чехом, настоящее имя которого – Франческо Скализе. Встреча оказалась успешной, и Чех привлек к делу еще одного бандита из своего окружения, некоего Карло Гамбино, способности которого Луканиа тут же оценил.
Сочтя, что таким образом демографическое равновесие восстановлено, Чарли Луканиа почувствовал себя спокойнее. На самом же деле неприятности только начинались. К активным действиям перешли сицилийцы, но не просто выходцы из Сицилии, а люди мафии.
Доны располагали огромным опытом пребывания у власти и потому действовали почти безошибочно. Прежде чем атаковать новые шайки, возникшие в связи с принятием «сухого закона» и вышедшие из-под их контроля, они решили сначала воздействовать на них уговорами.
Начали с Луканиа, поскольку он был наиболее влиятельным из всех и, кроме того, будучи сицилийцем, прекрасно знал, что такое мафия.
В это время на трон «капо дей тутти капи» (босса всех боссов) претендовал Сальваторе Маранзано. Свидание своему молодому земляку он решил назначить в ресторане «Палермо», расположенном в «Малой Италии».
Сальваторе Маранзано прекрасно говорил на пяти живых языках, что для выходца из Сицилии было фактом почти невероятным. «Но я предпочитаю объясняться на латыни или греческом», – любил повторять он. И не преувеличивал. Ведь именно ему пришла в голову мысль назвать Джузеппе Дото Адонисом. Когда точно в назначенное время Чарли прибыл в условленное место, дон Сальваторе уже находился там. Он поднялся, пошел навстречу, обнял Чарли, дружески похлопывая его по спине и приговаривая: «Я приветствую юного Цезаря…,», после чего разразился длинной назидательной тирадой на латыни. Ошеломленный Луканиа скромно заметил:
– Я не понимаю… На сицилийском, если ты хочешь…
Поведение Маранзано вдруг круто изменилось. Большой специалист по части политики кнута и пряника, он произнес с упреком:
– На сицилийском, просишь ты? А ты часом не забыл свою Сицилию? Мне сказали, что ты, так же как и я, при крещении получил имя святого спасителя – Сальваторе. Но почему же тогда ты выбрал себе имя Чарли, как какой-нибудь безбожник американец?
Ошеломленный Луканиа стоял как истукан.
– Хорошо, это грех молодости. Но грех стыдиться лучшего из всех возможных происхождений… Я должен был напомнить тебе это. Теперь садись за мой стол, так как ты все-таки делаешь честь нашей Сицилии. Мне уже не раз приходилось слышать о тебе много интересного. Я наблюдал за тобой. Как говорят, я на тебя глаз положил. У тебя есть голова на плечах, это хорошо. Ты мастер работать головой, сохраняешь хладнокровие и быстро действуешь. Тебе многое удается, потому что ты умеешь думать. Это мне нравится. Ты мне нравишься, Сальваторе. Ты мне правишься, но кое-что меня не устраивает. Это кое-что – те канальи, с которыми ты путаешься, которые пьют твою кровь, как они высосали кровь Христа, и которые предадут тебя, как Иуда предал Иисуса.
От ярости у Чарли свело скулы: с ним обращались, как с обвиняемым. Побелев от злости, он с трудом выдавил из себя, боясь в любой момент сорваться:
– Дон Сальваторе, люди, о которых вы говорите, помогли мне стать тем, кем я стал. То, что меня пригласили прийти сегодня, – это только благодаря им… Без них я был бы ничем, даже не мафиозо, так как вы никогда всерьез не обращали на меня внимания.
Маранзано понял, что благоразумнее дать задний ход.
– Ты защищаешь своих друзей – это хорошо. Но ты не прав, пренебрегая опытом твоих предшественников. Времена меняются, но люди остаются все такими же. Ты идешь в ногу с веком, я верю в тебя. Вступай в мою семью – вот предложение, которое я хотел тебе сделать. Стань членом моей семьи, ты будешь возвышаться вместе с ней, и я тебе обещаю, ты будешь первым из моих сыновей…
Луканиа ожидал всего, но только не этого. Гордый тем, что смог дать отпор, он проговорил:
– Вы бы перестали мне доверять, если бы я не сказал, что мне надо подумать.
– Это правда, и я очень рад твоим словам. Надеюсь, в скором времени получу ответ, которого жду…
Дон Сальваторе отломил кусок хлеба, посыпал его солью, затем разломил на две части, протянув одну из них Луканиа. Хлеб съели в молчании. Затем Сальваторе налил красного сицилийского вина. Оба выпили.
Чарли Луканиа поднялся.
– Я думаю, что мы поняли друг друга, сынок…
С торжественным видом дон воздел руки к небу, наподобие того, как это делает священник после причастия. Едва выйдя на улицу, Чарли сплюнул.
На следующий день он отправил своего шофера Джино к дону Сальваторе Маранзано с дюжиной бутылок «Кингс рансом» двенадцатилетней выдержки, лучшего из того, чем располагал сам, а также с посланием, в котором сообщал, что не чувствует себя готовым принять столь серьезную ответственность, что это для него слишком большая честь. Другими словами, сделал худшее из того, что вообще мог сделать.
Спустя две недели Вито Дженовезе начал упорно настаивать на том, чтобы он оказал услугу некоему Чарли Лагайпе, он же Биг Ноуз (Большой нос) Чарли, прозванный так за пристрастие нюхать наркотик.
Лагайпа утверждал, что за двадцать тысяч долларов он может получить партию наркотиков, которая сулит тому, кто одолжит деньги, около ста пятидесяти тысяч долларов чистой прибыли.
Что касается денег, то Луканиа мог бы одолжить их любому банкиру, но после своей первой неудачи он всячески избегал иметь дело с наркотиками. Каким образом Дженовезе удалось уговорить его впутаться в ото дело, оставалось загадкой даже для посвященных, однако товар оказался у Луканиа. 5 июня 1923 года он положил его образцы в карман, чтобы проверить у Джо Адониса.
На улице его окружили трое полицейских из отряда по борьбе с наркотиками, имевших неплохое представление о запахе этого зелья. Нетрудно представить их неподдельную радость по поводу того, что они обнаружили.
Парни из Бюро по борьбе с наркотиками ликовали. Поскольку Луканиа уже однажды привлекался к ответственности за то, что доставлял наркотики, пряча их за лентами шляп, то на этот раз ему предстояло оставаться в тюрьме до седых волос. Любители «искренних» признаний допрашивали его с помощью каучуковой дубинки. Безрезультатно. Спустя несколько часов он потерял способность ощущать боль, но не ясность мысли.
– Я никогда не назову ни одного имени… Но я могу сказать, где хранится все это дерьмо. Это будет ваша самая большая удача в этом году. Без трепотни. Но в обмен на мое согласие сотрудничать вы должны будете дать мне возможность уйти отсюда. Награда вам обеспечена. Пустите слух, что мне чудом удалось улизнуть. Вам в любом случае почет и слава, а я рискую ничуть не меньше, чем сейчас. Но зато я не попаду в тюрягу…
Атторней дал согласие на эту сделку. Агенты обнаружили в небольшом кафе на Малберри-стрит металлический контейнер, наполненный чистым героином.
Луканиа освободили. На этом деле он потерял пятьдесят тысяч долларов, которые успел вложить в эту операцию; кроме того, Биг Ноуз Лагайпа имел право потребовать с него еще пятьдесят тысяч долларов – свою долю прибыли, предусмотренную сделкой. Но он потерял нечто большее и особенно ясно осознал это, когда узнал, что люди дона Сальваторе Маранзано распространяют среди жителей «Малой Италии» слух, что Луканиа – «стукач». Итак, он попал в первую же западню, подготовленную мафией, но поклялся взять реванш. Он стал носить, не снимая нигде и никогда, свою знаменитую шляпу, о которой было так много разговоров. Вскоре и его самого стали называть «самая большая шляпа для наркотиков». Во многих странах мира благодаря усилиям Бюро по борьбе с наркотиками появилась его полная учетная карточка, где сообщалось, что он является финансистом, вдохновителем и поставщиком-отравителем номер один.
– Бери пример с этого типа… Когда мне приходится обедать вместе с ним, я наблюдаю за тем, как он разговаривает с официантами, как он держит вилку… Он встает, когда какая-нибудь дама идет в туалет, и, когда она возвращается к столу, он снова встает, чтобы подставить ей стул. До того как с ним подружился, я был не лучше тебя, считал, что хорошо одет, хотя носил всякую броскую дрянь, годную лишь для того, чтобы появиться один раз в Центральном парке.
Луканиа внял совету приятеля и согласился поближе познакомиться со знаменитым Арнольдом Ротштейном, имя которого не сходило с языка Костелло.
Два молодых человека очень быстро нашли общий язык. Они прекрасно понимали друг друга и, когда играли в покер, даже стали садиться за один столик. Оба демонстрировали при этом исключительное умение обдирать своих партнеров.
Арнольд Ротштейн, родившийся в 1882 году в Нью-Йорке, ухитрялся производить приятное впечатление, хотя от природы был физически слабым, тщедушным, с болезненным треугольным лицом и огромными, как у совы, глазами. Происходя из хорошей еврейской семьи, некогда иммигрировавшей из Бессарабии, он, как и его брат, ставший раввином, получил хорошее образование. Он изображал из себя блудного сына, решившего навсегда лишить отца счастья когда-либо дождаться его возвращения и таким образом избавить его от необходимости заколоть жирного тельца.
Профессиональные картежники в Нью-Йорке долго вспоминали его феноменальную способность с такой быстротой тасовать карты, что у присутствовавших создавалось впечатление, будто его руки не двигаются вовсе. Неисправимый шулер, остававшийся безнаказанным благодаря изумительной ловкости рук, он давал полученные от выигрышей деньги в долг под сверхвысокие проценты, что мало-помалу позволило ему установить контроль над крупными игорными домами.
Злые языки говорили, что Арнольд Ротштейн присвоил наследство печально известного лейтенанта полиции Чарли Беккера, который поторопился уйти в мир иной, усевшись на электрический стул.
Карточный король Арнольд Ротштейн заслужил кличку Мозг, фальсифицируя результаты матчей национального чемпионата по бейсболу, увлечение которым охватило всю страну и вызвало целую волну пари, заключавшихся на огромные суммы. Только однажды, в 1919 году, у него произошла небольшая заминка с «Черными носками», но Ротштейну, хотя он и был разоблачен, удалось избежать столкновения с правосудием. Его способность заметать следы не уступала его умению плутовать в картах. Магистр коррупции, он заработал еще одну кличку – Чистая лапа; ему, который старался никогда и ничем не запачкать свои руки, это очень подходило. А быть может, это было связано также с тем, что в свой шикарный ночной «Коттон клаб», где делал свои первые шаги к славе Дюк Эллингтон, он не пускал негров. Одетый всегда с иголочки, Ротштейн принимал там с изысканной непринужденностью коронованных особ и сильных мира сего.
Действительно, в погоне за новыми доходами, возможность получения которых появилась в связи с введением «сухого закона», мафия не поспевала за другими. Ее контроль за всем, что происходило в пределах «Малой Италии», оставался, разумеется, неоспоримым. С того момента, как они обосновались в США, люди мафии неизменно контролировали всю деятельность внутри итальянской общины, взимая поборы со всех продуктов первой необходимости, начиная с оливкового масла и кончая сырами. Мафия регулярно и безжалостно обирала портных, аптекарей, мясников, бакалейщиков, печатников, владельцев ресторанов и кафе. Самые непритязательные игры, лотерея ежедневно облагались налогами по установленной шкале.
Однако методы, которые применяла мафия, чтобы обойти закон Уолстеда, вызывали у членов «Банды четырех» приступы неудержимого хохота. Они состояли в следующем. Тогда как у Торрио, Двайера, Луканиа и их соучастников объем реализации контрабандного спиртного достигал тысячи гектолитров, старые доны не нашли ничего лучшего, как распространить среди жителей «Малой Италии» заимствованный из фермерских ведомостей рецепт производства спиртного из винограда, из любых фруктов, злаковых культур, свеклы и т. п. Они приобрели самогонные аппараты объемом в один галлон, которые были в свободной продаже, и обязали всех гнать самогон, забирая его по смехотворно низкой цене. Сивушный запах, который буквально клубился в воздухе квартала, безошибочно указывал всякому, что он попал в итальянское гетто. Юморист Вилли Роджерс насмешил весь Нью-Йорк, написав как-то: «Самое страшное преступление, которое может совершить итальянский мальчуган, – это съесть виноград, который его отец принес домой, чтобы гнать самогон».
Ответственный за соблюдение «сухого закона» в Манхэттене Чарльз О'Коннор пришел в ярость и приказал всем владельцам перегонных аппаратов сдать их в мэрию. Безуспешно. Почти полторы сотни агентов, которыми он располагал для контроля за надлежащим исполнением закона, работали вхолостую, посвящая все свое время делу еще более бесполезному, чем попытка найти у кого-нибудь обыкновенный змеевик. В гаражах, в закутках, в задних комнатушках магазинчиков, в заброшенных сараях – почти повсюду мафия установила перегонные аппараты, способные производить от двух с половиной до пяти сотен литров спиртного в сутки. Литр алкоголя обходился не дороже десяти центов только потому, что людей, которым вменялось в обязанность постоянно находиться при аппаратах, мафиози набирали из итальянских иммигрантов, только что прибывших в Соединенные Штаты. Они выполняли эту работу за мизерную плату, не зная, что нарушают законы страны, предоставившей им убежище. Но этот же литр, производство которого обходилось почти даром, можно было продать за восемь, а то и за десять долларов.
Это кустарное производство на самом деле казалось смешным. Более предприимчивые бутлегеры зло подсмеивались над мафией. Мальчишки «Малой Италии» даже сочинили считалочку: «Чтобы денежки водились, надо гнать вино из гнили. Мать на кухне склянки моет, разливает в них помои. Шляпа старая, отец, сам напьется под конец. Тот, кто выпьет весь флакон, выбывает тут же вон».
– Все это пустяки. Они просто чудаки, эти стариканы с усами, похожими на руль велосипеда, – повторял Костелло.
Но это не соответствовало действительному положению дел. Фрэнк Айяле вновь и вновь предупреждал об опасности, но никто не обращал на это внимания. Он, однако, знал, о чем говорил. Престарелые главари мафии убедились в необходимости модернизировать свою деятельность. Они начали понимать, что мимо них проплывают огромные деньги, в то время как другие преступные организации возникают и успешно действуют вне сферы их влияния. Было решено принять необходимые меры, чтобы все поставить на свои места и восстановить свою власть.
Главами крупных семей нью-йоркской мафии были Чиро Терранова, старый Пиноккио (Бык), его друг Джузеппе Массериа, он же Джо Босс, Сальваторе Маранзано, Иль Дотторе и хитрый Фрэнк Айяле, который готов был от них отделиться, почуяв возможности «молодых волков», хотя и не торопился открыто демонстрировать это.
Неуклюжие, с огромными животами – свидетельством чрезмерного злоупотребления макаронными изделиями, свининой, пирожными, – на которых красовались золотые цепочки с часами, завещанными родоначальником рода старшему из наследников, доны напоминали людей прошлого века. Одетые во все черное, эти святые отцы преступности очень гордились длинными черными усами, придававшими мужественность их лицам, на которых лежала печать поразительной самонадеянности. Из своей родной Сицилии они привезли с собой единственный груз – груз традиций. Ни от одной из них они не могли бы отказаться даже за все золото Америки. Отживающие свой век, со смешными причудами, они этим вызывали еще большее раздражение молодых сицилийских хищников, таких, как Луканиа и некоторые другие. Наиболее честолюбивым было но по себе от их непреклонности, жестокости, верности традициям мафии. Надо было ждать их исчезновения или спровоцировать его.
Древний обычай требовал почитать старших, и Луканиа не решился нарушить его, открыто выступив против главарей мафии. Это было его ошибкой: надо было нападать, а не додать, когда мафия нападет сама.
В то же время Чарли Луканиа, в высшей степени осторожный и недоверчивый, оказался перед довольно сложной проблемой. Дела шли превосходно: в 1923 году благодаря высокому качеству реализуемого спиртного образовалась исключительная клиентура из завсегдатаев самых шикарных, дорогих ночных кабаков, огромных нью-йоркских отелей, и оборот «Банды четырех» достиг двенадцати миллионов долларов. Огромная роль в этом принадлежала поразительным организаторским способностям Мейера Лански. И хоти Чарли признавал это, кое-что вопреки его теориям вызывало его недовольство. Его раздражало, что Мейер Лански и Багси Сигел все чаще работали в самом тесном контакте и преступный мир начал говорить о них как о самостоятельной банде Багси и Мейера, а также что именно Мейер привел сначала Лепке Бухалтера, а затем и Артура Флегенхаймера (он же Датч Шульц). Последний, упрямый и жестокий, возглавлял преступников в Бронксе, который он, будучи монополистом, наводнил спиртным. Чарли давно испытывал желание избавиться от Шульца. Для этого у него, как он сам впоследствии вспоминал, были серьезные основания. Он не доверял Датчу Шульцу потому, что тот, еврей по происхождению и вероисповеданию, стал католиком и соблюдал требования новых религиозных предписаний с особым рвением.
Луканиа говорил:
– Если он предал своего бога, он предаст и своего, друга. Вера у него, может быть, и есть, а совести нет. У нас с ним возникнет еще немало проблем.
Но Мейер настаивал на своем, и Луканиа, чтобы избежать осложнений, вынужден был согласиться с ним. После Датча Шульца в банду приняли Абнера Цвиллмана, и опять-таки но протекции Мейера Лански. Абнер, он же Лонжи, контролировал все торговые операции со спиртным в северных районах Нью-Джерси.
Хотя, не в пример другим сицилийцам, Луканиа был склонен ценить и даже использовать евреев, однажды он взбунтовался и, обращаясь к Костелло, воскликнул:
– Они пересекли Красное море только затем, чтобы свалиться нам на голову? Мейер и Багси – с ними все ясно… это наши друзья. Но ты только посмотри, кого они нам привели: Лепке Бухалтер, Датч Шульц, Лонжи Цвиллман… одни евреи. Это уже слишком.
Костелло пытался успокоить его:
– Все они имеют кое-что за душой, они уже показали, на что способны, и лучше иметь их с нами, чем против нас. Ты в свою очередь можешь привлечь, кого сочтешь нужным, чтобы восстановить равновесие.
Не глядя на него, Чарли пробурчал:
– Можешь на меня положиться…
Он тут же помчался в свою родную обитель, в «Малую Италию», устроился там на неделю в меблированных комнатах, все свое время проводил в бильярдных, в забегаловках букмекеров, то есть в местах, где собирались самые крепкие парни, и внимательно прислушивался ко всем разговорам, особенно когда речь заходила о «репутации», которую сумело себе составить то или иное лицо. В результате он завербовал одного неаполитанца, коротконогого, со сросшимися в сплошную черную дугу бровями, злобного, улыбающегося только тогда, когда он наводил на кого-нибудь свой пистолет и спускал курок. Звали его Вито Дженовезе.
– Я хочу, чтобы ты был со мной, потому что если у тебя и есть кое-что в брюхе, то в сердце – ничего, – сказал ему Луканиа.
Тот кивнул головой. Если в сердце у него и было место для чего-нибудь стоящего, то предназначалось оно отнюдь не для Луканиа. В дальнейшем он продемонстрирует это достаточно красноречиво.
Больше повезло Луканиа с Альбертом Анастасиа. Невысокий, с сильным торсом, черными как уголь глазами, крупным носом, с виду упрямый, этот итальянец вскоре после своего переселения в Америку успел изрядно поработать на уголовную хронику. Его первые шаги по американской земле восхищения не вызывали: он был обвинен в преднамеренном убийстве, и суд приговорил его к смертной казни. При рассмотрении дела в апелляционном суде ему повезло больше, чем свидетелям обвинения. Они не смогли предстать перед этой высокой инстанцией. Двое мужчин и одна женщина были ликвидированы для того, чтобы Альберт Анастасиа не попал на электрический стул в тюрьме Синг-Синг. Именно такой парень и был нужен Луканиа, который захотел познакомиться с ним поближе. Этот человек, сумевший избежать правосудия, впоследствии на одной из дружеских вечеринок громогласно заявил о своей преданности Чарли:
– Ты знаешь, Чарли, держу пари, что я единственный из зубастых парней, который тебя действительно любит.
– И остальные заткнулись, – говорил Луканиа, растроганно вспоминая об атом.
Джо Адонис, зная, чем озабочен его хозяин, организовал ему встречу с одним известным в преступных кругах Бруклина сицилийцем, Фрэнком Чехом, настоящее имя которого – Франческо Скализе. Встреча оказалась успешной, и Чех привлек к делу еще одного бандита из своего окружения, некоего Карло Гамбино, способности которого Луканиа тут же оценил.
Сочтя, что таким образом демографическое равновесие восстановлено, Чарли Луканиа почувствовал себя спокойнее. На самом же деле неприятности только начинались. К активным действиям перешли сицилийцы, но не просто выходцы из Сицилии, а люди мафии.
Доны располагали огромным опытом пребывания у власти и потому действовали почти безошибочно. Прежде чем атаковать новые шайки, возникшие в связи с принятием «сухого закона» и вышедшие из-под их контроля, они решили сначала воздействовать на них уговорами.
Начали с Луканиа, поскольку он был наиболее влиятельным из всех и, кроме того, будучи сицилийцем, прекрасно знал, что такое мафия.
В это время на трон «капо дей тутти капи» (босса всех боссов) претендовал Сальваторе Маранзано. Свидание своему молодому земляку он решил назначить в ресторане «Палермо», расположенном в «Малой Италии».
Сальваторе Маранзано прекрасно говорил на пяти живых языках, что для выходца из Сицилии было фактом почти невероятным. «Но я предпочитаю объясняться на латыни или греческом», – любил повторять он. И не преувеличивал. Ведь именно ему пришла в голову мысль назвать Джузеппе Дото Адонисом. Когда точно в назначенное время Чарли прибыл в условленное место, дон Сальваторе уже находился там. Он поднялся, пошел навстречу, обнял Чарли, дружески похлопывая его по спине и приговаривая: «Я приветствую юного Цезаря…,», после чего разразился длинной назидательной тирадой на латыни. Ошеломленный Луканиа скромно заметил:
– Я не понимаю… На сицилийском, если ты хочешь…
Поведение Маранзано вдруг круто изменилось. Большой специалист по части политики кнута и пряника, он произнес с упреком:
– На сицилийском, просишь ты? А ты часом не забыл свою Сицилию? Мне сказали, что ты, так же как и я, при крещении получил имя святого спасителя – Сальваторе. Но почему же тогда ты выбрал себе имя Чарли, как какой-нибудь безбожник американец?
Ошеломленный Луканиа стоял как истукан.
– Хорошо, это грех молодости. Но грех стыдиться лучшего из всех возможных происхождений… Я должен был напомнить тебе это. Теперь садись за мой стол, так как ты все-таки делаешь честь нашей Сицилии. Мне уже не раз приходилось слышать о тебе много интересного. Я наблюдал за тобой. Как говорят, я на тебя глаз положил. У тебя есть голова на плечах, это хорошо. Ты мастер работать головой, сохраняешь хладнокровие и быстро действуешь. Тебе многое удается, потому что ты умеешь думать. Это мне нравится. Ты мне нравишься, Сальваторе. Ты мне правишься, но кое-что меня не устраивает. Это кое-что – те канальи, с которыми ты путаешься, которые пьют твою кровь, как они высосали кровь Христа, и которые предадут тебя, как Иуда предал Иисуса.
От ярости у Чарли свело скулы: с ним обращались, как с обвиняемым. Побелев от злости, он с трудом выдавил из себя, боясь в любой момент сорваться:
– Дон Сальваторе, люди, о которых вы говорите, помогли мне стать тем, кем я стал. То, что меня пригласили прийти сегодня, – это только благодаря им… Без них я был бы ничем, даже не мафиозо, так как вы никогда всерьез не обращали на меня внимания.
Маранзано понял, что благоразумнее дать задний ход.
– Ты защищаешь своих друзей – это хорошо. Но ты не прав, пренебрегая опытом твоих предшественников. Времена меняются, но люди остаются все такими же. Ты идешь в ногу с веком, я верю в тебя. Вступай в мою семью – вот предложение, которое я хотел тебе сделать. Стань членом моей семьи, ты будешь возвышаться вместе с ней, и я тебе обещаю, ты будешь первым из моих сыновей…
Луканиа ожидал всего, но только не этого. Гордый тем, что смог дать отпор, он проговорил:
– Вы бы перестали мне доверять, если бы я не сказал, что мне надо подумать.
– Это правда, и я очень рад твоим словам. Надеюсь, в скором времени получу ответ, которого жду…
Дон Сальваторе отломил кусок хлеба, посыпал его солью, затем разломил на две части, протянув одну из них Луканиа. Хлеб съели в молчании. Затем Сальваторе налил красного сицилийского вина. Оба выпили.
Чарли Луканиа поднялся.
– Я думаю, что мы поняли друг друга, сынок…
С торжественным видом дон воздел руки к небу, наподобие того, как это делает священник после причастия. Едва выйдя на улицу, Чарли сплюнул.
На следующий день он отправил своего шофера Джино к дону Сальваторе Маранзано с дюжиной бутылок «Кингс рансом» двенадцатилетней выдержки, лучшего из того, чем располагал сам, а также с посланием, в котором сообщал, что не чувствует себя готовым принять столь серьезную ответственность, что это для него слишком большая честь. Другими словами, сделал худшее из того, что вообще мог сделать.
Спустя две недели Вито Дженовезе начал упорно настаивать на том, чтобы он оказал услугу некоему Чарли Лагайпе, он же Биг Ноуз (Большой нос) Чарли, прозванный так за пристрастие нюхать наркотик.
Лагайпа утверждал, что за двадцать тысяч долларов он может получить партию наркотиков, которая сулит тому, кто одолжит деньги, около ста пятидесяти тысяч долларов чистой прибыли.
Что касается денег, то Луканиа мог бы одолжить их любому банкиру, но после своей первой неудачи он всячески избегал иметь дело с наркотиками. Каким образом Дженовезе удалось уговорить его впутаться в ото дело, оставалось загадкой даже для посвященных, однако товар оказался у Луканиа. 5 июня 1923 года он положил его образцы в карман, чтобы проверить у Джо Адониса.
На улице его окружили трое полицейских из отряда по борьбе с наркотиками, имевших неплохое представление о запахе этого зелья. Нетрудно представить их неподдельную радость по поводу того, что они обнаружили.
Парни из Бюро по борьбе с наркотиками ликовали. Поскольку Луканиа уже однажды привлекался к ответственности за то, что доставлял наркотики, пряча их за лентами шляп, то на этот раз ему предстояло оставаться в тюрьме до седых волос. Любители «искренних» признаний допрашивали его с помощью каучуковой дубинки. Безрезультатно. Спустя несколько часов он потерял способность ощущать боль, но не ясность мысли.
– Я никогда не назову ни одного имени… Но я могу сказать, где хранится все это дерьмо. Это будет ваша самая большая удача в этом году. Без трепотни. Но в обмен на мое согласие сотрудничать вы должны будете дать мне возможность уйти отсюда. Награда вам обеспечена. Пустите слух, что мне чудом удалось улизнуть. Вам в любом случае почет и слава, а я рискую ничуть не меньше, чем сейчас. Но зато я не попаду в тюрягу…
Атторней дал согласие на эту сделку. Агенты обнаружили в небольшом кафе на Малберри-стрит металлический контейнер, наполненный чистым героином.
Луканиа освободили. На этом деле он потерял пятьдесят тысяч долларов, которые успел вложить в эту операцию; кроме того, Биг Ноуз Лагайпа имел право потребовать с него еще пятьдесят тысяч долларов – свою долю прибыли, предусмотренную сделкой. Но он потерял нечто большее и особенно ясно осознал это, когда узнал, что люди дона Сальваторе Маранзано распространяют среди жителей «Малой Италии» слух, что Луканиа – «стукач». Итак, он попал в первую же западню, подготовленную мафией, но поклялся взять реванш. Он стал носить, не снимая нигде и никогда, свою знаменитую шляпу, о которой было так много разговоров. Вскоре и его самого стали называть «самая большая шляпа для наркотиков». Во многих странах мира благодаря усилиям Бюро по борьбе с наркотиками появилась его полная учетная карточка, где сообщалось, что он является финансистом, вдохновителем и поставщиком-отравителем номер один.
* * *
Освобождение Луканиа, пожалуй еще больше, чем арест, нанесло сильный удар по его престижу. Он это прекрасно понимал и в целях восстановления своей изрядно пострадавшей репутации изо всех сил старался впредь производить только хорошее впечатление. В этом его горячо поддерживал Фрэнк Костелло, указывая в качестве примера на одного парня, якобы полностью отошедшего от дел, а в действительности втихомолку проворачивавшего самые удачные и выгодные операции.– Бери пример с этого типа… Когда мне приходится обедать вместе с ним, я наблюдаю за тем, как он разговаривает с официантами, как он держит вилку… Он встает, когда какая-нибудь дама идет в туалет, и, когда она возвращается к столу, он снова встает, чтобы подставить ей стул. До того как с ним подружился, я был не лучше тебя, считал, что хорошо одет, хотя носил всякую броскую дрянь, годную лишь для того, чтобы появиться один раз в Центральном парке.
Луканиа внял совету приятеля и согласился поближе познакомиться со знаменитым Арнольдом Ротштейном, имя которого не сходило с языка Костелло.
Два молодых человека очень быстро нашли общий язык. Они прекрасно понимали друг друга и, когда играли в покер, даже стали садиться за один столик. Оба демонстрировали при этом исключительное умение обдирать своих партнеров.
Арнольд Ротштейн, родившийся в 1882 году в Нью-Йорке, ухитрялся производить приятное впечатление, хотя от природы был физически слабым, тщедушным, с болезненным треугольным лицом и огромными, как у совы, глазами. Происходя из хорошей еврейской семьи, некогда иммигрировавшей из Бессарабии, он, как и его брат, ставший раввином, получил хорошее образование. Он изображал из себя блудного сына, решившего навсегда лишить отца счастья когда-либо дождаться его возвращения и таким образом избавить его от необходимости заколоть жирного тельца.
Профессиональные картежники в Нью-Йорке долго вспоминали его феноменальную способность с такой быстротой тасовать карты, что у присутствовавших создавалось впечатление, будто его руки не двигаются вовсе. Неисправимый шулер, остававшийся безнаказанным благодаря изумительной ловкости рук, он давал полученные от выигрышей деньги в долг под сверхвысокие проценты, что мало-помалу позволило ему установить контроль над крупными игорными домами.
Злые языки говорили, что Арнольд Ротштейн присвоил наследство печально известного лейтенанта полиции Чарли Беккера, который поторопился уйти в мир иной, усевшись на электрический стул.
Карточный король Арнольд Ротштейн заслужил кличку Мозг, фальсифицируя результаты матчей национального чемпионата по бейсболу, увлечение которым охватило всю страну и вызвало целую волну пари, заключавшихся на огромные суммы. Только однажды, в 1919 году, у него произошла небольшая заминка с «Черными носками», но Ротштейну, хотя он и был разоблачен, удалось избежать столкновения с правосудием. Его способность заметать следы не уступала его умению плутовать в картах. Магистр коррупции, он заработал еще одну кличку – Чистая лапа; ему, который старался никогда и ничем не запачкать свои руки, это очень подходило. А быть может, это было связано также с тем, что в свой шикарный ночной «Коттон клаб», где делал свои первые шаги к славе Дюк Эллингтон, он не пускал негров. Одетый всегда с иголочки, Ротштейн принимал там с изысканной непринужденностью коронованных особ и сильных мира сего.